Текст книги "Фантасмагория смерти"

Автор книги: Кристина Ляхова

Соавторы: Алексей Герасимов,Екатерина Останина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В результате комитет получил в свое распоряжение огромное количество писем, изобличающих изменнические настроения королевской семьи, озабоченной собственным самосохранением. Здесь обнаружились многочисленные советы королевской семье по поводу ее бегства из страны. Кроме того, выяснилось, что многие люди, называющие себя патриотами, на самом деле являются изменниками. Это касалось, например, Талейрана и Мирабо, который к тому времени уже умер. В связи с полученными сведениями бюст Мирабо, находившийся в зале якобинцев, на всякий случай был закрыт газом до тех пор, пока измена этого человека не станет окончательно установленной. Кстати, бюст недолго простоял в своем прежнем виде. Едва Робеспьер сделал доклад об измене Мирабо, как бюст этого «благородного льва революции» был немедленно сброшен с трибуны неким ярым патриотом и разбит вдребезги под одобрительные возгласы собравшихся.

Здесь же присутствовал все тот же гнусный слесарь Гамен. У него имелась скромная просьба к правительству: ему срочно требуется поправить здоровье, значительно пошатнувшееся после изготовления пресловутого железного шкафа. Дело в том, что, как заявил Гамен, едва шкаф был закончен, как король предложил ему стакан вина, который слесарь немедленно осушил и едва не погиб от расстройства желудка, в связи с чем сей вероломный человек сделал заключение, будто его хотели отравить. Возникает, правда, при этом естественный вопрос: почему же достойный Гамен до сих пор жив, если уж низложенный монарх поставил себе цель умертвить своего учителя? Ответ у слесаря был уже готов: он излечился, свое-временно приняв рвотное. Однако теперь у него проблемы: с тех пор доблестный патриот Гамен не может содержать семью, поскольку его здоровье значительно расстроено и, видимо, окончательно.

Республиканское правительство, отличавшееся гуманизмом по отношению к изменникам, немедленно откликнулось на просьбу пострадавшего от монархического произвола слесаря. Ему была назначена пенсия в 1200 франков, а заодно дан «лестный отзыв»: еще бы, ведь его предательство стало истинной находкой!

Теперь уже суд стал делом, решенным окончательно. Но что бы ни говорили на нем, сколько бы страстных и правильных слов ни произносили, его девизом можно было бы назвать известную истину о том, что платит всегда проигравший, а Людовик проиграл окончательно и бесповоротно. Робеспьер в своей речи заявил, что в случае решения судьбы тирана понятие «закон» вообще неуместно. «Главное, – заявил он, – наше право, потому что мы – сила». Эти слова привели буквально в экстаз всех якобинцев. Им именно это и требовалось: идти напролом, невзирая на пространные рассуждения о международном праве и общественных договорах. К чему все эти силлогические тонкости, если все равно данное дело не укладывается ни в какую старую идеологию, если прежние формулы лишь трещат по швам в периоды глобальных перемен, от которых регулярно страдает несчастное человечество.

И вот на 11 декабря 1792 года назначили первое заседание суда, на которое король был доставлен под мелким моросящим дождем, в карете зеленого цвета, в сопровождении парижского мэра Шамбона, кавалерии, коменданта Сантера и даже пушек. Людовик должен был пройти через Вандомскую площадь к залу Манежа, чтобы подвергнуться допросу и узнать, каков обвинительный акт. Теперь уже многим стало ясно, что близок конец всем многочисленным перемещениям и переездам бедного Людовика. Ему остается только запастись терпением и ждать, однако терпение всегда являлось одной из главных добродетелей этого злосчастного монарха.

