Текст книги "Труды и дни мистера Норриса"

Автор книги: Кристофер Ишервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава седьмая

Отто объявился у Артура примерно неделю спустя, небритый и исхудавший. Из тюрьмы его выпустили за день до этого. В тот вечер я как раз зашел к Артуру и застал их в столовой доедающими более чем плотный ужин.

– А что вам давали по воскресеньям? – еще с порога услышал я вопрос. – У нас был гороховый суп с колбасой. Совсем недурно.

– Ну-ка, ну-ка, – задумался Артур. – Боюсь, так вот сразу не вспомню. Во всяком случае, аппетита у меня все равно не было… Ах, Уильям, дорогой мой, это вы! Садитесь, прошу вас. Конечно, если вам не претит общество двух старых тюремных крыс. Мы с Отто как раз обменивались впечатлениями.

За день до того, как мы с Артуром нанесли визит на Александерплац, у Отто с Анни вышла ссора. Отто хотел дать пятнадцать пфеннигов человеку, который собирал деньги в фонд МАБ. Анни же никак не желала на это соглашаться «из принципа». «С какой, спрашивается, стати эти грязные коммунисты должны получать мои деньги? – сказала она. – Мне они, между прочим, тоже не даром достаются». Притяжательное местоимение вступило в противоречие с тем статусом и с теми правами, которыми, с точки зрения Отто, он обладал; он великодушно не стал обращать на это внимания. Но прилагательного он стерпеть не мог никак. Он влепил ей пощечину, «не сильную», как он нас уверял, которой, однако, хватило, чтобы Анни кувырком перелетела через кровать и ударилась головой о стену; от удара забранная в рамку фотография Сталина слетела с гвоздика и упала на пол; стекло разбилось. Анни стала всячески ругаться и плакать. «Будешь знать, как говорить о вещах, в которых ничего не смыслишь», – сказал ей на это Отто тоном вполне примирительным. Они вообще довольно часто ссорились из-за коммунизма. «Ты у меня уже вот где сидишь, – закричала тогда Анни, – ты и твои чертовы красные. Убирайся вон!» Она швырнула в него рамкой от фотографии, но не попала.

Тщательно обдумав всю эту историю в ближайшем Lokal, [22]22
  Пивная (нем.).


[Закрыть]Отто пришел к выводу, что пострадавшей стороной является он. Обиженный и злой, он стал пить Korn. [23]23
  Хлебная водка (нем.).


[Закрыть]И выпил немало. Он пил до девяти часов вечера, а потом пришел со своей корзиной знакомый парень по имени Эрих, который продает крекеры, ходит по кафе и ресторанчикам во всей округе, передает весточки и разносит сплетни. Он сказал Отто, что только что видел Анни в нацистском Lokalна Кройцберге с Вернером Бальдовом.

Вернер был старый враг Отто: как политический, так и личный. Год тому назад он вышел из коммунистической ячейки, к которой принадлежал Отто, и вступил в местный нацистский штурмовой отряд. А к Анни он всегда неровно дышал. Отто, который уже успел набраться под самую завязку, сделал нечто такое, что трезвому ему никогда бы даже и в голову не пришло; он вскочил и отправился, один как перст, в нацистский Lokal.Двое полицейских, которые минуты через две после того, как он туда вошел, проходили мимо, вероятнее всего, спасли его от множественных переломов. Его как раз успели выкинуть оттуда во второй раз, и он собирался попробовать в третий. Полицейским стоило немалого труда его увести; он дрался и брыкался вплоть до самого участка. Возмущенные нацисты, естественно, тут же все переврали. На следующий день в их газетах этот инцидент принял форму «трусливого и вероломного нападения на национал-социалистический Lokalгруппы из десяти вооруженных коммунистов, девятерым из которых успешно удалось скрыться». У Отто в бумажнике была даже вырезка из газеты, каковую он с гордостью нам и продемонстрировал. До самого Вернера ему добраться так и не удалось. Как только он появился в Lokal,Вернер с Анни тут же ушли в заднюю комнату.

– Вот пусть теперь с ней и целуется, с этой грязной сучкой, – яростно добавил Отто. – Она мне теперь и даром не нужна, пускай хоть на коленях ползает.

