Текст книги "Искажение"

Автор книги: Кристина Двойных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

АРХИТЕКТОР И МОШЕННИК

Адаму фон Тинкерфельдеру было двадцать шесть, когда он построил свой первый дом.

В 1863 году, пока историческое сердце Вены еще стойко сносило волны неизбежной модернизации, окраины ее расползались, как плесень, захватывая все новые земли. Первым заказчиком Адама стал собственный отец. Говорят, прибыв на место строительства и окинув взглядом неровную, каменистую почву с вцепившимися в нее корнями от гигантского дуба, Адам не мог сдержать слез.

Поговаривали, у Адама с отцом был конфликт. Вольфганг фон Тинкерфельдер много лет занимался финансовыми делами при дворе. Хоть сыновей-наследников у него имелось аж пятеро, и Адам из них был четвертым, склонность сына к точным наукам Вольфганг надеялся применить в службе императорской короне, тем самым закрепив связь своего рода с правящей династией.

После курса архитектуры в императорско-королевском институте Адам приобрел ворох удивительных чертежей, горящий взгляд творца и решимость воплотить свои идеи в жизнь. Но невозможно получить так много, ничего не потеряв. В Адаме больше не было сил и желания соответствовать ожиданиям отца.

Поэтому тот выбрал худший, практически непригодный для строительства клочок из своих обширный владений и предложил сыну построить на нем виллу. Адам понимал, чего добивается отец: показать, что его мечта быть архитектором ничего не стоит, сломать, убедить пойти на службу короне. Адам также понимал, что не может не принять этот вызов.

Так, пока ухудшались отношения между Австро-Венгерской империей и Пруссией, где новый премьер-министр готовился решать величайшие вопросы современности кровью и железом, где-то на юге от Вены закладывался фундамент Шённ-Хауса, Красивого Дома. Через несколько лет он потеряет удивительные рельефы и уникальные спиральные башенки Тинкерфельдера, так привлекавшие зрителей, станет настолько неприметным, насколько это возможно, и сменит свое имя в соответствии с новым назначением. Имя ему станет Вахт-Хаус, Дозорный Дом.

Но пока вернемся назад, в 1863. Беньямину Балогу едва исполнилось девятнадцать, когда его ноги в туфлях, купленных за бесценок у ушлого гробовщика, коснулись блестящих камней венских мостовых. Целый год Бени проработал на обувной фабрике в Уйпеште, но туфли для путешествия в новую жизнь все равно пришлось одолжить у мертвеца.

Судьба никогда не была щедра к нему, сыну прачки и еврейского ростовщика, так никогда и не признавшего своего случайного бастарда. Но временами явно симпатизировала, и на каждый порыв ввязаться в авантюру отвечала возможностями, за которые Балог хватался с жадностью голодного пса. В Вене он выживал как мог. Способы, устраивавшие имперскую столицу, были ему по душе: Беньямин показывал фокусы на улицах, пока знакомые карманники обчищали зевак, продавал чудодейственный чай для увеличения мужской силы, собранный с городских клумб, мазал лицо и руки ваксой, и под видом восточного оракула посещал богатые дома со спиритическими сеансами.

На стройку Шённ-Хауса Балог попал на четвертом месяце своих австрийских приключений: череда успехов молодого мошенника закончилась, и, спасаясь от бывших подельников, Балог едва успел на паровоз, увозящий из шумной столицы в провинцию.

Участок, который должен был стать Шённ-Хаусом, находился в крохотной деревушке. Железную дорогу к ней проложили совсем недавно, и лишь несколько пустующих вилл успели вырасти на фоне зеленых альпийских предгорий. Перед Адамом Тинкерфельдером стояла нелегкая задача: где искать рабочие руки для расчистки участка от камней и корчевания намертво застывших корней?

Беньямину Балогу было все равно, где пережидать бурю. Черной работы он не боялся, и вписавшись в скромную группу желающих подзаработать крестьян, взялся приводить в порядок проблемный участок Тинкерфельдера. Когда стало ясно, что молодой архитектор мягок и неконфликтен, об этом разошелся слух, к участку потянулись новые люди из окрестных деревень. Не все из них готовы были трудиться честно. Договорившись о стабильном окладе с хозяином, они целыми днями валяли дурака на участке. Кто-то из новеньких не гнушался брать аванс и сбегать на следующий же день. Некоторые даже умудрялись проворачивать такую штуку дважды.

