Текст книги "Фиалка Пратера"

Автор книги: Кристофер Ишервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Annotation

Обаяние произведений Кристофера Ишервуда кроется в неповторимом сплаве прихотливой художественной фантазии, изысканного литературного стиля, причудливо сложившихся, зачастую болезненных обстоятельств личной судьбы и активного неприятия фашизма.

Кристофер Ишервуд

Фиалка Пратера

Посвящается Рене Блан-Роос

– Господин Ишервуд?

– Слушаю вас.

– Это господин Кристофер Ишервуд?

– Да, слушаю вас.

– Мы со вчерашнего дня пытаемся связаться с вами, – в голосе говорившего прозвучала нотка упрека.

– Меня не было дома.

– В самом деле? – (Похоже, мне не поверили.)

– В самом деле.

– Хм-м-м… – (Мой собеседник, видимо, переваривал услышанное. Вдруг он насторожился.) – Однако это странно… Ваш номер был занят. Постоянно.

– А с кем я, собственно, говорю? – я слегка повысил голос.

– «Империал Балдог».

– Простите, не понял…

– Киностудия «Империал Балдог». Я звоню по поручению господина Чатсворта… Кстати, вы не были в Блэкпуле в 1930 году?

– Тут какая-то ошибка… – Я уже собрался повесить трубку. – Я в жизни не был ни в каком Блэкпуле.

– Вот это номер! – Незнакомец издал короткий озадаченный смешок. – Может, вы и «Фиалку Пратера» никогда не видели?

– Не видел. А при чем тут, собственно?..

– Ее сняли после третьего представления. Но господину Чатсворту понравилась музыка, и он хочет взять оттуда как можно больше куплетов… Ваш агент сказал, что вы знаете Вену как свои пять пальцев.

– Вена? Я был там один раз в жизни. Всего неделю.

– Неделю? – вопрос прозвучал раздраженно. – Этого не может быть! Нам сказали, что вы жили там.

– Может, речь шла о Берлине?

– Что? О Берлине? В конце концов, это почти одно и то же, не правда ли? Мистеру Чатсворту нужен человек, хорошо знающий Европу. Надеюсь, вы говорите по-немецки? Это было бы очень кстати. Нам удалось договориться с самим Фридрихом Бергманном из Вены.

– Рад за вас.

– Вы, конечно, слышали, кто такой Бергманн?

– Первый раз слышу.

– Вот это да! Он много работал в Берлине. Вам доводилось работать в кино?

– Никогда.

– Нет?! – Мой ответ явно обескуражил собеседника. Но в следующую секунду его голос потеплел. – Хотя… думаю, господину Чатсворту все равно. Он часто приглашает молодых авторов. На вашем месте я бы не волновался…

– Послушайте, – перебил я его, – а с чего вы вообще взяли, что меня заинтересует ваше предложение?

– Э-э… Видите ли, мистер Ишервуд, боюсь, это вопрос не ко мне, – затихающей скороговоркой выпалил голос. – Разумеется, господин Катц все обсудит с вашим агентом. Уверен, что мы придем к соглашению. Я еще свяжусь с вами. Всего доброго…

– Позвольте, одну минуточку…

В трубке раздались короткие гудки. Совершенно сбитый с толку, я возмущенно потряс ее, потом взял справочник, нашел номер «Империал Балдог», начал было набирать, но передумал. Пошел в гостиную, где завтракали мать и Ричард, мой младший брат. Я прислонился к дверному косяку и небрежно закурил сигарету, стараясь не встречаться с ними глазами…

– Кто звонил? Стивен? – у моей матушки были свои ненавязчивые методы меня разговорить.

– Нет. – Я выдохнул струю дыма, насупленно глядя на каминные часы. – Какие-то киношники.

– Киношники? – Ричард чуть не опрокинул свою чашку. – Кристофер! Вот здорово!

Я насупился еще сильнее.

Выждав паузу, матушка вкрадчиво поинтересовалась:

– Они хотели, чтобы ты что-то написал для них?

– Наверно, – промямлил я. Разговор начал меня утомлять.

– Кристофер, как интересно! А о чем фильм? Или это секрет?

– Я не спросил.

– Да-да, конечно… Когда думаешь начать?

– Я не думаю. Я отказался.

– То есть как – отказался? Надо же, как жалко!

– Видишь ли, дело в том…

– В чем? Они мало платят?

