Текст книги "Стенание"

Автор книги: Кристофер Сэнсом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Что случилось? – спросил у солдата его товарищ.

– Милорд поинтересовался, сколько там пороху, – услышал я ответ. – Боялся, что когда он взорвется, то горящие хворостины полетят на помост. Я объяснил, что мешочки будут привязаны к шее, на достаточной высоте над хворостом.

Его приятель рассмеялся:

– Представляешь, в какой восторг пришли бы протестанты, если бы Гардинер и половина Тайного совета тоже сгорели? Джон Бойл мог бы написать про это пьесу.

Я ощутил на себе чей-то взгляд. Чуть слева от меня, между двумя молодыми джентльменами в ярких дорогих камзолах и украшенных жемчугом шапках, стоял юрист в черном одеянии. Он был совсем молодой, лет двадцати пяти, невысокий и худенький, с узким умным лицом, глазами навыкате и реденькой бородкой. Незнакомец пристально смотрел на меня, а поймав мой взгляд, отвел глаза.

Я повернулся к Коулсвину:

– Вы знаете этого парня, что стоит с двумя молодыми попугаями?

Филипп покачал головой:

– Пожалуй, видел его пару раз в судах, но лично незнаком. А почему вы спрашиваете?

– Да так, не важно.

По толпе пробежала очередная волна возбуждения, когда со стороны Литтл-Бритн-стрит появилась процессия. Новая партия солдат окружала троих мужчин в длинных белых рубахах: одного молодого и двоих средних лет. У всех были застывшие лица с дикими, испуганными глазами. А за ними двое солдат несли стул с привлекательной светловолосой молодой женщиной лет двадцати пяти. Стул покачивался, и она вцепилась в его края, а лицо ее дергалось от боли. Это и была Энн Аскью, которая бросила в Линкольншире мужа и отправилась в Лондон проповедовать. Эта женщина утверждала, что Святое причастие – не более чем кусок хлеба, который заплесневеет, как и любой другой, если оставить его в коробке.

– Я и не знал, что она так молода, – прошептал Коулсвин.

Несколько констеблей подбежали к горе хвороста и сложили из вязанок кучу высотой примерно около фута. Затем все мы увидели, как туда повели троих мужчин. Ветки трещали под ногами констеблей, когда они привязывали двоих приговоренных – спина к спине – к одному столбу, а третьего к другому. Послышалось звяканье цепей, когда ими закрепляли руки и ноги несчастных. Потом к третьему столбу поднесли Энн Аскью. Солдаты поставили стул, и констебли приковали ее цепями за шею и талию.

– Значит, это правда, – сказал Коулсвин. – Бедняжку пытали в Тауэре. Видите, она даже не может сама стоять.

– Но зачем пытать того, кто уже приговорен к смерти? – вырвалось у меня.

– Одному Богу известно.

Солдат вынул из корзины четыре коричневых мешочка, каждый размером с кулак, и аккуратно привязал их к шее каждой жертвы. Приговоренные инстинктивно отшатнулись. Из старой сторожки у ворот вышел констебль с зажженным факелом и бесстрастно встал у ограждения. Все глаза обратились к нему. Люди в ужасе замерли.

А тем временем пожилой мужчина в сутане священника уже поднимался на кафедру. У него были седые волосы и красное, искаженное страхом лицо, и он отчаянно старался взять себя в руки. Николас Шекстон. Если бы не его отступничество, этого человека тоже приковали бы сегодня к позорному столбу. В толпе послышался ропот, а потом кто-то воскликнул:

– Позор тебе, что сжигаешь последователей Христа!

Возникло временное смятение, и кто-то ударил выкрикнувшего это. Завязалась драка, и двое солдат поспешили разнять сцепившихся.

Шекстон начал проповедь – долгие рассуждения, оправдывающие древнюю доктрину мессы. Трое осужденных мужчин слушали молча, не в силах унять дрожь. Пот выступил у них на лицах и на белых рубахах. А вот Энн Аскью периодически перебивала проповедника возмущенными замечаниями:

– Он пропускает, говорит не по книге!

