Текст книги "Случай"

Автор книги: Кшиштоф Кеслёвский (Кесьлевский )

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ясно, что он задержался у Вернера. От случая к случаю работал в студенческом кооперативе, а Вернер целыми днями сидел дома. Что-то почитывал, что-то пописывал, вечерами вынимал из бумажника истертую фотографию, но ни разу не показал ее Витеку.

– Не следует думать о прошлом слишком уж конкретно, – говорил он, потому что это была фотография Кристины тридцатилетней давности. Несколько дней кряду он собирал чемодан – старательно, скрупулезно, – готовясь надолго отбыть в Южную Америку по приглашению приятеля военных времен, тоже коммуниста. Перед самым отъездом он взял Витека на свою лекцию. Входя в зал, представил его Адаму: "Пан Длугош. После четырех курсов медицинского в академическом отпуске". – "Усомнились в своем призвании? – спросил Адам, и Витек узнал голос из телефонной трубки ("Можно попросить Кристину?"). – Вернер уезжает, так что, если вам что-то понадобится, милости прошу, звоните".

Оба вошли в зал и сели у дверей. Вернер начал было читать по своим заметкам, но вскоре отложил их в сторону – у него было достаточно времени как следует обдумать то, что он считал нужным сказать.

Говорил он об идее, которая для его поколения была светочем, вселяла надежду на то, что мир можно устроить справедливей и мудрей. "Это стремление, а оно и старше Маркса и моложе Маркса, – подобно наркотику, – говорил он. Сперва приносит радость. Свет близок, и человек верит, что достигнет его. А к концу жизни наполняет горечью, потому что становится ясно, как снова отдалился свет. Но в одном я могу вас уверить, – продолжал Вернер. – Жизнь без этой горечи, без этой надежды была бы жалкой..."

Витек, как и все в аудитории, жадно вслушивался в слова Вернера, и Адам снова пристально взглянул на него.

Недели две спустя Витек провожал Вернера в аэропорт. В переходе им встретился человек, заметив которого Витек обернулся, раздумывая, откуда он его знает? Они не были знакомы, хотя на самом деле встречались: хорошо сложенного мужчину в комбинезоне механика звали Бузек и какое-то время назад он на вокзале спрашивал про поезд из Лодзи. Уже в аэропорту Витек, которому жгла карман визитная карточка, врученная ему Адамом перед лекцией, сказал о ней Вернеру. Тот улыбнулся отстраненной улыбкой – такую же улыбку Витек заметил у него два дня тому назад в Лазенках, когда Вернер издалека показал ему Кристину. Она прогуливалась с внучкой в дальней аллейке, а потом прошла мимо них; Витек хотел встать и уйти, но Вернер его успокоил: Кристина близорука, а очков не носит. И в самом деле, она окинула их рассеянным взглядом и направилась дальше, и тогда только Вернер встал и пошел за ней; Витек уже издали увидел, как он склонился, целуя ей руку. Теперь Вернер улетел; Витек проследил, как мощный самолет оторвался от земли, гул моторов достиг его слуха лишь минуту спустя.

Знакомство или, пожалуй, дружба с Вернером оказалась для Витека столь важной, что он ощутил какую-то пустоту, но, помня улыбку Вернера в аэропорту, долго не решался позвонить Адаму. Наконец все же позвонил, и Адам тут же предложил ему работу в молодежной организации.

– Если вы прониклись тем, о чем говорил Вернер...

– Проникся... – признался Витек и приступил к работе. Обязанности у него были не бог весть какие: добывать билеты, оказывать помощь спортивным секциям, разрешить конфликт в плохо отапливаемом студенческом общежитии, когда студенты отказались посещать лекции и сидели в темной холодной столовке, закутавшись в одеяла... Может, именно в этом общежитии он и встретил Чушку – свою несостоявшуюся любовь в выпускном классе? Может, ее хмурый взгляд при свете свечи в столовке и побудил его сделать то, что он сделал? Так или иначе, он разыскал ее, а ранним утром, едва забрезжило, Чушка тихонько встала с постели, оделась и уже хотела уйти, когда почувствовала на себе взгляд Витека.

