Текст книги "Поезд сирот"

Автор книги: Кристина Клайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Нью-Йорк, Центральный вокзал
1929 год

Шли часы, я привыкла к качке вагона, к перестуку тяжелых колес, к железному гулу под сиденьем. Смеркалось, четкие силуэты деревьев за окном начали размываться, небо медленно темнело, потом стало черным на краю лунного диска. Прошли еще часы, синеватые отсветы сменились пастельными красками рассвета, и вот в окно хлынуло солнце; прерывистый ритм движения поезда делал пейзаж похожим на фотографии, тысячи снимков – если скользнуть взглядом, получается движущаяся картинка.

Мы коротаем время, глядя на меняющийся пейзаж, разговаривая, играя в разные игры. У миссис Скетчерд с собой шашки и Библия, я листаю ее в поисках любимого маминого 120-го псалма: «возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю…»

Я одна из немногих детей в этом поезде, кто умеет читать. Мама давно, еще в Ирландии, показала мне все буквы, а потом обучила письму. Когда мы приехали в Нью-Йорк, она заставляла меня читать ей вслух – все слова, какие попадались на глаза, на коробках и бутылках, которые я находила на улице.

– Доннер, газ-ированные нап…

– Напитки.

– Напитки. Лемонкист, содовая вода. Искусанные…

– Искусственные.

– Искусственные кра-сители. Добавка лимоновой… лимонной кислоты.

– Молодец.

Когда я научилась читать бегло, мама порылась в обтрепанном сундучке, стоявшем рядом с ее кроватью, и вытащила оттуда сборник стихов в твердом переплете, синем с золотой каемкой. Фрэнсис Фахи был поэтом из Кинвары, он родился в семье, где было девятнадцать детей. В пятнадцать лет стал помощником учителя в местной школе для мальчиков, потом перебрался в Англию (как и все ирландские поэты, пояснила мама), там общался, например, с Йейтсом и Шоу. Мама аккуратно переворачивала страницы, водила пальцем по черным строчкам на тонкой бумаге, проговаривая слова про себя, пока не находила то, что надо.

– «Залив Гэлвей», – говорила она. – Мое любимое. Почитай вслух.

Я читала:

 
Когда бы свет ушедших лет не обращался в прах
И пыл не стыл, я б так и жил на этих берегах.
Здесь тесный круг надежных рук соседей и друзей,
И здесь, в свой срок, я б в землю лег, родной залив Гэлвей.
 

Прочитав все это с запинками, с ошибками, я поднимаю глаза и вижу на мамином лице две полоски от слез.

– Иисус, Мария и Иосиф, – говорит она. – Зачем мы оттуда уехали?

В поезде мы иногда поем. Мистер Куран еще перед отъездом разучил с нами песню и теперь как минимум раз в день дирижирует стоя:

 
Из городов – в разлив лугов,
Где веет ветерок,
Из царства зла – в страну тепла
Лети, как мотылек!
О дети, милые дети,
Счастье и чистота…
 

Мы останавливаемся на станции закупить припасы для бутербродов, фрукты и молоко, но выходит из вагона только мистер Куран. Я вижу из своего окна его белые штиблеты, он договаривается на платформе с фермерами. Один протягивает ему корзину яблок, другой – мешок хлеба. Еще один, в черном фартуке, запускает руку в ящик, разворачивает оберточную бумагу, и оттуда показывается желтый кусок сыра; у меня начинает урчать в животе. Кормят нас скудно: за последние сутки выдали лишь хлебные корки, молоко и по яблоку; то ли они боятся, что еда кончится, то ли считают, что нам это полезно для души.

Миссис Скетчерд марширует по проходу, ведя за собой по две группы – размяться, пока поезд стоит.

– Трясите ногами по очереди, – командует он. – Это полезно для кровообращения.

Малыши хнычут, мальчишки постарше при первой возможности устраивают всякие мелкие шалости. Мне совершенно не хочется связываться с этими мальчишками, для меня они похожи на стаю бездомных псов. Наш хозяин мистер Каминский называл таких «беспризорниками» и говорил, что они сбиваются в банды, воруют кошельки, а то и похуже.

