Текст книги "Дама с биографией"

Автор книги: Ксения Велембовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вовик, а ты правда хочешь на мне жениться? – прикинувшись наивной дурочкой, спросила Люся и, как только он, обалдев от невиданно ласкового обращения, замешкался, ослабил хватку, дала ему с размаха тяжелым портфелем по роже и с криком: «Люди добрые, помогите, убивают!» – понеслась со всех ног.

Залаяли собаки, хлопнула дверь у Сидоренок, чокнутый дед Сидоренко, бывший красный партизан, гаркнул что есть мочи: «Стой, стрелять буду!» – вспыхнула голубым светом терраска у Толоконцевых, но Люся не кинулась к ним за помощью – она продолжала мчаться вниз по улице. На бегу распахнув все двери лаптевского дома, влетела по коврам в залу, где хозяева смотрели телевизор, и прокричала:

– Тетя Маруся-я-я! Михал Васили-и-и-ич! Ваш Вовик хочет на мне жениться! Прямо сейчас, у глухой Филькиной в саду! В кустах у бабки Филькиной, слышите!

Вовка ворвался почти что следом. Морда красная, уши малиновые. Люся не стала дожидаться, пока Марья Алексеевна перестанет визжать: «Ой, батюшки, что делается! Вовик, ты, никак, с ума спятил?» – а пришедший в ярость «академик» истощит весь запас армейского мата. Подхватила брошенный на крыльце портфель и помчалась домой. Здорово она напугала этих буржуев! Чуть не умерли от страха, услышав, что их драгоценный Вовик хочет жениться на Нюшкиной Люське – нищей, незаконной, неизвестно с кем прижитой девчонке!

А по щекам уже текли слезы. «Был бы у меня отец, так Вовка не посмел бы ко мне приставать – побоялся бы!» – громко всхлипнула Люся. Прибежав домой, упала на кровать и разрыдалась.

Неделя простояла сухая, с тихим желтым листопадом, теплая, шестнадцать градусов днем, будто вовсе и не октябрь начинается. Только в пятницу мама пришла на угол в клеенчатом плаще и резиновых сапогах. Здесь, вышагивая под фонарем, как солдат на боевом посту, она теперь каждый вечер ждала Люсю после школы, напуганная до полусмерти ее истерическими слезами в прошлый понедельник.

Ближе к ночи дождь разошелся – громко застучал по заплатанной, как лоскутное одеяло, крыше, забарабанил каплями по оцинкованному ведру и тазам, расставленным в сенях. Люся любила дождливые осенние вечера. В такую погоду, когда плохой хозяин и собаку на двор не выгонит, ее не мучила мысль, что жизнь проходит мимо, и она спокойно читала книжку или смотрела кино, уткнувшись в рябой «Рекорд», купленный по дешевке у отъезжавшей в жаркие края Воскобойниковой.

Запахло пирогами. На единоличной, без соседей, кухне, отдраенной дочиста, подновленной охрой по стенам и белилами по потолку, Нюша теперь каждый вечер что-нибудь пекла: то пирожки – когда с сушеными яблоками, когда с капустой, то булки-завитушки с хрустящей, обсыпанной сахаром корочкой, то, на скорую руку, оладушки. Подсчитала: пирожок большой, румяный, яйцом помазанный, в шесть копеек обходится. Пять штук съел с чаем со сладким – наелся до отвала, а всего-то два пятиалтынных, тридцать копеек по-нынешнему. Опять же и в школу с собой можно взять, и на работу – заместо ихних сосисек из бумаги. А булки да оладьи, те, почитай, задаром почти.

Дождь стучал, телевизор рычал, Нюша на кухне распевала «Рябинушку».

– Мам, вроде стучится кто-то? Пойди посмотри. У меня кино очень интересное. Про Петра Первого.

– Глянь сама, Люсинк. Кабы пирожки у мене не подгорели.

В темных сенях Люся осторожно спросила в дверь: «Кто там?» – и, прислушавшись, ушам своим не поверила. Включила лампочку над крыльцом, откинула крюк: правда, тетя Маруся Лаптева – под черным зонтиком, до бровей повязанная серым пуховым платком. Лицо белое, опухшее, глаза красные, как у нечистого духа.