– Глупо, правда?

– Почему?

– Ты же ничего ко мне не чувствуешь.

Это была правда, и Витек спросил:

– Почему мы не пошли в постель, когда нам было по семнадцать?

– А ты не знал, как это делается.

– Не знал...

Она засмеялась, легко коснулась его лица, а потом вдруг надавила ему на нос, так что выступили слезы.

– Вдобавок у нас разные знакомые, – сказала она и вышла, а Витек, потирая нос, прислушивался к звукам, доносившимся с лестничной площадки. Он знал, что они еще встретятся.

Ну а теперь займемся Бузеком.

На аэродроме Окенце, когда иностранный экипаж входит в свой уже проверенный самолет, Бузек обычно здоровается с командиром корабля, касается рукой начертанного на дверце номера и тихо говорит: "Жук жужжит в жнивье". Много лет уже Бузек повторяет свое заклинанье. Как-то он заколебался, промолчал – проверили двигатель и нашли неисправность. С того времени экипаж ночующего в Варшаве самолета ожидает, пока Бузек произнесет свое магическое: " Жук жужжит..." Он и в этот раз сказал то, что должен был сказать, и молоденькая стюардесса спросила:

– Пан Бузек, а вы никогда не ошибаетесь?

– Только женившись, ошибся, – ответил он. Быть может, это прозвучало как недвусмысленное предложение, хотя Бузек не имел такого намерения.

Витека вызвали к Секретарю. В больнице для наркоманов, над которой шефствовала их организация, вспыхнул бунт. После истории со студентами из общежития Витек прослыл специалистом по строптивой молодежи, к тому же никто из руководства не мог поехать в больницу, поскольку именно они направили туда молодых врачей, которым наркоманы отказали в послушании. Посовещавшись, решили, что поедет Витек.

– Но что я там должен делать?

– Утихомирить их. Любой ценой. Мы будем ждать у телефона. Звони, – сказал Секретарь; Витека быстро ввели в курс дела, объяснив, чем было вызвано решение о шефстве.

Близ небольшого серого здания больницы Витек отделился от группы стоявших там людей. У милицейской машины с радиоустановкой были зажжены фары. Витек подошел к закрытым дверям. "Сунь удостоверение", – сказал кто-то изнутри. Он подчинился. Двери отворились, Витек вошел; длинноволосый парень тотчас задвинул за ним все засовы. Знаком велел следовать за ним. Они миновали проходную, в которой сидели двое таких же парней и девушка, прошли по коридорам, которые напоминали и больницу, и школу, и интернат одновременно. В вестибюле сидели, лежали, бродили длинноволосые или коротко стриженные парни и не слишком озабоченные своим внешним видом девицы. Они провожали глазами идущих. Стриженый парень с довольно мутным взглядом загородил им дорогу.

– Из Варшавы, – сказал проводник. Тот отошел.

В большой комнате – дежурке? учительской? – стояли диван, стол, стулья и раскуроченный шкаф с какими-то папками: в нем явно что-то искали; один из углов был отгорожен решеткой. Дверца проволочной клетки была заперта, внутри сидели трое молодых мужчин и женщина. Двое мужчин были в белых халатах. Проводник впустил Витека в комнату и тотчас вышел. Трое парней, похожие на тех, из коридора, расположились вокруг стола, на котором стояли канистры с бензином.

– У нас еще десяток таких, – сказал один, показывая на канистры.

– Заполыхает мигом.

Витек не знал, как себя вести. Подошел к столу, пожал руку каждому из ребят, сказал, кто он и откуда.

– Позвони, что ты здесь, – сказал тот же парень, явно старший у них. Витек позвонил, сказал, что велели, и прибавил, что пока ничего не знает. И подсел к столу.

– Как в Америке, – сказал старший и рассмеялся. – С тех пор как вы нас опекаете, двое парней и девушка дубанули.

– Это как?

– Она отравилась, а те двое – удавку на шею. Одного из них четыре дня держали в этой клетке.