– Да уж, да уж, – автоматически подхватив привычную тему, начал Артур, – такие нынче времена, тебе мешают жить…

И оборвал себя на полуслове. Что-то было не так. Он прошелся неспокойным взглядом по выстроившимся в боевой порядок чашечкам и блюдцам, похожий на актера, которого лишили законной реплики. Заварочного чайника на столе не было.

Буквально через несколько дней Артур позвонил мне, чтобы сообщить, что Отто с Анни помирились.

– Я так и знал, что вы будете рады. Не могу не добавить, что до некоторой степени я сам выступил в качестве инструмента для наведения, так сказать, мостов. Н-да… Блаженны миротворцы… Если уж совсем начистоту, мне очень хотелось добиться примирения именно сейчас ввиду одной маленькой годовщины, которая приходится не далее как на следующую среду… Вы не знали? Да-да, мне стукнет пятьдесят три. Благодарю вас, мой милый мальчик. Благодарю вас. Должен признаться, не так-то легко привыкнуть к мысли, что листва моя желтеет… Ну а теперь – могу я пригласить вас на этакий пустячный банкетишко? Прекрасный пол также будет представлен. Помимо воссоединившейся пары будут мадам Ольга и еще две мои в высшей степени сомнительные и очаровательные знакомые. Я велю снять в гостиной с пола ковер, чтобы молодежь могла потанцевать. Будет довольно мило, как вы считаете?

– Действительно, очень мило с вашей стороны.

В среду вечером мне пришлось провести совершенно незапланированный урок, и к Артуру на квартиру я приехал позже, чем намеревался. Внизу, у парадного, меня ждал Герман.

– Простите меня, ради бога, – сказал я. – Надеюсь, вы не очень долго тут стоите.

– Все в порядке, – коротко ответил Герман. Он отпер дверь и провел меня вверх по лестнице. Нет, какое он все-таки унылое существо, подумал я. Даже ради дня рождения не расстанется с этой вечно кислой миной.

Артура я обнаружил в гостиной. Он, без пиджака и жилета, откинулся на спинку дивана, сложив на коленях ладошки.

– А вот и вы, Уильям.

– Артур, ради всего святого, не сердитесь на меня. Я спешил, как только мог. Думал, никогда не выберусь. Ни с того ни с сего пришла та дамочка, про которую я вам рассказывал, и потребовала дать ей двухчасовой урок, прямо здесь и сейчас. Проще говоря, ей нужно было рассказать мне о том, что еще успела натворить ее дочка. Я думал, она никогда не остановится… Да, а что, собственно, случилось? На вас лица нет.

Артур печально поскреб подбородок:

– Мальчик мой, я страшно подавлен.

– Но почему? С какой стати?.. Да, и где все остальные гости? Еще не приходили?

– Приходили. И я был вынужден отправить их восвояси.

– Так значит, вы все-такизаболели?

– Нет, Уильям. Не заболел. Боюсь, что я просто старею. Всегда боялся сцен, а сегодня решил, что ничего такого я просто не вынесу.

– А кто собирался устроить вам сцену?

Артур медленно встал с дивана. И вдруг я увидел, каким он будет через двадцать лет: довольно жалкий старичок с нетвердой походкой.

– Это долгая история, Уильям. Может быть, сперва перекусим? Боюсь, что ничем, кроме омлета и пива, вас угостить не смогу; если у нас еще осталось пиво.

– Осталось или нет, не имеет значения. У меня для вас скромный подарок.

Я вынул бутылку коньяка, которую все это время держал за спиной.

– Мой дорогой мальчик, вы меня просто пугаете. Не стоило, знаете. Право, не стоило. Вы уверены, что можете себе это позволить?

– Легко. Мне в последнее время удается откладывать немалые деньги.

– А я всегда воспринимал, – Артур печально покачал головой, – способность откладывать деньги как способность едва ли не волшебную.

Мы прошли по тому месту, где недавно лежал ковер, и звук наших шагов по голым доскам отдавался непривычным и гулким эхом.

– Все было готово для веселья, но тут явился призрак и празднества не стало, – Артур нервически хихикнул и потер ладошки.

 
Но мрачный Призрак, немой укор,
Мне подал знак, наложив запрет
На песни, на дружеский разговор,
На хлеб и вино и на яркий свет!
 

