Текст книги "Фуга для темной земли"

Автор книги: Кристофер Прист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

В одной деревне я нашел транзисторный приемник. Его батарейки сели. Я их вынул и медленно подсушил, как только оказался возле костра. Пока батарейки были еще теплыми, я вставил их в приемник и включил его.

Би-Би-Си вещала только на длинных волнах, перемежая новости долгими заставками легкой музыки. Хотя приемник работал два часа подряд, пока батарейки окончательно не сели, я не услышал ни сводок с полей сражений, ни информации о положении беженцев, ни политических комментариев. Мне лишь удалось узнать, что в Южной Америке разбился самолет.

Когда я в следующий раз добыл батарейки для радиоприемника, удалось поймать только волну "Радио Мира"… вещавшего с переоборудованного судна-рудовоза, которое стояло на якоре возле острова Уайт. Тематика вещания этой радиостанции ограничивалась долгими молебнами, чтением Библии и церковными гимнами.

Мы снова испытывали недостаток продуктов питания. Лейтиф принял решение сходить в какую-нибудь из ближайших деревень и организовать бартер. Все стали изучать карты.

По опыту мы знали, что наилучшая политика – избегать поселков и городков с населением более тысячи человек и любых, расположенных близ главной дороги. Было установлено, что очень многие подобные места оккупированы одной из конфликтующих сторон и там действуют законы военного времени, либо находится небольшой гарнизон или лагерь. По этой причине большинство городов и крупных поселков мы заведомо исключали из сферы наших операций; основную массу необходимого приходилось добывать в изолированных деревушках, на одиноких фермах и хуторах. Если нам везло и находилось место, где удавалось получить все необходимое, мы либо разбивали поблизости лагерь, либо продолжали бродить по соседству.

Лейтиф наметил по карте деревушку примерно в трех километрах к западу от нас. Один из наших людей не согласился с ним, сказав, что слышал, будто в городке, расположенном в пяти километрах от этой деревушки, находится штаб сил националистов. Он уверял, что нам повезет больше, если мы сделаем крюк и отправимся в деревни к северу или югу от этого городка.

Некоторое время мы поспорили на эту тему, но Лейтиф в конце концов отверг предложение. Он сказал, что наша главная забота – продукты питания, а поскольку возле этой деревушки есть несколько ферм, получить ее там больше шансов.

На подходе к деревне нам встретились две-три фермы, которые были надежно забаррикадированы и явно оборонялись.

По неписанному закону сельчан беженцам дозволялось пересекать поля и разбивать на них лагерь, если земля находилась под паром, при условии, что они не крадут продукты питания и не пытаются входить в дома. Я подсознательно помнил это правило во время скитаний по дорогам и, как любой другой, старался действовать в его рамках.

Как-то к группе Лейтифа ненадолго присоединилось несколько беженцев из Восточной Англии, но они явно отличались манерами "всяк за себя" и Лейтиф расторг этот союз.

Мы прошли мимо ферм, не задерживаясь.

Как было принято, Лейтиф и еще трое шли впереди колонны, следом катили тележки с нашим скарбом, туристским снаряжением и товаром для бартера, позади тележек шагали остальные члены группы.

По указанию Лейтифа, я, как владелец карабина, шел рядом с головной тележкой, в двойном дне которой было спрятано оружие. Прежде туда обычно запихивали то, что требовалось скрыть на время обысков и допросов.

По этому его указанию я понял, что Лейтиф пересмотрел взгляд на карабин. Если прежде он настаивал, что безоружность – лучшая форма самозащиты, то теперь я воспринял это, как подтверждение необходимости обороняться, даже если нет явной угрозы со стороны потенциального агрессора.

Мы подошли к деревушке по второстепенной дороге, которая шла через нее от городка и вливалась в главную дорогу более чем в десяти километрах к востоку от нас. Опять же из опыта мы знали, что к незнакомой деревне лучше подходить по дороге, чем со стороны полей. Хотя здесь мы сразу же оказывались видны, как на ладони, такое появление могло способствовать установлению доверия к нашему бартеру.

Согласно карте, в деревеньке не было какого-то связующего ядра; дома широко разбросаны вдоль двух дорог: той, по которой мы шли, и другой, пересекавшей первую под прямым углом. Между концами этого креста дома растянулись чуть ли не на два километра – типичная деревенька здешних мест.