– Здравствуйте. – Люся в растерянности отступила, и Лаптиха, несмотря на солидную комплекцию, как замерзшая кошка, прошмыгнула в сени, а оттуда – в коридор. Наверное, боялась, что ее могут и на порог не пустить. В коридоре соседка размотала платок, по-хозяйски поставила зонтик сушиться возле своей бывшей двери и со сладкой улыбкой протянула коробку зефира в шоколаде.

– Вот, Люсенька, милая, я гостинчика тебе принесла… А Нюшенька где, дома?.. Ох, хорошо-то как у вас стало! Пахнет как вкусно! Никак Нюшенька пироги затеяла? Ох, мастерица она у нас!

– Кто пришел-то, Люсинк? – выглянула из кухни Нюша и тут же юркнула обратно. Потом нарочно задержалась на кухне подольше, а когда вышла, важная, надутая, миску с пирожками, чтобы угостить, не захватила и впервые обратилась к Лаптихе на «ты»: – Ну, здравствуй, Марь Ляксевна. Заходи, чего в коридоре топчешься?

В комнате Нюша огляделась по сторонам, сняла кадку с фикусом с широкой деревянной табуретки, фикус поставила на стол, а табуретку ногой подтолкнула к двери: мол, на вот, соседушка, аккурат под твою толстую попу будет, только больно-то не засиживайся.

Усевшись на «трон», соседушка, вырядившаяся в розовую парадную китайскую кофту, в которой обычно на Мишины именины встречала на крыльце его мордатых начальников в погонах, расставила ноги-тумбы в вязаных носках и, скосив щелки припухших глаз сначала на Люсю, выключившую телевизор и забравшуюся с учебником физики на кровать, потом – на стоявшую со сложенными крест-накрест руками Нюшу, обиженно поджала губы.

– Что ж вы все молчите-то? Чего на меня злитеся? Будто я перед вами чем виноватая? Дома жизни нету, и вы не привечаете…

– И чего ж это у тебе жизни-то нету? – ядовито поинтересовалась Нюша. – В новом-то дому, да при таком богатстве, чай, неплохо?

– Ох, плохо, Нюшенька, у нас, плохо! – затрясла головой Лаптиха. – Цельну неделю уже крик стоит. Отец с Вовкой ругаются, того гляди убьют друг дружку. И меня Миша все по-матерному. Вырастила, говорит, иждивенца бездельного на мою голову. Будто я одна его ро́стила!

Не дождавшись от Нюши сочувствия, Марья Алексеевна пустила слезу, а потом подпрыгнула на табуретке, словно ее кто шилом ткнул, заохала, закряхтела и схватилась за сердце.

– Ай-ай, батюшки, помираю!

Глаза у нее закатились, рот открылся, и она стала с жадностью, как рыба на берегу, хватать губами воздух.

Нюша, обычно всегда такая отзывчивая, сейчас и с места не сдвинулась. Перехватив растерянный Люсин взгляд, хитренько подмигнула: ишь, артистка! Перепугалась, что мы на ее Вовку-насильника в милицию заявление подадим, вот и прикидывается! В ответ Люся наморщила нос: жалко все-таки, – и мама смилостивилась: налила из графина воды в стакан и протянула не перестававшей ахать и охать Лаптихе:

– На-ка вот, попей, легче будет.

– Ой, не бу… ой, не бу… бу… – смешно застучала та зубами об стакан, – …не будет… Вова сказал мне сегодни, что на себя руки наложит, если отец не дозволит ему жениться.

– Чего-о-о? – грозно нахмурилась Нюша, а Вовкина мать, подхватив под собой табуретку, пересела прямо к кровати.

– Люсенька, ты бы Вовика моего хоть маленько приголубила. Ведь он в тебя страсть какой влюбленный! Хоть режьте, хоть бейте, говорит, что хотите со мной делайте, а я на Люське женюсь! Жить, говорит, без нее не могу. Люблю, говорит, без памяти. Ни спать, ни есть, говорит, не могу, как вспомню ее груди! – Собрав пальцы в пригоршни, она затрясла ими перед своей стопудовой грудью. Точно так же, наверное, как Вовка, когда уговаривал родителей разрешить ему жениться.

Что было дальше, пунцовая от стыда Люся слышала уже из кухни.