Посреди полнейшего молчания Людовик вошел в зал Конвента, поддерживаемый Сантером под руку. Ему, однако, вовсе не страшно, а скорее интересно. Он с любопытством оглядел собрание, желая понять, что это за Конвент и действительно ли он напоминает парламент. С того времени, как король был здесь в последний раз, прошло довольно много времени, и перемены действительно произошли разительные. Еще 2 года назад Людовика встречали здесь посреди расстеленного бархата с золотыми лилиями, и присутствующие при его появлении вскакивали с мест, клялись в верности, а вместе с ними выражала верность монарху вся Франция.

Теперь все это в прошлом, а председатель собрания Барер сухо смотрит на вошедшего, сжимая в руках лист с 57 вопросами, и говорит, почти не глядя на подсудимого: «Людовик, вы можете сесть». И король садится в то же самое кресло, что и 2 года назад; даже обивка на нем не изменилась. Нет только танцев и фейерверков, что были раньше. Пожалуй, только дерево и осталось прежним, и Людовик садится спокойно. Он действительно спокоен, о чем говорит и выражение его лица. Безусловно, так же безоблачны и его мысли; ему не в чем упрекнуть себя.

Далее Барер начал зачитывать свои 57 вопросов; практически все они касались писем, обнаруженных в «железном шкафу» предателя Гамена. Эти 57 вопросов, которые впоследствии превратились в 162, достаточно скучны, и их суть можно кратко сформулировать приблизительно следующим образом: «Бывший король, ты виновен в том, что думал и действовал таким образом, будто продолжал считать себя монархом. Во всяком случае, найденные документы свидетельствуют именно об этом». Насколько скучны задаваемые королю вопросы, настолько же бесцветны и его ответы: они ограничиваются либо «да», либо «нет», причем последнее – чаще. Например, «Этого документа я не признаю», «Виновным себя не считаю», «Я действовал согласно закону» и т. д. Когда же все эти нудные вопросы были наконец исчерпаны, Барер по-прежнему сухо проговорил: «Людовик, а теперь я приглашаю вас удалиться».

Мария Антуанетта

Король удалился в соседнюю комнату в сопровождении эскорта муниципалитета. Здесь он решился обратиться к Шометту с просьбой о защитнике. Вместо прямого ответа на вопрос Шометт предложил Людовику немного подкрепиться и взял кусок хлеба. Король сначала отказался, однако Шометт ел с таким аппетитом, а Людовик в этот день почти ничего не ел (что неудивительно, когда тебе предстоит суд, да еще под непрерывный рокот барабанного боя), а потому согласился на предложение доблестного патриота.

Шометт подал королю корку, которую тот принял, но не доел и отдал остаток хлеба гренадеру, и тот, недолго думая, вышвырнул его в окно. «Думаю, это нехорошо – выбрасывать хлеб, когда, как вы сами знаете, в стране такая нехватка продуктов». Шометт на это заявил: «А моя бабушка всегда говорила: малыш, никогда не выбрасывай ни крошки хлеба, потому что сам ты сделать его не сможешь». – «Ваша бабушка отличалась большой рассудительностью», – заметил ему на это Людовик. Он по-прежнему оставался спокойным. В его положении подобное расположение духа выглядело поистине героическим, но ведь теперь ничего от вечно пассивного человека и не требовалось, а потому данная задача – стоически принять известие о смерти – была ему вполне по плечу.

Короля снова усадили в карету и вновь отправили в Тампль. По дороге он произнес только, как ему хотелось бы снова хоть когда-нибудь проехаться по Франции, ведь у нее такая удивительная география, а он так всегда любил географию… Но похоже, с географией было покончено раз и навсегда. Когда карета скрылась за оградой Тампля, праздные горожане, собравшиеся поглазеть на это странное зрелище, разошлись по домам заниматься своими обычными делами.

С этого дня Людовика отделили от королевы и детей, поэтому он остался в мрачной комнате, среди толстых стен Тампля, совершенно один. Рядом больше никогда не будет ни одного человека, который любит его. Он написал завещание, документ, до сих пор потрясающий читателя своим спокойствием, простодушием, кротостью и набожностью.