Мы молча прошли первый дом. Он был брошен, о чем свидетельствовали разбитые окна. Следующий находился в таком же состоянии, и еще один. Брошенными оказались все дома вдоль первых двухсот метров дороги.

Едва мы прошли ее поворот, навстречу прогремел выстрел и один из шагавших рядом с Лейтифом мужчин упал на спину.

Мы остановились. Те, кто катил тележки, присели, прячась за ними, остальные метнулись на обочину в поисках укрытий. Я поглядел на упавшего. Он лежал в пяти метрах от того места, где присел я. Пуля пробила горло, вырвав громадный кусок шеи. Кровь хлестала из яремной вены, глаза остекленелым взглядом таращились в небо. Он продолжал издавать слабые скрежещущие звуки тем, что осталось от его горла. Через несколько секунд они стихли.

Впереди нас дорогу перегораживала баррикада. Она не походила на те, которые мы привыкли видеть, – кое-как устроенное заграждение из булыжника, старых автомобилей и строительного хлама. Это было специально сконструированное долговременное укрепление из кирпича на цементной кладке. В центре были узкие ворота, через которые мог пройти пешеход, на обоих концах – участки более высокой кладки, за которыми укрывалось несколько мужчин. Я увидел, как один из них снова выстрелил, и пуля угодила в деревянный передок тележки в полуметре от меня. Я присел еще ниже.

– Уитмэн! У тебя карабин. Отстреливайся.

Я посмотрел на Лейтифа. Он лежал на земле, вместе с двумя другими пытаясь укрыться за низкой земляной насыпью.

– Они слишком хорошо защищены, – ответил я.

Перед домами по обе стороны от баррикады тоже были сооружены оборонительные бетонные стены. Я задавался вопросом, можно ли подойти к деревушке с полей, но ее обитатели явно настроены настолько враждебно, что и это вряд ли удалось бы.

Открыв двойное дно тележки, я вытащил карабин и зарядил его. У меня не было сомнения, что все члены группы не спускают с меня глаз. Стараясь держаться как можно ближе к тележке, я направил дуло карабина в сторону баррикады и попытался выбрать верную цель.

Какое-то время я выжидал.

В течение этих нескольких секунд в голове промелькнуло огромное множество мыслей. Это был не первый случай в моей жизни, когда я держал в руках смертоносное оружие, но я впервые умышленно прицеливался в кого-то, чтобы убить или ранить. Именно в такие моменты человек пытается найти рациональное объяснение своим действиям, доказать самому себе их безотлагательную необходимость.

– Почему вы медлите? – тихо спросил Лейтиф.

– Я не вижу, в кого целиться.

– Стреляйте поверх их голов. Нет… погодите. Дайте мне подумать.

Я опустил дуло, стрелять мне не хотелось. Секунды ожидания шли, но я уже знал, что хладнокровно застрелить кого-то не смог бы. Поэтому, когда Лейтиф велел убрать карабин на прежнее место, я выполнил его указание с большим облегчением. Прикажи он стрелять, возникла бы почти неразрешимая для меня ситуация.

– Дело плохо, – сказал он так, чтобы услышал не только я, – дальше нам соваться незачем. Мы должны отступить.

Думаю, мне это стало очевидно после первого же выстрела. Я понимал, что для Лейтифа такое решение имеет огромное значение с точки зрения потери авторитета. Мужчина, который предупреждал о гарнизоне националистов, был рядом с ним, но ничего не сказал.

Сверху на главной тележке у нас была приготовлена белая простыня. Мы несколько раз уже пользовались ею, когда надо было продемонстрировать нейтралитет. Лейтиф попросил передать ее ему. Он поднялся на ноги, разворачивая белое знамя. Никто с баррикады не выстрелил. Меня восхитила его храбрость; будь я на его месте, рискнул бы чьей-нибудь жизнью, но не своей. Когда я в опасности, мое стремление быть честным с самим собой преобладает над всеми остальными эмоциями.

Через несколько секунд Лейтиф велел нам вернуться на дорогу и медленно отходить. Я заставил себя подняться из-за укрытия, которое давала тележка. Наш маленький караван двинулся обратно той же дорогой, что пришел.

Лейтиф стоял между нами и враждебной деревушкой. Он держал простыню вытянутыми руками, словно хотел защитить ею всех нас. Медленно и очень осторожно он стал пятиться, видимо не очень представляя себе, что произойдет, если он повернется к баррикаде спиной и пойдет вместе с нами.