– В самую точку, а, как вам кажется? Надеюсь, вы узнали Уильяма Уотсона? [24]24
  Сэр Уильям Уотсон (1858–1935) – английский поэт. Восторженный отзыв мистера Норриса многое говорит о его собственном характере и пристрастиях. Во-первых, Уотсона никак нельзя назвать поэтом не то что великим, но даже оригинальным, поскольку творчество его носит эпигонский характер, а первейшим образцом является лорд Альфред Теннисон. Во-вторых, употребленное Артуром в отношении Уотсона определение modern,которое можно перевести как «современный», а можно и как «модерновый» или «модернистский», запоздало к началу 1930-х гг. примерно лет на тридцать. Главные тексты Уотсона появлялись в умеренно «модерновых» английских изданиях в 1890-х гг., а том избранных стихотворений вышел из печати в 1899 г. (переиздан в 1906). После собственно «модернистской» литературной революции и выхода классических для этого периода текстов Т. С. Элиота и Эзры Паунда (первые «Cantos» увидели свет в 1930 г.), не говоря уже о прочих английских и американских поэтах-модернистах, Уильям Уотсон воспринимался примерно так же, как в России после футуристов и ОБЭРИУ мог восприниматься Надсон.


[Закрыть]Я всегда считал его величайшим из современных поэтов.

Столовая была украшена к празднику бумажными гирляндами; над столом висели китайские фонарики. Увидев их, Артур покачал головой:

– Может быть, снимем все это, а, Уильям? Как вы считаете, они не испортят вам настроения – окончательно?

– С какой стати? – ответил я. – Они разве для этого предназначены? В конце концов, что бы там ни случилось, у вас все равно сегодня день рождения.

– Ну что ж. Может быть, вы и правы. У вас такой философский склад ума. Боже, какие жестокие удары нам иногда наносит жизнь.

Герман мрачно внес омлет. И с горечью, но и не без толики скрытого удовольствия доложил, что масла в доме нет ни грамма.

– Нет масла, – повторил за ним Артур. – Масла нет. Как хозяин я попросту уничтожен… Кто бы мог подумать, видя мое нынешнее унижение, что мне случалось принимать под своей кровлей сразу по нескольку особ королевской крови? Сегодня вечером я намеревался закатить вам роскошнейшее из пиршеств. Не стану цитировать меню, чтобы не раздражать лишний раз вашего аппетита.

– А по-моему, так и омлет весьма неплох. Может быть, вы все-таки зря распустили гостей по домам?

– Распустил, Уильям. Распустил. К несчастью, просить их остаться было никак невозможно. Вызвать неудовольствие Анни – что может быть страшнее? Она наверняка ожидала, что стол будет ломиться от яств… К тому же Герман уже тогда мне сказал, что даже яиц в доме осталось совсем немного.

– Артур, а теперь давайте выкладывайте начистоту: что случилось?

Он улыбнулся; я был слишком нетерпелив, а он, как всегда, любил поиграть в таинственность. Потом задумчиво защемил подбородок между большим и указательным пальцем:

– Ну что ж, Уильям, та довольно-таки мерзкая история, которую я вам сейчас поведаю, строится вокруг ковра из моей гостиной.

– Который вы сняли, чтобы удобней было танцевать?

Артур покачал головой:

– Как ни жаль, сняли его вовсе не для танцев. Это была всего лишь façon de parler. [25]25
  Фигура речи (фр.).


[Закрыть]Я не хотел без лишней надобности терзать вашу чувствительную душу.

– То есть вы его продали?

– Не продал, Уильям. Как будто вы первый день меня знаете. Я продаю вещь только в том случае, если не могу ее заложить.

– Очень жаль. Ковер был славный.

– Да, был… И стоил гораздо больше тех двухсот марок, которые мне за него дали. Но в наше время рассчитывать на большее не приходится… Во всяком случае, этого бы вполне хватило, чтобы покрыть расходы на запланированное маленькое торжество. К несчастью, – тут Артур бросил взгляд в сторону двери, – орлиный или, лучше сказать, острый, как у стервятника, глаз Шмидта споткнулся о зияние на том месте, где раньше был ковер, а его сверхъестественная проницательность позволила ему практически с ходу опровергнуть все придуманные мною объяснения. Он был со мной так жесток. Так строг… Короче говоря, в итоге более чем неприятного разговора я остался один с суммой в четыре марки семьдесят пять пфеннигов. Последние двадцать пять пфеннигов ушли в результате того, что в последний момент ему, к несчастью, пришла в голову запоздалая мысль. Он поехал домой на автобусе, и ему понадобились двадцать пять пфеннигов, чтобы заплатить за билет.