Балог видел, как подобные эпизоды бьют по совершенно не готовому к прозе жизни Тинкерфельдеру. Сжалившись над глупым аристократом и его мечтой, запечатленной в чертежах, он решил помочь. Балог предложил Адаму сделать его управляющим на строительстве – и тот, возможно, уже совсем отчаявшись, согласился. На следующий же день новый управляющий прогнал с участка всех австрияков и позвал на работу цыган из табора, по удачному стечению обстоятельств разбитого неподалеку. Те справились с камнями, корнями и прочим мусором за неделю, и за плату гораздо скромнее, чем та, на которую соглашались местные.

После этого случая Тинкерфельдер и Балог сдружились. Бени остался, когда прибыли строители, и ревностно следил, разбираясь на ходу, чтобы все детали плана будущего дома были соблюдены. Его умение играть роли пришлось здесь как нельзя кстати – опытный и придирчивый подрядчик из Балога вышел не менее убедительный, чем потомственный ясновидец с востока.

Шённ-Хаус возводили тяжело. У рабочих валились из рук материалы, фундамент крошился, не успевая толком застыть. Подпорки-лепестки, смесь готического каркаса и новой инженерии Тинкерфельдера, не желали соответствовать тщательным расчетам и проседали под весом крыш.

– Это будет чудо, если мы закончим его к следующему Рождеству, – как-то сказал Балог, когда они с Тинкерфельдером стояли у печально обнаженного скелета, никак не желавшего обрастать стенами и стеклом.

– Это будет чудо, – согласился Тинкерфельдер. И не сказал ни слова больше.

Чудо случилось в срок – трехэтажный Шённ-Хаус, с его декоративными башенками и сияющими витражами от станиславовских мастеров был завершен аккурат к первому снегу. Тинкерфельдер и Балог встретили в нем Рождество. Они развели огонь в камине и бутылкой отборного шнапса помянули Тинкерфельдера-старшего, который умер за месяц до этого.

Шённ-Хаус мигом стал местной достопримечательностью. Архитектурные критики нелестно высказывались о несовременности каркасных подпорок Тинкерфельдера, пошлости декора и непрактичности внутренней планировки – зачем было делать кучу крохотных комнат там, где так хорошо вписались бы просторные гостиные? После парочки маленьких, но неприятных статей в венских газетах от Тинкерфельдера и его детища отстали. И это было как нельзя кстати, потому что Адам как раз отошел от меланхолии, вызванной волной столичного неодобрения, а Бени зашел в одну из трех мансард Шённ-Хауса, а вышел из хранилища утерянных вещей на железнодорожной станции.

Шённ-Хаус и правда оказался чудом. Чудом, полным чудес. Ведь эта дверь была только началом.

Дверей, ведущих не туда, куда они должны были по задумке, в Шённ-Хаусе становилось все больше. Балог, поначалу считавший, что сходит с ума, в конце концов оказался верен себе и составил подробную карту входов-выходов, прежде чем прийти со своим открытием к Тинкерфельдеру. Удивленно выслушав друга, тот показал ему свои записи: оказывается, в Шённ-Хаусе странно себя вели не только двери. Менялись изображения на подсвеченных витражах, украшавших стены. Декоративные башенки появлялись и исчезали, как им вздумается, да что там башенки – такую привычку завели даже целые комнаты! Окна, выходившие на запад, смотрели на юг. Тени разбредались по углам, игнорируя всякие законы физики, и иногда тянулись за Адамом чернеющим шлейфом, доводя того до ужаса.

Обнаружив, что они не спятили, Адам и Бени начали думать, что делать с открытием дальше. Тинкерфельдер, которому отец успел привить какую-то верность престолу, считал, что удивительные двери должны стать достоянием империи. Подумать только, какую пользу они принесут тайной службе! Но Балог был решительно против. Он знал жизнь и людей лучше, чем идеалист Адам, и понимал, что их открытие, став доступным для мира, привнесет в него лишь хаос.