Тележка, возле которой шел я, уже была на повороте дороги, за которым мы были бы вне досягаемости защитников баррикады, когда прозвучал последний выстрел. Те, кто был без тележек, бросились врассыпную по обочинам, остальные потащили поклажу бегом. Мы остановились, лишь когда поворот дороги увел нас с линии огня.

Спустя несколько секунд к нам присоединился Лейтиф. Он был весь в поту. Пуля пробила простыню и задела рукав его куртки. Возле локтя болтался оторванный кусок ткани около десяти сантиметров длиной. Пройди пуля парой сантиметров выше, была бы раздроблена кость руки.

Ночью, когда я уже лежал в спальном мешке, мне пришла в голову мысль, что события прошедшего дня укрепили авторитет Лейтифа. Я радовался, что мои мысли остались при мне, иначе я выглядел бы большим трусом, чем на самом деле. Впервые с тех пор, как Изобель забрали афримы, я ощутил жалость утраты и желание именно ее; меня терзали лживые воспоминания о счастливых днях нашей половой близости.

Во второй половине дня я провел около часа с Салли, пока Изобель ходила в ближайшую деревню, чтобы попытаться добыть еды. Деньги стали главной проблемой – от взятой с собой суммы у нас оставалось не более пары фунтов.

Разговаривая с Салли, я вдруг заметил, что впервые отношусь к ней, как к взрослому человеку. Она не могла знать о чем мы говорили с Изобель, но в ее манере держаться внезапно возросло чувство ответственности. Мне было очень приятно.

Большая часть вечера прошла в молчании; мы с Изобель обменялись всего парой слов. Наступила ночь и мы улеглись в своих палатках, как повелось с самого начала: Изобель и Салли в одной, я в другой.

Я сожалел, что разговор с Изобель не привел к окончательному разрыву. Казалось, мы так ни до чего и не договорились.

Сон не приходил целый час, затем он сморил меня. Почти в тот же момент, по крайней мере мне так показалось, меня разбудила Изобель.

Я протянул руку и прикоснулся к ней; она была нагишом.

– Что…? – заговорил я.

– Шш-ш. Разбудишь Салли.

Она расстегнула молнию моего спального мешка и легла рядом. Я обнял ее – еще полусонный и не думая о том, что произошло между нами днем, – стал ласкать ее тело.

Наши роли в том, чем мы занимались, не очень соответствовали одна другой. Мой разум еще не стряхнул с себя сон, я был не в состоянии сосредоточиться и достиг оргазма лишь спустя довольно долгое время. Изобель же была ненасытна, какой я никогда не знал ее прежде, шум ее тяжелого дыхания почти оглушал меня. Оргазм у нее наступил дважды; первый привел меня в замешательство своей неистовостью.

Мы несколько минут лежали после этого, не шелохнувшись, затем Изобель что-то пробормотала и попыталась выскользнуть из-под меня. Я повернулся на бок и она стала подниматься. Я попытался удержать ее, обняв за плечи. Она ничего не сказала, но поднялась на корточки и выбралась из палатки. Я лежал на спине, нежась в тепле, оставленном нашими телами, и незаметно снова уснул.

Утром мы с Салли обнаружили, что остались одни.

На следующий день состоялась политическая дискуссия, поводом для которой стал, главным образом, недостаток у нас продуктов питания. После скрупулезной проверки запасов мы установили, что оставшихся продуктов хватит только на два дня. После этого еще неделю мы могли бы продержаться на галетах и шоколаде.

Это был первый случай появления реальной перспективы голода. Она никому не понравилась.

Лейтиф обрисовал открытые для нас альтернативы.

Он сказал, что мы могли бы продолжать действовать, как до сих пор: ходить от деревни к деревне, заниматься бартером, когда возникает необходимость в пополнении запасов пищи, и воровать товары для обмена в брошенных домах и автомобилях, которые попадутся на пути. Он подчеркнул, что активность военных действий возросла и хотя мы в них не ввязываемся, занимаясь бродяжничеством, игнорировать ситуацию не сможем. Люди, продолжавшие жить в городах и поселках, предпринимают соответствующие этой ситуации меры обороны.