Когда поезд отходит от станции, один из мальчишек зажигает спичку, вызвав гнев мистера Курана, тот дерет ему уши и кричит так, чтобы слышал весь вагон, что мальчишка – паршивый, ни на что не годный шматок грязи на зеленой Господней земле и никогда из него не выйдет ничего путного. В результате в глазах приятелей мальчишка становится настоящим героем, и они принимаются измышлять разные способы вывести мистера Курана из себя, но при этом избежать наказания. Бумажные самолетики, громкие отрыжки, потусторонние завывания, за которыми следует приглушенное хихиканье, – мистер Куран вне себя оттого, что никак не может определиться, кого же наказать. И действительно, ну а что он может сделать, разве что выкинуть их из вагона на следующей станции? Этим он в конце концов им и грозит, нависнув над сиденьями двух главных заводил, но в итоге тот, что покрупнее, дерзко отвечает, что с удовольствием сам доберется куда надо, он два года так жил и прекрасно справлялся – чистить обувь можно в любом городе Америки, это уж точно, и, кстати, это куда лучше, чем жить в стойле с коровами, питаться из свиного корыта, а потом еще и попасть в плен к индейцам.

Все начинают перешептываться. О чем это он?

Мистер Куран озирается в некотором смущении.

– Ты перепугал всех в вагоне. Доволен? – спрашивает он.

– А что, разве это не правда?

– Конечно неправда. Дети, угомонитесь.

– А я слышал, нас продадут с аукциона тому, кто даст самую большую цену, – театральным шепотом суфлирует другой мальчишка.

В вагоне повисает тишина. Миссис Скетчерд встает с места, на ней обычный чепец с широкими полями, губы сжаты и презрительно искривлены. Выглядит она куда более представительно: просторный черный плащ, очки в стальной оправе поблескивают, – мистеру Курану такое и не снилось.

– С меня довольно, – заявляет она визгливо. – Меня так и подмывает вышвырнуть вас всех из поезда. Но поступить таким образом… – она медленно обводит нас взглядом, останавливаясь на каждом посерьезневшем личике, – будет не по-христиански. Согласны? Мы с мистером Кураном сопровождаем вас туда, где вас ждет лучшая жизнь. Любые утверждения обратного свидетельствуют о невежестве и совершенно недопустимы. Мы от всей души надеемся, что каждый из вас сможет оставить позади горечь и тяготы ваших ранних лет, что твердое руководство и упорный труд превратят вас в уважаемых граждан, имеющих определенный вес в обществе. Однако я не столь наивна, чтобы полагать, что это произойдет с каждым из вас. – Она бросает уничтожающий взгляд на светловолосого мальчика постарше, одного из хулиганов. – И все же смею полагать, что большинство из вас ценят открывшуюся перед вами возможность. Не исключено, что вам не выпадет другого случая начать нормальную жизнь. – Поправляет плащ на плечах. – Мистер Куран, мне представляется, что молодого человека, который разговаривал с вами столь дерзко, стоит пересадить туда, где его сомнительное очарование не вызовет столь буйного отклика. – Она приподнимает его подбородок, высовываясь из чепца, точно черепаха из своего домика. – Вон, посмотрите, рядом с Ниев есть место, – говорит она, указывая скрюченным пальцем в мою сторону. – Да еще и хнычущий младенец в виде дополнительной радости.

По коже ползут мурашки. Только не это. Однако я понимаю: сейчас с миссис Скетчерд лучше не спорить. Я отодвигаюсь как можно дальше к окну, а Кармина, завернутого в одеяло, кладу рядом, на центральное сиденье.

Мальчишка – он до того сидел на другом конце прохода и несколькими рядами впереди – встает, громко вздыхает и низко надвигает ярко-синюю фланелевую кепку. С нарочитой неловкостью выбирается со своего места, потом идет, волоча ноги, по проходу, будто приговоренный на виселицу. Добравшись до моего ряда, он щурит глаза, смотрит на меня, потом на Кармина, строит рожу своим приятелям.

– Похоже, тут будет весело, – сообщает он громко.

– Прошу закрыть рот, молодой человек, – тут же обрывает его миссис Скетчерд. – Извольте сесть и вести себя как положено джентльмену.

Он плюхается на сиденье, выставив ноги в проход, потом снимает кепку и хлопает ею по сиденью перед нами – оттуда поднимается облачко пыли. Те, кто сидит там, оборачиваются, таращатся на него.

