Текст книги "Ужасы льдов и мрака"

Автор книги: Кристоф Рансмайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Йозеф Мадзини думает, что давно вошел в это общество, однако ж оно знает, с кем имеет дело, – журналист не то писатель или вроде того, помешанный на истории Арктики. Маленького итальянца просто бы не заметили и сразу забыли, если б в последнее время он то и дело не появлялся в компании Фюранна, Флаэрти и Бойла, видели его и на шахтах; похоже, малыш жутко любознательный. Израэл Бойл водил его в штольни и разрешил доползти до самого пласта; говорят, такие субъекты иной раз готовы хоть на километр в гору зарыться, лишь бы написать потом, что там было темно и тесно, а, Бойл? Губернатор Турсен и тот приглашал этого малыша на рюмку водки, а теперь и на научный корабль его берут, чтоб он получше рассмотрел льды, а Хьетиль… эй, Хьетиль, ты, часом, не связал ему напульсники, ведь, не дай бог, отморозит себе чего, занимаясь писаниной. Будем здоровы! Н-да, мало ли таких, что шастают по маршрутам давних экспедиций, – обвешанные фотоаппаратами и понятия не имеющие о розе ветров.

Здорово, да? Теперь, когда любой рахитик-отпускник может запросто перелететь через этот вонючий полюс на «Боинге», ясное дело при костюме и галстуке, с бифштексом в пластиковой коробке на коленях, с «Кодаком», нацеленным в иллюминатор, – именно теперь все они снова чертовски заинтересовались психами, которые черт знает когда на трухлявых лодках, на санях и воздушных шарах, с сизыми обмороженными лицами рвались к полюсу, сущие шизики. По слухам, малыш-то еще и на фюранновских собаках задумал прокатиться; позарез ему приспичило в погонщика поиграть; не иначе как перепутал кобелей с пони. Да ладно, не наше это дело. Будем здоровы!

Под вечер пора на судно. Метель улеглась. Дождь тоже перестал. Только норд-ост по-прежнему задувает холодом, взбивает во фьорде пенные барашки. Насквозь ржавые грузовые гондолы заброшенной канатной дороги скрежещут на шквальном ветру; длинная вереница деревянных опор ведет наверх, к жерлам штолен. Тумана нет. «Крадл» выйдет в море еще до полуночи. Фюранн и Мадзини, готовые в путь, стоят у стойки бара; к поясу океанографа, где во время коротких совместных походов вдоль побережья Ледовитого океана и в глубь острова вечно болтался крупнокалиберный револьвер, теперь подвешен маленький кассетник; после первой порции пива Фюранн нацепил наушники и теперь временами пытается пропеть обрывки песни, слышной ему одному: never put me in a job… Mama Rose… well, never, never again…

В последние дни Фюранн почти не расставался со своим уокманом – как обычно, когда в лонгьирский магазин-супермаркет, где вправду можно было купить все, от полярного снаряжения до засахаренных фруктов, поступали новые записи. Целыми днями Фюранн мог наслаждаться одной мелодией – он заказывал преимущественно пьесы для саксофона, – снова и снова слушал запись, пробовал повторить пассажи на своем саксофоне, сняв наушники, восхищался оригиналом, а потом опять все бросал и неделями не играл и не пел. Mama Rose! Еще пивка, Эйрик; это уж точно последний бокал.