Лейтиф вспомнил историю, о которой прежде ничего не говорил. Дело было в поселке на севере страны, который заняла группа негров, заявлявших, что они – подразделение регулярных афримских сил. Хотя чернокожие не создали в поселке настоящий гарнизон и не выглядели подчинявшейся воинской дисциплине частью, подозрений у жителей не возникло. Спустя неделю, когда пришла весть о появлении поблизости частей армии националистов, чернокожие обезумели и перебили несколько сот мирных граждан, прежде чем прибыли националистические силы.

И это, сказал Лейтиф, не единственный случай. Сообщения о подобных преступлениях поступали из всех уголков страны, причем совершались они вооруженными формированиями всех трех конфликтующих сторон. С точки зрения мирных граждан со всеми пришлыми надо обращаться, как с врагами. Такое отношение становится повсеместным, говорил он, поэтому наши попытки вступления в торговые отношения с гражданами населенных пунктов становятся все более опасными.

Другой альтернативой могло бы быть формальное присоединение к той или другой стороне, добровольное поступление на военную службу. Аргументы в пользу такой альтернативы сильны: рационализм нашего существования; тот факт, что все мы отменно здоровые мужчины, годные для несения воинской службы. В сложившейся ситуации эти аргументы произвели на всех нас глубокое впечатление.

Мы могли бы присоединиться к националистам, так называемой «законной» армии, защищавшей политику правительства Трегарта, которая превратилась теперь в политику неприкрытого геноцида. Можно было бы встать на сторону Королевских отступников, белых сторонников афримского дела, которые, хотя и числились официально вне закона и все до единого считались приговоренными к смертной казни, пользовались громадной общественной поддержкой. Если правительство Трегарта падет, либо в результате военной победы над ним, либо дипломатических действий ООН, вероятнее всего именно Отступники возьмут в свои руки или сформируют новый кабинет. Могли бы мы присоединиться и к силам мира Организации объединенных наций, которые формально и не участвовали в конфликте, но фактически вмешивались в него во многих случаях. Либо можно было вступить в союз с внешними участниками происходивших событий, вроде корпуса морской пехоты США (который взял на себя ответственность за гражданскую политику) или теоретически не связанных никакими обязательствами формирований благополучия, которые мало влияли на разжигание войны, если не считать внесения ими дополнительной неразберихи в уже сложившуюся ситуацию.

Третий возможный для нас выбор, говорил Лейтиф, – подчиниться какой-нибудь гражданской благотворительной организации и постепенно возвратиться к псевдо-легальному статусу. Хотя этот путь в идеале был наиболее привлекательной альтернативой, возникало сомнение, найдутся ли беженцы, которые действительно готовы пойти по нему. Пока не утихнет военное противостояние, а усилия общественности не ликвидируют истоки возмущения афримов, искать прибежища в такой организации рискованно. В любом случае это прежде всего означало бы, что нам придется жить под властью правительства Трегарта, которое и втянуло нас в этот кризис.

В заключение Лейтиф напомнил, что нашему участию в происходящем сопутствовала удача и это наилучший аргумент в пользу принятия на дальнейшее того, чем мы занимались до сих пор. В любом случае главным для большинства из нас оставалось стремление воссоединиться со своими женщинами, а подчинение себя любой из конфликтовавших сторон наверняка уменьшит шансы добиться этого.

Состоялось голосование и мы отдали предпочтение предложенному Лейтифом выбору. Поселок, к которому мы тут же двинулись, лежал в восьми километрах к северу от нашего лагеря.

Я снова заметил, что большинство наших людей укрепилось в доверии Лейтифу не только благодаря его мужеству во время вчерашнего обстрела с баррикады, но и разумной аргументации возможных альтернатив нашего существования. Я не собирался вступать с ним в борьбу за власть, но с наличием у меня карабина ему, тем не менее, придется считаться.

Всю дорогу я шел рядом с ним.

К тому времени, когда я стал проводить уикенды с Изобель, у меня уже был собственный мотоцикл.

Первые дни безрассудства миновали и, хотя меня продолжало радовать ощущение быстрой езды, в большинстве случаев я не выходил за рамки установленных правилами ограничений. Я очень редко по собственной воле разгонял мотоцикл до максимальной скорости, но когда на заднем сидении была Изобель, она зачастую подстрекала меня к этому.

Наши отношения развивались медленнее, чем мне бы хотелось.