Витеку разрешили поговорить через решетку с директором центра. Они сидели в клетке с утра: трое врачей – двое мужчин и женщина – и воспитатель. Есть им давали. По их словам все, что они делали, шло во благо опекаемым ими наркоманам. А те требовали, чтобы центру вернули статус больницы, чтобы они могли выходить отсюда во второй половине дня и по воскресеньям, требовали отменить шефство молодежной организации и взять на работу нормальных врачей и учителей. Старший открыл канистру, облил себе руку бензином и поджег. Выждал несколько секунд и спокойно погасил.

– Мы не боимся, – сказал он и снова хихикнул. – Как в Америке.

Витек хотел поговорить со всеми. Они вышли в вестибюль. Витека обступили, заговорили разом – взволнованно, сбивчиво. Девушка запела. Рефреном повторялось: "Да, мы другие, и вы не хотите нас знать. Да, мы другие, но нас не удастся сломать...", песню прервал чей-то крик: "Удирают! Смылись!" Все увидели недавних узников, удирающих через двор, молодая женщина прихрамывала: верно, повредила ногу, прыгнув с невысокого второго этажа. Несколько наркоманов вбежали в большую комнату и выскочили оттуда, плеская бензином из канистр.

– Не лейте! – крикнул Витек. – Ведь я же у вас!

Его заперли в проволочной клетке. И он, в общем-то, почувствовал себя хорошо в роли заложника – было в этом что-то благородное. Ему дали телефон, и он смог позвонить, сообщить условия. По его мнению, с ребятами надо согласиться, поскольку – заявил он по телефону – они правы. Старший вырвал у него трубку и объявил, что они ожидают известий до восьми утра. А потом подожгут. Наркоманы принесли тазы из подвалов, перелили в них бензин и расставили по всему дому. Старший взял один из тазов и плеснул оттуда Витеку на ноги. Витек отскочил к стене. Парень вынул спички, зажег сигарету, не спеша нагнулся...

– Не бойся, это вода, – сказал он, гася сигарету в луже. – Я просто попробовал.

Ночью кто-то опять играл на гитаре и угостил Витека косяком с марихуаной, но он ничего не почувствовал. Ему дали второй – ощущение было как после двухсот граммов. Зазвонил телефон: предложили применить силу; Витек отказался. Нельзя применять силу против тех, кто прав, объяснил он. Его спросили, не боится ли он, Витек ответил, что нет. Правда же состояла в том, что он чувствовал себя хорошо именно потому, что боялся.

– Раз мы допустили ошибку, – закончил он разговор, – надо отступить.

Вскоре после этого по телефону сообщили о согласии принять условия. Витеку предстояло лишь договориться о том, что выходить из центра можно будет только по персонально выписываемым пропускам. К утру должна была прийти соответствующая бумага. Напряжение спало, двери клетки открыли, но Витек остался в центре до утра.

В Варшаве его пригласил к себе Адам. В его квартиру входили прямо из лифта, отпирая специальным ключом обычные вроде бы двери шахты.

– Этот случай дает тебе хорошую исходную позицию. И то, что ты проявил слабость, тоже хорошо, – сказал Адам, когда они уселись в большой уютной комнате. Говорили о больнице и наркоманах.

– Я испугался.

– Понятно, но минуту слабости тоже ведь можно использовать... Ты – слабый – становишься на одну доску с ними... Они теряют бдительность, и преимущество сразу же оказывается на твоей стороне. Только зря ты сказал, что они правы. При них.

– Но они и в самом деле были правы.

– Но зачем же при них-то? Надо знать, когда есть смысл признавать чужую правоту. Если в результате повышается твой авторитет, престиж, легче добиться уступок.

– Я хотел, чтобы по справедливости, – упорствовал Витек.

– Это хорошо, но ты туда пришел как официальное лицо. Будь ты сам по себе, один...

– Я и был один.

– Ну не совсем, – улыбнулся Адам. – А телефон? Ты ведь знал, что в случае чего можешь позвонить, что за твоей спиной – власти, милиция... Иначе ты бы просто струсил.

Витек умолк.

Адам на минуту вышел и вернулся с маленькой электробритвой. Он сильно оброс и теперь, бреясь журчавшей машинкой, втолковывал Витеку, что в ситуации, какая сложилась в больнице, сантименты не важны. Важно уладить дело. А чтобы его уладить, надо знать способы. Тогда все получится.