Пять лет назад Хьетиль Фюранн приехал в лонгьирское отделение Полярного института, сперва на одно лето, да так и остался здесь, из-за Торил Холт, учительницы местной школы. Учительница, однако ж, успела тем временем сменить фамилию, вышла замуж за горного инженера Ларсена, жила вместе с ним в доме, стены которого были оклеены яркими фотообоями с изображением карибских ландшафтов, и видела океанографа разве только на школьных мероприятиях, когда он, сидя в заднем ряду театрального зала, горланил за компанию с другими зрителями, – Фюранн все еще был здесь; Шпицберген он вообще покидал редко, разве что на несколько дней, чтобы изложить перед небольшой ословской аудиторией свои гипотезы или позаботиться о плановом осуществлении какого-нибудь высокоширотного научного проекта, иногда выезжал и на конгрессы, неизменно возвращаясь с целым набором дорогих табачных смесей и крепких напитков. Частенько Фюранн ночи напролет сидел возле взлетной полосы, в конторе кладовщика Гуттурмсгорда, вел радиопереговоры с экспедициями, что странствовали далеко в глуши, и сам, бывало, на недели пропадал, объезжал на лодке или на санях замерные станции, регулировал приборы, снимал показания датчиков, на досуге вместе с Флаэрти или Бойлом ходил на глетчеры, а в зимние месяцы выкладывал из кусочков меди, которые сам эмалировал в маленькой плавильной печке, диковинные пейзажные мозаики и обучал ездовых собак всяким сложным кунштюкам – Уби, вожак, по команде Фюранна ходил на задних лапах. Кстати, в Лонгьире ездовые упряжки давно уже не были необходимостью – на зиму почти все обзавелись скутерами, моторными снегокатами, и в результате полярная ночь стала самым шумным временем года, а после снеготаяния поселковую грязищу, хоть расстояния были невелики, месили мощные внедорожники или (чаще) таксомоторы, оборудованные радиотелефоном, – эти замызганные лимузины курсировали меж гаванью, аэродромом и шахтами. Держать собачью упряжку даже здесь не более чем блажь, экстравагантный спорт, а может быть, и неопровержимое свидетельство арктической стойкости; кроме Фюранна и других лонгьирцев, держал на псарне четырех гренландских лаек и зубной врач Хуль – полярной ночью он вставал на лыжи, и эти псы, которые у местных собачников слыли самыми свирепыми на всем Шпицбергене, мчали его по льду.

Наиболее тихое, хотя, возможно, и наиболее страстное увлечение Фюранна, не имело, кстати сказать, ничего общего с исследованиями Ледовитого океана, и были это средиземноморские и тропические медузы; на книжных полках у него в комнате пачками громоздились книги о Hydrozoe, и даже абажур настольной лампы являл собою изготовленную из молочного стекла точную копию полосатого гребневика. Честное слово, сказал Фюранн Йозефу Мадзини, нет зрелища более удивительного и прекрасного, чем парение медузы в подводном сумраке – щупальца на колокольчиках, чашах-куполах такие хрупкие, такие нежные, а любое движение в бирюзовой воде словно мягкое биение сердца…

Но и эта страсть океанографа никак не отразилась бы на жизни Йозефа Мадзини, если бы много лет назад Фюранн не приехал в Вену, прежде всего из-за медуз, и не попал заодно в компанию Анны Корет. В ту пору – Мадзини еще маялся в Триесте, в доме обойщика, – Фюранн приехал в Вену, намереваясь ознакомиться с чудесными моделями медуз, созданными неким богемским стеклодувом и хранящимися в Музее естественной истории, и через какого-то зоолога-библиофила свел знакомство с Анной; правда, в конечном счете это знакомство вылилось в продолжительную переписку, причем Фюранн щедро иллюстрировал свои письма рисунками.

– Всё, Эйрик! Еще один бокальчик для меня, по-быстрому, и вызывай нам такси; пора на пристань. – Фюранн сдвинул дужку наушников на затылок… never put me in a job… Мадзини вскидывает на плечо свой рюкзак.

Гавань расположена выше по фьорду. Ехать недалеко; окна такси сплошь заляпаны грязью, и облитая алым светом земля, бегущая навстречу, различима лишь сквозь грязные разводы на кое-как протертом ветровом стекле. Фюранн и Мадзини поднимаются на борт последними. Рукопожатия. Затем Фюранн снова надевает наушники и не снимает их, даже когда Одмунн Янсен, метеоролог из Тронхейма, руководитель проекта, произносит перед собравшимися в кают-компании десятью учеными, тремя гостями и двенадцатью членами судового экипажа краткую речь: он рад приветствовать на борту и так далее, особенно гостей Полярного института… в надежде на доброе сотрудничество… И так далее. Подобные речи всем знакомы. Контрольная лампочка фюранновского уокмана упорно горит красным; Фюранн улыбается блондинке, единственной женщине на борту… Mama Rose!.. гляциологу из Массачусетса. Йозеф Мадзини понимает только приветствие Янсена, обращенное к гостям, – это английская часть речи.