До знакомства с ней у меня было несколько любовных интрижек с другими девушками, неизменно доставлявших радость физической близости. Хотя Изобель не могла представить никаких моральных, религиозных или чисто физических причин, которые могли бы помешать нам спать вместе, она не позволяла мне заходить слишком далеко. По какой-то причине я не желал отказываться от нее.

Как-то после полудня мы заехали на мотоцикле на вершину находившегося неподалеку от городка холма, где был клуб планеризма. Глазеть на планеры в небе нам довольно скоро наскучило.

На обратном пути Изобель повелела свернуть с дороги в небольшую рощу. На этот раз она взяла инициативу наших поцелуйных ласк в свои руки и не остановила меня, когда я снял с нее часть одежды. Однако в тот момент, когда моя рука забралась ей под бюстгальтер и коснулась соска груди, она отшатнулась. Я не захотел останавливаться и настойчиво продолжал. Она снова попыталась воспрепятствовать мне и в завязавшейся борьбе я сдернул с нее бюстгальтер, а затем и юбку, которая в результате порвалась.

После этого продолжать не было смысла. Она оделась и я отвез ее в родительский дом. В тот же вечер я вернулся в университетское общежитие и увиделся с Изобель только через три недели.

Когда новость дошла до нас, возникла масса домыслов о том, что кроется за разразившейся войной. Главной опасностью была возможность ее распространения с африканского континента на остальной мир. Хотя бомбардировки продолжались всего несколько дней, никто в действительности не знал или не хотел обнародовать сколько было в Африке ядерных боеголовок.

Две главные ядерные державы вели в это время формальные переговоры о разоружении в присутствии делегаций наблюдателей со всех континентов. Главную опасность, что беспокоило обе договаривавшиеся стороны, представлял Китай, накапливавший ядерные запасы с конца шестидесятых годов. Территориальные интересы Китая в Африке никому не были известны и не было возможности предсказать, сколь значительным может быть его влияние на этом континенте. Месторождений руд расщепляющихся материалов, непосредственно пригодных для производства ядерного оружия, в Африке не было, не обладал этот континент и необходимой технологией. Из этого следовало, что одна или обе сверхдержавы осуществляли незаконные поставки в африканские страны.

Каким бы ни был источник, ядерное оружие в Африке оказалось и оно было использовано.

Через четыре дня после первой волны бомбардировок прокатилась вторая. Остальной мир находился в тревожном ожидании, но вторая волна оказалась последней. Все пришло в движение: благотворительные организации предлагали грандиозные программы оказания помощи выжившим, великие державы вступили в перебранку, перешли к угрозам, но потом поутихли. В Британии новость была воспринята спокойно: бойня в Африке была, конечно, ужасной трагедией, но для нас непосредственной угрозы, казалось, не представляла. Да и помимо всего прочего, наша страна подошла к последним стадиям всеобщих выборов; одна ознаменовалась заявлением Джона Трегарта спустя шесть месяцев после его прихода к власти, во второй он сплотил вокруг себя большинство.

Между тем из Африки приходили сообщения об ужасных последствиях термоядерных взрывов. Большинство главных городов было частично или полностью разрушено, нетронутыми остались очень немногие. Но Африка велика; большинство населения выжило после бомбардировок. Многие из выживших погибли от ожогов, радиационного облучения и остаточной радиоактивности… однако оставались в живых многие миллионы. Работники организаций по оказанию помощи в большинстве случаев не смогли добиться успеха. Люди погибали; умерло не менее пяти миллионов и далеко не все в результате последствий бомбардировок.

Несмотря на громадную смертность, миллионы продолжали жить; свирепствовал голод, люди обезумели. Казалось, на африканском континенте больше невозможна человеческая жизнь; ширился отток людей с континента.

Начинался он медленно, но за три месяца превратился в массовый. Использовалось любое судно или самолет, которые были исправны. Эмигранты держали путь куда угодно, лишь бы… подальше от Африки.

Они высаживались во всех частях мира: в Индии, Франции, Турции, на Ближнем Востоке, в Америке, Греции. За период эвакуации Африку покинуло семь или восемь миллионов человек. В течение года только в Британии высадилось более двух миллионов африканцев.

Африканцы, или афримы, нигде не были желанны. Но они обосновались всюду. И везде это вызвало какие-то социальные последствия; но в Британии, где на волне обещаний экономических реформ к власти пришло неорасистское правительство, эти последствия оказались много более серьезными, чем в других частях мира.