Ее лицо теперь казалось радостным и спокойным: эта женщина чуть ли не наслаждалась представлением. Я грешным делом подумал, уж не сошла ли бедняжка с ума. Кто-то в толпе выкрикнул:

– Хватит! Поджигайте!

Николас наконец закончил. Он медленно спустился, и его повели обратно в здание у ворот. После этого проповедник хотел уйти, но солдаты схватили его за руки и насильно вытолкнули в дверной проем. Его заставят смотреть на казнь.

Вокруг осужденных разложили еще хвороста – теперь он уже доходил им до икр. Подошел констебль с факелом и стал одну за другой поджигать вязанки. Послышалось потрескивание, все затаили дыхание, а когда пламя охватило ноги еретиков, раздались испуганные вопли. Один из приговоренных мужчин снова и снова выкрикивал: «Христос, прими меня! Христос, прими меня!» Я услышал скорбный стон Энн Аскью и закрыл глаза. Толпа вокруг молча наблюдала.

Казалось, что весь этот кошмар – крики, треск хвороста – продолжался целую вечность. Бытие опять начал тревожно перебирать копытами, и в какой-то момент я испытал то ужасное чувство, которое преследовало меня несколько месяцев подряд после гибели «Мэри Роуз» – как будто земля подо мной качалась и наклонялась из стороны в сторону, – и мне пришлось волей-неволей открыть глаза. Коулсвин мрачно смотрел перед собой, и я, не удержавшись, проследил за его взглядом. Огненные языки быстро поднимались, легкие и прозрачные среди ясного июльского дня. Трое мужчин еще вопили и корчились от боли: пламя добралось до их рук и нижней части туловища и сожгло кожу, кровь капала в огонь. Двое из них наклонились вперед в безумной попытке воспламенить порох, но пламя было еще недостаточно высоким. Энн Аскью сгорбилась на своем стуле, словно бы потеряв сознание. Мне стало плохо. Я обернулся на бесконечный ряд лиц под навесом – все взирали на происходившее сурово, нахмурив брови. Потом я увидел в толпе того худенького молодого юриста, снова глядевшего на меня в упор, и с беспокойством подумал: «Да кто он такой? Что ему нужно?»

Коулсвин застонал и поник в седле. Я протянул руку, чтобы поддержать его. Он глубоко вдохнул и выпрямился.

– Мужайтесь, брат, – тихо сказал я.

Лицо Филиппа было бледным, на нем бусинами выступил пот.

– Вы понимаете, что теперь каждого из нас может в любой момент постигнуть такая же участь? – прошептал он.

Я увидел, что некоторые в толпе отворачиваются. Несколько детей заплакали, потрясенные страшным зрелищем. Я заметил, что один из голландских купцов вытащил маленький молитвенник и, держа его раскрытым перед собой, тихо читал молитву. Но большинство зевак смеялись и шутили как ни в чем не бывало. Теперь, кроме вони толпы, над Смитфилдом стоял запах дыма, смешанный с другим, хорошо знакомым по кухне, – запахом жареного мяса. Я невольно взглянул на позорные столбы. Пламя поднялось выше, тела жертв почернели снизу, тут и там показались белые кости, а сверху все было красным от крови, и пламя лизало ее. С ужасом я увидел, что к Энн Аскью вернулось сознание и она жалобно застонала, когда сгорела ее рубаха.

Бедняжка начала что-то кричать, но потом пламя добралось до мешочка с порохом, и ей разнесло голову – кровь, кости и мозги взлетели в воздух и с шипением упали в огонь.

Глава 2

Как только все закончилось, я поехал прочь вместе с Коулсвином. Трое мужчин у столбов умирали дольше, чем Энн Аскью: они были прикованы стоя, а не сидя, и прошло еще с полчаса, прежде чем пламя добралось до мешочка с порохом на шее у последней жертвы. На протяжении всего этого времени я держал глаза закрытыми. Если бы я мог также заткнуть уши!

Двигаясь по Чик-лейн по направлению к судебным иннам, мы сперва не разговаривали, но потом Филипп все же прервал тягостное молчание:

– Я слишком откровенно говорил о своих тайных думах, брат Шардлейк. Я знаю, что следует соблюдать осторожность.