– Коза драная, – бормочет он, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Потом протягивает палец Кармину, тот его изучает, смотрит новому соседу в лицо. Мальчишка дрыгает пальцем, Кармин зарывается лицом мне в колени.

– Будешь таким трусом – ничего в жизни не добьешься, – заявляет мальчишка. Смотрит на меня – ощупывает взглядом лицо и тело, я краснею. У него прямые волосы соломенного цвета, бледно-голубые глаза, а лет ему, по моим прикидкам, двенадцать-тринадцать, хотя по поведению он кажется старше. – Рыжая. Это даже хуже, чем черномазая. Кому ты такая нужна?

Слова его жалят меня своей правотой, но я вскидываю подбородок.

– Я, по крайней мере, не преступница.

Он хохочет.

– А я, выходит, преступник?

– Скажи, что нет.

– А ты поверишь?

– Вряд ли.

– Тогда какой смысл говорить?

Я не отвечаю, и все мы сидим молча – новый сосед заставил Кармина притихнуть. Я смотрю на пробегающий за окном пейзаж, унылый, безлюдный. Весь день то моросило, то нет. Небо водянисто, низко нависли серые тучи.

– У меня инструмент забрали, – говорит мальчишка немного спустя.

Я поворачиваюсь к нему.

– Что?

– Инструмент для чистки обуви. Банки с кремом, щетки. И как мне теперь зарабатывать?

– Никак. Тебя определят в семью.

– А, ну конечно, – отвечает он с сухим смешком. – Мамочка будет вечером подтыкать одеяло, а папочка днем учить ремеслу. Только я что-то в это не верю. А ты?

– Не знаю. Я пока об этом не думала, – отвечаю я, хотя, разумеется, думала. Прикидывала и так и этак: сначала разберут младенцев, потом мальчиков постарше, ведь фермерам нужны крепкие кости и сильные мышцы. В последнюю очередь девочек вроде меня, которых в дам уже не превратишь, слишком поздно, серьезной работы по дому не поручишь, слишком рано, да и в поле толку мало. Тех, кого никто не возьмет, отправят обратно в приют.

– В любом случае мы же ничего не можем поделать.

Он лезет в карман, вытаскивает мелкую монетку. Перекатывает в пальцах, зажимает между большим и указательным, прикладывает к носу Кармина, потом прячет в кулак. Раскрывает ладонь – монетки там нет. Он лезет Кармину за ухо, произносит: «Престо» – и подает ему монетку.

Кармин таращится в изумлении.

– Можно смириться, – говорит он. – А можно сбежать. Может, кому-то повезет и будет он жить-поживать да добра наживать. Один Господь знает, что с нами будет, а уж Он-то не проговорится.

Вокзал «Юнион», Чикаго
1929 год

Мы превратились в странную семейку: мальчишка – я выяснила, что его настоящее имя Ханс, а уличная кличка Голландик, – Кармин и я, обитатели нашего трехместного мирка. Голландец рассказал, что родился он в Нью-Йорке, родители его немцы, мать умерла от воспаления легких, а отец отправил его на улицу зарабатывать чисткой обуви, и каждый раз, когда он приносил недостаточно денег, стегал ремнем. И вот в один прекрасный день он перестал возвращаться домой. Присоединился к компании мальчишек, которые летом спали на какой-нибудь удобной приступочке или тротуаре, а зимой – в бочках и подъездах, в пустых ящиках на железной решетке на закраине Типографской площади – от машин внизу поднимались теплый воздух и пар. В задней комнате «тихого» бара он выучился по слуху играть на пианино, по ночам бренчал для пьяных посетителей и смотрел на такие вещи, какие двенадцатилетке видеть ни к чему. У мальчишек было принято не бросать друг друга в беде, хотя, если кому-то случалось заболеть или покалечиться – схватить пневмонию или упасть с трамвая под колеса грузовика, – они мало чем могли помочь.

Несколько приятелей Голландика по этой шайке едут с нами в поезде – он указывает пальцем на Мокрого Джека, который вечно все на себя проливает, и Беляка, мальчишку с прозрачной кожей. Их подманили, пообещав горячий обед, так они здесь и оказались.

– А что горячий обед? Вам его-то хоть дали?