В комнату из темного коридора вошла женщина с чашками на подносе. Витек сидел к ней спиной, и только когда Адам сказал: "Крыся, пан Длугош" и Витек поднялся, он увидел, что женщина эта – Кристина. Она поставила чай на низкий столик и вышла. Адам заметил, как смутило Витека ее появление. Отложив бритву, он спросил:

– Это не ты звонил нам год назад, до того как Вернер уехал?

– Я.

– Когда-то мы с Вернером очень дружили.

– Да, он мне говорил.

Адам задумчиво смотрел на него. Что мог понять этот молодой парень из пьяного монолога Вернера, – вероятно, думал он – если даже сам он мало что понимал теперь, столько лет живя совсем иной, куда более легкой для понимания жизнью?

– У нас с ним ведь все могло получиться ровно наоборот. Освободись он раньше – был бы на моем месте, а я – на его.

– Вы полагаете, это случайность?

Но Адам не хотел говорить ни о каких случайностях. К тому же ему вполне хватило краткой минуты возврата к далекому прошлому.

Бузек вернулся во второй половине дня.

– Верка! Верка! – звал он, проходя по комнатам маленького загородного домика. Отец копался в огороде за домом.

– Ты Верки не видел?

– Она ушла около двенадцати, больше не видел.

Бузек подошел поближе; отец выглядел радостным, оживленным.

– Чего это ты такой довольный?

– Возвращаюсь в больницу.

– Как это?

– А так. Шефство отменили, и теперь будет, как прежде, обычная больница. Двое ребят повесились, девушка из окна выпрыгнула, вот они и отменили. Парень Агаты повесился, той, что сочиняла песни. Помнишь, я рассказывал...

Все чаще перед мысленным взором Витека – когда он засыпал и просыпался возникал образ коротко стриженной блондинки. Всякий раз, когда ему звонили, но никто не отзывался на его "алло?", он представлял, как Чушка осторожно кладет на рычаг телефонную трубку. Несколько раз он ходил к общежитию безрезультатно, пока однажды не увидел ее: она попятилась и чуть не наткнулась на него, когда на перекрестке зажегся красный свет. И обнаружилось, что те шесть лет, которые прошли со дня их последней встречи в выпускном классе, и те несколько месяцев после ночи в квартире Вернера были для них потерянным временем. И Витек почувствовал дикую ревность к тому времени, к знакомым Чушки, к ее случайным, недолгим связям. Обреченный выслушивать подробности обо всех этих мужчинах и юнцах, Витек обгрыз себе ногти до крови, корил себя за каждого, кто когда-либо коснулся Чушки. Она переселилась к нему; оказалось, это и в самом деле она звонила и клала трубку, когда Витек говорил "алло?".

Весной Чушка привела его на большую лодочную станцию на Висле. Она руководила харцерской дружиной. Харцеры занимались не только ремонтом лодок, но и развозили по стране в ярких своих рюкзаках нелегальную литературу. Витек взял одну из таких книжек. Открыл. Прочел вслух: "Какой же будет Отчизна? Совсем другой – справедливой, благородной, разумной, будет служить примером для всей Европы..." Книга стоила двести злотых, и печать была вполне приличная.

Как-то в воскресенье отец Бузека вернулся домой с рукой на перевязи. Он утверждал, будто вывихнул руку, поскользнувшись на ступеньках, натертых мастикой, но Вера, темноволосая тридцатилетняя жена Бузека, увидела в ванной, как отец размотал бинт и сменил повязку на нехорошей колотой ране. Заметила она и фиолетовые дырки между большим и указательным пальцами. И сказала Бузеку. Бузек вскочил с постели. Вера последовала за ним. Бузек набросился на отца, стал выпытывать, кто это сделал, отец отказался отвечать, и Бузек заподозрил, что это, вероятно, дело рук кого-то из торчков. Отец упорно молчал; а Вера пожалела, что рассказала Бузеку об отцовской руке, которая выглядела так, словно кто-то только что выткнул из нее вилку.