Конвент же тем временем устраивал дебаты, дать королю защитника или же отказать ему. Наконец приняли решение адвоката дать, но по своему выбору. Первым получил предложение защищать Людовика адвокат Тарже, когда-то прославившийся в деле с ожерельем королевы (тогда Тарже поистине триумфально защитил кардинала Рогана). Однако 54-летний адвокат теперь отчего-то не горел желанием стяжать славу, защищая короля Франции. Тарже заявил, что слишком стар, чтобы взяться за подобное дело, способное расстроить здоровье кого угодно.

Тогда решили обратиться к адвокату Тронше, который был старше Тарже, как минимум, лет на 10, и тот не отказался. В это же время предложил свои услуги в деле защиты короля старый благородный Мальзерб, которому в это время уже перевалило за 70 лет. Мальзерб еще не забыл, что означает слово «честь», сказав: «Я дважды призывался в совет моего монарха, когда весь мир домогался этой чести, и я обязан ему этой услугой теперь, когда многие считают ее опасной». Пожалуй, трудно было бы высказаться благороднее. Итак, остановились на этих двух кандидатах, а чуть позже к ним присоединился молодой юрист де Сез, и все они вместе с Людовиком занялись изучением пресловутых 57 вопросов обвинения и еще 102 документов, относящихся к делу.

Это беспрецедентный процесс, и за ним, затаив дыхание, следила вся Европа. Как теперь будет выглядеть поведение Конвента, если он вообще желает, чтобы никто в мире не смог упрекнуть его? На самом деле, как бы он себя ни повел, все его действия будут выглядеть в глазах общественности более чем сомнительно. В связи с этим Конвент совещается днем и ночью, чтобы постараться покрыть новым содержанием старую формулу, которая так и трещит по швам. Подобное обстоятельство приводит в бешенство рьяных патриотов с Горы. Им нужна быстрота, и больше ничего. На трибуне Конвента гремят крики, зал непрерывно вопит, и дело решается в обстановке крайней ярости и предельного возбуждения.

В результате выносится решение, что Людовик должен выступать в суде 26 декабря. Однако защита ни в коем случае не соглашается: этот срок чересчур мал для того, чтобы она успела как следует подготовиться. «Спешить нельзя», – убеждает горячие головы защита. Это обстоятельство может принять роковой оборот. По закону адвокаты имеют полное право просить отсрочки, чтобы подготовиться к защите должным образом, однако патриоты снова кричат с трибуны – кто тенором, кто дискантом: «Нет, отсрочки вам не дадут, адвокаты, у нас слишком мало времени, а потому оставьте в покое этот устаревший закон». И вообще, каждый прекрасно помнит слова Робеспьера по поводу свободы; его сторонники прекрасно поняли, что раз на их стороне сила, то о каком законе вообще может идти речь?

И вот 26 декабря в 8 часов утра Людовика доставляют в Конвент. Несмотря на холод и темноту, все сенаторы уже с нетерпением восседают на своих местах. Они возбуждены, и Гора готова вот-вот вцепиться в глотку Жиронде. Король вошел в зал, сопровождаемый всеми тремя адвокатами и отрядом Национальной гвардии во главе с Сантером.

Сначала слово предоставляется одному из адвокатов Людовика, де Сезу, и тот говорит в защиту уже заранее осужденного человека в течение трех часов, не думая, насколько эта миссия опасна для него самого. Речь де Сеза была составлена всего за одну ночь, но все в ней дышит мужеством. Молодой адвокат рассуждает логично и талантливо; к тому же речь очень украшает нелишенное патетики красноречие. Король был тронут до глубины души, слушая его. Когда де Сез закончил выступление, король не выдержал и в слезах бросился ему на шею, непрерывно повторяя: «Бедный мой де Сез!».