– А то. Жареное мясо с картошкой. И положили в чистую кровать. Только не доверяю я этим. Им наверняка платят за каждую голову – как вот индейцы снимают скальпы.

– Это же благотворительное общество, – возражаю я. – Ты что, не слышал, что говорила миссис Скетчерд? Они выполняют свой христианский долг.

– Вот уж только не по отношению ко мне. Слышал я их разговорчики между собой: меня заставят работать, пока не сдохну, да еще и бесплатно. Ты-то девочка. Может, у тебя все еще и сладится: будешь на кухне печь пироги или нянчить ребенка. – Щурится, смотрит на меня. – Веснушки и рыжие волосы это, конечно, плохо, а так ты ничего. Вот и будешь сидеть вся такая расфуфыренная за столом, с салфеткой на коленях. Мне такое не обломится. Учить меня хорошим манерам поздно, да и слушаться я не умею. Все, на что я годен, – работать как вол. Все мы, газетчики, разносчики, расклейщики и чистильщики, таковы.

Он кивает на других мальчишек в вагоне, по очереди.

На третий день мы пересекаем границу штата Иллинойс. На подъезде к Чикаго миссис Скетчерд встает и произносит очередную тираду:

– Через несколько минут мы прибудем на вокзал «Юнион», и там пересядем на другой поезд, – вещает она. – Будь моя воля, я построила бы вас в шеренгу и отправила прямиком в новый вагон, зная наверняка, что так вы точно не учините никаких безобразий. Однако посадка начнется только через полчаса. Молодые люди, извольте надеть пиджаки, барышни – передники. И смотрите, не перепачкайте. Чикаго – гордый, благородный город, стоящий возле большого озера. С озера часто дует ветер, отсюда второе название: Город Ветров. Разумеется, все должны будут взять свои чемоданы и шерстяные одеяла, в которые нужно будет завернуться: мы пробудем на платформе не меньше часа. Я полагаю, что честные граждане Чикаго видят в вас мошенников, воришек и попрошаек, неисправимых грешников, которым никогда уже не встать на правильный путь. Их подозрительность вполне объяснима. Ваша задача – доказать, что они не правы: вести себя безупречно, как подобает образцовым гражданам, которыми, по убеждению Общества помощи детям, вы все можете стать.

На платформе ветер свищет сквозь мое платье. Я плотно оборачиваю плечи одеялом, не спуская глаз с Кармина, – он топает вокруг, и холод ему, похоже, нипочем. Ему хочется знать, что тут как называется: поезд, колесо, миссис Скетчерд (хмуро смотрит на кондуктора), мистер Куран (просматривает газеты на лотке). Свет – фонари загораются как раз тогда, когда Кармин обращает на них взгляд, будто по волшебству.

Вопреки ожиданиям миссис Скетчерд, – а возможно, в ответ на ее увещевания – все мы, даже мальчишки постарше, ведем себя тихо. Сбились в кучку, покорные, как скотина, только топаем ногами, чтобы согреться.

Все, кроме Голландика. А он-то где?

– Пс-с-т. Ниев.

Услышав свое имя, я поворачиваюсь и замечаю его белобрысую голову в лестничном пролете. Раз – и исчез. Я смотрю на взрослых, они заняты какими-то документами. Вдоль кирпичной стены неподалеку пробегает крупная крыса, все начинают визжать и показывать на нее пальцами, я же хватаю Кармина, оставив кучку наших чемоданов лежать где есть, и прячусь за какой-то столб и груду деревянных ящиков.

В лестничном пролете – с платформы сюда не заглянешь – у вогнутой стены сидит Голландик. Увидев меня, он без всякого выражения поворачивается и начинает подниматься по ступеням, исчезает за углом. Быстро оглянувшись – сзади никого нет, – я прижимаю к себе Кармина и поднимаюсь следом, не сводя глаз с широких ступеней, чтобы не упасть. Кармин запрокидывает голову и сам откидывается назад – болтается как мешок с рисом. «Веть», – лепечет он, указывая пухлым пальчиком. Я смотрю туда и постепенно соображаю, что это огромный полукруглый свод вокзала, почти полностью остекленный.