Я прибыл на призывной пункт в назначенное время: в час тридцать пополудни.

В течение нескольких дней по телевидению и в прессе шла интенсивная реклама продления срока добровольного поступления на военную службу, но одновременно сообщалось о введении обязательной воинской повинности в ближайшие несколько недель. В заявлении правительства подчеркивалось, что добровольцы окажутся в предпочтительном положении по сравнению с призывниками.

От друзей я узнал, что определенные категории мужчин будут призываться в первую очередь. Моя должность на текстильной фабрике определяла принадлежность к одной из таких категорий.

Работа на фабрике радости не доставляла, а жалование в армии было выше того, что я тогда зарабатывал. В общем, мотивов моего появления на призывном пункте для медицинского освидетельствования было достаточно.

Я подал заявление на получение офицерской подготовки, зная из объявлений, что для такого притязания достаточно ученой степени. Меня направили в особое помещение, где какой-то главный сержант в парадном мундире объяснил мне, что я должен делать; давая разъяснения, он заканчивал каждую фразу словом "сэр".

Мне был предложен тест умственного развития, за который отметку выставили в моем присутствии. Я получил подробное разъяснение каждой своей ошибки. Затем пришлось отвечать на поверхностные вопросы биографического характера и политического толка. После этого мне было велено снять одежду и идти в соседний кабинет.

Освещение там было очень ярким. Вдоль одной стены стояла длинная деревянная скамья, на которую мне сказали сесть и подождать доктора. Мне показалось странной задержка перед кабинетом врача, потому что кроме меня на приеме никого не было. Я ждал уже десять минут, когда появилась медсестра. Она села за письменный стол напротив. Меня смущала собственная нагота в ее присутствии. Я сидел, сложив руки на груди, и боялся шелохнуться, чтобы не привлекать ее внимание. В попытке соблюсти приличия, я положил ногу на ногу.

Я чувствовал себя в положении какого-то сексуально озабоченного изгоя и хотя она почти не обращала на меня внимания, сколько бы я ни твердил себе, что эта девушка привыкла видеть обнаженных мужчин, ее присутствие не давало мне покоя. Спустя несколько мгновений я ощутил напряжение в паху и с ужасом обнаружил, что начинается эрекция.

Как я ни пытался пристыдить себя, это не помогало. Я попробовал зажать взбесившийся орган ногами, но вскоре стало просто больно. Как раз в этот момент медсестра оторвала взгляд от своей писанины и посмотрела на меня. Пенис тут же вырвался из плена моих ног и предстал перед ней в красе полной эрекции. Я мгновенно прикрыл его руками. Медсестра опустила взгляд к своей работе.

– Доктор осмотрит вас через несколько минут, – сказала она.

Я сидел неподвижно, прикрывая предателя ладонями. Часы над головой медсестры показали, что истекли еще десять минут. Эрекция была еще в полной силе, когда в дальнем конце помещения открылась дверь и мужчина в белом халате пригласил меня войти. Поскольку мне представлялось неестественным идти через кабинет, прикрывая руками чресла, я неохотно опустил руки по швам. Мне казалось, что взгляд девушки следует за мной неотступно.

Едва я вошел в главный кабинет медицинской комиссии, эрекция стала спадать и менее чем за минуту прекратилась вовсе.

Я прошел стандартное медицинское освидетельствование, мою грудную клетку посмотрели в рентгеновских лучах, взяли на анализ кровь и мочу. Мне дали подписать бланк, в котором говорилось, что, в случае признания меня годным по медицинским показателям, я направляюсь в Британскую Националистическую Армию в качестве стажирующегося второго лейтенанта и что я обязан явиться в указанное в моем мобилизационном предписании место и время. Я подписал бумагу и получил обратно свою одежду.

Далее состоялось собеседование с мужчиной в гражданской одежде, который задавал бесконечное количество вопросов, так или иначе касавшихся моего характера и личных качеств. Собеседование было неприятным и я несказанно обрадовался, когда оно закончилось. Помню, что я раскрыл свое былое членство в проафримском обществе колледжа.

Неделей позже я получил по почте уведомление, что медицинской комиссией у меня обнаружена болезнь печени и что мое временное назначение стажером по этой причине недействительно.