Выход «Крадла» в море ничем не отличается от отплытия какого-нибудь парома из любой другой гавани – стандартное начало служебного рейса. Лишь в протяжном гудке туманного горна сквозит смутная торжественность, которая прокатывается по долине Адвент-фьорда, отбивается от скал и возвращается обратно. Мощный движок – три тысячи двести лошадиных сил – выводит траулер из фьорда в черную зыбь Ледовитого океана.

Я представляю себе Йозефа Мадзини в первые часы на борту, в уютной каюте, и задаюсь вопросом, не начал ли он еще в Лонгьире потихоньку отделять свое путешествие от плавания «Тегетхофа», ведь, в конце-то концов, и в Арктике безраздельно царила современность, неотвратимая современность, которая не допускала, чтобы этот скудный край обернулся всего-навсего кулисой воспоминаний. Воскрешать в шахтерском поселке образы давнего прошлого Йозефу Мадзини вряд ли было легче, нежели в читальне венского Морского архива, где он снова и снова листал вахтенный журнал «Тегетхофа». Но я не располагаю записями, которые могли бы однозначно подтвердить мои предположения, – шпицбергенские дневниковые заметки Мадзини нередко столь же немногословны, как и журналы егеря Халлера или машиниста Криша, – они излагают события лишь вкратце, иной раз в виде непонятных отрывочных тезисов, и почти не содержат мыслей, выходящих за рамки современности. И потому я отталкиваюсь от мысли, что Йозеф Мадзини испытал едва ли не облегчение, к примеру, когда Малколм Флаэрти этак по-хамски назвал его Вайпрехтом и тем самым небрежно продемонстрировал, что от любой фантазии, от любой идеи можно освободиться и поднять ее на смех.

ГЛАВА 12
TERRA NUOVA [20]20
  Новая земля (итал.).


[Закрыть]

Январь. Ледовитый океан все-таки похож на землю Уц. А каждый из них – на Иова.

Егерь Клотц страдает меланхолией и чахоткой;

матрос Фаллезич – цингой;

плотник Вечерина – цингой и ломотой в суставах;

матрос Стиглич – цингой;

егерь Халлер – ломотой в суставах;

матрос Скарпа – цингой и судорогами;

машинист Криш – чахоткой…

Знаки нездоровья и слабости не миновали практически никого; один встает с одра болезни – другой занимает его место. Так оно и идет.

Даже будь «Адмирал Тегетхоф» деревянным храмом какого-нибудь культа света, который почитает солнечный восход как возвращение божества, надежда на окончание полярной ночи, на спасительное возвращение солнца и тогда бы вряд ли была сильнее, чем в эти январские дни 1873 года. Больные окрепнут, ледовые бастионы рухнут, а волны унесут тающие обломки, и ветер будет добрый, попутный – пусть только солнце поднимется над горизонтом…

Но пока царит темнота.

Ясными звездными днями около полудня на краю небосклона уже виднеется отблеск грядущей утренней зари – тусклая полоска света, быстро блекнущая в фиолетовом сумраке. Они стоят тогда у поручней и славят этот свет; ведь нынче он опять немного ярче, немного интенсивнее, чем намедни; нынче можно было почти разобрать заголовок, еще недавно совершенно слепой, и в четырех шагах без фонаря разглядеть лицо.

Но ледовые сжатия продолжаются. Кажется, океан навеки погребен под оцепенелыми громадами льдов. Вайпрехтовская наблюдательная палатка и часть аварийных запасов угля исчезают в неожиданно разверзшейся трещине, а следом в пучину срывается Боп, один из ездовых кобелей. В январскую стужу, которая лишь раз-другой перемежалась незначительными потеплениями, можжевеловая водка замерзает в стеклянистые слитки, а ртуть делается такой твердой, что, зарядив ею ружье, они пробивают дюймовые доски.