– Мы не обсуждали денежный вопрос. – Я укоризненно посмотрел на брата.

– Конечно, прости, я понимаю… Пусть этим занимается твой агент, правильно? Уж он-то сумеет выжать из них побольше. А сколько ты собираешься запросить?

– Я же сказал, что отказался.

Повисла очередная пауза. Тщательно подбирая слова, матушка осторожно произнесла:

– Может быть, ты и прав. Нынешние фильмы один глупее другого. Неудивительно, что приличные люди ни за какие деньги не соглашаются с ними работать.

Я промолчал. Но хмуриться перестал.

– Они наверняка перезвонят, – с надеждой произнес Ричард.

– С какой стати?

– Видать, их сильно припекло тебя заполучить, коль они позвонили в такую рань. И вообще, киношники – они такие, так просто не отстанут.

– Брось, я почти уверен, что они уже звонят кому-нибудь еще, по списку. – Я деланно зевнул. – Ладно, пойду-ка я добивать свою одиннадцатую главу.

– Меня потрясает твоя непрошибаемость, – заметил Ричард. Отсутствие даже намека на сарказм порой придавало его словам сходство со строками Софокла. – У меня бы уже все слова из головы вылетели, так бы я извелся, а ты…

– Пока-пока. – Я опять зевнул, потянулся и честно направился к двери, но явное нежелание работать привело меня к серванту. Я стал вертеть ключом в замочной скважине ящика, где лежали столовые приборы. Туда-сюда, туда-сюда. Зачем-то шмыгнул носом.

– Еще чайку выпьешь? – Матушка наблюдала за этим представлением с едва заметной улыбкой.

– Правда, Кристофер, садись. Он даже остыть не успел.

Я молча уселся за стол. Утренняя газета валялась там, где я ее бросил полчаса назад, мятый комок, из которого выжали все жизненно важные новости. Темой дня по-прежнему оставался выход Германии из Лиги Наций.^[1] Знатоки уверяли, что в будущем году, как только укрепят линию Мажино,^[2] начнется превентивная война против Гитлера. Геббельс твердил, что 12 ноября^[3] немцы могут отдать свои голоса «за» и только «за». Губернатор Кентукки Руби Лаффун присвоил Мэй Уэст^[4] звание полковника.

– Дантист кузины Эдит, – начала матушка, подавая мне чашку, – считает, что Гитлер вот-вот оккупирует Австрию.

– В самом деле? – Я отпил чаю, откинулся на спинку стула и вдруг понял, что ко мне вернулось хорошее настроение. – Как же, как же, специфика профессии открывает доступ к информации, недоступной простым смертным. Хотя, к своему стыду, должен сказать, я совершенно не понимаю, как…

И тут меня понесло. Матушка налила чаю себе и Ричарду. Устроившись поудобней и обменявшись выразительными взглядами, они передавали друг другу молоко и сахар, напоминая посетителей ресторана, услышавших, что оркестр заиграл знакомую мелодию.

Минут десять я приводил – и тут же разбивал в пух и прах – все доводы, которые мог бы привести этот дантист, в том числе и те, которые ему бы и в голову никогда не пришли… Я сыпал своими излюбленными словечками: гауляйтер, солидарность, демарш, диалектика, гляйхшалтунг,^[5] инфильтрация, аншлюс,^[6] реализм, транш, кадровый состав. Закурив очередную сигарету и переведя дух, я стал пространно излагать историю национал-социализма со времен мюнхенского путча.

И тут зазвонил телефон.

– Вот всегда так, – вздохнул Ричард. – Эта дурацкая штуковина вечно трезвонит на самом интересном месте. Не подходи. Надоест звонить, сами отвяжутся.

Я вскочил, едва не опрокинув стул, и помчался в коридор, хватая на ходу трубку.

– Алло, – выдохнул я.

Молчание. Но я отчетливо слышал чье-то присутствие на том конце провода – отдаленные голоса, судя по всему, яростно о чем-то спорящие, звуки музыки, доносившейся из радиоприемника.

– Алло?

Голоса стали чуть тише.

– Алло? – нетерпеливо завопил я.

Похоже, меня услышали. Разговоры прекратились, музыка смолкла, будто кто-то прикрыл трубку ладонью.

– Черт бы вас побрал!

Неожиданно невидимый некто убрал руку с трубки, и я услышал недовольный мужской голос с сильным акцентом:

– Слов нет, какой бред! Полный бред!