Мы оказываемся в огромном помещении, где кишат люди всевозможных форм и цветов: богатые дамы, за которыми следуют служанки, мужчины в визитках и цилиндрах, продавщицы в ярких платьях. Все сразу глазом не охватить – статуи и колонны, балкончики и лестницы, огромные деревянные скамьи. Голландик стоит в самом центре и сквозь стеклянный потолок таращится в небо; потом срывает кепку, подбрасывает вверх. Кармин выворачивается из моих рук, а стоит мне его выпустить – несется к Голландику, обхватывает его колени. Голландик нагибается, сажает его на плечи; подходя, я слышу, как он говорит:

– Давай, дружище, раскидывай руки, я тебя покручу.

Крепко держа Кармина за ноги, начинает крутиться – Кармин тянет ручонки, запрокидывает голову, смотрит в потолок, вереща от восторга, – и в этот миг, впервые после пожара, я забываю о своих бедах. Меня переполняет радость, столь сильная, что от нее делается больно, радость, подобная острию ножа.

Тут в зале звучит свисток. Трое полицейских в темной форме несутся к Голландику, выхватив дубинки, а дальше все происходит невероятно быстро: наверху лестничного пролета я вижу миссис Скетчерд, простершую свое воронье крыло, и мистера Курана, который несется к нам в этих своих дурацких белых туфлях; вижу Кармина, который в ужасе цепляется за шею Голландика, – а жирный полицейский орет: «Всем стоять!» Мне заламывают руку за спину, и какой-то мужчина выплевывает прямо мне в ухо: «Сбежать пытались, да?» – и дыхание его отдает лакрицей. Отвечать бессмысленно, я молчу, пока он силой опускает меня на колени.

В огромном зале повисает тишина. Уголком глаза я вижу Голландика, лежащего на полу, прижатого полицейской дубинкой. Кармин ревет, и один только его рев разрывает тишину; Голландик иногда пытается шевельнуться, но получает тычок под ребра. Потом оказывается, что на нем наручники; жирный полицейский рывком поднимает его на ноги, толкает в спину – Голландик, спотыкаясь, летит вперед.

Тут я понимаю, что он уже бывал в таких переделках. Лицо его лишено выражения; он даже не протестует. Я вижу, что думают зеваки: обычный малолетний преступник, нарушил закон, по всей видимости, не впервые. Полицейские охраняют покой честных граждан Чикаго, и слава богу.

Жирный полицейский подтаскивает Голландика к миссис Скетчерд, а Лакричный Дух тут же резко дергает меня за руку.

Вид у миссис Скетчерд такой, будто она только что сжевала лимон. Губы сложены в подергивающееся «о», а сама она, похоже, дрожит.

– Я посадила этого молодого человека рядом с тобой, – говорит она мне страшным, тихим голосом, – в надежде, что ты окажешь на него благотворное влияние. Судя по всему, я глубоко заблуждалась.

В голове у меня сумбур. Как бы убедить ее, что он не хотел ничего плохого.

– Нет, мадам, я…

– Не перебивай.

Я опускаю глаза.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Я прекрасно понимаю: что бы я ни сказала, ее мнение обо мне не изменишь. Именно поэтому я испытываю странную свободу. Единственное, чего я могу добиться, что Голландика не отправят обратно на улицу.

– Это я во всем виновата, – говорю я. – Я попросила Голландика, в смысле Ханса, проводить нас с маленьким наверх. – Я смотрю на Кармина, который вырывается из рук полицейского. – Я подумала… вдруг нам хоть краешком глаза удастся увидеть это озеро. Я подумала, что малышу оно очень понравится.

Миссис Скетчерд гневно пялится на меня. Голландик смотрит с изумлением. Кармин произносит: «Оево?»

– А потом Кармин увидел свет. – Я указываю пальцем вверх, смотрю на Кармина – он запрокидывает голову и выпаливает: «Веть!»

Полицейские не знают, что делать. Лакричный Дух отпускает мою руку, видимо уверившись, что я не сбегу.

Мистер Куран переглядывается с миссис Скетчерд; выражение ее лица смягчилось, пусть и чуть-чуть.

– Ты глупая и упрямая девочка, – говорит она, но металл из голоса исчез, и я чувствую: она скорее делает вид, что сердится. – Ты нарушила мое указание оставаться на платформе. Ты подвергла опасности всю группу, а сама опозорилась. Хуже того, ты и меня опозорила. И мистера Курана, – добавляет она, повернувшись к нему. Он морщится, будто пытаясь сказать: «Не надо и меня припутывать». – Однако, как мне представляется, полицию в это вмешивать излишне. Это гражданское, не уголовное правонарушение, – разъясняет она.