Прежде чем удалиться из зала суда, Людовик выразил желание сказать несколько слов, потому что, «быть может, они станут последними», и больше ему не удастся сказать ничего своим судьям. Людовик сказал, что больше всего он в данный момент скорбит о тысячах погибших в сентябре. Самое страшное – это подобное кровопролитие, которое, вероятно, не будет последним. Меньше всего он хотел бы, чтобы погибло такое прежде невиданное количество французов.

Это дело поистине странное и удивительное: заслушана речь адвоката, готовы обвинительные документы, теперь осталось только вынести решение. Но снова и снова окончательное решение откладывается, поскольку буквально каждый член этого Конвента, то и дело сомневающегося, хочет взять слово и высказаться с трибуны немедленно, сейчас же! Каждый хочет показать себя, каждый хочет, чтобы весь мир услышал его мысли. Мир и на самом деле слушает вас, красноречивые члены Конвента, с предельным вниманием.

Список председателя суда кажется бесконечным, поскольку он то и дело пополняется новыми именами желающих заявить о себе, зачитать заготовленный памфлет, блеснуть красноречием. Так продолжается несколько дней, и с трибуны непрерывно, даже без ночных передышек, звучат то и дело теноры и дисканты патриотов с Горы, не пренебрегающих поддержкой галерей, на которых по-прежнему восседают немытые тетки из предместий, весьма громко выражающие свое мнение.

Суть всех этих прений сводится к тому, что Людовик виновен. Его вина не должна вызывать сомнения ни у кого. Вопрос же только в том, кто именно должен выносить вердикт «виновен»: Конвент или же так называемые представители французского народа. Но, с другой стороны, если данный вопрос вынести на решение народного собрания, как того требуют жирондисты, то придется дать и отсрочку вынесению приговора, чего якобинцы позволить никак не могут. Им нужно скорее, как можно скорее осуществить этот приговор! И потому они в запале кричат: «Жирондисты, вы – фальшивые патриоты! Вы хотите представить короля как мученика, когда на самом деле его казнь – всего лишь достойная кара!».

Теперь остается только пожалеть несчастных жирондистов, конец которых уже не за горами. Они хотели бы присвоить Людовику статус военнопленного, в связи с чем его нельзя было бы так просто казнить: только с точки зрения законности, без намека на несправедливость. А ведь они правы: с хорошими людьми следует сохранять добрые отношения, хотя при этом они и теряют почву под ногами, вызывая недовольство ярых патриотов. Смотреть же на их муки и на то, как они пытаются извиваться между просвещенной Европой и якобинцами, просто невыносимо. Зрелище это поистине жалкое.

С другой стороны, мир никак не может принять формулы, выдвигаемые Конвентом в связи с дикостью их содержания. Так, 19 ноября с некоторым изумлением был встречен один из декретов, в котором проводилась мысль, что любая нация, желающая вслед за Францией сбросить с себя цепи деспотизма, немедленно становится ее сестрой и может рассчитывать целиком и полностью на ее поддержку. Чистая риторика, которая тем не менее вызвала страшный шум среди дипломатических миссий и которую они не могли одобрить в любом случае.

Но благодаря следующему декрету французский Конвент рухнул в грязь перед лицом всего мира. Правда, он касался вопроса об образовании, но произвел на все страны впечатление разорвавшейся бомбы: они поняли, с кем им теперь придется иметь дело. В собрании в тот раз обсуждались проблемы народного образования, и некий Дюпон, полагая, будто его мнение будет встречено миром с интересом, самодовольно заявил: «По вопросу о народном образовании я могу сказать только одно: я атеист», после чего тысячи людей за рубежом буквально обомлели и лишились на время дара речи, хотя в самом Конвенте подобную сентенцию пропустили мимо ушей.

И вот теперь в свободной Франции назревало третье действо под названием «цареубийство», и страны мира не могли оставаться в стороне. Иностранные дворы, большинство из которых предпочитали делать заявления, сжимая в одной руке обнаженный меч, а в другой пальмовую ветвь, высказывались о правах человека, уж поскольку Франция объявляла себя царством Разума и Равенства. Каждого нужно судить в связи с буквой закона, убеждали Англия и Испания.