Хотя жизнь вольготней не стала, а страх, владеющий ими в несказанно тяжкие часы тревоги и ожидания катастрофы, только притупился, полоска света, тлеющая у горизонта, все-таки внушает бодрость, дает новые силы противостоять ледовому хаосу. Вайпрехт твердит, что жизнь им спасает в первую очередь дисциплина, самые что ни на есть обыкновенные, будничные дела – метеорологические замеры, смена вахтенных, дежурства на камбузе, воскресный обход матросского кубрика, неукоснительно совершаемый офицерами, – опять-таки лишь подтверждают, что даже в такой глухомани человеческая собранность и дисциплина нисколько не утрачивают своей значимости; в соблюдении дисциплины и закона проявляется суть человека, и в них же – единственный шанс уцелеть среди здешней пустыни.

Ледовый боцман и гарпунщик Карлсен подает пример: когда этого старика, столь многие годы проведшего в Ледовитом океане, приглашают к офицерскому столу, он всегда надевает свой курчавый белый парик, а по церковным праздникам в честь особо почитаемых им мучеников даже нацепляет на шубу орден Олафа Святого. (Однако ж когда на небе вспыхивают волнистые завесы полярного сияния, Эллинг Карлсен снимает с себя все металлическое, в том числе и поясную пряжку, чтобы не нарушить гармонии текучих фигур и не навлечь на свою голову ярость огней.)

В эти январские недели Вайпрехт организует школьные занятия; хотя никто до них не зимовал так близко к Северному полюсу и хотя эта грохочущая пустыня таит неотступную угрозу, каждому теперь должно выучиться грамоте, должно иметь возможность использовать корабельную библиотеку – четыре сотни томов, в том числе драмы Лессинга и Шекспира, «Потерянный рай» Джона Мильтона и желтеющие выпуски «Новой свободной прессы», – чтобы побороть бесконечность времени и тоску. Пусть у них будет поэзия – да-да, поэзия! – и мысли, выходящие за пределы бедствий настоящего. Вайпрехт и офицеры Брош и Орел обучают итальянцев и славян, Пайер – своих тирольцев. В шубах, с заиндевевшими бородами, сидят они в палубной рубке – одни выводят буквы, другие постигают основы физики и математики.

Когда в этом маленьком учебном классе надобно было проверить урок, ученикам приходилось задерживать дыхание, чтобы наставник, окутанный морозным облаком, мог разглядеть аспидную доску, а решая задачу на деление, они вдруг замирали и терли руки снегом, – так стоит ли удивляться, что школа наша популярностью не пользовалась?

Юлиус Пайер

Нередко посреди школьного урока звучит сигнал тревоги, и все бросаются к спасательным шлюпкам. А в конце концов мороз вновь так крепчает, что занятия превращаются в нерегулярную череду разрозненных лекций и практических упражнений. Это как же, говорит Клотц, медведям, что ли, будем читать Священное Писание? Плот строить из тетрадок? В последних числах января, когда утренняя заря светит уже все утро, белый медведь задрал ньюфаундленда по кличке Маточкин. Теперь пайеровской упряжке куда труднее тащить большие сани. Верит ли еще сухопутный начальник в научные экспедиции на собаках? Однако он упорно запрягает собак в постромки и иной раз так их лупит, что потом егерю Халлеру приходится их лечить. Вылазки Пайера опять становятся чаще – и яростнее. Если на Крайнем Севере еще есть ничейная земля, он погонит туда свою упряжку.

Не знаю, может быть, эпизодические стычки между все понимающим, серьезным исследователем Вайпрехтом и жаждущим открытий энтузиастом Пайером уже в первые месяцы 1873 года начали принимать драматические формы. Тогдашние дневники об этом молчат. Зато я знаю, что Карл Вайпрехт начальствовал во всем; он поистине был авторитетом – судьей, когда среди матросов вспыхивали ссоры и даже потасовки, утешителем и пророком, когда речь заходила о хрупкой надежде на возвращение, и последней инстанцией во всех вопросах. А сухопутный начальник Пайер так и оставался без суши, без земли. На следующий год, уже во время мучительного марша через льды назад, в обитаемый мир, Вайпрехт упомянет в своем дневнике размолвку, о которой журналы первой полярной ночи не сообщают ничего.

