Текст книги "Игра в любовь"

Автор книги: Ксения Духова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Пунктиры детства

Хотелось написать про море и деревню как главные этапы детского счастья, однако упорно всплывает другое – запах пшенной каши по утрам, иногда давали манную или овсянку, но пахло всегда пшенкой. На подходе к садику меня начинало уныло подташнивать. В светлом здании с нарисованными Чебурашками и бабочками на стенах мне предстояло провести целый день! Вместо того, чтобы читать, есть бабушкины зимние пирожки и ходить по дому в вязаных носках, меня же разряжали в платья и сползающие белые колготки и вели в пшенное марево, а дома была бабуля… не та, что вечно скупала китайские халаты с драконами, а ее мама из деревни. Которая – прабабушка. Которая приезжала к нам на зиму с мешком вязаных носочков всех цветов и тюком шерсти. И на всю зиму у нас поселялся маленький человечек в платке, пекущий пирожки, блинчики и прядущий шерсть, постукивая прялкой об пол. В гости специально напрашивались девочки и мальчики из нашей группы, чтобы поесть пирожков и потрогать прялку, она мне никогда не варила по утрам кашу, а по субботам тихо сидела и ждала пока я проснусь. А потом говорила – «Пойдем-ка, Оксанка, на санках с горки… А то так всю зиму просидим в вашем скворешнике, а бабу так и не слепим»… А когда я долго не шла домой, она выходила на балкон в пуховом платке и кричала с седьмого этажа – «Оксанка!!! Мандюлина!!! Ну-ка давай-ка домой-ка!!!»… А потом, развешивая по всем батареям одежду, долго ворчала и кормила меня настоящими деревенскими щами с кислой капустой и салом, разве могло все это счастье сравниться с садиком, «дневным сном» на раскладушках и отсутствием добавки киселя в полдник?

Но мама говорила, что «садик развивает» и «осовременивает», поэтому я повышала процент посещаемости, назло теряла каждую неделю варежки и носки, бегала без шарфа, чтобы заболеть и – добивалась своего, обычно на какой-нибудь праздник, хотя, что значит мишура на платье и корона из фольги, когда есть мультики по черно-белому телевизору, куча любимых книжек и плюшки-преснушки с топленым молоком.

А запах каши я до сих пор не люблю, потому что несколько раз, когда родители забывали меня забрать из садика, нам давали на поздний ужин разогретую пшенную кашу, у меня до сих пор все внутри переворачивается от ее запаха, как будто тебя никто не любит и все бросили.

А носки бабушка мне вязала колючие серые с розовыми полосками.

Старушка нелюбимая

Старушку никто не любил, и ее это все еще тревожило. Не то, чтобы любить было не за что. Некому было любить, родственников не было, а чужие пробегали мимо. Чтобы полюбить – надо привыкнуть. А кто захочет привыкать к незнакомой старушке, которая в любой момент может умереть? Животных старушка не заводила по той же самой причине скорой смерти. Поэтому старушку никто не любил. Некому было остановиться и начать привыкать к старушке. Она и не требовала к себе внимания. Старушка все хотела научиться вязать носки и относить их потом в детский дом, чтобы хоть кому-то от ее долгой жизни была польза, ощутимая, но глаза видели плохо и с вязанием не сложилось. А потом старушка умерла, и слушала о себе речи на поминках, а все говорили – какая она была милая, как улыбалась и желала всем доброго утра. И вечера тоже, и как ее все любили, умершая старушка жалела, что умерла так рано, не успев ничего понять. Но оживать уже было поздно. Да и в квартиру ее должны были заселить молодую семью.

Сырные бабульки

Самое сильное впечатление детства: моя истерика по поводу похода в магазин за разливным молоком. Размахивая эмалированным бидончиком, я кричала родителям, что таким фашистам, как они, вообще не надо иметь детей, им нужно заводить мышей для опытов.

– Тебе нужно ходить в магазин! Каждый день! Только тогда ты сможешь разговаривать с продавцами и пересчитывать сдачу, – нервно стучал кулаком по столу папа. Он сам ненавидел магазины и поэтому пошел работать начальником, чтобы дефицитные продукты нам привозили на дом. Но кроме финского сервелата, сгущенки и апельсинов существуют такие вещи как молоко, хлеб, соль и спички.

– Ты совершенно несознательный человек! Ты будешь изгоем общества! Ты не член семьи ты, – довесок в нашей ячейке! – кричала мама и пыталась насильно выставить меня за дверь. Я упиралась в дверные косяки ногами и руками, истошно вопила и стукала бидончиком о стены. Кусочки эмали тихо шелестели под ногами…

– Я хочу быть изгоем! Я не хочу покупать еду – лучше я вообще не буду никогда есть!