– Алло, – безнадежно взывал я в пустоту. – Алло! Слушаю вас! Говорите же! Алло!

– Подождите, – отрывисто ответил голос с акцентом, словно увещевал капризного ребенка.

– Я не собираюсь ничего ждать! – я заорал и сам расхохотался от того, насколько по-детски это прозвучало.

Рука снова отодвинулась от микрофона, и мне в ухо ворвались уже знакомые голоса и музыка. Казалось, кто-то невидимый прибавил звук.

– Алло! Алло! Алло! – нетерпеливой скороговоркой произнес таинственный иностранец.

– Слушаю вас.

– Алло? Говорит доктор Бергманн.

– Доброе утро, господин Бергманн.

– Что? Доброе утро. Алло? Алло! Я бы хотел переговорить с господином Ишервудом, прямо сейчас, если можно.

– Я слушаю вас.

– Мистер Кристофер Ишервуд… – Бергманн старательно, по слогам выговорил мое имя – судя по всему, прочитав его по бумажке.

– Да, это я.

– Ja, ja… – Бергманн явно терял терпение. – Я хочу говорить с господином Ишервудом лично. Будьте любезны, пригласите его к аппарату.

– Кристофер Ишервуд – это я, – сообщил я по-немецки. – И именно со мной вы говорите все это время.

– Так это вы Ишервуд! Прекрасно! Что же вы сразу не сказали? И вы говорите по-немецки? Великолепно! Endlich ein vernünftiger Mensch!^[7] Вы не представляете, как я рад вас слышать! Скажите, друг мой, вы можете сейчас ко мне приехать?

Я насторожился.

– Вы имеете в виду сегодня?

– Я имею в виду прямо сейчас, не откладывая, как можно более немедленно.

– У меня все утро расписано буквально по минутам, – неуверенно начал я. Но Бергманн прервал меня вздохом, больше напоминающим долгий, протяжный стон:

– Бред! Кошмар! Я так не могу.

– Может быть, мне удастся выкроить время днем…

Мои слова не возымели никакого действия.

– Все пропало, – забормотал Бергманн. – Один, совершенно один в этом чертовом городе. Никто не понимает ни слова. Кошмар! Все пропало!

– Может быть, вы приедете ко мне?

– Нет, нет. Все пропало. Не берите в голову. Это слишком сложно. Scheußlich!^[8]

Повисла напряженная пауза. Прикусив губу, я с тоской подумал про одиннадцатую главу. Понял, что еще секунда – и я сдамся. Черт бы побрал этого господина!

Кончилось тем, что я недовольно буркнул:

– Где вы сейчас находитесь?

Он к кому-то обратился, потом яростно прорычал:

– Где я нахожусь? – Ответа я не расслышал. Бергманн бушевал. – Ни слова не понимаю. Скажите ему сами.

В трубке зазвучал новый голос на милом уху кокни:

– Здравствуйте. Мы в отеле «Коуэн», на Бишопгейт. Прямо напротив вокзала. Вы нас сразу увидите.

– Спасибо, я сейчас выхожу. До сви… – но тут поспешно прозвучало:

– Минутку, минутку… – Послышалась непродолжительная, но яростная возня, наконец Бергманну удалось завладеть трубкой, в которую он тут же тяжело задышал:

– Скажите, друг мой, когда вас ждать?

– Где-то через час.

– Час? Это слишком долго. Как вы поедете?

– На метро.

– А не лучше ли взять такси?

– Не лучше, – сурово отрезал я, мысленно прикинув, во сколько может обойтись поездка от Кенсингтона до Ливерпуль-стрит. – Совсем не лучше.

– Почему же?

– Это займет столько же времени, сколько и на метро. Ужасные пробки, знаете ли.

– Ах, пробки… Какой ужас! – Горестное пыхтение было похоже на стон умирающего кита.

– Да не переживайте вы так, – чувствуя себя гораздо увереннее после того, как настоял на поездке на метро, попытался я подбодрить его. – Я мигом.

Бергманн еле слышно что-то пробурчал. Он мне явно не верил.

– До скорого свидания, друг мой.

– Auf Wiedersehen… Нет, так не говорят. Или говорят? Мы же с вами незнакомы.

Но он уже отключился.

– Опять киношники? – выпалил Ричард, стоило мне появиться на пороге гостиной.

– Нет. То есть, в некотором смысле… да. Потом расскажу. Мне надо бежать. Да, мамочка, может быть, я чуть-чуть опоздаю к обеду.