Но сохранить эту тайну между ними двумя не получилось. Двери Шённ-Хауса всегда были открыты для париев – от музыки, живописи, поэзии, – для непризнанных гениев и новаторов, думающих слишком вперед для закостенелого общества. Некоторые из гостей были знакомы Адаму с университетских времен, некоторые стали его друзьями по переписке после разгромных статей. Так или иначе, в Шённ-Хаусе постоянно жил кто-то, справляющийся с творческим кризисом или зализывающий раны после безуспешной попытки изменить не готовый к этому мир. И, естественно, чудеса дома открывались и для них.

Постепенно вокруг общей тайны сформировалось тайное сообщество. Адам дал ему имя – Дозорные, придумал девиз – «реальность нерушима», который подчеркивал необходимость держать все изыскания в секрете. Дозорные изучали дом, фиксировали обнаруженные чудеса, выдвигали гипотезы об их природе, дополняли «дверную» карту Балога. Бени, конечно, оставался скептичным ко всей затее, но поддерживал Адама, обретшего новый смысл.

Скоре среди Дозорных появилась Катарина Бауэр, скандальная поэтесса, отказавшаяся выходить замуж за отцовского боевого товарища, спасшего тому жизнь на войне с Наполеоном. Ее дерзкий памфлет «Женщина как способ сказать “спасибо”» взорвал общество. А ее пронзительный взгляд и смелость суждений – представления Адама о женщинах. Они поженились в церквушке соседского городка, попав туда через дверь в подвале Дозорного Дома.

Вскоре после въезда Катарины в дом Балог с Тинкерфельдером разругались в пух и прах. Очевидцы говорили, будто Балог налетел на Тинкерфельдера прямо во дворе, и они катались в пыли, как мальчишки, щедро обмениваясь тумаками, после чего Балог оттолкнул Адама и бросился обратно в дом. Тинкельфельдер побежал следом, и к вечеру о ссоре напоминали только разбитые лица. Никто не знает, что было причиной ссоры, но через неделю Катарина уехала из Дозорного дома в Вену. Это лишь усугубило слухи об истинных отношениях, связывающих венского аристократа с венгерским мошенником.

А затем Балог пропал. Он шагнул в одну из дверей Дозорного дома с охапкой записей, чтобы изучить новый маршрут, – и больше не вернулся. Адам, одержимый желанием найти его, пришел к мысли, что двери, из которой Бени должен был выйти, просто еще не существует. А значит, он должен создать еще один Шённ-Хаус, чтобы друг мог вернуться. Адам искал новые трудные участки, проектировал рисковые виллы, использовал необычные материалы. За два десятка лет он возвел множество домов, вызывавших удивление, а затем, с приближением эпохи модерна, восхищение публики. В некоторых домах жили чудеса, и двери порой вели в другие города, а то и страны. Но ни из одной из этих дверей Беньямин Балог так и не появился.

Пока Тинкерфельдер мотался по Европе между строительствами и понемногу сходил с ума, остальные Дозорные продолжали дело, начатое в Шённ-Хаусе. Даже Катарина, формально оставаясь женой Тинкерфельдера, вернулась к своим обязанностям.

Когда пришло время, первые Дозорные посвятили в тайны Дозорного дома своих детей. Годы шли, люди умирали, вспыхивали войны, рушились империи. В мире начало появляться метро, ставшее средоточием пространственных аномалий. Дозорные менялись, и не всегда среди них оказывались порядочные люди.

В конце концов, именно поэтому один из особняков Тинкерфельдера попал в руки Анджеле Боттичелли.

ДРУГАЯ КОМНАТА

Закончив рассказ, Ласло испытывающе смотрел на меня. От его взгляда хотелось сжаться – но я уже сжалась от сырости, просочившейся через слои ткани к моей коже.

– Я так понимаю, ты больше не работаешь на госпожу Боттичелли.

«Не работаешь». Насколько представления Ласло были далеки от реальности? Мы же, по сути, находились у Анджелы в рабстве: стертые, потерянные и не имеющие ничего на свете, кроме быта, тесно связанного с доставками и Особняком.

– Нет. Не работаю.

– А другие курьеры?

– Тоже пришли к решению прекратить сотрудничество. – Я даже не попыталась замаскировать сарказм. – А что?

– Это значит, что вскоре у нас будет еще пополнение, – сказал Ласло Саге поверх моего плеча. – Передашь Мирославе, чтобы подготовила комнаты? – И снова ко мне: – Здесь все похоронено под таким слоем пыли, что начать стоит заблаговременно.