– Дура! Тебя никто не возьмет замуж, если ты не научишься приносить в дом полные сумки полезных продуктов!

– Я никогда не выйду замуж! Почему я должна стоять в очереди и носить еду домой, где ее съест какой-то неизвестный муж?!

– Ты извращенка и тунеядка! Марш в магазин!

Дверь за мной закрывалась, и я шла по лестнице, беспощадно колошматя бидончиком по перилам. Я ненавидела родителей, будущего мужа, детей-троглодитов и думала – где бы мне достать пурген, чтобы молоко дома стало продуктом запрещенным.

На подходе к магазину я раз пять пересчитывала мелочь, заготавливала фразу – «мне, пожалуйста, два литра», входила в мерзко пахнущий молочный отсек и убеждалась, что там снова стоит ненавистная тетка. Она отличалась специфическим чувством юмора и грудью шестого размера.

Очередь из старушек с бидончиками двигалась медленно, а тетка с грудью покрикивала – «ну чего вы вялые такие, старые козявки!». Старушки на этот оклик синхронно вздрагивали, роняли мелочь и заливались краской. Попытки урезонить тетку были бесполезны – она вообще никого не слышала кроме себя, а успокаивалась и приторно улыбалась только при внезапных наездах в магазин директора «молочки».

Монологи же про то «как страшно жить среди идиотов» и «как страшно работать, когда за молоком ходят одни недоумки» тетка изрекала бесконечно. А поскольку в очереди стояли почти одни старушки и дети, то молочный монстр мог изгаляться сколько душе угодно. В этом отделе мои знания о мире регулярно пополнялись изречениями вроде «детей нужно убивать в зародыше, потому что от них одни расходы», «мужиков надо кастрировать после 35-ти, чтобы от жены не бегали», «а старые маразматики только жилплощадь занимают».

По работе тетке полагалось продавать еще разные сыры, типа лежалого «российского», а из-за звания «магазина образцового обслуживания» в ее обязанности входило эти сыры нарезать по просьбе посетителей. Никто ее, конечно, никогда и ни о чем не просил, боясь узнать о себе правду до седьмого колена.

Но однажды, в разгар теткиной вакханалии, в магазин приехал директор и решил постоять за прилавком вместе с теткой. Вся очередь начала жутко веселиться. Старушки прыскали в кулак, дети спрашивали «а чем отличается творог за 8 копеек от творога за 11-ть?», а тетка вежливо отвечала и со стахановской скоростью обслуживала любителей молочных продуктов. Если бы директор осчастливил покупателей минут на пять – выдержки у молочной тетки хватило бы. Но директор решил творчески подойти к процессу. Когда следующая старушка попросила «грамм 250–300 сыра», тетка по привычке отмахнула полкило, не слушая робких возражений покупательницы. Но директор, ласково улыбаясь, отвел ее руку с упаковочной бумагой и мягким голосом порекомендовал отрезать «столько, сколько женщина просит». Божий одуванчик, услышав вместо привычной «старой маразматички» – «женщина», внезапно встрепенулась, по-черепашьи вытянула шейку из-за прилавка и прошептала:

– Да-да! И нарежьте мне его! – и тут же нырнула обратно, опасаясь сурового наказания.

Тетка обомлела от немыслимой пенсионерской наглости:

– Нет у меня такой функции!!! Вы мне еще колбасу из дома принесите, чтобы я вам порезала!!!

Но директор сурово свел брови домиком и велел нарезать сыр тонкими ломтиками. А дальше начался аттракцион. Все униженные и оскорбленные выпрямились в полный рост и взяли в руки по булыжнику. Каждая старушка теперь хотела знать процент жирности молока и творога, дату изготовления сырков «Дружба», а дети спрашивали – почему брынза такая зеленая и не сделана ли она из лягушачьего мяса. И всем непременно надо было купленные кусочки покромсать потоньше!

Потом директор уехал, но людей было уже не остановить. Тетка ежедневно билась в истерике, бросалась ножами для нарезания сырных ломтиков, проливала молоко мимо бидончиков и грязно материлась. Через неделю она все же уволилась, устроив напоследок скандал, но быстро выдохлась. И перешла в овощной магазин. Но это уже другая история. Про гнилые арбузные корочки и бросание яблок в покупателей.