– Ты чего несешь-то, Марь Ляксевна! Аль совсем ума лишилась? Девчонке школу заканчивать надо, в институт финансовый поступать, а вы хочете ее в постелю к своему жеребцу подложить?! Давай иди отсюдова, пока я тебе все космы не повыдрала! – орала Нюша даже громче, чем психичка Воскобойникова, сначала в комнате, после в сенях. – А Вовке своему передай, еще раз к Люсинке пристанет, я и правда в милицию пойду! В комсомол к ему нажалуюсь! Мало будет, на твоего Михал Василича в райком партии бумагу напишу! До самого Кремля дойду, самому Брежневу в ножки бухнусь!

– Так вы нам, что ль, отказываете? – взвизгнула со двора Марья Алексеевна.

– А ты не поняла еще, квашня безголовая? Еще как отказываем! Люсинка моя красавица, отличница, она за анженера замуж пойдет!

С грохотом хлопнула дверь в сенях, упал тяжелый железный крюк, и все стихло. Люсе так нестерпимо стыдно было перед матерью, которая слышала про «груди», что она никак не могла решиться выйти их кухни. Только испугавшись долгой тишины: может, маме стало плохо? – она кинулась в комнату и застала Нюшу плачущей, с закрытым руками лицом.

– Ты что, мам?

– Стыдно мене очень, Люсинк. Что ж я лаялась так-то? Люди ведь мы, чай, не собаки дворовые. Ой, нехорошо! Грех… Ты прости мене, дочк, что я так нехорошо ругалась.

– Ты все правильно ей сказала. Не плачь, другие еще хуже ругаются.

Всхлипнув, Нюша схватила руку, ласково гладившую ее по голове, стала с жаром благодарно целовать, приложила ладонью к своей раскаленной щеке… и вдруг ее плечи затряслись от смеха.– Ой, не могу!.. Люсинк, глянь-ка! Когда ж это Марь Ляксевна успела зефир-то свой прихватить? – Лежавшая на столе под фикусом коробка зефира в шоколаде и в самом деле исчезла. – А я ведь, дочк, и не заметила. Ловка соседушка, ничего не скажешь!

Глава четвертая

Это всё мама виновата! Это она настояла, насоветовала поступать в этот проклятый финансовый! Чуть не каждый день взахлеб рассказывала про какую-то там «Антонин Харитонну в кримпленовом костюме, с пышной причесочкой, волна́ми уложенной, и золотыми кольцами почти что на всех пальцах наманикюренных», которая в теплой чистой комнате выписывает им зарплату!

Мысленно зло передразнивая мать, Люся выбежала из шумного институтского вестибюля на улицу. На стенде, в списке зачисленных на факультет бухгалтерского учета, фамилию Артемьева она не нашла.

На улице ей еще как-то удавалось сдерживать слезы, но, когда она забилась на заднее сиденье автобуса и отвернулась к окошку, слезы полились ручьем. Это что же получается, она глупее всех остальных? Ведь в финансовый поступали далеко не самые умные. Самые умные пошли в университет, МФТИ, МИФИ или в имени Баумана. Правда, эти умные занимались целый год с репетиторами, а репетиторы брали за занятия такие деньги, которые ни Нюша платить не могла, ни Люся никогда бы не попросила у матери.

На маму она уже почти не злилась. Сама виновата! Пора жить своим умом, не маленькая. Если уж с девятого класса мечтала о библиотечном – чтобы потом не косточки на счетах перекидывать в каморке железнодорожного депо, а в огромном читальном зале шелестеть страницами всяких замечательных книг, – так надо было твердо стоять на своем. Вон Нонка Заболоцкая, та вообще и не подумала советоваться с родителями. Взяла и подала документы на факультет журналистики. Второй год уже учится на вечернем, а днем работает на телевидении. Говорит: «Телевидение – это другая планета!» – и закатывает глаза от восторга.

Честно сказать, Люся плохо представляла себя на «планете телевидения», среди известных артистов, знаменитых на всю страну людей, а главное – рядом с модными, современными девчонками вроде разбитной, уверенной в себе Нонки, но поступить на журналистику она, наверное, тоже смогла бы, если б очень захотела. По русскому и литературе у нее всегда были одни пятерки, а сочинения она и подавно писала лучше всех в классе. Однажды даже выиграла районный конкурс на лучшее сочинение о родной природе.

А в какой-то дурацкий финансовый не поступила! Недобрала один балл.