– Ничего, – ответил я. – Трудно сдержаться, когда видишь подобное. – Тут я вспомнил его замечание, что теперь каждого из нас может в любой момент постигнуть такая же участь, и, подумав, уж не связан ли он с радикалами, сменил тему: – Сегодня я встречаюсь со своей клиенткой миссис Слэннинг. Нам обоим нужно многое сделать, прежде чем процесс продолжится в сентябре.

Коулсвин иронически рассмеялся, и смех его больше смахивал на лай.

– Действительно. – Взгляд коллеги ясно говорил, что его мнение об этом деле совпадает с моим.

Мы доехали до Саффрон-Хилл, где наши пути разошлись: Филиппу нужно было в Грейс-Инн, а мне – в Линкольнс-Инн. Я еще не был готов взяться за работу и поэтому предложил:

– Может быть, по кружке пива, брат?

Мой коллега покачал головой:

– Спасибо, но не могу. Вернусь в инн, попытаюсь отвлечься, занявшись каким-нибудь делом. Дай вам Бог доброго дня.

– И вам того же, брат.

Я смотрел, как адвокат, ссутулившись в седле, поехал прочь, но сам был еще не в силах вернуться в Линкольнс-Инн, а потому, сняв шляпу и белую сержантскую шапочку, поехал в Холборн.

Я нашел тихий постоялый двор у церкви Святого Эндрю. Наверное, он будет переполнен, когда толпа пойдет со Смитфилдской площади, но сейчас за столами сидели всего несколько стариков. Я взял кружку пива и устроился в тихом уголке. Пиво оказалось мутной бурдой, на поверхности которой плавала какая-то пленка.

Мои мысли, как это часто бывало, вернулись к королеве Екатерине Парр. Я вспоминал, как впервые встретился с нею, когда она была еще леди Латимер. С тех пор мои чувства к ней не ослабли, хотя я и говорил себе, что это смешные, глупые фантазии, что мне нужно найти себе женщину своего положения, пока я еще не состарился. Я надеялся, что у Екатерины нет никаких книг из нового запретного списка. А список этот был длинный: Лютер, Тиндейл, Ковердейл и, конечно, Джон Бойл, чье непристойное новое сочинение о монахах и монахинях пользовалось большой популярностью среди лондонских подмастерьев. У меня самого хранились старые экземпляры Тиндейла и Ковердейла. В случае добровольной сдачи этих книг была обещана амнистия, срок которой истекал через три недели, но я подумал, что безопаснее будет тихо сжечь их в саду.

В трактир вошла небольшая компания.

– Хорошо скрыться наконец от этого запаха, – сказал один из посетителей.

– Это лучше, чем смрад лютеранства! – прорычал другой.

– Лютер умер, и его похоронили, и теперь Аскью с остальными тоже закопают.

– В сумерках шныряет множество других.

– Брось, давай лучше выпьем! У них тут есть пироги?

Решив, что пора уходить, я допил пиво и вышел на улицу. Мне не удалось сегодня пообедать, но мысль о еде вызывала у меня тошноту.

Я поехал назад через арку Линкольнс-Инн, снова в своем одеянии юриста, черной шляпе и белой сержантской шапочке. Оставив Бытия в конюшне, прошел к себе в кабинет. К моему удивлению, контора кипела активностью. Все трое сотрудников – давний помощник Джек Барак, клерк Джон Скелли и новый ученик Николас Овертон – развили бешеную деятельность, разыскивая что-то среди бумаг на столах и полках.

– Вот же Божье наказание! – сердито кричал Барак на Николаса, развязывая ленту очередной стопки документов и начиная быстро просматривать листы. – Вспоминай уже давай, когда ты видел его в последний раз! Ну?

Овертон, отвлекшись от изучения другой стопки бумаг, поднял голову, откинув с веснушчатого лица свою светло-рыжую шевелюру:

– Дня два назад… может быть, три. Мне дали просмотреть столько документов… Никак не думал, что это принципиально…

Скелли внимательно взглянул на Николаса через очки. Взгляд у него был снисходительным, но голос прозвучал строго:

– На будущее постарайтесь запоминать такие вещи, мастер Овертон. Сейчас это немного сузило бы нам область поисков.