В молодежной организации время от времени устраивались выборы, и на очередном предвыборном собрании приглашенный на него Адам выступил с яркой, встреченной аплодисментами речью. В просторном вестибюле живо обсуждали, как мудро и смело он говорил. Адам подошел к группке, в которой стоял Витек, и отозвал его в сторону. Они встали у окна .

– Тебя, наверное, выберут, – сказал Адам.

– Ну, не знаю.

– Очень важно, с кем ты на минутку отходишь в сторону.

Витек, взбудораженный предстоящими выборами, которые сулили ему новую должность, и этим разговором у окна, к тому же воодушевленный блестящим выступлением Адама, рассказал ему о харцерах, с которыми встречался на пристани.

– Энтузиасты! Мне бы таких ребят.

– Да, я о них слышал, – кивнул головой Адам. – Газетенки, кажется, разносят.

– Книжки. И неплохо напечатанные.

Он спохватился, лишь услышав в ответ, что такого рода информация необходима, она помогает выработать правильную позицию; впрочем, Адам тотчас переменил тему.

– Летишь в июле на встречу с французами?

– Это зависит от сегодняшних выборов.

Адам отошел к другой группке, оставив Витека, внезапно охваченного сомнениями и немного удивленного собственной болтливостью.

Недели через две вернулся Вернер. Чушка съехала накануне. Самолет прибыл поздно ночью. Вернер, странно молчаливый, смотрел из окошка такси на темные улицы города... Витек собирался следующий день провести с ним, но ранним утром его разбудил телефон. Звонила Чушка.

Он встретился с ней на улице Агриколы, недоумевая, чем вызван столь ранний звонок, но она тут же пояснила:

– Нашли книжки в лодках. Забрали двух моих ребят. Ликвидировали типографию... Все разом.

Они медленно шли в гору, и Витек краем глаза заметил остановившийся возле них автомобиль. Из него вышли двое мужчин, один назвал фамилию Чушки, другой попросил у Витека удостоверение личности. Прочел фамилию, сличил фотографию и почему-то сказал:

– А, это вы.

Он вернул Витеку удостоверение, после чего они вместе с Чушкой сели в машину и повернули вниз по Агриколе.

Витек припомнил свой разговор с Адамом у окна просторного вестибюля и пошел в бар на Кошиковой. Заказал две порции водки, выпил. Потом заказал еще три. Вернувшись поздно вечером, внезапно зажег свет в квартире. Вернер сидел у стола, закутавшись в одеяло.

– Погаси свет! – сказал он.

– Нет! – крикнул Витек. – Ты убедил меня, что есть вещи, в которые можно верить! Я тебе поверил! Я тебе поверил!

– В чем дело? – спросил Вернер.

Витек объяснил, в чем дело. Что забрали ребят. Что на его глазах взяли его девушку. И что незадолго до этого он сказал про книжки Адаму. Сам сказал.

– Такое нельзя откладывать, – сказал Вернер и позвонил Адаму. Тот, услышав голос Вернера, ответил, что Кристины нет дома.

– У нас дело. Можно прийти?

Раздеваться они не стали. Витек даже не присел. На столе царил беспорядок, какой сопутствует дорожным сборам. Кристина уехала с внучкой в Рабку.

– Он рассказал тебе о каких-то харцерах, – начал Вернер, – их арестовали, нашли литературу, он полагает, что информация пошла от него.

Адам подошел к письменному столу.

– Наивные вы люди, – сказал он и набрал номер. Поговорим с кем-то о вчерашнем заседании, затем спросил про харцеров. Представил это дело как не стоящее внимания – собеседник, кажется, с ним соглашался – и, положив трубку, взглянул на Витека.

– Надеюсь, их выпустят. Ну что, все в порядке?

Но Витек – он по-прежнему стоял не снимая куртки – вовсе не считал, что все в порядке.

– Это борьба, – сказал Адам.

– С харцерами?

– И с ними тоже!

Вернер покачал головой. Адама, должно быть, это разозлило – он понимал, что Вернер имеет в виду, – и резко повысил голос:

– Тебе что-то не нравится? Тогда почему ты не с ними? Почему не разносишь книжек?

– Насмотрелся на борцов. Хватит, – сказал Вернер.