Но, вероятно, понятия о справедливости разные у Европы и патриотов Франции. Ведь сколько таких горячих голов в зале суда требуют именно ее же. А сколько калек и инвалидов приходят, требуя справедливого суда, а тех, кто не способен ходить, приносят родственники под гром оваций якобинцев, которые немедленно разражаются с трибуны громами и мечут в зал настоящие юридические молнии. Париж, в свою очередь, буквально воет, требуя справедливого возмездия. Особенно усердствует при этом папаша Дюшен с его неизменными грязными газетными листками, который, носясь по городу со складной ораторской табуреткой, кричит громче всех: «Справедливая кара изменнику!». А затем воодушевленные Дюшеном предместья орут, надрываясь: «Да, кара изменнику, потому что только поэтому у нас нет хлеба. Мы хотим хлеба!».

Наконец дошло и до настоящей драки между патриотами, настроенными решительно и не очень решительно. Свалка произошла достаточно позорная, и для успокоения собравшихся пришлось прибегнуть к помощи Сантера и парижского мэра Шамбона. При этом Шамбон вскоре вынужден был признать свое поражение и удалиться, говоря, что для подобной ситуации «у него слишком слабые легкие».

На фоне всей этой фантасмагории народ продолжает завывать: «Хлеба или убейте нас!», а «друг народа» Марат едва не умирает от сердечного приступа и лихорадки, и его слова передаются из уст в уста: «Болтливый народ, не пора ли тебе наконец действовать?». Так проходит декабрь, Новый год, а конца-краю нескончаемым прениям все не видно. В списке желающих высказаться о судьбе короля находятся еще, как минимум, 50 депутатов. В результате окончательное поименное голосование назначается на 15 января 1793 года, и это уже станет практически финалом столь долгой драмы.

И вот главный вопрос любого суда: виновен или не виновен? За ним, правда, следует еще одно важное обстоятельство: каким будет наказание? В крайнем волнении находится не только Париж, но и вся Европа.

Что касается виновности, то по этому поводу у патриотов ни малейших сомнений не возникает, да и не возникало никогда: конечно, виновен. Во всяком случае, именно таково постановление Конвента. В голосовании не приняли участие лишь 28 человек, но никто не решился прямо сказать: «Не виновен». Что же касается второго вопроса, то якобинцы полагают, что жирондисты не правы, требуя обращения к народу. Разве такое обращение не расколет страну на два враждебных лагеря и разве это не чревато новой гражданской войной? Таким образом, вывод напрашивается сам собой: никакого обращения к народу не будет и быть не должно в принципе. Так решили патриоты, и голос их оказался решающим, после чего они спокойно отправились спать этой ночью.

На следующий день, 16 января 1793 года, весь Париж занимает только суд над королем, на котором собрались 749 депутатов. Отсутствуют по болезни 8 человек и около 20 находятся в различных командировках. И все же патриотам приходится нервничать, поскольку жирондисты надеются настоять на своей точке зрения большинством в две трети голосов. Но тут в дело вмешивается Дантон, только вернувшийся из Нидерландов. Своим громовым голосом он требует, чтобы данный вопрос был решен безотлагательно и вообще непрерывно, то есть заседание должно продолжаться до тех пор, пока приговор не будет вынесен. Что же касается жирондистов, то их инсинуации, по мнению Дантона, можно будет решить «в порядке дня».

Поименное голосование (appel nominal) началось лишь в 8 часов вечера. Теперь отвечать должен каждый – и решительный, и нерешительный, и тот, кто до смерти боится королевской тирании, и тот, кто точно так же страшится анархии. Эта долгая и безумная сцена растянулась от среды до воскресенья. День сменяла ночь, а один оратор, сменяя другого, поднимался по ступеням трибуны. На время тусклые лампы выхватывали из мрака эти бледные от недосыпания и волнения лица, а потом ораторы вновь пропадали в зеленоватом мраке, чем-то неуловимо напоминая неких выходцев из преисподней. Весы правосудия дрожали, содрогаясь от слов «смерть», «пожизненное изгнание», «пожизненное заключение». Слово «смерть» здесь произносилось довольно часто, но как-то несмело, завуалированно, с реверансами и пояснениями, с присоединениями просьб о помиловании, правда, довольно слабых и неубедительных.