Жирный полицейский с показным тщанием снимает с Голландика наручники, цепляет их себе на пояс.

– Может, нам его все-таки забрать, мадам?

– Благодарю вас, но мы с мистером Кураном сами накажем его примерным образом.

– Как скажете. – Он дотрагивается до околыша фуражки, делает шаг назад, поворачивается кругом.

– Вот тут можете не сомневаться, – угрюмо произносит миссис Скетчерд, глядя на нас в упор. – Вы оба будете наказаны.

Миссис Скетчерд несколько раз ударяет Голландика по костяшкам пальцев длинной деревянной линейкой, но наказание не выглядит слишком суровым. Он даже не морщится, пару раз встряхивает руками, подмигивает мне. По совести говоря, наказать ей его особо нечем. У него нет ни семьи, ни имени, кормят его скудно, держат на жестком деревянном сиденье, а потом, как предположил Мокрый Джек, собираются продать в рабство – такой образ жизни уже сам по себе наказание. Да, она пригрозила, что разлучит нас, но в итоге оставляет вместе: ей не хочется, чтобы Голландик распространял свое тлетворное влияние на других, поясняет она, а что касается Кармина, то, если ей придется о нем заботиться вместо меня, она только саму себя и накажет. Она приказывает, чтобы мы не разговаривали и даже не смотрели друг на друга.

– Услышу хотя бы шепот – держитесь, – говорит она, но угроза выдыхается прямо у нас над головами, как проколотый воздушный шарик.

Из Чикаго мы выезжаем уже вечером. Кармин сидит у меня на коленях, ладошки на стекле, личико прижато к окну, и смотрит на ярко освещенные улицы и дома. «Веть», – говорит он тихо, а город начинает убегать вдаль. Я тоже смотрю в окно. Скоро там делается темно; невозможно сказать, где заканчивается земля и начинается небо.

– Постарайтесь как следует выспаться, – кричит из головы вагона миссис Скетчерд. – Утром все должны быть в лучшей форме. В ваших интересах произвести хорошее впечатление. А заспанный вид вполне могут принять за лень.

– А если меня никто не возьмет? – спрашивает какой-то мальчик, и весь вагон, кажется, перестает дышать. Этот вопрос крутится у каждого в голове, но, похоже, никому не хочется знать ответ.

Миссис Скетчерд бросает взгляд на мистера Курана – будто она этого вопроса ждала.

– Если никто не возьмет тебя на первой остановке, следом за ней будет еще несколько. Я не припоминаю ни единого случая… – Осекается, поджимает губы. – Крайне редко случается, чтобы мы привозили детей обратно в Нью-Йорк.

– Простите, мадам, – подает голос девочка, сидящая в одном из первых рядов, – а если я не захочу жить с людьми, которые меня выберут?

– Если они меня будут бить? – выкрикивает какой-то мальчик.

– Дети! – Стеклышки очков миссис Скетчерд вспыхивают, она начинает крутить головой. – Я не потерплю, чтобы меня перебивали! – Она вроде как собирается снова сесть, не отвечая на вопрос, но потом передумывает. – Я скажу вам следующее: вкусы и личные пристрастия у всех различны. Некоторым родителям нужен крепкий мальчик, который сможет работать на ферме, – как нам всем известно, упорная работа идет детям на пользу, и вам, мальчики, очень повезет, если вы окажетесь в семье набожных фермеров; а кому-то нужны малыши. Иногда люди решают, что им нужно одно, но потом передумывают. Мы от души надеемся, что каждый из вас найдет себе подходящий дом на первой же остановке, но на деле не всегда выходит так. А потому, помимо уважительности и благонравия, вы должны хранить веру в Бога, который в момент сомнений укажет вам верный путь. Каким бы ни было ваше странствие, долгим или коротким, Он всегда будет вам помогать, если только вы станете хранить веру в Него.

Я смотрю на Голландика, а он – на меня. Миссис Скетчерд знает не лучше нашего, как будут обращаться с нами люди, к которым мы попадем. Мы движемся в незнаемое, и выбора у нас нет – только сидеть смирно на жестких сиденьях, пока нас везут к цели.