– Нет, не потому. Они тебе ненавистны. Ты стоял себе в сторонке и думал, что этого достаточно, что ты чист. Но тут появились они, и ты понял, что нет, не так уж чист, и оправдание для себя труднее найти.

– Да. Я ни вас не люблю, ни их.

– Однако же когда случилось что-то конкретное, ты пришел сюда!

Витек в разговор не вмешивался, а эти двое распалялись все больше. Вернер машинально играл лежавшим на столе брелком на длинной золотой цепочке, Адам схватил его, цепочка лопнула, брелок остался в руке Адама. Они успокоились на миг, вспомнили о Витеке.

– Ты видел, что там внутри? – спросил Вернер.

– Нет, – Адам смотрел на брелок. – Я никогда его не открывал.

Он с трудом отыскал замочек, открыл.

– Покажи ему, – сказал Вернер.

Адам повернул к Витеку золотую вещицу. Внутри была любительская фотография всей троицы: Адам, Кристина и Вернер. Молодые. Улыбающиеся...

Бузек навестил отца в больнице. Рука не заживала. Бузек был человеком чести; нагнувшись над кроватью, он сказал:

– Я знаю, чьих рук это дело.

– Откуда? А где Вера? – спросил отец: он знал, что Вера действует на сына успокаивающе.

– Снова поехала в Лодзь. Мне надо ее встретить, – сказал Бузек, ожесточась еще больше.

Чушку выпустили на следующий день, но она то ли не захотела, то ли не смогла встретиться с Витеком. Однако в аэропорт его проводила. В автобусе рассказала, как с ней обращались в КПЗ, а когда они вышли, Витек спросил:

– Как они допрашивают? Что делают? Тебя били?

– Да нет же. А ты что, никогда не сидел?

– Так сложилось.

– И уже никогда не сядешь, верно? – Чушка пронзила его взглядом. – Скажи, ты не имеешь никакого отношения к тому, что меня отпустили?

Витек замялся. И тут его окликнули коллеги из молодежной организации, тоже улетавшие во Францию.

– Я подожду здесь, – сказала Чушка.

Витек поздоровался. Он знал не всех. Лысеющего блондина удержал за руку.

– Мы знакомы...

– Да, – сказал блондин. – По больнице.

– Верно, – подтвердил Витек. Это был директор центра для наркоманов, которого заперли тогда в клетке.

– Старик, я очень тебе благодарен. А там, знаешь, скандал на скандале.

– Что-нибудь серьезное?

– Парень, один из бунтарей, пырнул врача вилкой. А вчера приехал сын того врача, ну и врезал парню...

К ним подошел руководитель группы. С паспортами в руках. Раздал их. Витек взял свой паспорт и хотел вернуться к Чушке, но руководитель задержал его.

– Возникли сложности, – сказал он. – Начались беспорядки. Стачки в Свиднике, что-то в Люблине. Там наши люди. Шеф отменяет поездку. Отправитесь туда.

Он пересчитал всех глазами и задержал взгляд на низеньком бородатом деятеле.

– Шеф попросил Юрека объяснить во Франции ваше отсутствие. Материалы у тебя?

Юрек кивнул, а Витек не стал больше ждать. Подошел к Чушке.

– Я не еду, – сказал он, радостно улыбаясь. Чушка посмотрела на него по-прежнему холодно и отчужденно.

– Не ищи меня больше, – сказала и ушла.

И Витек остался один со своей радостью, с улыбкой, сползающей с лица.

Так могла бы сложиться судьба Витека Длугоша, если бы ему удалось догнать поезд, отправлявшийся из Лодзи в Варшаву. Возможны какие-то варианты, но коль скоро он вскочил в поезд, все произошло именно так. Ведь в последнем вагоне стоял Вернер, и он улыбнулся, увидев, как Витек чертит пальцем крест на запотевшем от дыхания стекле. Ну а если бы Витек не вскочил?