Многие не хотят смертной казни. Они говорят: «Изгнание». При этом патриоты начинают заметно беспокоиться и гневно реветь, так что даже стража не в состоянии их утихомирить. Они действительно так страшно вопят, что пугают некоторых жирондистов, и те нерешительно произносят: «Смерть», при этом разводя долгие казуистические речи. Даже Лепетелье, всегда высказывающийся против смертной казни, сейчас произносит слово «смерть», и это очень скоро дорого ему встанет.

В то же время Мануэль, сыгравший такую печальную роль во время кровавых событий сентября, требует более мягкого приговора – изгнания. Но Мануэля не слышат, а когда он спускается с трибуны, нарочно толкают и стараются пнуть украдкой. Ему ничего не остается, как удалиться в страшной злобе и отчаянии. Что касается предателя Филиппа Эгалите, то он голосует так, как велит ему его грязная душа и полное отсутствие совести, – естественно, за смертную казнь. Любопытно, что его слова даже самыми отчаянными патриотами встречаются с содроганием; в зале качают головами, не одобряя поступка, достойного разве что Иуды. Робеспьер говорит бесконечно долго, но итог его речи совершенно прозрачен: «Смерть». «Смерть, и никаких разговоров!» – каркает как ворона Сийес, после чего проваливается в мрак, как в преисподнюю, из которой он скорее всего и появился.

Самое страшное, что подобное действо происходит на удивление легкомысленно. По свидетельству Мерсье, судебные приставы стали играть роль капельдинеров, то и дело отворяя двери перед чередой бесконечных любовниц Филиппа Эгалите, осыпанных блестками, в кружевах, трехцветных лентах и с мороженым. Эти дамы ставят пари, как в какой-нибудь игре: у них есть карточки, в которых булавками они отмечают голоса «за смерть» или «против». А неподалеку от них гогочут тетки из предместий, и этот гогот означает, что только что был подан голос за смертную казнь.

Галереи больше напоминают трактир, поскольку там активно закусывают и пьют вино. На улицах народ заключает пари, каково будет решение этого долгого суда. Время от времени депутаты засыпают и поднимают головы только тогда, когда приставы будят их: пора выходить на трибуну. К концу заседания крайнее переутомление сказывается на присутствующих, еще способных, однако, оживляться, когда кому-то удается придать делу новый интересный оборот. Действие драмы все больше напоминает игру. Некоторые депутаты находят время, чтобы сбегать пообедать в ближайший трактир. Все чаще бледные призраки, возникающие из полутьмы галерей, произносят дружно: «Смерть». Мерсье, присутствующий на этом заседании, записал: «Весь мир – только оптическая тень».

В четверг голосование в целом подходит к концу и начинается подсчет голосов. И в этот момент появляется совершенно больной, в домашнем халате, Дюшатель. Он не может стоять, и его вносят в кресле. Этот человек хочет подать свой голос за помилование. Как можно оставаться в стороне, думает он, а вдруг один голос станет решающим? На самом деле он не был столь наивен. Если бы в данный момент в зале оказался еще хотя бы один такой, как Дюшатель!

В полнейшей тишине председатель собрания говорит: «Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которому присужден Людовик Капет, – смерть». Самое удивительное, что за смерть в конечном итоге высказалось не так уж много депутатов – 53 человека. Если же из этого количества вычесть 26 голосов, пытавшихся связать смерть с ходатайством о помиловании, то в результате получается удивительная картина – перевес в пользу смертной казни всего в один голос.