Вот так ловко он спровадил Сагу наверх. Напоследок она ободряюще мне улыбнулась, но я не сумела выдавить ответной улыбки: перспектива остаться в подземной библиотеке с Ласло наедине меня не радовала. Я только понадеялась, что еще увижу солнечный свет, согревающий наземные этажи Дозорного Дома, и почувствую его тепло на своей коже.

Ласло раскрутил крышку одного из термосов, и оттуда повалил густой пар.

– Чаю?

Здесь было слишком холодно для моего «нет, спасибо». Я с благодарностью обхватила ладонями металлический стакан, концентрируясь на тепле. Вряд ли его хватит надолго.

– Видишь, Клара? – Ласло обвел библиотеку печальным взглядом. – Нам достались лишь руины и книги, которые сочли недостаточно важными, чтобы сжечь. Не удивительно ведь, что нам нужна вся помощь, которую мы можем получить?

– Я хочу сразу прояснить. – Если не сейчас, то когда? – Ласло, я не собираюсь оставаться здесь надолго.

– Но тебе же некуда больше идти, – прищурился он.

– С чего ты взял? – холодно поинтересовалась я, отхлебнув немного чаю. Он оказался чудовищно горьким.

Ласло вздохнул.

– Я не хотел, чтобы это прозвучало так, будто я планирую удерживать тебя здесь против твоей воли. Уверяю, этого не будет. Начнем сначала, ладно? – Дождавшись моего неуверенного кивка, он продолжил: – Как ты уже поняла, Дозорные были созданы, чтобы следить за аномалиями и прятать их от мира. Основатели считали, что всему человечеству несдобровать, если такие знания окажутся не в тех руках… и это именно то, что происходит сейчас. Анджела Боттичелли вышла замуж за Соболева и с его помощью выкупила пражский особняк Тинкерфельдера. Используя знания Дозорных, они отыскали тебя и других одаренных, и организовали эту службу доставки. Какое-то время ситуация была под контролем. В конце концов, Соболев не допустил бы утечки тайн. Но потом между ними начался какой-то разлад. Анджела перетянула весь бизнес на себя, спуталась с настоящими преступниками. И когда тебя продали на аукционе…

– Стоп, – перебила я. – Откуда ты знаешь об аукционе?

– Я был там.

Он был там. На странном балу в зале рококо, где я боролась со своей неуместностью, пряча руки в складках прекрасного розового платья. Возможно, я его даже видела. Просто не запомнила такое незапоминающееся лицо.

– Я сопровождал доктора Вальда, – сказал Ласло, – но клянусь, до последнего не знал, для чего будет эта встреча. И когда тебя фактически продали этому голландцу, мне стало ясно, что Дозорные не могут дальше оставаться в таком виде. Что пора действовать.

– Совершить переворот?

Тени в уголках его тонких губ углубились.

– Именно. Нельзя, чтобы тайны Дозорных выходили за пределы нашего круга. Нельзя, чтобы ими пользовались те, кого мы не можем контролировать. И только сосредоточив на этом все силы, мы сможем защитить реальность. Не дать хаосу поглотить мир, как говорил Бенедикт Балог.

– И какой план?

– Сделать Дозорных великими снова, – пошутил Ласло, но тут же посерьезнел. – После этого семестра я уйду из университета. И каждый из Дозорных должен будет сделать свой выбор. Они находятся под обманчивым впечатлением, что могут безболезненно совмещать две свои жизни. Заниматься аномалиями и водить ребенка в садик. Отлавливать пространственных преступников и не пропускать ужины с семьей.

Ласло потер замерзшие ладони.

– Наши бывшие наставники заставили нас думать, что это возможно. Но лишь затем, чтобы отвлечь нас от тайны, в которую мы посвящены по праву, и использовать ее на свое усмотрение. Чтобы обманывать. Обогащаться. Оставаться безнаказанными. Знала бы ты, Клара, сколько темных делишек было провернуто прямо у нас под носом! Пока у нас есть жизни за пределами Дозорного дома, мы не можем по-настоящему выполнять свой долг. Быть настоящими Дозорными.