Старушка и лодка

Есть люди, которым молодость не идет. Трудно представить какого-нибудь беззубого старика молодым Бельмондо. Некоторые люди, конечно, специально хранят все свои фотографии, даже мутные групповые, где никаких лиц через полвека не разобрать. Тычут артритным пальцем в пятую фигуру слева и рассказывают про «Мишу Коваленко, который в меня тогда был ужасно влюблен, потому что косы у меня были – у-у-у-у… а вообще из-за моей красоты все насмерть дрались, потому как у меня была родинка на плече, которую я никому не показывала, но один студент сошел из-за нее с ума и хотел меня зарезать, ведь он работал в больнице и думал, что если меня привезут с ножевым ранением, то он меня на перевязках будет видеть, но тут приехал один летчик – ах, такой невозможный красавчик, что прямо…»

Как будто эти бесконечные истории про молодость и красоту должны служить оправданием старческого слабоумия, запаха умирающей плоти и жидких немытых волос.

Старушка фотографий не хранила, про молодость никому не рассказывала и стриглась коротко из-за больной руки. Левая рука с трудом поднималась для мытья головы, поэтому приходилось обходиться одной правой. Соседи старушку не то чтобы любили, но – знали, здоровались и между собой называли «божьим одуванчиком». Первую неделю после дешевой стрижки седой пух на голове стоял дыбом, но божий одуванчик упорно мыла голову через день, не позволяя волосам лечь жиденькими желтоватыми прядками.

Грузная тетка в киоске божьего одуванчика звала по-своему – «маньячка». А все из-за лотерейных билетов, которые молчаливая старушка покупала каждую пятницу с маниакальным упорством. У тетки в киоске отекали ноги от сидения на табуретке, жизнь шла скучно и одиноко, поэтому она завела себе специальную тетрадку и стала играть в детектива. Каждому постоянному покупателю был присвоен порядковый номер и секретное имя. Некоторые подозреваемые охотно шли дальше стандартного «здрасти» и рассказывали тетке про погоду и здоровье. Старушка на контакт не шла совсем, только качала головой и улыбалась. В тетрадке появилась новая запись: «либо глухая, либо малохольная». Тетка подумала и все-таки добавила знак вопроса.

Старушка покупала билеты только по пятницам, чтобы в воскресенье утром не спеша насладиться еженедельным ритуалом. Заварить себе свежего чаю, приготовить две ручки для зачеркивания номеров, отключить телефон и уставиться в телевизор. Старушка к деньгам была равнодушна, но у нее была мечта. И ради этой мечты каждую пятницу она ходила за билетами, а каждое воскресенье ездила на лодочную станцию.

Когда-то давно старушка была молодой. Сейчас, глядя на нее, в это еще можно было поверить, но сама старушка уже начала терять воспоминания. Единственный способ сохранить память – помнить о желаниях. Но в жизни божьего одуванчика всегда было много любви и мало желаний. С любовью старушке повезло. Она прожила большую часть жизни с одним и тем же человеком во взаимном согласии и нежной привязанности. Но после смерти мужа от него ничего не осталось, кроме вещей и фотографий. Внутри старушки было пусто и гулко. Вспоминалось бессонными ночами только одно лицо – мимолетной нечаянной любви, которая рано или поздно бывает у каждого человека. И которую большинство из нас хоронят под ярким ворохом необязательных событий.

Школьница влюбилась в обычного женатого человека – малознакомого и ничем не выдающегося. Дело житейское, быстро проходящее и почти неизбежное в маленьком городке с послевоенным дефицитом свободных взрослых мужчин. Вчерашние одноклассники ходили стайками и все поголовно мечтали стать моряками и летчиками, презирая штатских и женатых, мучительно желая быстрее потерять девственность. Но, с детства вымуштрованная строгой бабушкой, эта девочка с пушистыми и тонкими до прозрачности волосами, собиралась учиться в далекий Ленинград. Ни о каких поцелуях девочка не помышляла, занимаясь старательной зубрежкой. Бабушка была медсестрой, в вопросах гигиены отличалась особой щепетильностью и внучке скидки на возраст не делала. Дореволюционная выучка наградила бабушку прямой спиной, любовью к накрахмаленным простыням и презрением к немытым рукам.

– Ты вот вчера у мальчика взяла конфету, а сегодня у тебя, может быть, уже – глисты и желтуха, – строго говорила бабушка, разводя скрипучий голубоватый крахмал в гулком баке. – Все мальчики, когда в туалет ходят, то берут свое ЭТО в руки, а потом руки не моют. Ты представляешь – ЧТО у них ТАМ?! Хорошо, если не сифилис! – Бабушкины брови шевелились в ужасе перед бактериологическим нашествием на любимую внучку.