Отель «Коуэн» располагался вовсе не напротив вокзала. Возле вокзала вообще не было ничего похожего на отель.

Добрался я в отвратительном настроении, пару раз меня посылали в противоположную сторону, потом я чуть не попал под автобус. Под конец я совершенно сбился с ног. Забыв о решимости вести себя степенно, весь путь от метро я проделал бегом.

Отель располагался в крохотном здании. Тяжело дыша, я приближался к входу. В дверях стоял портье, явно по мою душу.

– Господин Ишервуд? Профессор будет просто счастлив. У нас тут такая неразбериха! Мало того что он приехал на день раньше, чем мы ожидали. Кто-то что-то перепутал… В результате его никто не встретил. Потом недоразумения с паспортом. С таможней. Они потеряли его багаж. Сплошная путаница. Так бывает.

– Где он сейчас? Наверху?

– Нет, сэр. Он пошел за сигаретами. Наши ему не понравились. Европейцы курят более легкие – если к ним привыкнуть, то они очень даже ничего. Гораздо мягче.

– Ладно, я здесь подожду.

– Боюсь показаться назойливым, но вам лучше пойти за ним. Эти иностранцы такие чудные становятся, когда попадают в незнакомый город. Могут заблудиться даже на Трафальгарской площади. Хотя, окажись мы на их месте, может, и сами были бы не лучше. Но сказать, куда он направился, я не берусь. Он ушел минут двадцать назад.

– В какую сторону?

– Направо за углом, третий дом вниз по улице. Наверняка вы его догоните.

– Как он выглядит?

Мой вопрос развеселил портье.

– Ха, да вы его сразу узнаете. Такого ни с кем не спутаешь.

Молоденькая продавщица в табачной лавке оказалась весьма словоохотливой. Мне даже не пришлось ничего говорить о Бергманне. Его визит весьма впечатлил девушку.

– Тот еще деятель, – хихикнула она. – Выспрашивал, о чем я думаю целый день, пока сижу здесь. Я сказала, что мне некогда забивать себе голову всякими глупостями… Потом мы говорили о снах.

Бергманн рассказал ей о каком-то заморском лекаре,^[9] утверждающем, что наши сны означают совсем не то, что мы предполагаем. Говорил о перевороте в науке. Явно не вполне понимая, о чем идет речь, девушка почувствовала свое превосходство над странным посетителем: уж кому, как не ей, знать, что означают сны. У ее тетушки была книжка под названием «Сонник царицы Савской», написанная задолго до того, как этот чужеземный мудрец появился на свет.

– Там все так интересно. Предположим, вам приснилась колбаса, – это к ссоре. Ну а если вы едите ее, тогда сон означает любовь или крепкое здоровье, то же самое с чиханием и грибами. Однажды мне приснилось, что я снимаю чулки, а наутро получаю от брата почтовый перевод на пять фунтов и шесть шиллингов. Конечно, сбывается не все. Или не сразу…

Когда мне удалось вставить слово, я спросил, не заметила ли она, в какую сторону пошел Бергманн.

Выяснилось, что ему захотелось прошвырнуться по магазинчикам. Девушка посоветовала заглянуть к Митчеллу. Это через дорогу и до конца квартала. Пропустить невозможно.

– Да, возьмите его сигареты, – ойкнула она. – Он забыл их на прилавке.

У Митчелла тоже запомнили заезжего иностранца, но в отличие от болтушки табачницы здесь он не вызвал такого воодушевления. Здесь вышло небольшое недоразумение. Бергманн попросил журнал «The New World-Stage» и пришел в ярость, когда ему, по ошибке решив, что речь идет о театральных событиях, принесли то ли «The Stage», то ли «The Era». Я тут же представил его восклицающим свое «Безнадежно! Все пропало! Бред!». Кончилось тем, что он снизошел до объяснения, что «The New World-Stage» – это политический журнал, издающийся в Германии. Мальчишка-продавец предложил несговорчивому клиенту заглянуть в книжную лавку в здании вокзала.

У меня голова пошла кругом. Деловая встреча превращалась в охоту, в которой мне была отведена роль гончей, с высунутым языком мечущейся за то и дело ускользающей приманкой. Задыхаясь, я подлетел к вокзальному киоску и только тут понял, какой я болван. Местные продавцы слишком заняты, чтобы обращать внимание на каждого встречного, говорящего с акцентом: тут таких полно, а уж за полчаса сколько их может пройти! Я затравленно озирался по сторонам, заглядывая в лица прохожих, которые подозрительно шарахались от меня. Поневоле пришлось вернуться в гостиницу.