Пайер опять впадает в давнюю мелочную зависть. Он опять так переполнен яростью, что я в любую минуту ожидаю серьезной стычки. Из-за сущего пустяка – речь шла о мешке хлеба, который якобы перегрузил его шлюпку, – он прилюдно наговорил мне обидных колкостей, которые я никак не мог оставить без ответа. Я предупредил, что впредь ему должно остерегаться подобных выражений, иначе мне придется при всех поставить его на место. В результате последовал новый приступ ярости, он сказал, что прекрасно помнит, как год назад я угрожал ему револьвером, и заверил, что непременно меня опередит в таком случае, даже без обиняков объявил, что посягнет на мою жизнь, коль скоро поймет, что домой ему не вернуться.

Карл Вайпрехт

Мне очень трудно представить себе, как задумчивый Вайпрехт идет с револьвером на своего спутника и бывшего друга, и так же трудно представить себе, как поэт и художник Пайер грозит убийством, – но в Ледовитом океане случались метаморфозы и пострашнее, а затем, после триумфального возвращения, которое в эти январские дни мнится недостижимым, ненависть снова уйдет, преобразится в формальную вежливость. Сей труд я начну с безоговорочного признания высоких заслуг моего коллеги, лейтенанта морского флота Вайпрехта, по сравнению с коими результаты собственных моих усилий весьма и весьма незначительны… – такой фразой Пайер откроет свой отчет об экспедиции.

Если же то, что Вайпрехт записал в своем дневнике, чьи густо исписанные страницы потихоньку блекнут на полках Австрийского морского архива, произошло на самом деле, тогда, значит, случилось оно в сумерках, внутренних и внешних сумерках, когда они так ждали возвращения солнца.

Чем светлее становилось, тем отчетливее проступали страшные картины разрушений. Вокруг нас высились горы торосистых льдов… Даже с небольшого расстояния видны были только верхушки корабельных мачт, все остальное скрывалось за высоким ледовым барьером. А ведь сам корабль, поднятый над уровнем моря, покоился на семифутовом ледяном куполе и в отрыве от своей естественной стихии выглядел поистине безотрадно. Купол этот был образован льдиною, которая многократно разламывалась, снова смерзалась и под воздействием подпирающих ее снизу льдов и бокового натиска недавних сжатий приобрела удивительную сводчатую форму… Отчаянная надежда, с какою мы встретили появление солнца, дала нам повод посмотреть и друг на друга, и мы поразились перемене, происшедшей в нашей наружности за долгую ночь. Ужасная бледность покрывала осунувшиеся лица. Большинство отмечены следами минувшей болезни, носы заострились, глаза запали…

Юлиус Пайер

У меня сильные боли при каждом вздохе, и я вынужден лежать в постели; от постоянного недомогания я очень исхудал и выгляжу плохо; увидев в бане свое изможденное тело, я до невозможности испугался, но надеюсь все-таки, что лечение рыбьим жиром поставит меня на ноги.

Отто Криш

11 февраля 1873 г., вторник. Ветер и снегопад. Лед возле корабля неспокоен. Давеча возникло разводье. Ездил на собаках, присутствовал на школьных занятиях.

12-е, среда. Ясная погода. Лед возле корабля неспокоен. Ездил на собаках, присутствовал на школьных занятиях.

13-е, четверг. Ветер и туман. Прибрал г-ну доктору каюту, присутствовал на школьных занятиях.

14-е, пятница. Ездил на собаках. Во второй половине дня отослали бутылочную почту – на север, юг, восток и запад. Почту спрятали в бутылки, закупорили их, запечатали сургучом и отдали во власть льдов. В бутылках сообщения о нашей экспедиции, они расскажут о нас, если нам суждено погибнуть и никто больше нас не увидит, а ведь нас двадцать четыре человека.

Иоганн Халлер

Австрийская яхта «Адмирал Тегетхоф», экспедиция в Северный Ледовитый океан. В ловушке паковых льдов, 14 февраля 1873 г.