Я понимала его, но в то же время всем существом противилась его аргументам. В свое время Анджела заставила каждого из нас подписать контракт с кучей ограничений. Он не имел никакой юридической силы – так, еще один элемент сложной системы манипуляций, державшей нас под контролем. Нам нельзя было иметь смартфон, подолгу гулять, заводить отношения… И теперь Ласло хочет сделать со своими людьми то же самое. Оставалось надеяться, что у него нет лабиринта, вырезающего человека из реальности, и обитатели Дозорного Дома скорее покинут его, чем допустят диктатуру.

– Ты не боишься, что выбор большинства будет не в пользу Дозорных?

– После смены власти мне в управление перешло несколько банковских счетов. Мотивации на них предостаточно, чтобы переубедить хоть кого-то.

Что ж, по крайней мере, Ласло не чудовище, как Анджела. Он капиталист.

– Меня не интересуют деньги.

Несколькими часами ранее я была слишком голодна для таких заявлений, но теперь – в самый раз. Ласло прищурился. Я ожидала, что он скажет, что всем нужны деньги, но вместо этого он заметил:

– Но ведь что-то же тебя интересует.

«Данте».

Ласло не мог знать об этом. Но, вглядевшись в мое окаменевшее лицо, он понял: да, что-то ее интересует. И, возможно, этого будет достаточно, чтобы заставить ее остаться здесь.

– Я не знаю, могу ли вам доверять, – сказала я. Неуверенная, прошлая Клара взяла верх, и уже мягче я добавила: – Ну, пока что.

– Я понимаю. И не тороплю тебя. Можешь гостить в Доме, сколько тебе нужно. Отдыхай. Приходи в себя. Я могу только представлять, что тебе пришлось пережить, Клара. Никто не будет удерживать тебя здесь против твоей воли, но знай, Дозорным нужны такие люди, как ты. Поэтому прошу тебя, все-таки подумай за это время о своей мотивации.

Ласло держался со мной вежливо и отстраненно, шмыгал простуженным носом и предпочитал дипломатию угрозам. Находясь рядом с ним, я не чувствовала явной опасности. Он тактически не настаивал на том, чтобы я сходу рассказала ему, что именно случилось в Особняке, и почему-то я не сомневалась, что он сделает это через пару дней, когда я буду сытой и отдохнувшей, и начну чувствовать себя обязанной.

Дожидаясь лифта, я вспомнила, как алчно сверкали глаза Анджелы, с каким предвкушением Ван Дейк представлял наше с ним «сотрудничество». В их мире – в мире, где идет вечная борьба за власть, – я имела ценность. Если Ласло лучше владеет своими чувствами, это вовсе не значит, что он не хочет использовать меня, как и все остальные. Он человек с принципами. А люди с принципами при определенных обстоятельствах куда страшнее, чем обычные злодеи.

И я ведь так и не спросила, что случилось со старшими Дозорными после переворота.

***

Окна комнаты, которую выделила для меня Мирослава, были обыкновенные. Они не пузырились у меня на глазах и не показывали другой мир, а просто выходили на узенькую, залитую закатной позолотой аллею. Из достопримечательностей там были только граффити с печальным белым медведем на тающей льдине и оранжевый бак, доверху забитый черными пакетами с мусором.

Сама комната тоже была совершенно обычной. Стерильной и обезличенной, как в гостинице. Единственное украшение на стене – безвкусный принт с гранатами. Глядя на него, я не могла не вспоминать с тоской о «Завтраке гребцов» из моей старой спальни. Вторым стоящим внимания объектом было ростовое зеркало в минималистичной раме. Отражение в нем двигалось с небольшим запозданием, и я инстинктивно старалась не смотреться в него дольше, чем несколько секунд. Если останусь здесь, попрошу Мирославу убрать его в одну из пустых комнат.

Подумать только, а ведь эта комната могла бы быть моей. Если бы я не попалась Дмитрию, и он не отвел бы меня к Анджеле, возможно, после моего первого среза меня встретила бы Сага. И привела сюда. И тогда ничего страшного не было бы в безликости этой комнаты: я привнесла бы в нее свою личность. Покрасила бы стены в любимый цвет. Сменила бы белоснежное постельное белье на другое, с геометрическим узором, от которого двоится в глазах. Повесила бы на окна плотные шторы, чтобы заглушить непроизвольное чувство вины, возникающее при виде медведя. Сменила бы принт с гранатами на плакат с улыбающимися участниками какой-нибудь k-pop группы.