– Что тут происходит? – спросил я, остановившись в дверях.

Мои подручные были так заняты, что даже не видели, как я вошел. Барак повернулся ко мне, разгладив бороду. Лицо его было красным и рассерженным.

– Мастер Николас потерял свидетельство о передаче собственности Карлингфорду! Ну и как мы теперь докажем, что Карлингфорд владеет землей на законных основаниях? А документ, между прочим, нужно представить суду в первый же день сессии… Тупая дубина! – пробормотал он. – Безмозглый идиот!

Овертон, покраснев, посмотрел на меня:

– Простите, я нечаянно.

Я вздохнул. Два месяца назад я взял этого молодого человека на работу по просьбе одного друга, барристера, перед которым был в долгу, и сейчас уже почти жалел о том, что сделал это. Николас был родом из Линкольншира, происходил из уважаемой дворянской семьи и на двадцать втором году жизни, очевидно так и не решив, к чему у него лежит сердце, согласился поработать год-другой в Линкольнс-Инн, чтобы понять, как закон поможет ему управлять отцовским поместьем. Мой друг намекал, что между Николасом и его родными произошел какой-то разлад, но уверял меня, что он славный парень. И в самом деле, Овертон оказался вполне симпатичным и добродушным, но, увы, безответственным. Как и большинство других джентльменов его возраста, он проводил много времени, исследуя лондонские злачные места, и уже имел неприятности из-за драки на мечах с другим студентом, с которым они не поделили какую-то шлюху. Этой весной король закрыл в Саутуарке бордели, но в результате через реку в город стало шастать еще больше проституток. Большинство молодых дворян учились фехтованию, а общественный статус позволял им носить меч в городе, однако таверны – неподходящее место, чтобы демонстрировать свою ловкость в этом искусстве. А острый меч – смертоносное оружие, особенно в неосторожных руках.

Посмотрев на высокую поджарую фигуру Овертона, я заметил под его ученической блузой зеленый камзол с разрезами, из-под которых виднелась подкладка из тонкого желтого дамаста, в нарушение всех правил инна, предписывающих ученикам носить скромное платье.

– Продолжайте искать, но делайте это спокойнее, – сказал я и спросил напрямик: – Николас, а ты не выносил этот документ из конторы?

– Нет, мастер Шардлейк, – возразил парень. – Я знаю, что это запрещено.

У него был изысканный выговор с легкой линкольнширской картавинкой, а его лицо с длинным носом и округлым подбородком выглядело теперь невероятно расстроенным.

– Так же как и ношение шелковых камзолов с разрезами. Ты хочешь неприятностей от казначея? Как только найдешь документ, ступай домой и переоденься, – велел я ему.

– Хорошо, сэр, – смиренно ответил молодой человек.

– И вот еще что. Когда сегодня придет миссис Слэннинг, я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре и вел записи, – добавил я.

– Да, сэр.

– А если документ так и не обнаружится, останься допоздна и найди его.

– А казнь уже закончилась? – рискнул спросить Скелли. Голос его звучал неуверенно.

– Да. Но я не хочу об этом говорить, – отрезал я.

Барак взглянул на меня:

– У меня для вас есть две новости. Обе хорошие, но я бы хотел сообщить их вам конфиденциально.

– Хорошие новости мне сегодня определенно не помешают.

– Я думаю, – с сочувствием ответил Джек.

– Давай в мой кабинет.

Помощник прошел за мной в кабинет, где из окна с тонким переплетом виднелся внутренний двор. Я снял мантию и шапочку и сел за стол, а Барак устроился напротив. Я заметил проблески седины в его темно-русой бороде, хотя в волосах ее пока еще не было. Джеку исполнилось тридцать четыре года, на десять лет меньше, чем мне, но его некогда худое лицо уже начало расплываться.

– Этот придурок, молодой Овертон, в гроб меня вгонит. Присматривать за ним – все равно что надзирать за обезьяной, – проворчал он. – Вот же безмозглое создание!