Портье меня уже караулил.

– Плохой день, сэр. – Всем своим видом он выражал сочувствие, словно я незадачливый бегун, опоздавший к финишу в гонке с препятствиями.

– То есть? Он так и не вернулся?

– Вернулся и опять исчез. Вы разминулись буквально на минуту. Первым делом он спросил, где вы. Потом зазвонил телефон. Звонили со студии. А мы все утро не могли туда дозвониться. Профессора просили приехать немедленно. Я говорил, что вы вот-вот появитесь, но он не стал ждать. Сэр, у него будто шило в одном месте. Мне пришлось посадить его в такси.

– Он не оставил записки?

– Да, сэр. Вы должны приехать на ленч в кафе «Ройал». Ровно в час.

– Вот как? Пусть катится ко всем чертям со своим ленчем.

Я вошел в гостиницу, плюхнулся на стул и отер лоб. С меня хватит. Что они, черт побери, о себе воображают? Ну и ладно, поделом мне, сам виноват. Одно я знал точно: никаких дел с ними я иметь не собираюсь. Даже если они придут ко мне домой и просидят весь день под дверью.

Они сидели в гриль-зале.

Я пришел на десять минут позже, чтобы хоть немного потешить свое самолюбие. Метрдотель указал мне столик, где сидел Чатсворт. Прежде чем подойти, я решил сначала изучить обстановку.

Спиной ко мне сидел человек с гривой седых волос, напротив него возвышался розовощекий мужчина с луноподобным лицом, редкими прилизанными волосами, очки в массивной черепаховой оправе. Седовласый сидел, напряженно подавшись вперед. Розовощекий вальяжно откинулся на спинку кресла и с интересом глазел по сторонам. Его лицо, казалось, говорило: «Между нами, одного им не хватает. У них нет savoir vivre».^[10]

Бледные круглые глаза, огромные из-за толстых линз, наткнулись на меня, не выразив при этом никакого удивления.

– Мистер Ишервуд? Очень рад, что вы пришли. Вы незнакомы?

Он не потрудился даже привстать. Зато Бергманн с неожиданной прытью вскочил из-за стола. Совсем как Панч из-за кулис. «Горестный какой-то Панч», – почему-то мелькнуло у меня. Когда мы обменивались рукопожатием, я невольно улыбнулся: нас не надо было представлять друг другу. Бывают встречи-узнавания. Наша была из таких. Мы, без сомнения, знали друг друга. Имя, голос, черты лица не имели значения. Мне было знакомо это лицо. Лицо нашего времени, лицо эпохи. Лицо Европы.

Уверен, Бергманн думал о том же.

– Рад познакомиться, сэр, – последнее слово он произнес с еле уловимой иронией. Мы постояли пару секунд, изучая друг друга.

– Садитесь, – приветливо пригласил Чатсворт.

Возвысив голос, он подозвал официанта:

– Garçon, la carte pour monsieur!^[11]

На нас начали оглядываться.

– Очень рекомендую Tournedos Chasseur,^[12] – тоном знатока добавил он.

Я выбрал первое, что попалось на глаза, а именно – нелюбимую мною Sole Bonne Femme,^[13] исключительно чтобы продемонстрировать, что не хуже его разбираюсь в меню. Чатсворт заказал себе шампанское.

– Никогда не пью ничего иного до заката.

Он доверительно сообщил, что знает в Сохо местечко, где подают какой-то особенный кларет.

– На прошлой неделе взял по случаю шесть дюжин бутылок на аукционе. Я поспорил со своим дворецким, что разыщу нечто получше, чем то, что хранится в моем погребе. И представьте, этот пройдоха признал, что я прав. Не забыть бы заставить его раскошелиться.