Но все сложилось иначе. Я понятия не имела, что представляет из себя моя личность. Поэтому комната в Особняке, обставленная чужими вещами, дышавшая чужим вкусом и хранившая чужую историю, заполняла мою пустоту, и так мне было спокойнее. Здесь же, в этой стерильной спальне, я опустилась на кровать, положила «Последние чудеса» себе на колени и вдруг оказалась на грани истерики.

Меня спас от нее стук в дверь.

– Ты не спишь? – раздался глуховатый голос Саги. Услышав мое сдавленное «нет», она толкнула дверь и вошла с подносом, на котором дымились две чашки и возвышалась целая горка маленьких круглых булочек.

– Ух ты, – только и сказала я, вдруг почувствовав себя чудовищно голодной.

– Решила, что ты проголодаешься. – Сага опустила поднос на застеленную кровать. – У меня после дверей всегда зверский аппетит просыпается.

Булочки были восхитительные – еще теплые, с вишневым вареньем. А чай был имбирный, и я терпеть не могла имбирный чай, но сейчас даже навязчивые пощипывания на языке были к месту.

– Спасибо!

– Не говори с набитым ртом, – ухмыльнулась Сага, устраиваясь поудобнее на кровати. Я не возражала: мне была приятна ее компания.

– Как тебе Ласло? – спросила она через несколько минут, когда с булочками было покончено.

– Очень… сосредоточенный, – уклончиво сказала я.

– Это ты еще мягко сказала. – Сага хохотнула. – Но, кажется, он единственный тут по-настоящему знает, что делает.

Интересно, Сага догадывается, что Ласло собирается потребовать от Дозорных? Готова ли она отказаться от своей жизни в пользу дверей, которые причиняют ей боль, и секретов, которые по воле случая ей предназначено хранить?

Возможно, это мне работа в кофейне или учеба в университете представляются чем-то несбыточным, и оттого таким желанным. Возможно, большинство людей мечтает сбежать от рутины в мир таинственного и необъяснимого. Даже ценой всего, что тебе было дорого. Даже ценой воспоминаний.

– Что это за город? – Я спросила это, хотя интересовало меня совершенно другое.

– Берлин. Мы недалеко от Рейхстага, кстати.

Нет, кажется, я так и не сумею перейти к этой теме плавно.

– Слушай, а Данте здесь часто бывает? – начала я со всей осторожностью, на которую была способна.

– Довольно часто, – ответила Сага, похоже, не найдя в моем вопросе ничего необычного. – Если не ночует где-то у себя, кажется, в Будапеште. Дмитрий начал приводить его сюда еще совсем мелким. Я попала к Дозорным в пятнадцать, так что в сравнении со мной он прямо ветеран.

Выдавив ухмылку, я продолжила:

– А что они с Дмитрием здесь делали?

Сага пожала плечами.

– Я не особо следила, правда. Но, думаю, Дмитрий обучал его. Поиску дыр в реальности, взаимодействию с межпространством… и всему такому.

Зевнув, Сага вытянулась на кровати во весь свой могучий рост и как-то мило потерла глаза. Удивительная вещь – рядом с невысокой хрупкой Женевьевой я обычно чувствовала себя нескладной великаншей, но рядом с Сагой, с ее телосложением валькирии и выразительной линией подбородка, я казалась себе уже нескладным гномом. Это побуждало подумать о моих отношениях с собственным телом, но потом. Когда разберусь со всеми проблемами. Когда узнаю, как мне вернуть Данте из тьмы.

То, что сокрытая от меня часть его жизни протекала здесь, в Дозорном Доме, взволновало меня. Мне было интересно все. Где он сидел в их кухне, в какой комнате спал, когда оставался. Какие отношения у него сложились с другими Дозорными. Спускался ли он в подземную библиотеку, и какие книги там читал. Возможно, это приблизит меня к цели спасти его. Или хотя бы немного компенсирует то, как сильно я по нему скучаю.

– А ты… ты с Данте типа дружишь?

– Ну, это очень громкое слово, – фыркнула Сага, сонно жмурясь. – В смысле, Данте – не самый душевный человек на свете. Если ты хоть раз в жизни с ним говорила, ты понимаешь, о чем я. С его характером вообще сложно допустить, что Данте способен на глубокую привязанность. Другое дело, что спать с ним можно и без глубокой привязанности.