– Он что, и в самом деле унес все ваши деньги?

– Да-да, ведь это же моиденьги, разве не так? – Артур с готовностью ухватился за малейшую возможность одобрения с моей стороны. – Так я ему и сказал. Но он все кричал на меня и кричал, жутко кричал.

– Просто неслыханно. А почему бы вам его просто-напросто не уволить?

– Что ж, Уильям, вам я скажу, почему. Причина элементарная. Я должен ему содержание за девять месяцев.

– Н-да, что-то в этом духе я и предполагал. Тем не менее это не повод для того, чтобы позволять кричать на себя. Я бы на вашем месте ничего подобного терпеть не стал.

– Ах, милый мой мальчик, вы, право, такой непреклонный. Жаль, что вас здесь не было и некому было меня защитить. Мне кажется, вы бы сумели дать ему отпор. Хотя, должен вам заметить, – с сомнением добавил Артур, – Шмидт, если захочет, тоже может быть человеком страшно твердым.

– Но Артур, вы что, всерьез пытаетесь убедить меня в том, что планировали потратить двести марок, чтобы накормить обедом семь человек? Бросьте вы сказки рассказывать.

– Я хотел, чтоб были подарки, – кротко сказал Артур. – Каждому из вас какую-нибудь мелочь на память.

– Оно, конечно, было бы очень мило с вашей стороны… Но по-моему, это все-таки чистой воды блажь. Вы питаетесь одной яичницей, но как только к вам в руки попадает некоторая сумма денег, вы тут же торопитесь пустить ее на ветер.

– Только, пожалуйста, Уильям, хоть вы-тоне читайте мне морали, а не то я, право, расплачусь. Я не могу отказать себе в удовлетворении своих маленьких слабостей. Жизнь и в самом деле потеряла бы всякий блеск, если бы мы хотя бы время от времени не могли закатить себе пиршества.

– Ладно, – рассмеялся я. – Морали читать я не стану. Может быть, на вашем месте я сделал бы то же самое.

После ужина, когда мы, захватив бутылку коньяка, вернулись в обездоленную гостиную, я спросил у Артура, давно ли он виделся с Байером. И поразился тому, как при упоминании этой фамилии изменилось его лицо. Он сварливо поджал губки и, стараясь не глядеть мне в глаза, нахмурился и мотнул головой:

– Я стараюсь без особых причин там не появляться.

– Что так?

Не часто мне приходилось видеть его в подобном расположении духа. Казалось, он всерьез обиделся на меня за то, что я вообще поднял эту тему. Какое-то время он молчал. А потом вдруг взорвался, совершенно по-детски:

– Не появляюсь, потому что не хочу появляться. Потому что мне там не нравится. Там жуткий беспорядок. Меня это угнетает. Я человек тонкий, и полное отсутствие какого бы то ни было порядка не может меня не возмущать… Вы знаете, что на днях Байер потерял один очень важный документ? И как вы думаете, где этот документ в конечном счете отыскался? В корзине для мусора. И к тому же… как только подумаешь, что эти люди получают зарплату из денег, выкроенных рабочими из своих и без того нищенских заработков… Просто сердце кровью обливается… А еще, там просто пруд пруди агентов. Байеру даже имена их известны. И что он, спрашивается, предпринял по этому поводу? Ничего. Ровным счетом ничего. Ему как будто и дела нет. Вот что меня больше всего возмущает: та совершеннейшая беспечность, с которой там ведут работу. Были бы мы в России, всех этих шпиков быстренько бы поставили к ближайшей стенке.

Я усмехнулся. Артур в качестве воинствующего революционера – это было что-то новенькое.

– Но вы же, помнится, так им восхищались.

– Ну, по-своему, он, конечно, человек весьма способный. Кто бы сомневался, – Артур яростно потер подбородок: обнажились зубы, знакомая маска старого плененного льва. И добавил: – Я в Байере разочаровался. Очень разочаровался.