Я улыбнулся:

– Да нет, он не так уж и глуп. На прошлой неделе Николас неплохо подготовил для меня краткое изложение дела Беннетта. Ему просто нужно стать более организованным.

Барак хмыкнул:

– Я рад, что вы сказали этому типу про одежду. Было бы неплохо, если бы я мог позволить себе носить шелка.

– Овертон еще молодой, немного безответственный, – криво улыбнулся я. – Таким же был и ты сам, когда мы еще только-только встретились. Николас, по крайней мере, не сквернословит, как пьяный матрос.

Мой помощник опять хмыкнул, а потом посмотрел на меня серьезным взглядом:

– Как там было? На сожжении?

– Ужасно, просто неописуемое зрелище. Но каждый исполнял свою роль, – горько добавил я. – Толпа, городские власти и сидевшие на помосте члены Тайного совета. На каком-то этапе случилась небольшая стычка, однако солдаты быстро ее прекратили. Те несчастные умерли ужасной смертью, но достойно.

Барак покачал головой:

– Ну почему они не могли просто отречься от своих заблуждений?

– Наверное, искренне думали, что отречение навлечет на них проклятье, – вздохнул я. – Ну ладно, выкладывай. Что за хорошие новости?

– Во-первых, вот: это нам прислали сегодня утром.

Джек поднес руку к кошельку на поясе, вытащил три блестящих, словно бы намазанных маслом, золотых соверена и положил их на стол вместе со сложенным листом бумаги.

Я посмотрел на монеты и предположил:

– Просроченный гонорар?

– Можно и так сказать. Прочтите-ка записку.

Я взял листок и развернул его. Там было послание, написанное трясущейся рукой:

Вот деньги, которые я должен Вам за содержание с тех пор, как жил у миссис Эллиард. Я тяжело болен и прошу навестить меня.

Ваш собрат по профессии, Стивен Билкнэп.

Барак улыбнулся:

– Вы даже рот разинули от изумления. Неудивительно, я точно так же отреагировал, когда увидел деньги.

Я взял соверены и внимательно рассмотрел их: не шутка ли? Но это были настоящие золотые монеты, старого образца, выпущенные еще до снижения качества чеканки, с изображением короля на одной стороне и тюдоровской розы на другой. Просто невероятно! Стивен Билкнэп был известен не только своей полнейшей беспринципностью – как в личной, так и в профессиональной жизни, – но также и скупостью: говорили, что он якобы держит дома сундук с сокровищами и по ночам любуется ими. За долгие годы Билкнэп скопил свое богатство путем всевозможных грязных сделок, отчасти заключенных во вред мне, а кроме того, предметом его особой гордости была невыплата долгов, и он всячески стремился уклониться от выполнения финансовых обязательств. Три года назад в приливе неуместного великодушия я заплатил одному своему другу, чтобы тот присмотрел за ним, когда он заболел, и Билкнэп до сих пор так не возместил мне расходы.

– В это почти невозможно поверить, – стал рассуждать я вслух. – И все же, помнится, прошлой осенью, как раз перед тем как заболеть, Билкнэп какое-то время был со мной подозрительно приветлив. Однажды пришел ко мне и спросил, как я поживаю, как идут дела, словно был моим другом или собирался им стать.

Я вспомнил, как в один прекрасный осенний день Стивен подошел ко мне через четырехугольник двора: его черный камзол болтался на тощей фигуре, а на измученном лице застыла болезненная заискивающая улыбка. Жесткие светлые волосы, как обычно, клочками торчали во все стороны из-под шапки. «Мастер Шардлейк, как поживаете?» – спросил он в тот раз. Я изумленно покачал головой:

– Однако я тогда быстренько закруглил беседу. Разумеется, я не доверял этому типу ни на грош и был уверен, что за этим что-то кроется. И Билкнэп никогда не упоминал о деньгах, которые задолжал мне. А через некоторое время, видать, сообразил, что́ я о нем думаю, – и опять стал меня игнорировать.