Едва услышав приговор «смерть», в зал вошли адвокаты короля, желая предъявить протест от его имени. Они требуют отсрочки приговора и обращения к народу. Де Сез и Тронше говорят кратко и убедительно. Что же касается честного и благородного Мальзерба, то, видимо, сказывается его преклонный возраст: седой старик плачет, не в силах овладеть своими чувствами, его фразы то и дело прерываются рыданиями. Но никто, кажется, не растроган. Адвокатов больше слушать не желают. Обращение к народу отвергается немедленно, а по поводу отсрочки приведения приговора в исполнение решено подумать завтра, поскольку сегодня все уже слишком устали и хотят спать.

При этом едва произносится слово «отсрочка», как патриоты с Горы начинают орать, свистеть и кричать о «деспотическом большинстве». Они не хотят еще одного голосования. Сколько их еще будет? Это же может продолжаться до бесконечности! А все эти жирондисты – настоящие иезуиты, которые станут при каждом новом удобном случае искать лазейку для помилования. «Нет, – орут они, – патриоты обязаны быть бдительными!». Этот же безумный рев продолжается и в четверг, и в пятницу, поскольку большинство колеблется все сильнее и сильнее. Патриоты впадают в бешенство, и вид их поистине устрашающий: с налитыми кровью глазами, озверевшие от ожидания, которое им кажется бесконечным.

Всю субботу в Конвенте обсуждался вопрос о том, предоставить ли отсрочку казни или нет. Буквально все депутаты уже находились на грани нервного истощения. К вечеру Верньо, который только что подавал голос за смерть Людовика, произнес: «Отсрочка», и его слова немедленно были встречены неистовым ревом и воем.

Громче всех кричал «нет» Филипп Эгалите. Видимо, так диктовала ему его совесть. Его поведение даже самым ярым сторонникам смерти короля представляется настолько отвратительным, что немедленно вслед за его выкриком на трибуну поднялся следующий депутат и заявил: «Уж если Филипп сказал „нет“, то я считаю своим долгом сказать „да“». И так продолжается всю ночь, и прения кажутся бесконечными. Весы правосудия колеблются то в одну, то в другую сторону в течение всей ночи. Наконец к трем часам утра решение вынесено. Оно гласит: «Смерть в течение 24 часов. Отсрочка отвергается с перевесом в 70 голосов».

Эту печальную весть поручили принести в Тампль министру юстиции Гара. Тот, пребывая в ужасном состоянии, мог непрерывно повторять только одно: «Какое ужасное поручение!». Тем не менее осужденный король принял известие о смерти достаточно спокойно и попросил предоставить ему духовника. Еще ему все же хотелось бы иметь три дня отсрочки, чтобы привести свои мысли и дела в порядок, но тут – никаких уступок. Никакой отсрочки, только смерть, но духовника все же разрешают.

Значит, это конец, и спасения ждать больше неоткуда. В последнюю минуту стало совершенно ясно, что у Людовика, бывшего властителя Франции, нет больше друзей, готовых ради него на безумства в духе прежних времен, когда дворян не могли остановить толстые стены темниц, когда они шли на все, действуя с предельной решительностью в тяжелых обстоятельствах и жертвуя жизнью ради своего монарха. Где теперь эти отважные роялисты? Одни блуждают по свету, другие нашли свою смерть в Аргоннском лесу. Если у Людовика остались друзья, то они очень далеко: почти все за границей, а здесь если им и интересуются, то только в дешевых кофейнях, где о нем разговоры хотя и ведутся, то далеко не с симпатией к несчастному осужденному. В защиту короля осмелились возвысить голос только несколько священников и набожных женщин, которые за ночь расклеили по городу самодельные листовки, но их вскоре задержали и отправили в тюрьму.