Еще вчера возвращение домой рисовалось ей триумфальным шествием с гордо поднятой головой: «Как дела, Люсенька? – Спасибо, хорошо. Я сегодня поступила в институт!» – а сейчас она плелась от остановки как побитая собака. Глядя под ноги и мечтая лишь о том, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых.

Желание доказать, что если она захочет чего-то по-настоящему, то обязательно добьется, было таким сильным, что, добравшись до избушки, она сразу же вытащила из-под кровати стопку учебников, перевязанную бечевкой, поменяла одни учебники на другие и села заниматься.

Сосредоточиться, однако, никак не получалось. Время от времени она нервно поглядывала на часы, и сама не зная, чего ей больше хочется: чтобы мама наконец пришла или чтобы не приходила вовсе. Нюша между тем задерживалась. Не иначе как отправилась в гастроном в Лосинку покупать торт с кремовыми розами. Ой, как же она расстроится!

– Ты где там, дочк? – радостно крикнула мама, еще не переступив через порог.

И сразу все поняла. Увидела дочь склонившейся над учебниками и поняла. Всплакнув, унесла коробку с тортом на кухню, громко загремела кастрюлями и вдруг затихла.

«Опять плачет», – подумала Люся. Уже собралась пойти утешить ее, но Нюша пришла сама.

– Знать, не судьба тебе, дочк, бухгалтершей-то быть, – философски заключила мама. – Коли бы да, так уж приняли бы тебе обязательно. Навряд ли у них там от таких девчонок, пригожих да прилежных, отбою-то нет. На другой год поступай на который хотела, на книжный. Я перечить не стану. Чего я, Люсинк, вообще-то понимаю, кого из культурных людей видала? Одну нашу Антонин Харитонну в кримплене! – Засмеявшись сама над собой, Нюша промокнула фартуком уголки глаз и подмигнула: – Айда, дочк, на кухню чай с тортом пить. Не пропадать же добру! Ты, главное, не горюй и не отчаивайся. Недаром люди говорят: что Бог ни делает, все к лучшему.

За открытым в палисадник окошком пролетел грибной август, прополз за мокрым, запотевшим стеклом холодный сентябрь. Люся почти не выходила на улицу. Разве что до магазина, за молоком, за хлебом, и сразу обратно. Во-первых, некогда. Столько всего надо прочесть и выучить наизусть! Во-вторых, не хочется встреч с бывшими одноклассниками. В институт не поступили только самые отпетые двоечники, да и те еще как задавались! Лешка Терехин с Валькой Шкуркиным, провалившиеся где только можно, пошли в школу милиции, теперь ходят важно, как павлины, хвастая, что скоро переловят всех бандитов и шпионов. Наташка Петрова хвастается длинным белым платьем, которое шьет в ателье, и будущей свадьбой в ресторане «Космос», Галька Федоренко – тем, что лепит протезы, а когда закончит свой зубной техникум, денег у нее будет – вагон! Таня Морозова все зовет посмотреть, как она, старшая пионервожатая в школе, вышагивает впереди отряда под красным знаменем, под барабанный бой. Словом, у всех началась новая, устремленная в светлое будущее жизнь, а Люсина жизнь застыла, законсервировалась в деревянной банке с низким потолком. Вдобавок ко всему и лучшая подруга ее совсем-совсем забыла. С лета от нее ни слуху ни духу, а дозвониться Нонке, с тех пор как та работает в Останкино, из автомата невозможно: все время занято. Если же вдруг дозвонишься, подходит Елена Осиповна. После взаимных приветствий Елена Осиповна каждый раз говорит, что Нонночка на работе, будет поздно. Прощаясь, просит звонить, не забывать, но, скорее всего, только ради приличия…

– Ты, Люсинк, на их зря-то не обижайся. Люди они очень хорошие, но, чай, правда занятые. Заместо того чтоб в будке топтаться, прогуляйся до почты, конверт купи за четыре копейки и напиши: так, мол, и так, дорогая моя подружка, очень я по тебе скучаю.

Нюша, как всегда, оказалась права: ответ на слезное письмо не заставил себя ждать.

«Привет тебе, друг мой Люська, от твоей верной подруги Нонки, которая работает как сумасшедшая и потому забыла, мерзавка, что есть у нее на свете самая родная-преродная душа! Прости! В ногах валяюсь, целую, Н.З. Ах да, вот еще: я – ж! Поняла? Т. е. больше уже не НЗ, не неприкосновенный запас! Он – принц! Подробности письмом».