– Может быть, Билкнэп раскаивается в своих грехах, если он действительно заболел так тяжело, как говорят…

– Опухоль в кишках? Он хворает уже несколько месяцев, верно? Я не видел, чтобы он выходил. А кто принес записку?

– Какая-то старуха. Сказала, что якобы ухаживает за ним.

– Святая Мария! – воскликнул я. – Ну и чудеса! Билкнэп возвращает долг и просит меня навестить его?!

– Вы пойдете?

– Полагаю, милосердие этого требует. – Я удивленно покачал головой. – А какая вторая новость? Учитывая первую, если ты теперь скажешь, что над Лондоном летают лягушки, я, наверное, даже не удивлюсь.

Джек опять улыбнулся счастливой улыбкой, которая смягчила его черты:

– Нет, это сюрприз, но не чудо. Тамазин снова ждет ребенка.

Я склонился над столом и схватил помощника за руку:

– Какая замечательная новость! Я знал, что вы хотите еще детей.

– Да. Братишку или сестренку для Джорджи. Если все будет хорошо, ждем пополнения семейства в январе.

– Чудесно, Джек, мои поздравления. Мы должны это отпраздновать.

– Мы пока еще никому не говорили об этом. Но приходите на небольшую вечеринку, которую мы устроим на первый день рождения Джорджи, двадцать седьмого числа. Там и объявим всем новость. И не могли бы вы попросить доктора Гая тоже заглянуть к нам? Он так помог Тамазин, когда та носила Джорджи.

– Гай сегодня вечером как раз придет ко мне на обед. Я непременно передам ему твое приглашение.

– Вот и хорошо. – Барак откинулся на спинку стула и с довольным видом сложил руки на животе.

Их с Тамазин первенец умер, и одно время я боялся, что трагедия эта полностью разрушит их семью, но в прошлом году у супругов, к счастью, родился здоровый мальчик. И вот теперь Тамазин уже ждет второго ребенка, так скоро… Я подумал, как изменился в последнее время Барак: он остепенился и стал совершенно не похож на того отчаянного безрассудного парня, выполнявшего сомнительные поручения Томаса Кромвеля, каким был, когда я познакомился с ним шесть лет назад.

– Ну, Джек, ты меня порадовал. Чувствую, я воспрянул духом, – сказал я. – Как ни странно, но, похоже, в этом мире может происходить и что-то хорошее.

– Вам надлежит доложить казначею Роуленду о том, что вы честно выполнили свою миссию?

– Да. Я заверю его, что мое присутствие в качестве представителя от Линкольнс-Инн было замечено. Среди прочих и Ричардом Ричем.

Джек приподнял брови:

– Этот негодяй тоже был там?

– Да. Я не видел его целый год. Но он, конечно, меня не забыл. И бросил на меня злобный взгляд.

– На большее он теперь и не способен. Вы слишком многое о нем знаете.

– У него был обеспокоенный вид. Уж не знаю почему. Я думал, что нынче сэр Ричард высоко взлетел, считает себя ровней Гардинеру и консерваторам. – Я посмотрел на Барака. – Ты поддерживаешь связь со своими друзьями, с которыми вместе служил Кромвелю? Не слышал какие-нибудь сплетни?

– Я иногда захожу в старые таверны, когда Тамазин позволяет. Но новостей слышал мало. И, предваряя очередной вопрос, сразу скажу, что о королеве – вообще ничего.

– Слухи о том, что Энн Аскью жестоко пытали в Тауэре, оказались правдой, – заметил я. – Ее пришлось нести к столбу на стуле.

– Бедняга… – Барак задумчиво погладил бороду. – Не знаю, каким образом просочилась эта информация. Должно быть, в Тауэре служит кто-нибудь из сочувствующих радикалам. Но я лишь слышал от своих друзей, что епископ Гардинер сейчас имеет большое влияние на Генриха, но это и так все знают. Не думаю, что архиепископ Кранмер присутствовал при сожжении, а?