– В самом деле?

– Да.

Его явно так и подмывало чем-то со мной поделиться, и если бы не последний барьер врожденной осмотрительности… Но нет. Искушение было слишком сильным:

– Уильям, если я вам сейчас кое о чем расскажу… но только вы должны поклясться мне всем, что только есть у вас самого святого, что дальше вас эта история не пойдет.

– Обещаю.

– Ну ладно. Когда я доверился партии или, вернее, пообещал ей свою помощь (не подобало бы мне самому об этом говорить, но я тот самый человек, который мог ввести их в такие сферы, куда прежде они попасть и не мечтали)…

– Ничуть в этом не сомневаюсь.

– А потому я сразу оговорил, что, как мне кажется, было вполне естественно с моей стороны, в некотором роде (как бы поизящней выразиться?) – ну, скажем – некое qui pro quo. [26]26
  Здесь: услуга за услугу (лат.).


[Закрыть]

Артур помедлил и выжидающе на меня посмотрел:

– Надеюсь, Уильям, вас это не шокирует?

– Ни в малейшей степени.

– Прекрасно. Я сразу должен был догадаться, что вы на такого рода предметы станете смотреть с разумной точки зрения… В конце концов, мы люди светские. Лозунги, флаги, транспаранты – это все прекрасно для тех, кто шагает плечом к плечу в общем строю, но вождям-то хорошо известно, что политические кампании невозможны без серьезного финансового обеспечения. Перед тем как сделать решительный шаг, я об этом поговорил с Байером, и, должен сказать, он оказался человеком весьма трезво мыслящим. Он сразу понял, что, будучи связан пятью тысячами фунтов долга, я…

– Господи, неужели так много?

– Да-да, как это ни прискорбно. Конечно, далеко не все из этих обязательств в равной степени не терпят отлагательств… О чем это я? Ах да. Будучи связан пятью тысячами фунтов долга, я вряд ли мог оказать нашему общему делу серьезную помощь. Как вы сами прекрасно знаете, я жертва вульгарнейших по сути своей затруднений…

– И Байер согласился заплатить по некоторым из ваших счетов?

– Вы, как всегда, берете быка за рога, Уильям. В общем, да, можно сказать, что он мне намекнул, весьма прозрачно намекнул, что Москва не останется передо мной в долгу, если я с успехом выполню мое первое поручение. Я выполнил. И Байер первый признает, что с этой стороны ко мне претензий никаких. И что же дальше? А ничего. Конечно, я понимаю, что полностью возлагать вину на него одного было бы нелепо. И он сам, и машинистки, и все, кто у него там работает, порой вынуждены месяцами ждать обещанных денег. Но согласитесь, все равно досадно. И я не могу отделаться от мысли, что если бы он захотел надавить как следует где нужно и на кого нужно… А его, кажется, даже забавляет, когда я прихожу к нему и говорю, что едва наскребаю денег на то, чтобы как следует поесть… Вы в курсе, что я до сих пор не расплатился за ту поездку в Париж? Мне пришлось платить за проезд из собственного кармана; и естественнейшим образом рассчитывая на то, что уж дорожные-то расходы мне обязательно будут компенсированы, я поехал первым классом.

– Бедный Артур! – Мне стоило изрядного труда удержаться от смеха. – И что же вы теперь будете делать? Имеет смысл рассчитывать на то, что в конечном счете вам все-таки заплатят?

– Думаю, ни малейшего, – с мрачной миной сказал Артур.

– Послушайте, а давайте я вам ссужу хоть сколько-то. У меня есть десять марок.

– Нет, Уильям, благодарю вас. Я ценю ваш порыв, но брать у вас в долг – увольте. У меня такое чувство, что это подорвало бы нашу прекрасную дружбу. Нет, я подожду еще пару дней, а потом придется предпринять определенного рода шаги. А если и это не возымеет эффекта, я знаю, что мне делать дальше.

– Загадки, загадки.

На какой-то миг мне даже показалось: а не подумывает ли Артур свести счеты с жизнью? Однако сама мысль о том, что он попытается покончить жизнь самоубийством, была настолько нелепой, что я невольно улыбнулся.