21 августа 1872 г. вблизи берегов Новой Земли под 76°22′ северной широты и 62°3′ восточной долготы были зажаты льдами. От той поры дрейфовали с паком по воле преобладающих ветров и за зиму не раз терпели ущерб от постоянных ледовых подвижек. Ныне корабль, поднятый на несколько футов, находится среди льдов самого тяжелого вида, однако во вполне приемлемом состоянии. На борту все в добром здравии, особых заболеваний нет. Как только льды вскроются, рассчитываем идти дальше на ост-зюйд-ост, чтобы достичь сибирского побережья вблизи полуострова Таймыр, а затем следовать вдоль оного на восток, насколько позволят обстоятельства. Летом 1874 г. двинемся в обратный путь через Карское море. Самая высокая широта, достигнутая нами доныне, – 78°51′, при 71°40′ к востоку от Гринвича; новых земель не обнаружено. До середины октября 1872 г. побережье Новой Земли во всех направлениях было плотно закрыто льдами, позднее мы потеряли его из виду.

Если льды раздавят корабль, мы рассчитываем пешком добраться до побережья Новой Земли, где нами был заложен провиантский склад.

Пайер (подпись),

Вайпрехт (подпись)

Лишь через сорок восемь лет норвежский зверобой найдет на западном побережье Новой Земли первую из бутылок, которые экспедиция снова и снова оставляла на разных широтах; указанные в документе адресаты – венское Военно-морское ведомство и императорско-королевские консульства – к тому времени прекратят свое существование, монархия распадется, а начальников экспедиции уже не будет в живых; бывший первый помощник на «Тегетхофе», старый отставной вице-адмирал Густав Брош, откликнется на сообщение о находке бутылочной почты – напечатает в хроникальном приложении к венской «Новой свободной прессе» свои воспоминания, высказав надежду, что эта дерзкая научная экспедиция никогда не канет в забвение… Ну да ладно. Первая почта экспедиции еще лежит разбросанная в радиусе двух морских миль от барка, а команда собралась точно на праздник. Сегодня 19 февраля 1873 года. Два дня назад они уже видели над горизонтом искаженный призрак солнца, мираж, а нынче ожидают само солнце, ало-золотую реальность.

И вот ширь пространства разом затопила первая волна света, и на заледенелые подмостки вышло солнце, окруженное пурпурной пеленою. Никто не произнес ни слова; кто бы мог облечь в слова чувство освобождения, сиявшее на всех лицах и ненароком безыскусно излившееся в тихом возгласе простого человека: «Benedetto giorno!» Лишь до половины диска поднялось солнце над мрачным краем льдов, нерешительно, будто сей мир недостоин его света… Мрачные фантасмагорические руины ледяных колоссов, словно несчетные сфинксы, вонзались в лучистое море света, окруженные разломами; недвижные, высились утесы и валы, бросая длинные тени на сверкающие алмазами россыпи снегов.

Юлиус Пайер

Егерь Клотц до того ушел в созерцание этой половинки солнца, что после в глазах у него не один час мельтешат пятна и круги, бирюзовые, светло-зеленые, белые. Сколько же раз доводилось им видеть рассветы, огненные, величественные, – на торговых судах, в горах над долиной Пассайерталь, на полях сражений императорской армии. Но что значат все рассветы прежней их жизни в сравнении с этим единственным, незавершенным солнечным восходом. И пусть они теперь избавились только от темноты, но не от Ледовитого океана, не от плена, не от тягот болезни, они все же стараются хоть на один день как бы избавиться от всего. И отмечают это. Празднуют карнавал.

Каждому, кто явится на карнавал в костюме, офицеры назначают награду – дополнительную порцию рома. И матросы вырезают из пустых консервных жестянок короны, шлемы, епископские митры, шьют из ветоши мантии, из войлока – плавники и лапы, поят спиртом лапландского пса Сумбу и с помощью своих войлочных штучек превращают его в неуклюжего дракона; потом, таща этого дракона за собой, они под песни Маролы и наигрыш гармоники пляшут среди торосов. На один этот день каждому Иову нужно стать карнавальным ряженым. И когда егеря Халлер и Клотц в безуспешной погоне за медведем, прерывающей праздник, отмораживают себе ноги, Антонио Катаринич вручает обоим увитые гирляндами костыли.