За день до получения этого уведомления я узнал о воинской повинности, вновь введенной Министерством внутренней безопасности, и соответствующем усилении военной активности в лагере афримов. Еще через месяц, после резни националистических войск в колчестерских казармах и прибытия первого американского авианосца в Ирландское море, стало ясно, что военная обстановка в стране гораздо серьезнее, чем я себе представлял. Хотя с призывом на действительную службу мне повезло, повседневная жизнь становилась все менее легкой; не лучше, чем у любого другого.

После уведомления военных я нанес визит доктору, который обследовал мою печень. После нескольких дней размышлений над анализами он уверил меня, что с печенью все в порядке.

Мы повстречались с большой бандой негров, но сразу не разобрались в чем дело. Было три возможности действовать: бежать от них, продемонстрировать с помощью карабина, что мы можем постоять за себя, или вступить с ними в переговоры.

Больше всего нас смущало отсутствие у этих людей афримской униформы. Они были одеты так же, как мы. Может быть, это гражданские беженцы, но мы слышали, что националистские войска обращались с беженцами их расы чрезвычайно жестоко. В результате этого большинство гражданских негров отдались благотворительным организациям, а те немногие, что не пошли на это, объединялись с белыми группами.

Люди, с которыми мы познакомились, вели себя дружественно, выглядели неплохо питающимися и, казалось, не были вооружены. Правда, они владели тремя большими ручными тележками, к которым нам не позволили приблизиться. Возможно в них находилось оружие.

Несколько минут мы поговорили, обмениваясь новостями, что было в обыкновении у беженцев, не имевших иной информационной сети. Чернокожие не выказывали ни признаков повышенной нервозности, ни какого-то намека на то, что нам следует их остерегаться.

Тем не менее какое-то возбуждение в их поведении ощущалось, но его причину мы определить не смогли. Нашей главной заботой во время встречи были собственные мешки, поэтому и об их поведении мы судили не так, как могли бы при других обстоятельствах. Но мне показалось, что за этим возбуждением крылось ликование или какое-то нетерпеливое ожидание.

Наконец наша группа двинулась дальше, оставив чернокожих возле леса. Мы пересекли поле и больше не были у них на виду. Лейтиф подозвал меня к себе.

– Это афримские партизаны, – сказал он. – Вы должны были заметить их опознавательные браслеты.

Мы с Салли несколько часов ждали, чтобы проверить, собирается ли Изобель вернуться. Я не чувствовал необходимости объяснять Салли почему она оставила нас; по поведению ребенка я даже решил, что Салли ожидала чего-то в этом роде. Думаю, она сожалела, что это произошло, но была в состоянии смириться с новой ситуацией.

Изобель взяла ровно половину остававшихся денег, чемодан со своей одеждой и немного продуктов. Все туристское снаряжение и спальные принадлежности она оставила нам.

К середине дня стало ясно, что Изобель не вернется. Я начал готовить еду, но Салли сказала, что этим займется она. Я уступил и стал упаковывать пожитки. Я чувствовал, что с места пора сниматься.

Когда мы поели, я объяснил Салли, как смог, что мы можем себе позволить.

В тот момент меня обуревало ощущение несуразности собственных решений. Это касалось и моей способности правильно определять наши перемещения, и жестоких сомнений по поводу истинных причин разрыва моего брака. Я чувствовал, что Салли грозит опасность из-за новых ошибок, которые я могу совершить. Советуясь с ней о нашей следующей перемене места, я понимал, что не только даю Салли возможность почувствовать себя участницей принятия решения, но и сам стараюсь обрести внутреннее равновесие.

Я объяснил Салли, что мы с ее матерью договорились разделиться, что Изобель отправилась в Бристоль, а мы возвращаемся в Лондон. В свой дом мы не пойдем, а подыщем себе другое жилье. Салли сказала, что все поняла.

Тогда я заговорил о наших трудностях: о том, что нам нельзя оказаться в гуще происходивших в стране событий, что у нас очень мало денег, что нет возможности вернуться в Лондон на машине, что нам, вероятно, придется прятаться большую часть пути.

– Не могли бы мы поехать на поезде, папа? – спросила Салли.

Дети настолько легкомысленно подходят к любой проблеме, что способны разглядеть возможные решения, которые даже не приходят в головы их родителям. За время нашей жизни в сельской местности я даже ни разу не вспомнил о существовании железных дорог. Мне было любопытно, упустила ли Изобель это из вида, как и я, или именно таким способом решила добраться до Бристоля.