– Да нет, надеюсь, что все у вас наладится, – сказал я, и мы стали прощаться.

– Я тоже, дорогой мой Уильям, я тоже искренне на это надеюсь, – Артур осторожно выглянул на лестницу. – И не забудьте передать от меня поклон божественной Шрёдер.

– В самом деле, Артур, почему бы вам в ближайшее же время к нам не заглянуть? Сто лет уже не бывали. Она без вас положительно чахнет.

– С превеликим удовольствием – как только разделаюсь со всеми этими напастями. Если, конечно, я с ними когда-нибудь разделаюсь, – Артур глубоко вздохнул. – Доброй ночи, дорогой мой мальчик. Храни вас Бог.

Глава восьмая

На следующий день, в четверг, я был занят уроками. В пятницу я несколько раз пытался прозвониться к Артуру на квартиру, но номер был неизменно занят. В субботу я уехал на выходные к друзьям в Гамбург и вернулся в Берлин только в понедельник, ближе к вечеру. В тот же вечер я снова набрал номер Артура, чтобы рассказать ему о поездке; ответа по-прежнему не было. Я звонил четыре раза с промежутками в полчаса, а потом запросил телефонистку. Она на официальном жаргоне объяснила мне, что «аппарат абонента более не используется».

Не то чтобы я очень этому удивился. При нынешнем состоянии Артуровых финансов вряд ли стоило ожидать, что он станет платить по телефонным счетам. И тем не менее, подумал я, он мог бы зайти ко мне или хотя бы передать весточку. Впрочем, и он тоже наверняка был сильно занят.

Прошло еще три дня. Такого, чтобы за целую неделю мы с ним ни разу не встретились или хотя бы не переговорили по телефону, мне даже и припомнить было нелегко. Артур мог заболеть. И чем чаще я об этом думал, тем больше крепла во мне уверенность, что его молчание объясняется именно этим. У него долги, и он очень переживает по этому поводу: вполне мог довести себя до нервного срыва. А я за все это время даже ни разу о нем не побеспокоился. Внезапно мной овладело острое чувство вины. Сегодня же после обеда, решил я, зайду и навещу его.

Шел я быстро, повинуясь не то какому-то смутному предчувствию, не то угрызениям совести, а потому добрался до Курбьештрассе в рекордные сроки: быстро взбежал по лестнице и, даже не успев перевести дыхания, нажал кнопку звонка. В конце концов, Артур уже не мальчик. Такая жизнь, как у него, сломает кого угодно, а у него слабое сердце. Новости могут оказаться более чем серьезными. Если, скажем, вдруг… ба, а это еще что такое? Я так спешил, что, скорее всего, просто ошибся этажом. На двери, у которой я стоял, не было таблички с именем: то была чужая дверь. Вот так всегда: стоит только дать волю нервам – и тут же начинают происходить совершенно нелепые, совершенно идиотские случайности. Мой первый импульс был бежать вверх или вниз по лестнице, я не был уверен, куда именно. Но ведь, в конце концов, я позвонил к людям в дверь. И будет лучше всего, если я дождусь, пока кто-нибудь не выйдет ко мне, так, чтобы я смог объясниться.

Я стал ждать; минуту, две, три. Дверь не открывалась. Судя по всему, никого не оказалось дома. Ну что ж, не придется строить из себя дурака.

Но тут я заметил еще кое-что. На обеих дверях видны были маленькие квадратики, более темные, чем остальное дерево. Не узнать в них следы, оставшиеся от снятых табличек с именем хозяина квартиры, было просто невозможно. Теперь я углядел даже крошечные отверстия на тех местах, где раньше были ввернуты шурупы.

Мной овладело нечто вроде паники. За полминуты я успел взбежать вверх по лестнице, до самого конца, а потом спуститься вниз, и тоже до упора; очень легко и быстро, как бегаешь порой в кошмарном сне. Двух табличек с фамилией Артура нигде не было видно. Впрочем, стоп: может быть, я вообще зашел не в тот дом. Случались со мной конфузы и почище этого. Я вышел на улицу взглянуть на номер над дверью. Нет, никакой ошибки не было.