21 февраля, пятница. Ясная погода. По причине обмороженных ног мы с Клотцем хвораем. Ужасные боли.

22– е, суббота. Ясная погода. Мы с Клотцем хвораем. Рано утром к кораблю опять подошел белый медведь. Поскольку же, кроме вахтенного офицера и одного матроса, все еще спали, зверя удалось добыть без замешательства.

23– е, воскресенье. В 11 часов церковная проповедь. Мы с Клотцем хвораем и потому к мессе не ходили.

24– е, понедельник. Мы с Клотцем хвораем ногами.

25– е, вторник. Ясная погода. Мы с Клотцем хвораем ногами. Команда получила подарки и разыгрывает их по жребию. Мне досталась бутылка малинового сока.

Иоганн Халлер

В марте они две долгие недели опасаются за жизнь своего доктора. Экспедиционный врач Кепеш, который так часто им помогал, а главное, выслушивал рассказы об их недомоганиях, теперь сам мечется в горячке. Он тяжко бредит и, как безумный, отталкивает лекарства и еду. А вдруг доктор умрет? Кто же тогда поможет раненым и недужным? Целительским искусствам Александра Клотца доверяют лишь немногие матросы. Поэтому все поочередно сидят у постели доктора, растерянно увещевают его, не сводят с него глаз.

Командир Вайпрехт не отходит от него и всеми силами старается помочь; в минуты просветления доктор называет нужные лекарства и их количество, и командир сам их готовит… однако состояние врача покуда не улучшилось, напротив, даже ухудшилось, он круглые сутки без умолку кричит, плачет и стонет.

Отто Криш

Я дежурил подле доктора. Он совершенно без памяти, мечется в койке и ужасно стонет.

Иоганн Халлер

В ночь с 27-го на 28-е самочувствие врача резко изменилось, судороги прекратились, но, по всей видимости, он повредился рассудком, потому что ночь напролет бормочет, видит всяческие призраки и бредит в горячке.

Отто Криш

Демоны. Травознаям эта беда не в диковинку. Клотц и Халлер, когда на часок остаются одни с Кепешем, льют спирт на левое – сердечное – плечо доктора и поджигают бредящего больного. Оба хохочут и вопят от радости, когда Кепеш с криками ужаса на миг приходит в себя, а затем погружается в спокойный сон без горячечных видений.

Несколько дней спустя Кепеш впервые выходит на палубу прогуляться, и Клотц говорит, что силы огня избавили венгра от демонов и из безумия вернули его в реальный мир, но, может статься, услуга не очень-то и добрая, ведь здешний мир – он не бог весть какой хороший.

Весна у них ветреная и порой столь ослепительно белая, что высматривать в пустыне благоприятные знаки, разводья и трещины можно только сквозь прорези снежных очков. Из ледяных кирпичей они сооружают террасу-солярий, где больные проводят безветренные вечера. Порой температура за считанные часы от минус сорока градусов по Цельсию поднимается выше нулевой отметки, и тогда каждая слеза талой воды, капающая с такелажа, становится событием. Они воочию видят корабль под парусами. Счастливый день, когда первые глупыши садятся на реи. Теперь уж плену скоро конец.

Снег, прежде похожий на песчаный камень, мало-помалу влажнеет, из него можно слепить комок, непривычная температура ощущается как тягостная духота, наподобие той, что бывает в наших краях, когда задувает сирокко, и в толстой меховой одежде чувствуешь себя неуклюжим, хотя совсем недавно эта самая одежда толком не защищала от страшного холода. Густая дымка закрывает небо и что в полдень, что в полночь без следа гасит свет. Раньше снег сыпался тончайшими иглами, теперь валит крупными хлопьями и в огромных количествах – подхваченный ветром, он погребает все на своем пути. Но власть оттепели в здешних местах непродолжительна. Большею частью уже в течение 48 часов ветер слабеет и медленно поворачивает на север, в темных тучах кое-где возникают разрывы, из которых взблескивают полярное сияние и звезды; проясняется, и температура начинает падать. Битва стихий воздуха утихает. Но ненадолго! Словно злобствуя на бесстыдного захватчика, которому уступила поле боя, с севера вдвойне свирепо налетает студеная снежная буря, бич арктических странников… Воздух так переполнен снегом, что человек может дышать, только отвернувшись от ветра, и обречен верной смерти, если остается беззащитным средь этой бури.