Бергманн тихо фыркнул. Вперив пронзительный взгляд в Чатсворта, он изучал его с таким пытливым вниманием, что любой другой уже потерял бы дар речи. Поглощая еду с какой-то лихорадочной поспешностью, Бергманн ухитрялся при этом курить. Чатсворт же ел не спеша и очень сосредоточенно, изрекая после каждого проглоченного куска очередную сентенцию. Рука Бергманна, сильная, поросшая волосами, без обручального кольца, покоилась на столе. Он держал сигарету, как указующий перст, нацелив ее Чатсворту прямо в грудь. Великолепной формы голова, казалось, была высечена из гранита умелым скульптором. Голова римского цезаря с темными глазами азиата. Ему совершенно не шел тесный, неопределенного цвета костюм. Воротник рубашки душил его. Узел нелепого галстука сбился набок. Я исподтишка любовался его мощным, решительным подбородком, глубокими морщинами, спускающимися из-под внушительного носа, из которого торчали черные волоски, к мрачной полоске рта. Лицо цезаря с темными, насмешливыми глазами раба – раба, который повинуется потешаясь, который оценивает своего господина, подтрунивает над ним и – судит его. Судит господина, которому не дано понять своего раба. Господина, который, сам того не зная, всецело зависит от него, вечно ищет его одобрения, восхищения, советов, а в конечном счете – разрешения пользоваться своей властью. Разрешения раба, сочиняющего басни о тварях божьих.

От обсуждения вин Чатсворт плавно перешел на прелести Ривьеры. Бывал ли Бергманн в Монте-Карло? Тот отрицательно мотнул головой и что-то невнятно пробурчал в ответ.

– В Монте мое духовное прибежище. Вот к Каннам я совершенно равнодушен. А в Монте есть je ne sais quoi.^[14] Каждую зиму срываюсь туда дней на десять. Что бы ни случилось. Просто срываюсь с места и еду. Смотрю на это как на вложение денег. Без Монте я бы попросту не выдержал этого убийственного лондонского тумана с его вечной моросью. Свалился бы с гриппом или еще какой-нибудь гадостью. Провалялся бы месяц в постели. А так вот он я, говорю я им, и пусть скажут спасибо. Garçon!

Никого не спросив, он заказал на всех Crêpes Suzette^[15] и стал убеждать нас, что он напрочь лишен азартности.

– С меня хватает игрищ в кино. Рулетка – развлечение для дураков. Годится только для детей и старух. А вот в чемми^[16] сыграть не прочь. В прошлом году просадил пару тысяч. Моя супруга предпочитает бридж. Я смеюсь, что в ней говорит островитянка до мозга костей.

Бергманну с его английским, наверное, непросто было улавливать нить разговора. Выражение его лица становилось все более загадочным. Даже Чатсворт почуял что-то не то. Он сообразил, что внимание слушателей вот-вот ослабеет, и сделал следующий ход. Позвал метрдотеля, чтобы отдать должное Crêpes Suzette.

– Передайте Альфонсу мое восхищение, сегодня он превзошел сам себя.

Метрдотель знал, как вести себя с этим завсегдатаем, и склонился в глубоком поклоне.

– Для вас, мсье, всегда пожалуйста. Для такого ценителя, как вы, не грех и расстараться… Кто-кто, а вы знаете толк…

Чатсворт расцвел на глазах.

– Жена говорит, что я красный. А что делать? С души воротит, когда посмотришь, как некоторые обращаются с прислугой. Никакого уважения. Особенно к шоферам. Словно они не люди! Эти хваленые снобы могут загонять человека до смерти. Будят в любое время суток. Никакой личной жизни. Я держу трех слуг, хотя это и обходится мне в копеечку: двое днем, один – ночью. Жена донимает, чтоб я одного уволил. «Либо все останется как есть, либо тебе придется самой садиться за руль», – говорю я ей. А на это она не пойдет никогда. Женщины – никудышные водители. Моя, по крайней мере, хоть признает это.

Принесли кофе, и Чатсворт выложил на стол роскошный сафьяновый, ручной работы ящичек для сигар размером с карманную Библию. Не преминул сообщить, что каждая сигара обошлась ему в пять фунтов и шесть пенсов. Я отказался, а Бергманн, скорчив мрачнейшую гримасу, прикурил одну.

– Попробовав их однажды, вы уже никогда не сможете курить ничего другого, – шутливо предостерег его Чатсворт и любезно добавил: – Завтра я пришлю вам такую же коробку.

Сигара каким-то непостижимым образом довершила облик Чатсворта. Попыхивая ею, он будто становился больше ростом. Тусклые глаза горели мистическим пламенем.

– Я уже много лет мечтаю воплотить один замысел. Вы будете смеяться. Все смеются. Говорят, что я спятил. Но мне все равно. – Он выдержал паузу. И лишь потом торжественно закончил фразу: – Снять «Тоску». С Гретой Гарбо.