Если бы наш знакомый охранник с железной дороги быстрее выпил в тот день свой послеобеденный чай и оказался на перроне, а увидев, что за поездом мчится студент с болтающейся на плече сумкой, схватил бы Витека в объятья – и по долгу службы, и желая ему добра? Витек, верно, задыхался бы от ярости, а охранник узнал бы в нем того малого, которого он застукал недавно на том же перроне, и сказал бы ему: "Вы тут намедни нужду справляли, а теперь ишь чего надумали, на ходу в поезд вскакивать".

Допустим, было так. Теперь они стояли на перроне. Витек снова вырвался из рук охранника, но тот с воплем помчался за ним и схватил его, порядком уже вымотанного, – может, даже с помощью прохожих – в самом конце перрона. Витек до тех пор вырывался, бледный от ярости, пока машина с радиоустановкой, вызванная сослуживцами охранника, не положила всему этому конец.

В милиции Витек и не подумал раскаяться. Как некогда в истории с учителем, так и сейчас он не смог выдавить из себя сколь-нибудь вразумительных объяснений. Сказал, что умер отец, что позарез понадобилось ехать в Варшаву; это, видимо, все же возымело действие, наказание ему назначили довольно мягкое – неделю общественных работ. Однако он не оценил этого, полагая, что наказан несправедливо. Среди задержанных был парень, который предоставил свою квартиру профессору из Варшавы. Этот профессор не читал уже лекций в обычном университете, но в разных городах Польши находились охотники его послушать. Лекции затягивались до поздней ночи, на них приходило много народу, и соседи посчитали, что нарушается гарантированное им конституцией право на отдых. Среди тех, кто был осужден на принудительные работы за пьянство и ночные дебоши, эти двое заметно выделялись; неудивительно, что их потянуло друг к другу. Копая ямы под цветы, которым надлежало изобразить огромного орла на высоком откосе стадиона, они нашли старую бутылку, а в ней листок бумаги, на котором под датой "1957 год" было написано: "Мы – студенты четвертого курса. Через двадцать лет Владек станет вице-премьером, Сташек – министром, Кароль главным редактором, а Янек будет жить за границей и зарабатывать сто тысяч долларов в год. Бутылку выроем в апреле 1977 года." Был уже май, значит, никто так и не вырыл бутылки, раз она продолжала лежать в земле. Засовывая бумажку обратно, они увидели несколько строк на другой стороне: "Откопал в 1975 году. Каждый вечер благодарю Бога, что у вас не получилось. Янек." Они вложили листок в бутылку, а бутылку закопали. К концу недели Витек знал уже в Лодзи многих из окружения Марека.

Разумеется, он посетил ближайшее занятие подпольного университета. Серьезный молодой человек в черном облачении, с белым твердым воротничком священнослужителя, целый вечер посвятил принципу "не прибегай к насилию" , причислив его к важнейшим общественным нормам. Когда все встали со своих мест, обнаружилось, что ксендз сидит в инвалидной коляске. Витек вызвался сам отвезти его. На вокзале у них выдалось немного времени, и Витек захотел узнать, означает ли принцип "не прибегай к насилию", что достаточно не убивать и не красть – и можно считать себя порядочным человеком. Так между ними – в ночной особой настроенности – завязался разговор о вере и Боге.

– Нет, недостаточно, – сказал ксендз. – Веру нужно завоевывать: сомнения придают ей особую ценность. – Он вручил Витеку семь тысяч злотых, собранных на свободные профсоюзы. Витек не знал, что с ними делать; ксендз дал ему записку с адресом.

Назавтра он пошел по этому адресу. На дворе и на лестнице ему встретились какие-то гогочущие амбалы. В квартире среди перевернутой мебели и разбросанной утвари он увидел одинокую старую женщину.

– Пришли, принесли цветы... – рассказывала женщина. – От имени рабочих, мол... Благодарили за то, что помогаю им, когда они теряют работу, когда их выкидывают... Было приятно, я начала варить кофе, и вдруг самый высокий схватился за стол... Опрокинул... Все продолжалось пять минут.

– Испугались, наверно?

– Нет, – сказала женщина. – Мне ведь жизнь подарена. Врачи определили срок – три года после операции, а я живая, хотя уже двенадцать прошло. Раз Господь Бог даровал жизнь мне, нельзя бояться. Знаешь, что сказала мать Тереза из Калькутты, когда ее спросили, что можно дать человеку перед смертью? Веру в то, что он не один-одинешенек. Минуту назад я была одна. А тут пришел ты, и я уже не одна.