Ясно ли, облачно ли – определить невозможно, ведь все окрест сплошная, безостановочно летящая вперед, кипучая масса снега… Она несется по ледяной равнине – встретив препятствие, громоздит целые стены, выравнивает колдобины и так крепко все сплачивает, что в конце концов многослойный покров обеспечивает ногам твердую опору.

Летом предвестниками снежной бури большей частью бывают ложные солнца, зимой – ложные луны.

Вследствие преломления лучей в невидимых, парящих в воздухе ледяных кристаллах возникает целая система солнц и лун, всегда упорядоченная под определенным углом. В большинстве случаев это одно-единственное световое кольцо, окружающее солнце на расстоянии 23°; на равной высоте по обе стороны и по вертикали располагаются на этом кольце три ложных солнца. Если явление достаточно интенсивно, то на удвоенном расстоянии образуется второе световое кольцо, опять-таки с тремя ложными солнцами. От настоящего солнца отходят тогда вверх, вниз и в обе стороны снопы лучей, которые достигают самого дальнего кольца и образуют большой крест. Иногда на вертикальной стойке креста, соприкасаясь с внешним кольцом, возникает обратная дуга, и по бокам, на еще большем расстоянии, являются еще два солнца. Феномен сей изумительно красив.

Карл Вайпрехт

Изо дня в день нам казалось, что долгожданный час освобождения близок. Коли мы освободимся, у нас будет реальная возможность добраться если не до легендарной Земли Гиллиса, то хотя бы до безлюдного сибирского побережья Ледовитого океана. Сибирь сделалась самой заветной нашей надеждою. Лишь тот, кто предавался особенно буйным мечтаниям, даже и во время дрейфа рассчитывал на открытие новых земель. Впрочем, упования наши стали так скромны, что и крохотная скала вполне удовлетворила бы наши открывательские амбиции.

Юлиус Пайер

И они возобновили свою тяжкую битву со льдом. По восемь с половиною часов ежедневно ломают, взрывают, пилят и прокапывают льдину, палками сбивают лед с такелажа, дробят панцирь, глазурью покрывающий корпус корабля. В подвесных котлах вываривают из белья зимний смрад, щелоком оттирают со стен кают копоть керосиновых ламп и сальных плошек. Машинист Криш очищает от ржавчины паровой котел, меняет уплотнительную паклю на медных кипятильных трубках, впускных вентилях и кранах для спуска пены, драит поршни и расширительные клапаны, смазывает подшипники – машина как новенькая, хоть сейчас разводи пары; корпус просмолен, паруса проветрены, лежат наготове. Но они по-прежнему в тисках льда. Когда в воскресный день после чтения Библии они обводят взглядом свою работу, им кажется, будто и не было никакого времени меж недавними трудами и тщетными усилиями минувшего года, будто они поневоле повторяют последний год, как несданный экзамен. Все без изменений. Все напрасно. Любое дело – сизифов труд, говорит Пайер. А кто он, этот Сизиф? – спрашивают матросы. С ним было так же, как с нами, отвечает Пайер.

Лед, который зима втиснула под корабль, местами достигает девятиметровой толщины, проруби у них глубокие, точно колодцы, и все попытки опустить барк до уровня моря в конце концов приводят к тому, что «Тегетхоф» приобретает большой крен и на палубе они передвигаются, как по горному склону, а штириец-кок Ораш бранится, ведь котлы не держатся на плите. «Тегетхоф» будто разбитый остов на ледяном стапеле; чтобы не перевернуться, они подпирают корпус балками. Марсовой сидит в «вороньем гнезде» и до рези в глазах всматривается в блистающую даль.