– А…

Я захлопнула рот, так и не успев задать следующий вопрос. Внутри меня словно вылилась раскаленная лава. Глаза заслезились от невыносимости этого жара. Я разучилась дышать и мозг вскипел от кислородного дефицита. Мое сдавленное молчание, мои попытки замаскировать, что я задыхаюсь, под какую угодно другую эмоцию, встревожили Сагу. Она обеспокоенно поднялась на локтях.

– Я тебя смутила? Прости.

Она правда не понимала?

Я беспомощно посмотрела на Сагу, в ужасе осознавая, что последняя несущая стена моего самоконтроля только что пошла трещинами. Если ничего не предпринять, мы обе погибнем под ее обломками. Я вскочила с кровати бросилась из комнаты прочь.

Я взбежала по лестнице на второй этаж, казавшийся совершенно незаселенным, и дергала каждую дверь на своем пути, пока одна из них не распахнулась, впуская меня в комнатушку, доверху заваленную хламом под посеревшими простынями. Зачем-то я содрала одну из них с кресла, подняв тучу пыли. Сюда не заходили, наверное, со дня падения Берлинской стены. Значит, есть шанс, что мое одиночество еще какое-то время никто не нарушит.

Мерцающие в воздухе пылинки напоминали о межпространстве. Я вытерла выступившие слезы, сделала несколько шагов к окну и вдруг со злостью ударила по подоконнику.

– Какая же я…

Глупая? Наивная? Жалкая? Все вместе?

Рука ужасно болела.

Нет, я, конечно, не предполагала, что Данте был убежденным девственником до встречи со мной. Но одно дело – не предполагать и не чувствовать ничего по этому поводу, а другое – когда свидетельство прошлого Данте лежит рядом, пахнет духами с ладаном и мило улыбается ямочками на щеках. Она говорила: «Спать с ним можно и без глубокой привязанности». И я была растерзана этими словами, потому что вот она, моя глубокая привязанность, ради которой я готова шагнуть за ним во тьму. Ради которой, возможно, я готова в ней остаться.

Глупая. Наивная. Жалкая. Все вместе.

Пытаясь справиться со своей ревностью, я снова начала расчесывать тыльные стороны ладоней. Не рассчитала силу, да и ногти пора было подстричь. На коже взбугрились красноватые полосы. Плевать.

Хотелось забиться в одно из пыльных кресел, свернуться калачиком и полноценно разрыдаться, выплескивая все, что разъедало меня изнутри. Но вместо этого я так и стояла, не шелохнувшись, позволяя мыслям отравлять себя все сильнее.

А что, если только для Саги Данте был случайным развлечением? Может, для него она значит гораздо больше? Я до мельчайших деталей помнила тот вечер в его квартирке в Будапеште, каждый жест, каждое прикосновение, каждую эмоцию, свидетельствовавшую об искренности Данте, но… Сага ведь такая красивая и сильная, и она знает, кто она. Кто в здравом уме сделает выбор в мою пользу?

Возможно, если бы Сага мне не нравилась, пережить эти чувства было бы проще. Но увы – из клетки, с грохотом опустившейся на меня, не было спасения.

И ведь это не последняя клетка из тех, что ждут меня в Дозорном Доме.

Пришедшее понимание меня немного встряхнуло, и я зло стерла слезы рукавом.

Как только я восстановлюсь и снова смогу перемещаться, они найдут способ использовать меня. Слишком наивно предполагать, что меня ждет что-то другое, если я останусь с ними – да с кем угодно, считающим последние чудеса своими по праву.

Я сделала шаг, и пол под ногами вдруг стал тонким и хрупким, как ледяная корка. Еще один – и я не услышала, но почувствовала, как материальность подо мной хрустит, крошится, исчезает, уступая место чему-то иному. Пылинки, летающие по комнате, обрели цель и маршрут, и серебряными потоками устремились ко мне.

А под старыми покрывалами и чехлами для мебели зашевелилась тьма. О, неужели я могла подумать, что она обо мне забудет?

– Как же сложно до тебя достучаться, – сказал Финеас Гавелл у меня за спиной.