Я понятия не имею, в какие тяжкие я пустился бы дальше, если бы в эту минуту не появилась консьержка. Она знала меня в лицо и кивнула – не слишком любезно. К Артуру ходили явно не самые приятные, с ее точки зрения, люди. А после визитов пристава о доме и вовсе, вне всякого сомнения, пошла дурная слава.

– Если вы ищете своего друга, – она как-то не по-хорошему старательно сделала особый акцент на последнем слове, – то вы опоздали. Он уехал.

– Уехал?

– Так точно. Два дня назад. Квартира сдается. А вы что, не знали?

Должно быть, мина смятения на моем лице была настолько комичной, что она – этак через губу – добавила:

– Вы не единственный, кого он не поставил об этом в известность. Тут таких уже с дюжину приходило. Что, денег вам остался должен?

– Куда он уехал?

– Вот уж не знаю, да и мне-то какое дело? Заходит сюда этот его повар, забирает почту. Вот у него и спросите.

– Не могу. Я не знаю, где он живет.

– Ну, тогда ничем не могу вам помочь, – сказала консьержка с каким-то злобным удовлетворением.

Должно быть, Артур редко давал ей на чай. – Почему бы вам не обратиться в полицию?

С этим заключительным аккордом она скрылась в своей кабинке и захлопнула дверь. Я медленно пошел вниз по улице, чувствуя внутри нечто вроде оцепенения.

Однако ответ на свой вопрос я получил довольно скоро. На следующее же утро пришло письмо с обратным адресом одной пражской гостиницы:

Дорогой мой Уильям!

Пожалуйста, не держите на меня зла. Я был вынужден уехать из Берлина крайне спешно и втайне, что само по себе никак не позволило мне с Вами снестись. Та маленькая операция,о которой я Вам говорил, оказалась, к сожалению, нимало не удачной, и доктор мне прописал немедленную перемену климата.И в самом деле, берлинская атмосфера сделалась в последнее время настолько нездоровой,и в особенности для людей моего склада, что останься я еще хотя бы на неделю – и мне почти наверняка не удалось бы избежать опасных осложнений.

Я продал свои ларыи пенаты,а выручку по большей части вынужден был принести в жертву требованиям разнообразных моих приспешников. Впрочем, я не жалуюсь. Все они, за единственнымисключением, служили мне верно, а что заработано честным трудом, то заработано. Что же касается этого единственногоисключения, то я не желаю более осквернять своих уст его гнусным именем. Достаточно сказать, что он был и остается отъявленнейшиммерзавцем и вел себя соответственно.

Здешнюю жизнь я нахожу весьма приятной. Кухня вполне приличная; пусть она и не столь хороша, как в моем любимом и несравненном Париже, куда я и намереваюсь в следующую среду направить свои усталые стопы, но все же мною лучше всего того, что способен предложить этот варварский Берлин. Не приходится жаловаться и на отсутствие утех, связанных с прекрасным и жестокимполом. И я уже распускаю листики, я расцветаю под благостным воздействием удобств цивилизации. И до того, право слово, распустился, что в Париж, боюсь, прибуду едва ли не без всяких средств к существованию. Но это не важно. Мамона грехов человеческих, вне всякого сомнения, с готовностью примет меня в своем обиталище, и если не обеспечит меня на веки вечные, то по крайней мере даст возможность осмотреться и прикинуть, что к чему.

Пожалуйста, передайте мой самый – по-братски – горячий поклон нашему общему другу и прибавьте на словах, что по прибытии я непременно выполню все его многочисленные поручения.

Не задерживайтесь с ответом – порадуйте меня своим неподражаемым остроумием.

С чем и остаюсь, искренне Ваш

Артур.