Однако нашелся у несчастного короля один-единственный заступник. Им оказался офицер национальной гвардии, некий Пари, благодаря которому пришли в неистовство и исступление все патриоты. Этот человек просто сделал все, что мог. Мог он, правда, совсем немного – убить одного из депутатов, подавших голос за казнь короля. Им оказался Лепетелье Сен-Фаржо. Он зашел пообедать в трактир и уже оплачивал счет, когда к нему приблизился высокий черноволосый мужчина в широком камзоле.

Разговор произошел совсем недолгий. «Вы Лепетелье?» – спросил черноволосый мужчина. «Да», – подтвердил депутат. «Если я не ошибаюсь, вы подавали голос за казнь короля». – «Вы не ошибаетесь, – подтвердил Лепетелье самодовольно. – Я подавал голос за смертную казнь». – «Тогда получай, сволочь!» – крикнул Пари, и никто не успел ничего предпринять, когда роялист выхватил саблю и глубоко вонзил лезвие в бок Лепетелье. Остановить Пари никто не посмел, и он благополучно скрылся из этого трактира. Лепетелье скончался в ужасных муках, а Пари оставалось только удариться в бега по Франции. Его искали до тех пор, пока не нашли в одной из захолустных провинций, в гостинице, правда, застрелившимся.

Поступок Пари заставил Робеспьера всерьез обеспокоиться тем, что армия графа д’Артуа может со дня на день оказаться в Париже, после чего Конвент и все ярые патриоты будут перебиты без сожаления. Таким образом, если к несчастному королю хоть кто-то и испытывал каплю сострадания, то она исчезла под влиянием страха. Патрули вокруг города были усилены, а Конвент еще раз подтвердил, что отказывает Людовику в трехдневной отсрочке.

Получилось так, что бедному невинному Людовику пришлось отвечать за прегрешения всех своих предыдущих 60 предков: умереть на эшафоте, что само по себе страшно, да еще и в соответствии с буквой и духом закона. Он отвечал за чужие несправедливости и ложь. Наверное, в эти дни Людовику пришлось как никогда четко осознать, что на земле не бывает справедливого суда: это всеобщий закон, существовавший всегда, во все времена; и как было бы плохо человеку, если бы он не уповал на другой суд – высший и более справедливый, чем этот! Наверное, пришлось ему подумать и о том, что, в конце концов, какая разница, кто именно идет на эшафот и кто переживает настоящую трагедию в пяти актах – какой-нибудь воришка или король. И тот, и другой прежде всего человек, и каждый достоин сострадания, и перед этим далеко отступают мысли о том, как страшно, должно быть, проделывать путь от трона до эшафота. Предсмертная тоска для всех одинакова: что для королей, что для людей, никогда не думающих о том, чтобы войти в анналы истории.

Духовником короля был назначен аббат Эджворт, человек с безупречной репутацией. Он дал королю последние напутствия, после которых тому оставалось с легкой душой покинуть этот мир, исполненный зла, который пойдет своей дорогой, тогда как тот, кому предназначена вечность, должен уйти по совсем другому пути.

После духовника настал черед семьи проститься с королем. Эту сцену прощания мы знаем по описанию камердинера Клери: «В половине девятого отворилась дверь в переднюю; первой показалась королева, ведущая за руку сына, потом мадам Рояль и сестра короля Елизавета; все они бросились в объятия короля. Несколько минут царило молчание, нарушаемое только рыданиями. Королева хотела было отвести Его Величество во внутреннюю комнату, где ожидал Эджворт, о чем они не знали. „Нет, – сказал король, – пойдемте в столовую, мне можно вас видеть только там“. Они вошли туда, и я притворил стеклянную дверь. Король сел; королева села по левую руку от него, принцесса Елизавета – по правую, мадам Рояль – почти напротив, а маленький принц стоял между коленями отца. Все они наклонялись к королю и часто обнимали его. Эта горестная сцена продолжалась час или три четверти, во время которых мы ничего не могли слышать; мы могли только видеть, что всякий раз, когда король говорил, рыдания принцесс усиливались и продолжались несколько минут; потом король опять начал говорить».