– Вы и в самом деле думаете, что это Бог? – спросил Витек. – Что это он даровал вам жизнь?

– А кто же? – удивилась женщина.

Лодзь готовилась к приему Харриса – известного английского целителя. Марек предложил Витеку поработать в общественном комитете, который организовал приезд. Харрис принимал пять тысяч больных ежедневно, собирался пробыть здесь три дня, так что надо было сперва выбрать пятнадцать тысяч из значительно большего числа страждущих, а затем с точностью до минуты препроводить их к Великому Целителю. На каждого пациента Харрис отводил по нескольку секунд. Организаторы-добровольцы и члены комитета трудились не покладая рук. Одна группа занималась непосредственно больными, другая – пропусками; кандидаты в пациенты представляли медицинские справки, каждому больному назначалось точное время приема, причем в график включались и те, кого привозили из больницы на "скорой", и те, кого доставляли на носилках. Витек столкнулся с таким множеством человеческих трагедий, таким множеством людей, нуждающихся в помощи и надежде, что самозабвенно взялся за работу. Как член штаба, он получил два номерка с правом посещения целителя и не знал, что с ними делать. Тетка, верная своим принципам, категорически отказалась – она считала происходящее данью суевериям, а Харриса шарлатаном, – и Витек отдал оба номерка спокойной сорокалетней Катажине, рассудив, что, постоянно занятая лечением людей, она сможет распорядиться ими с наибольшей пользой.

Когда Харрис уехал, Витек ощутил пустоту. Он обратился в службу занятости, и ему предложили работу санитара, дав понять, что, имея за плечами четыре курса мединститута, он сможет выполнять и более серьезные обязанности. Но Витек не захотел возвращаться к тому, от чего недавно бежал и во что давно уже не верил. Он пошел работать в типографию. Пустоту, как видно, ощутил не он один из тех, кто занимались Харрисом. Однажды Марек с товарищем принесли ему домой большую пачку. В ней оказались книги; спустя несколько дней они втроем должны были развезти их по стране. Витек воспользовался свободной субботой и отвез книги в Санок. Принял их похожий на хиппаря парень, который вот уже несколько лет как поселился в Бещадах. Витек пробыл у него воскресенье, увидел, как люди, не так давно покинувшие город, пытаются в глуши найти подходящий для себя образ жизни: кто-то разводит овец, кто-то подался в дровосеки. Поговорив с ними, Витек понял: то, что они делают, подходит только им. Признав, что жизнь этих людей красива необычайно и их тяжкий труд достоин уважения, Витек ночным поездом уехал оттуда.

В нем крепла уверенность, что кто-то ждет книги, которые он развозит. Это приносило удовлетворение. Поскольку работал он в типографии, возникла идея поручить ему печатать книги. Витек согласился. Он познакомился с сыном своего декана, который, впрочем, уже не был его деканом, поскольку Витек спустя год не вернулся в институт. При этом он по-прежнему хорошо относился к декану и не любил, когда его сын, осуждая отца, бросал резкие слова в его адрес. Витек не был столь ригористичен и принципиален. Когда типографию неожиданно прикрыли, обнаружилось, что Витек, хотевший продолжить свою нелегальную деятельность, не может ни у кого узнать адрес другой типографии. Еще он заметил, что на встречах – на них пели песни под гитару и читали стихи – все меньше людей выказывают ему дружеское расположение.

Примерно тогда же он решил окреститься. Что именно подвигло его на это, Витек точно не знал: то ли зрелище великого страдания, которое ему довелось наблюдать в очередях к Харрису, то ли разговор о Боге тогда, на вокзале, а может, и то, что однажды, придя на могилу отца, он увидел склонившуюся над соседним холмиком молодую женщину, которая долго молилась, а потом распрямилась с просветленным, спокойным, невольно приковывающим внимание лицом. Он преодолел много трудностей, окрестился и, когда остался один в костеле, начал, опустившись на колени, молиться – по сути, впервые в жизни.