Конечно же, Люся все поняла. Тут любой бы понял! Даже Нюша. Если бы вдруг прочла это послание. Как же Нонка не побоялась написать о таком в открытке? – изумлялась Люся. Могла бы зашифровать получше, ведь Заболоцкая на это мастер. Маленькими девчонками – когда деревья в саду трепали дождь и ветер, а на террасе струилось тепло от жарко-красного рефлектора на ножках – они постоянно придумывали разные шифровки, коды, тайные знаки, рисовали зловеще-черным карандашом танцующих человечков и подсовывали Еремевне под дверь, надеясь напугать старуху до обморока, запрятывали в укромные места планы с цветными стрелками, указывающими, где искать Надькины несметные сокровища.

Удивление вызывало и « Ах да, вот еще…» . Неужели бывает такая захватывающе интересная работа, что любовь отходит на второй план?

Через три долгие недели в ответ на двухстраничное письмо с признанием «и скучно, и грустно, и некому руку пожать», дополненным описанием увядающей природы, и с осторожными вопросами о принце опять пришла открытка:

«Заболоцкая – Артемьевой. Совершенно секретно. Сообщаю: перевелась на заочное. Агент по кличке Принц отбыл в Л. Волосы темные. Глаза светлые. Характер нордический. Особые приметы – все. Временно НЗ».

Вслед за открыткой, спустя два дня, Люся вытащила из почтового ящика письмо. С предложением приехать в Останкино на съемку!

«…Будем изображать танцы золотой молодежи. Гонорар – 3 р. Надень что-нибудь простенькое, но со вкусом. Не забудь паспорт. Жду тебя 10-го в 13.45. в бюро пропусков. Общнемся, познакомлю с П.», – накорябала Заболоцкая синей ручкой, паста в которой у нее, видимо, заканчивалась. Другой, черной, нарисовала криво-косой план: дорога, остановка троллейбуса, башня, здание телецентра, бюро пропусков в перпендикулярном зданию прямоугольнике – и знакомыми с детства стрелками указала направление.Моднючие девчонки и женщины, мужчины и парни в кожаных или замшевых куртках проносились мимо – из одних стеклянных дверей к другим, лишь на секунду замедляя свой стремительный шаг, чтобы предъявить пропуск милиционеру. Даже пожилые люди – их было совсем немного – двигались гораздо быстрее, чем положено в их возрасте. Знакомые приветствовали друг друга на бегу громко и весело, энергично жали еще издалека протянутые руки: привет, старик! Казалось, одни торопятся на какой-то праздник, а другие с радостью с него сбегают. Все эти возбужденные, снующие туда и обратно работники телецентра вели себя так, как будто они артисты на сцене под прицелом множества глаз.

На больших часах над милиционером стрелки показывали уже пятнадцать минут третьего. Нонки все не было, а ведь написала, что будет ждать в тринадцать сорок пять. Отчаявшись дождаться ее – наверное, забыла! – Люся направилась к выходу. Оглянулась на всякий случай – и пошла обратно: по ступенькам к бюро пропусков, размахивая белым клочком бумаги, неслась в высоченных сапогах на платформе ненормальная Заболоцкая.

– Люська, подожди! Извини… щас умру… так бежала, чуть не задохнулась… давай паспорт… выпишите, пожалуйста, девушке пропуск… спасибо большое… бежим!

Первое, что услышала Люся в огромной, наполовину темной и пустой, наполовину ярко освещенной и набитой суетящимися людьми студии под названием «А», – это грозный женский голос по радио:

– Нонна, где ты все время болтаешься, черт тебя подери?!

Схватив наушники с камеры оператора, Нонка посмотрела туда, где почти под самым потолком за стеклом сидели боком, глядя сразу в несколько телевизоров, две женщины, и извиняющимся голоском зашептала в маленький микрофон:

– Извините, Лидия Сергеевна, я была в костюмерной… и гримерной…

– Скажи лучше, что кофе пила, – с усмешкой уличил радиоголос. – Гони срочно массовку в студию! У нас все готово.