Девочка руки и фрукты-овощи тщательно мыла, с мальчиками не целовалась, конфеты у них не брала и училась хорошо, что, однако, не спасло ее от аппендицита. Лежа после операции на желтоватом отсыревшем больничном белье, девочка уже приготовилась умирать в антисанитарных условиях. Но тут ее накрыло волной великой любви. К доктору в ослепительно белом халате с теплыми чистыми руками. Доктор делал обход два раза в день, от него не пахло удушливо «Шипром» или «Тройным», а только чистотой и свежевыбритой кожей. Когда доктор наклонялся к девочке, ее подташнивало от невыносимого счастья. Ей хотелось сказать – полюбите меня, пожалуйста… и я буду крахмалить вам халаты и печь пирожки всю жизнь! Вы любите пирожки с капустой?…

Но доктор был женат на красивой взрослой женщине, которая и сама умела отбеливать и крахмалить, а также – играть на гитаре, курить с мундштуком и доставать все, что надо «по блату». От такого счастья глаза у доктора были грустные, а голос тихий и невыразительный.

Девочка теперь каждый день гуляла мимо больницы и подолгу сидела в скверике напротив, в новом розовом берете с помпоном. Бабушка сердилась, с расстройства перекрахмаливала белье и передерживала тесто, и даже шлепала девочку мокрым полотенцем… Но девочка совершенно отбилась от дрожащих бабушкиных рук. Она с головой, по самый кончик розового помпона, утонула в первой любви.

Жена доктора часто встречала его после работы, уверенно брала за руку, и они шли гулять по набережной. Доктор гулял молча, думал о работе и о девочке, а больше всего – о лодке. А лучше – о катере, голубого цвета с белой полосой вдоль ватерлинии – как у больших настоящих кораблей. Но можно, конечно, и лодку с моторчиком. Ранним утром выходить на лодочную станцию, снимать сырой брезент с лодки, осторожно спускать ее на воду и – до первого чиха мотора – несколько минут сидеть в тишине, покачиваясь и слушая водный «шлеп-шлеп». Доктор понимал, что никакой лодки (а тем более – катера!) никогда у него не будет, потому что рядом с ним уже есть красивая взрослая женщина, которая не потерпит конкурентов. Она любила его такой напряженной любовью, что иногда ей очень хотелось, чтобы он умер. Жена доктора очень уставала от своей любви и вечного ожидания чуда – что и он ее начнет любить так же.

Доктор был жене многим обязан и менять ничего не собирался, даже из-за лодки (или катера). Жена доктора была умной и к себе безжалостной. Ей уже давно стало понятно, что все – зря и никто другой в ее жизни удержаться не сможет. Что весь смысл ее жизни зачем-то сконцентрировался в этом молчаливом и не любящем ее мужчине.

Поэтому никакой лодки доктору не светило. Да и вообще, кроме работы в его жизни других интересов не было. А лодка (а тем более – катер!) – она что ж… Она зато ему снилась – легкая, голубая, с белой полосой вдоль ватерлинии, как у взрослых больших кораблей. И девочка с невесомыми прозрачными волосами тоже снилась. Просто так, безо всяких мыслей.

Девочку бабушка все-таки отправила на зимние каникулы в Ленинград к сестре. А сама как-то очень незаметно умерла, так и не довязав внучке берет под новое зимнее пальто. Получив письмо с документами из школы, девочка посидела молча, потом ушла, коротко бросив – «я прогуляться». Вернулась с короткими пушистыми волосами и без берета с помпоном. Заплаканная тетка покачала головой, назвала девочку «одуванчиком» и пошла в соседнюю школу разговаривать с директором.

Ленинград девочка полюбила сразу и навсегда, до той же счастливой тошноты и внезапных слез. Нельзя было жить в этом городе и не вставать перед ним на колени. И девочка вставала – перед уцелевшими в блокаде и бомбежках домами, медленно приходящими в себя, со старыми и новыми жителями – она вставала на колени и молча смотрела на город.

Потом девочка повзрослела, опять отрастила волосы и вышла замуж. И никогда не вспоминала доктора в маленьком послевоенном городке. Как не вспоминала и голубую лодку, про которую доктор рассказал, случайно встретив девочку на лодочной станции.

Для старушки оставалось загадкой – почему память в конце жизни выбросила ей именно это воспоминание… Легкую голубую лодку с белой полосой вдоль ватерлинии.

Если старушка когда-нибудь выиграет деньги на покупку голубой лодки, то она, наверное, никак ее не назовет. Или назовет – «Мечта» – маленькими белыми буквами на голубом боку. Почти у самой ватерлинии, как у больших настоящих кораблей. Чтобы зеленая вода – «шлеп-шлеп» – прямо в белые буквы.