Бергманн обернулся и бросил на меня быстрый, загадочный взгляд. Потом резко выдохнул. Так, что дым от сигары окутал голову Чатсворта. Тот выглядел довольным. Именно такой реакции он и ждал.

– И само собой, никакой музыки. Меня интересует сама идея. – Он немного помолчал, явно ожидая возражений. Их не последовало.

– Это потрясающая вещь. Никто этого не понимает. Бог ты мой, как это прекрасно!

Опять пауза.

– Знаете, кому я хочу заказать сценарий? – По тону Чатсворта было ясно, что главный сюрприз он приберег про запас.

Молчание.

– Сомерсету Моэму.

Наступила гробовая тишина, прерываемая только дыханием Бергманна.

Чатсворт сидел с видом человека, бросившего вызов всему свету.

– А если с ним не удастся договориться, я не стану ее делать.

Меня так и подмывало спросить, в курсе ли этих планов сам Моэм, но я понимал, что подобное любопытство в данный момент неуместно. Наши с Чатсвортом взгляды пересеклись, и я неловко улыбнулся.

Как ни странно, Чатсворт остался доволен. Он истолковал мою реакцию по-своему, и неожиданно его лицо тоже расплылось в ответной улыбке.

– Спорим, я знаю, о чем думает Ишервуд, – обратился он к Бергманну. – Он прав, черт побери! Сознаюсь! Да, я сноб, но очен-н-о неглупый сноб.

Бергманн вдруг стрельнул в меня глазами. Ну наконец-то, подумал я, он раскроет рот. Черные зрачки сверкнули, губы шевельнулись в непроизнесенном слове, руки дернулись в излучине жеста.

– Привет, Сэнди, – донеслось из-за спины Чатсворта.

Я обернулся и обомлел: возле столика стоял Эшмид. Ничуть не изменившийся за десять лет, не утративший ни привлекательности, ни стати. Шевелюра цвета жженого янтаря. До боли знакомый небрежный шик: спортивная куртка, шелковый пуловер, фланелевые брюки.

– Сэнди – редактор нашего сценарного отдела, – сообщил Чатсворт. – Упрям как мул. Шекспира перепишет, если что не по нему написано.

Эшмид тонко, по-кошачьи улыбнулся.

– Привет, Ишервуд, – поздоровался он как ни в чем не бывало, хотя явно не ожидал меня здесь встретить. Ему никогда нельзя было отказать в выдержке.

Мы в упор посмотрели друг на друга.

Какого черта ты тут делаешь, чуть не ляпнул я. Сказать, что я удивился, значило не сказать ничего. Эшмид – поэт. Эшмид – гордость Общества друзей Марло. В его лице я уловил, что мое смятение не прошло незамеченным. Но насмешливые золотистые глаза оставались непроницаемыми.

– Вы знакомы? – удивился Чатсворт.

– Учились вместе в Кембридже, – бросил я взгляд на Эшмида.

– Кембридж? – Ответ произвел на Чатсворта должное впечатление. Я явно вырос в его глазах. – Полагаю, у вас есть о чем поговорить.

Я ждал, что Эшмид возразит. Но он лишь улыбнулся. Чуть натянуто.

– Пора отправляться на студию, – заявил Чатсворт, поднимаясь из-за стола. – Сэнди, профессор поедет с нами. И позаботься, чтоб ему показали этот фильм с Розмари Ли. Черт, забыл, как он называется!

– «Луна над Монако», – как само собой разумеющееся, подсказал Эшмид. Буднично, как мы привыкли произносить «Гамлет».

Бергманн привстал, издав страдальческий вздох, похожий на стон.

– Паршивенький фильм, – жизнерадостно доложил Чатсворт, – но я хочу, чтоб вы поглядели на актрису.

Наша маленькая процессия направилась к двери. Крепкий и приземистый Бергманн шел между вальяжным гигантом Чатсвортом и гибким, словно ивовый прутик, Эшмидом. Чувствуя себя лишним, я угрюмо тащился следом.

Чатсворт барственным жестом отстранил портье и сам подал Бергманну пальто. С тем же успехом он мог попробовать одеть римскую статую. Назвать шляпу Бергманна шляпой можно было с большой натяжкой. Уж больно нелепо она смотрелась на непослушной седой шевелюре, из-под которой мрачно смотрели глаза цезаря, попавшего в лапы озверевшего плебса. Эшмид, разумеется, пришел без пальто и шляпы. При нем был только аккуратный зонтик-тросточка. На улице нас поджидал роскошный «роллс-ройс» (разумеется, с шофером) Чатсворта – жемчужно-серый, словно подобранный специально в тон одежде, сидевшей на владельце, как влитая.