– Его и впрямь там не было. Наверное, он сидит от греха подальше у себя в Кентербери, не покидает свою резиденцию. – Я покачал головой. – Удивительно, что он вообще так долго продержался. Кстати, на казни был один молодой юрист в компании каких-то разряженных джентльменов, и он, уж не знаю почему, буквально не отрывал от меня глаз. Невысокий такой, худенький, с русыми волосами и бородкой. Я все гадал, кто это может быть.

– Вероятно, кто-нибудь из ваших оппонентов на следующей сессии – составлял мнение о противной стороне.

– Возможно. – Я потрогал монеты на столе.

– Вам постоянно мерещится, что за вами кто-то следит, – тихо и неодобрительно проговорил Барак.

– Да, есть немного. Но стоит ли этому удивляться после всего, что было в последние годы? – вздохнул я. – Кстати, на сожжении я встретил нашего коллегу Коулсвина: его отправили туда в качестве представителя от Грейс-Инн. Весьма достойный человек.

– В отличие от его клиента. И от вашей собственной клиентки. Поделом этому долговязому Николасу, придется ему сегодня посидеть со старой каргой Слэннинг!

Я улыбнулся:

– Да, хорошее наказание я придумал для Овертона. Что ж, пойду посмотрю, не нашел ли он еще пропавший документ.

Джек встал:

– Я пну этого придурка в задницу, если не нашел, и не посмотрю, что он у нас джентльмен…

С этими словами Барак оставил меня в одиночестве любоваться золотыми монетами. Снова посмотрев на записку, я не удержался от мысли: «Какую очередную пакость задумал Билкнэп?»

Миссис Изабель Слэннинг прибыла ровно в три, продемонстрировав удивительную пунктуальность. Николас, уже в более скромном камзоле из тонкой черной шерсти, сидел рядом со мной, приготовив перо и бумагу. К счастью для него, он нашел пропавший документ, пока мы с Бараком разговаривали в кабинете.

Скелли с некоторой опаской пригласил миссис Слэннинг войти. Это была высокая худая женщина, вдова пятидесяти с лишним лет, хотя тонкие, вечно поджатые губы и постоянно нахмуренное лицо старили ее еще больше. Мне уже доводилось видеть ее брата Эдварда Коттерстоука на слушаниях в суде на прошлой сессии, и меня тогда удивило, как он похож на сестру: ну просто одно лицо, разве что у него была маленькая седая бородка. Сегодня Изабель облачилась в фиолетовое платье из тонкой шерсти с модным стоячим воротником, прикрывающим ее тощую шею, и бесцветный капор, расшитый мелким жемчугом. Она была состоятельной женщиной: ее покойный муж был процветающим купцом, и во всем облике ее сквозила характерная для вдов многих богатых торговцев властность, которая выглядела бы совершенно нелепой у представительницы низшего сословия. Миссис Слэннинг холодно поздоровалась со мной, а на Николаса и вовсе не обратила внимания.

И, как всегда, сразу перешла к делу:

– Ну, мастер Шардлейк, что у нас нового? Я полагаю, что этот негодяй Эдвард снова пытается затянуть дело? – Ее большие голубые глаза смотрели с осуждением.

– Нет, мадам, наше дело включено в список для рассмотрения Королевской коллегией в сентябре.

Я предложил клиентке сесть, снова задавшись про себя вопросом, почему они с братом так ненавидят друг друга. Их отцом был купец, преуспевающий галантерейщик, который умер совсем молодым. Когда мать снова вышла замуж, то его дело перешло к их отчиму, однако через год и он тоже скончался, после чего миссис Дебора Коттерстоук продала предприятие и всю оставшуюся жизнь жила на вырученные деньги – а сумма оказалась весьма существенной. Более в брак она не вступала и умерла в прошлом году в возрасте восьмидесяти лет от апоплексического удара, составив на смертном одре завещание, которое было засвидетельствовано честь по чести. По большей части все в нем было ясно: деньги должны были унаследовать в равных долях ее дети; большой дом близ Чандлерс-Холл, в котором она жила, надлежало продать, а вырученные деньги опять же разделить поровну между сыном и дочерью. Эдвард, как и Изабель, обладал средним достатком – он служил старшим клерком в лондонской ратуше, – и для обоих состояние матери явилось существенным подспорьем. Загвоздка возникла, когда речь зашла о распоряжении домашним имуществом. Мебель должна была целиком достаться Эдварду, однако все гобелены, ковры и – цитирую – «всякого рода картины внутри дома, любой природы, где бы и как бы они ни были закреплены» переходили к Изабель. Это была весьма необычная формулировка, но я получил показания священника, который записывал завещание, и он со всей определенностью заявил, что престарелая леди, которая до самой смерти оставалась в здравом уме, настаивала именно на таких словах.