Нонка умчалась, а Люся поспешила найти укромный уголок, где никому не могла помешать, и принялась с интересом разглядывать залитую ослепительным светом декорацию богато обставленной комнаты с нарисованными в окне вспышками праздничного салюта. Разглядеть она успела только этот очень похожий на настоящий салют и – вздрогнув от неожиданно раздавшейся ритмичной музыки, – магнитофон на журнальном столе, который вроде никто не включал.

В студию уже на всех парах летела Нонка, за ней – шумная ватага артистов: человек десять парней и девчонок. Увидев изящных, тоненьких девчонок в черных, коричневых и песочных импортных свитерочках, клетчатых мини-юбочках или в брюках, заправленных в высокие сапоги, Люся только тут поняла, что имела в виду Нонка, когда велела одеться «простенько, но со вкусом», и почувствовала себя нелепой деревенщиной в своем голубом платье, сшитом к выпускному вечеру. Вдобавок к дурацкому, немодному цвету оно стало еще и заметно мало после бесконечного лежания на кровати с учебником в одной руке и с Нюшиным пирогом – в другой. Настолько мало, что пришлось срочно покупать новый лифчик, на размер меньше. Сейчас он впивался в бока как-то особенно больно, сдавливал, будто железными тисками, не давал дышать, но в старом было бы еще хуже – до того неприлично пышной выглядела бы тогда ее грудь. Прямо как когда-то показывала Вовкина мать…– Люсь, иди сюда! – крикнула Нонка. Вытащила ее из темноты на яркий свет и, как нарочно, поставила в пару с самым красивым парнем – смуглым брюнетом с небесно-голубыми глазами. Люся обратила на него внимание еще тогда, когда они с Заболоцкой бежали мимо лестницы, где курили и смеялись артисты, и тогда же подумала, что, скорее всего, это и есть Нонкин Принц.– Привет, – равнодушно поздоровался он и, отвернувшись, вскинул подбородок в ожидании команды режиссера.

Страшно смущенная его неизбежной через несколько секунд близостью в танце, Люся смотрела в одну точку – на золотую булавку в шелковом галстуке своего будущего партнера – и, стараясь не дышать, краснела все сильнее и сильнее.

– Тишина в студии!.. Начали!

Уши не слышали музыку, ноги не слушались. Вдруг кто-то захлопал в ладоши, закричал: «Стоп, стоп, стоп!» – музыка оборвалась, и маленький нервный режиссер заорал:

– Где у нас Нонна?!.. Быстро убери с площадки девушку с косой! Эту, эту, в голубом платье! В конце концов, у нас здесь не сельский клуб!

Даже не успев сообразить, что речь идет о ней, Люся почувствовала, как кто-то настойчиво тянет ее за руку.

– Побудь пока здесь, – зашептала Нонка, указав на скамейку слева от декорации, где сидела пожилая женщина в рабочем халате. – Вот идиот! Изображает из себя Эйзенштейна, а сам только и умеет, что орать. Псих! Ты не уходи без меня, общнемся после съемки, кофейку попьем в баре, лады?

Никогда еще Люся не ощущала себя такой жалкой и смешной, как сейчас, изгнанная с площадки под хихиканье всех этих модных, современных девчонок. И все-таки, если бы ей вдогонку не фыркнул от смеха Принц, она, наверное, сумела бы сдержать слезы и не отвернулась бы так резко от сидевшей рядом женщины.

– Ты не огорчайся, – еле слышно сказала та, придвинулась вплотную, и от нее по-мужски крепко пахнуло папиросами. – Артисты вон тоже… один всю жизнь князей играет, а другой – партийных начальников. Надо было твоей Нонке тебя не сегодня звать, а когда они в прошлый раз спектакль по Толстому снимали. Забыла, как называется… Там у них тоже массовка была. Нарядили бы тебя в шляпку, в кисейное платье. Из тебя бы барышня получилась хоть куда… Тебя как звать-то? Люсей, по-моему?.. А я – Тамара… Так и зови. Мы тут почти все до самой смерти без отчества… Ты где учишься, работаешь?

– Пока нигде. Окончила школу, а в институт не поступила.