– Ишервуд, желаю вам сегодня хорошенько выспаться, – отечески напутствовал он меня. – Вас ждет столько работы, что мало не покажется.

Эшмид промолчал. Улыбнувшись на прощанье, он сел в машину вслед за Чатсвортом.

Бергманн помедлил, потом тронул меня за руку. Лицо озарилось неожиданно обаятельной улыбкой. Мы стояли почти вплотную друг к другу.

– Всего хорошего, господин Ишервуд, – по-немецки произнес он. – Я позвоню вам завтра утром. – Его голос понизился до шепота; он участливо посмотрел мне в глаза. – Уверен, мы поладим. Знаете, рядом с вами я не чувствую ни капли неловкости. Мы словно два примерных семьянина, случайно сунувшихся в бордель.

Когда я добрался до дома, оказалось, что матушка и Ричард поджидают меня в гостиной.

– Ну как?

– Получилось?

– Как все прошло?

– Ты нашел их?

Я устало рухнул на стул.

– Нашел.

– И?

– Как ты думаешь, все сложится?

– Ты будешь с ними работать?

– Не знаю… Может быть… Да, скорей всего, да.

Чатсворт распорядился, чтобы Бергманна поселили на квартире, арендованной студией, в районе Найтсбриджа, возле Гайд-парка. Там я и нашел его на следующее утро – правда, для этого мне пришлось карабкаться чуть не под самую крышу. Заслышав шаги, он, еще не видя меня, приветственно закричал:

– Поднимайтесь! Выше! Еще выше! Смелее! Нет, еще не дошли! Да где же вы? Бодритесь! Ага! Ну наконец-то! Servus, дружище!

Мы пожали друг другу руки.

– Как вам ваше жилище?

– Отвратительно! – Из-под черных зарослей бровей блеснули уморительные чертики. – Просто ад какой-то. Вы только что совершили восхождение в Ад.

В пестром шелковом халате, взъерошенный, он был похож не на цезаря, а на клоуна, смеющегося и плачущего одновременно, состарившегося, стоило опуститься занавесу, и укрывшегося в гримерке от посторонних глаз.

Он накрыл мою руку своей.

– Скажите мне вот что. Неужели весь город такой же ужасный?

– Ужасный? Бог с вами, это же лучший район. Вы еще не видели здешних трущоб и окраин!

Бергманн осклабился:

– Вы меня успокоили.

Он провел меня внутрь. В крошечной гостиной стояла тропическая жара и было так накурено – хоть топор вешай. Пахло свежей краской. Казалось, здесь прошелся смерч, разметав в живописном беспорядке газеты, книги, одежду.

– Мадемуазель! – зычно позвал Бергманн.

Из дальней комнаты выглянуло юное создание. Гладкие волосы аккуратно зачесаны назад, нежный овал лица, симпатичная мордашка, которую немного портил остренький, лисий подбородок. Очки без оправы, безвкусная помада. Строгий жакет, юбка – одним словом, секретарша.

– Дороти, позвольте представить мистера Ишервуда. Дороти – мой секретарь, она прелестнейший из даров, которыми удостоил меня наш милейший Чатсворт. Дитя мое, вглядитесь, этому юноше выпало быть нашим Вергилием^[17] в этой Брита…жественной комедии.

Улыбка Дороти выдавала в ней секретаршу нового поколения – чуть недоуменная, но выражающая решимость ко всему, что уготовят ей чокнутые работодатели.

– И, пожалуйста, убавьте огонь, – взмолился Бергманн. – Тут совершенно нечем дышать.

Дороти послушно опустилась на колени и разворошила дрова в камине.

– Я вам сейчас нужна? – деловито поинтересовалась она. – А то я хотела разобрать письма.

– Вы мне всегда нужны, детка. Без вас мы как без воздуха. Вы наша Беатриче.^[18] Но сначала мы должны получше узнать господина Вергилия. Вернее, это ему необходимо узнать меня получше. Потому как, вы же понимаете, – продолжил Бергманн, когда Дороти вышла из комнаты, – я-то уж знаю о вас все.