Первым делом я – быть может, без должных на то оснований – разозлился. Мне пришлось признаться себе в том, что чувство, которое я испытывал к Артуру, было в значительной степени чувством собственника. Он был моим открытием, он должен был принадлежать мне безраздельно. Я был страшно обижен: как старая дева, от которой сбежала кошка. Нет, так все-таки нельзя, просто глупо с моей стороны. Артур – сам себе голова и совершенно не обязан отчитываться передо мной в своих поступках. Я, словно родитель, склонный потакать своему ненаглядному чаду, начал подводить под его поведение разумные доводы и, естественно, нашел таковые в избытке. Разве не было ему свойственно определенное благородство? Вынужденный жить в состоянии едва ли не круговой обороны, он тем не менее справлялся со всеми своими неприятностями исключительно в одиночку. Он старательно избегал вовлекать меня в возможные – ожидаемые в будущем – проблемы с властями. В конце концов, сказал он себе, я уеду из этой страны, но Уильяму-то придется остаться здесь и зарабатывать свой хлеб; я не имею права потакать своим личным чувствам за его счет. Я живо представил себе, как Артур в последний раз идет быстрым шагом по нашей улице: с потаенной болью бросает взгляд вверх, на окно моей комнаты: колеблется: печально бредет прочь. Кончилось все это тем, что я сел и написал ему письмо, милое и непринужденное; я не стал задавать вопросов, да и вообще, постарался избежать каких бы то ни было оговорок, способных одного из нас скомпрометировать. Фройляйн Шрёдер, которую новость об отъезде Артура весьма расстроила, добавила длинный постскриптум. Он не должен забывать о том, писала она, что естьв Берлине дом, где ему всегда будут рады.

Любопытство мое осталось, мягко говоря, неудовлетворенным. Логичнее всего было бы расспросить обо всем этом Отто, но – где его искать? Я решил для начала зайти к Ольге. Насколько мне было известно, Анни снимала там комнату.

В последний раз я видел Ольгу во время той самой вечеринки, в середине новогодней ночи; однако Артур, который время от времени между делом к ней заходил, достаточно много мне о ней рассказывал. Подобно большинству людей, умудрявшихся даже в тогдашние лихие времена как-то сводить концы с концами, она была дама на все руки. «Если не слишком деликатничать», – как любил говаривать Артур, она была сводней, торговала кокаином и занималась скупкой краденого; кроме того, она сдавала жилье внаем, стирала и под настроение замечательно вышивала. Артур показал мне однажды салфетку, которую она вышила ему в подарок на Рождество: это было настоящее произведение искусства.

Дом я отыскал без всякого труда и прошел через арку во внутренний дворик. Он был глубокий и узкий, как поставленный на попа гроб. Причем поставлен этот гроб был вверх ногами, поскольку чем выше был этаж, тем заметней выдавались навстречу друг другу фасады. На самом верху серый квадрат неба был схвачен решеткой из массивных деревянных балок, которые, перекрыв двор, выступали в роли распорок. Здесь же, внизу, куда даже в ясный летний полдень никак не доходили солнечные лучи, царил глубокий полумрак, как в горном ущелье. Три стороны двора глядели окнами; с четвертой высилась бесконечная глухая стена высотой около восьмидесяти футов, чья отштукатуренная поверхность вздулась пузырями и полопалась, оставив незаживающие, забитые печной сажей язвы. У подножия этого жутковатого обрыва стояла чудная маленькая будка – вероятнее всего, наружный нужник. Рядом с ней лежала сломанная тачка с одним колесом и висело отпечатанное типографским способом объявление, выцветшее до полной неудобочитаемости, с указанием часов, когда обитателям многочисленных здешних квартир разрешалось выбивать ковры.

На лестнице даже сейчас, в середине дня, было темным-темно. Спотыкаясь и считая этажи, я поднялся наверх и постучал, очень надеясь, что не ошибся дверью. Послышался шорох тапочек, звякнули ключи, и дверь приоткрылась, самую малость, насколько позволяла накинутая цепочка.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Уильям, – сказал я.

Имя не произвело ровным счетом никакого впечатления. Дверь задумчиво дрогнула и начала закрываться.

– Друг Артура, – торопливо добавил я, пытаясь сделать так, чтобы мой голос вызывал доверие. Собеседницы своей я не видел совершенно: в квартире было хоть глаз коли. Такое впечатление, что говоришь в исповедальне со священником.

– Погодите минутку, – сказал голос.

Дверь закрылась, и тапочки заширкали куда-то прочь. Потом, судя по звуку шагов, вышел кто-то другой. Дверь снова отворилась, и в узкой прихожей зажегся свет. На пороге стояла Ольга, собственной персоной. Ее могучее тело было завернуто в кричаще яркое кимоно, и она носила его с достоинством жрицы, облаченной в ритуальные одежды. Я совершенно забыл, какая же она в действительности огромная.