Пожилая тетенька участливо кивнула: понятно, мол, – и Люсе вдруг захотелось пожаловаться этой женщине в синем рабочем халате и штапельном платке, завязанном, как у Нюши, на затылке, на свою несчастную судьбу. Рассказать, как на экзамене она первой все решила – задание было совсем пустяковое, как потом, по дороге домой, сообразила, что допустила ошибку: вместо синуса помножила на тангенс, и в результате недобрала один балл…

– Понятно, – опять кивнула тетенька. – Ты вот что, Люся, давай-ка позвони мне завтра. Если, конечно, хочешь работать у меня в реквизиторском цехе. Поговорила с тобой, по-моему, ты положительная, а мне человек срочно нужен. Вчера как раз одну уволила. Наркотиками девчонка баловалась. Мне таких шалав не надо. Здесь эфир, а не шалман. Работа у нас, правда, нелегкая, реквизит тяжелый приходится таскать, зато интересно. Артисты, министры, космонавты… Скоро «Голубой огонек» к Новому году будем снимать. Свожу тебя в Телетеатр, на КВН к Саше Маслякову. Вот и подумай…

Одна и та же музыка звучала уже в четвертый раз. Психу-режиссеру все что-то не нравилось, он хлопал в ладоши, орал: «Стоп, стоп, стоп!» – перевешивал картинки с одной стены на другую, заставлял девчонку в клетчатой юбке то завязывать длинные черные волосы в хвост, то снова распускать по плечам и без конца менял местами партнеров в парах. Только Нонка со своим противным Принцем все время танцевали вместе. Заболоцкая нежно клала голову ему на плечо, прижималась к его темно-синему пиджаку с золотыми пуговицами.

Сразу было видно, что она влюблена по уши, а вот насчет того, влюблен ли в Нонку ее красавчик, задачка оказалась посложнее. Когда он в танце ласково обнимал Заболоцкую за талию, шептал что-то на ухо, получалось, что – да, но через минуту-другую – уже нет. Как только музыка обрывалась, он тут же начинал заигрывать с блондинкой в черной кофточке, со смехом подкидывая ей карамельку.

– Тишина в студии!.. Приготовились!.. Мотор!.. Съемка!

Нонка хлопнула черной доской перед камерой, громко отрапортовала: «Добрый город, восемнадцать, дубль один!» – и бесшумно, на цыпочках, вернулась к Принцу.

Столько времени готовились, а сняли всего за каких-то пять минут! Потом сняли еще раз и еще.

– Снято! Всем спасибо!

Ослепляющие лампы на высоких ногах погасли, все начали расходиться – и операторы, и осветители, и женщины наверху, в аппаратной. Тамара складывала в корзину хрустальные бокалы, подсвечники, снимала картинки со стен. Пришли дядьки в рабочей одежде, стали развинчивать декорации. Убежавшая вместе с артистами Заболоцкая так и не вернулась.

Люся взяла в гардеробе пальто и быстрым шагом направилась к бюро пропусков, чтобы ждать Нонку там, где они встретились. Так вернее. Милиционер забрал у нее временный пропуск, и она поняла, что обратного пути, в бар, уже не будет.

Ждала она недолго, но лучше бы и вовсе не ждала. Не заметив «самую родную-преродную на свете душу», Нонка пролетела мимо в компании новых друзей. Ее красавец Принц, смахивавший на заграничного киноартиста – в шоколадном пальто нараспашку, с длинным красным шарфом, один конец которого был заброшен за спину, – обнимал за плечи сразу двух хохочущих девчонок – Заболоцкую и ту самую блондинку, с которой перемигивался на репетиции, и громко подгонял целующуюся сзади парочку: «Гарик, Танька, хватит целоваться!.. Учти, старик, уедем без вас!»

Веселая компания запрыгнула в красные «жигули», и через секунду ее и след простыл в сырых сумерках осеннего вечера.

Глава пятая

После смены в холодном депо и сорокаминутной пробежки по хрусткому мартовскому льду Нюша долго грела замерзшие пальцы о бокал. Дула на обжигающе горячий чай, с присвистом отхлебывала и, откусив маленький кусочек от пирожного – свежего, с легким воздушным кремом, нежно пахнущего ванилью «пражского» рулета, – осторожно облизывала потрескавшиеся на морозе губы. Отогревшись наконец в домашнем тепле, мама сделалась мягко-розовой, уже живыми руками сама подлила заварки и кипяточку, подложила песку и отломила горбушку от батона. Хотя в коробке ее дожидались эклер, «картошка» и слоеная трубочка.

– Ну вот, самые вкусные ты и оставила! Мам, съешь еще, пожалуйста.