Эта странная формулировка и довела нас до нынешнего положения дел. Первый муж старой миссис Коттерстоук, отец обоих детей, интересовался живописью, и их дом был полон произведениями искусства: здесь имелось множество гобеленов, несколько портретов, и, самое главное, в столовой целую стену занимала огромная фреска. Я посетил этот дом, ныне пустующий, если не считать старого слуги, оставленного в качестве сторожа, и осмотрел роспись по штукатурке. Я умею ценить живопись – в молодые годы сам рисовал и писал красками, – и эта фреска показалась мне особенно изысканной. Созданная примерно пятьдесят лет назад, еще в правление старого короля Генриха VII, она изображала семейную сцену: молодая миссис Коттерстоук и ее муж в наряде, соответствующем его сословию, и высокой шляпе тех времен запечатлены вместе с маленькими детьми Эдвардом и Изабель в этой самой комнате. Лица всех четверых, как и летние цветы на столе и лондонский пейзаж за окнами, были прорисованы в мельчайших деталях: старая хозяйка следила, чтобы роспись регулярно освежалась и краски не теряли своей яркости. Поскольку фреска была написана прямо на стене, по закону она считалась частью недвижимости, но особая формулировка в завещании старой леди позволяла Изабель заявить, что роспись по праву принадлежит ей и должна быть удалена из дома – если понадобится, вместе со стеной, которая хотя и не была несущей, но не могла быть снесена без повреждения фрески. Эдвард наотрез отказался отдать картину сестре. Дополнительную сложность составляло то, что споры о наследовании недвижимого имущества – каковым являлся дом – разбирались Королевской судебной коллегией, а движимого – Епископским судом. Таким образом, мы с беднягой Коулсвином, прежде чем рассматривать завещание по существу, погрязли в спорах о том, к юрисдикции какого суда относится это дело. Месяц назад Епископский суд вынес решение, что роспись является движимым имуществом. Изабель вынудила меня обратиться в Королевскую коллегию, которая, всегда стремясь заявить свое верховенство над церковными судами, постановила, что вопрос попадает под ее юрисдикцию, и назначила отдельное слушание на осень. В общем, дело перебрасывали туда-сюда, словно дети мячик, и невозможно было угадать, чем вообще закончится эта тяжба.

– Мой братец попытается снова затянуть дело, вот увидите, – сказала моя клиентка своим обычным самоуверенным тоном. – Он надеется взять меня измором, но ничего у него не выйдет. Хотя этот его адвокат просто из кожи вон лезет. Это ужасный человек, хитрый и коварный тип. – Она возмущенно возвысила голос, как это всегда случалось после пары произнесенных фраз.

– Мастер Коулсвин вел себя в этом деле вполне достойно, – решительно возразил я. – Да, он пытался отложить слушания, но это обычная тактика адвокатов ответчика. Он должен следовать инструкциям своего клиента, так же как и я – вашим.

Николас, сидевший рядом со мною, записывал каждое наше слово, и перо в его длинных тонких пальцах быстро скользило по бумаге. По крайней мере, этот юноша получил хорошее образование и писал типичным секретарским почерком, четким и разборчивым.

Миссис Слэннинг возмутилась:

– Этот Коулсвин – еретик, как и мой брат! Они оба ходят в протестантскую церковь Святого Иуды, где сняты образа, а священник отправляет службу за пустым столом. – Это был еще один камень преткновения между сестрой и братом: Изабель оставалась твердой традиционалисткой, в то время как Эдвард оказался реформатором. – Этого священника следует сжечь на костре, – продолжила она, – как мятежницу Аскью и ее сторонников.