– Завтра с утра сама скушаешь.

– Нет-нет, я не буду! Ты же знаешь, я худею. Вон, смотри, как я похудела! – Вскочив с табуретки, Люся подтянула тренировочные штаны, одернула фуфайку и прошлась по просторной Шуркиной комнате до окошка и обратно. – Похудела, скажи, мам? Разве не заметно?

– Заметно, – как обычно без всякого воодушевления отозвалась Нюша.

Какая она все-таки стала вредная! Вместо того чтобы поддержать и порадоваться, что дочь похудела в талии на десять сантиметров и скоро будет выглядеть как манекенщица, Нюша постоянно злится и пугает: доведешь себя, желудок испортишь, заболеешь, в больницу попадешь, зубы все выпадут. И сейчас, дожевав горбушку, она, конечно же, повторит уже двадцать раз повторенное и заплачет…

– Нешто можно, дочк, голым рисом, без жиров, без соли цельный день, как китаец, питаться?

– Во-первых, не одним. Завтра буду пить кефир, – с улыбкой возразила Люся, но мама не слушала – она уже завелась.

– Не война ведь, чтоб так-то мучиться! По сию пору помню, какая от голодухи мука бывает. В войну в деревне мы все крошечки вокруг стола подбирали. Очистки, лебеду, крапиву варили, к весне – так кору с липы. Да все одно бедовали, ой, как люто бедовали! Братик Вася в сорок втором зимой народился, а летом через год схоронили мы его с мамой. И мама наша, царство ей небесное, опосля его тоже вскорости померла. Похоронку на отца получила и померла. Одна я на всем свете одинешенька осталась… а теперича ты вот голодать взялась…

– Пожалуйста, не плачь. Сейчас не война. Сейчас девушки специально не едят, худеют, и никто пока не умер.

– То-то и оно, что пока! – утерев слезы ладонями, сердито буркнула Нюша и ушла к себе сердиться дальше.

И зачем, спрашивается, ей сердиться? Ведь все хорошо: любимая дочка с зарплаты принесла вкусных пирожных, сейчас, умница, сядет заниматься – готовиться к поступлению в институт. Работа у нее замечательная, интересная, и жизнью своей голодной она очень даже довольна. И неважно, что иногда так хочется есть, что дрожат колени, что, бывает, невозможно уснуть часов до четырех утра, а когда уснешь, видишь во сне только еду, много-много вкусной еды. Попробовать редко удается – обязательно помешает какой-нибудь злодей вроде Вовки, его матери или того горластого сморчка режиссера. Если же все-таки полакомишься чем-нибудь свежевыпеченным или шоколадным, то просыпаешься в холодном поту – в ужасе от содеянного.

Но Нюша-то обо всех этих страданиях, естественно, ничего не знает. Значит, должна жить и радоваться. Тем более что пространство для жизни и радости заметно увеличилось – к крохотной каморке прибавились две большие комнаты, распечатанные по случаю оправдавшихся слухов: скоро всех-всех будут сносить. Замечательный повод, чтобы перестать дуться на дочь и возликовать всем сердцем: осенью будет квартира в новом доме – с горячей водой, с ванной! Неизвестно, правда, где эта улица, где этот дом, но все равно же лучше, чем топить две печки в избушке на курьих ножках, бегать в туалет на улицу в ледяную дощатую будку и умываться на кухне под умывальником.

А еще от голода все время страшно холодно!

Не беда. Пятьдесят приседаний и пятьдесят упражнений для брюшного пресса – и сразу делается тепло. И для фигуры полезно.

Побегав напоследок по пружинящим половицам вокруг стола – трехногого наследства Воскобойниковой, ловко починенного Нюшей с помощью березового чурбака и ржавых гвоздей, бывших вешалками для Шуркиных «польт», – Люся забралась на свой уютный топчан, где уже месяц блаженствовала без Нюшиного храпа. Но только она открыла взятый сегодня в останкинской библиотеке томик Лермонтова, как из кухни потянуло запахом блинов. Снова нестерпимо захотелось есть, и пропала всякая охота к поэзии. Ну, и ладно. Она и так давным-давно знает наизусть и как Терек воет, дик и злобен, и про странную любовь Михаила Юрьевича к отчизне, и что скажет дядя про Москву, спаленную пожаром.