Текст книги "Надеюсь и люблю"

Автор книги: Кристин Ханна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Лайем дочитал до конца главы и закрыл книгу. Часы на столике у кровати показывали пол-одиннадцатого – Брету пора спать.

– Давай остановимся здесь и продолжим завтра.

– А ты веришь в волшебство, папа?

– Каждый раз, когда смотрю на тебя, Джейси или маму, я в него верю, – улыбнулся Лайем.

– Расскажи мне о том, как я родился.

Это была их семейная легенда, которая часто согревала детей и родителей в тяжелые минуты жизни.

– Твоя мама заплакала и сказала, что никогда в жизни не видела малыша прекраснее.

– А ты сказал, что я похож на блюдо, которое недодержали в духовке, – улыбнулся Брет.

– Ты был совсем крохотным… – Лайем погладил сына по щеке.

– Но у меня были отличные легкие, и когда я хотел есть, я кричал так, что стекла дрожали в окнах.

– И няне приходилось затыкать уши, чтобы не оглохнуть…

Брет самодовольно разулыбался, и его улыбка согрела сердце Лайема.

– Скажи, папа, дети, которые проходят через… волшебную стену. Они всегда возвращаются?

Лайем чувствовал, что сыну нужен уверенный положительный ответ. Своего рода счастливый конец истории.

– Да, конечно. Иногда они теряются, но рано или поздно находят дорогу домой и возвращаются в реальный мир.

– Ты почитаешь мне завтра перед сном? Обещаешь?

– Клянусь. – Лайем склонился и поцеловал сына в лоб, тут же вспомнив традиционный материнский поцелуй на ночь. Магический поцелуй, который защищал сына от страшных сновидений. – Я тоже немножко волшебник.

– Сомневаюсь.

Лайем понял, что сын хочет сохранить эту прерогативу для матери. Если он постарается занять ее место, это будет означать, что он не верит в ее возвращение домой. На глаза у Брета навернулись слезы.

– Я все время думаю о маме.

– Я знаю, дорогой мой. Я знаю. – Он прижал его к груди.

На какой-то миг жизнь вошла в прежнюю колею. Лайем вдыхал сладкий аромат волос сына, чувствовал прикосновение его теплой щеки. Сотни дорогих воспоминаний нахлынули на него, и он молился о том, чтобы это все повторилось в их жизни.

Глава 5

Роза заняла маленький коттедж рядом с главным домом, поставила на полочку в ванной косметические средства и сунула в холодильник графин с холодным чаем и буханку хлеба. Она рассчитывала большую часть времени проводить с внуками и с дочерью. Наутро она приготовила завтрак Лайему, который отправился на работу, и захотела собрать детей в школу.

Не нужно, бабушка, пожалуйста…

У нее не хватило силы воли противоречить им. Она понимала, что им хочется провести день с матерью, но больница – не место для детей. Им не следовало оставаться там час за часом, день за днем.

Роза постаралась настоять на своем, но не смогла им противиться. Они сели в машину и поехали к медицинскому центру. Роза оставила детей в приемном покое и пошла по коридору к палате. Она сосредоточенно считала ступени. Их оказалось одиннадцать.

Небольшая комната с задернутыми шторами по-прежнему пугала ее – здесь было много посторонних шумов, которые производили медицинские аппараты. Она подошла к кровати и горестно склонилась над своим несчастным ребенком.

– Знаешь, видимо, не важно, сколько нам с тобой лет. Ты все равно остаешься моей маленькой девочкой. – Она погладила Микаэлу по бледной впалой щеке. Кожа была дряблой и бесцветной, но Розе показалось, что под ней струится кровь, чего не было раньше, отчего плоть стала мягче и податливее. Она взяла щетку для волос и стала причесывать дочь. – Сегодня я вымою тебе голову, дочка. – Она улыбнулась: – Я никак не могу привыкнуть к твоим коротким волосам, хотя они такие уже много лет. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу свою девочку с длинными, струящимися по спине косами.

Роза задумалась. Ей вспомнилось время, когда ее дочь ждала того единственного мужчину, который был ей нужен. Он обещал вернуться, но обманул. И тогда Микаэла, вооружившись ножницами, принесла в жертву то, что ценила в себе больше всего.

«Не уродуй себя», – сказала ей тогда мать, хотя имела в виду другое: не ломай свою жизнь ради него.

Роза не могла упрекать женщину за то, что та полюбила не того мужчину, лишь надеялась, что Микаэла переживет сердечную драму и вновь отрастит свои шикарные волосы.

И вот теперь ее дочь была острижена коротко, как мальчишка.

– Нет, – вслух вымолвила Роза, – я не хочу думать о нем. Он и раньше не стоил того, тем более теперь. Лучше уж я буду думать о тебе, моя девочка. Ты всегда была красива, обворожительна, весела, всегда заставляла нас смеяться. И у тебя были далеко идущие планы, помнишь? У тебя над кроватью висели фотографии далеких мест. Ты хотела поехать в Лондон, Париж, Китай. Помнишь, я спросила тебя: «Откуда у тебя эти фантазии, Микита?» И что ты мне ответила? – Она ласково погладила дочь по волосам. – Ты сказала: «У меня должны быть такие грандиозные мечты, мама, потому что я мечтаю за нас обеих». Сказав так, ты ранила мое сердце.

Рука Розы вдруг замерла. Она вспомнила о том, как грандиозные мечты ее дочери неожиданно съежились, а потом и вовсе испарились под жарким калифорнийским солнцем.

Как давно это было! Теперь от ее мечтаний не осталось и следа.

– Теперь у меня большие надежды, детка. Я мечтаю о том, что придет день, когда ты сядешь на этой кровати и откроешь глаза… что ты вернешься к нам. – Ее голос дрогнул и превратился в надтреснутый шепот. – Теперь у меня есть мечта. Ты ведь всегда хотела, чтобы я о чем-нибудь мечтала. Теперь я мечтаю за нас обеих, Микита.

Позже в тот же день Стивен вызвал Лайема и Розу к себе в кабинет.

– У меня хорошая новость: ее состояние стабилизировалось. Мы отключили ее от аппарата, и теперь она дышит самостоятельно. Нам даже не пришлось делать трахеотомию. Кормят ее внутривенно, но из отделения интенсивной терапии мы перевели ее в отдельную палату в западном крыле.

Лайем почти не прислушивался к словам. Он слишком хорошо знал, что когда доктор начинает разговор с родственниками со слов «хорошие новости», значит, надо быть готовым к тому, что за ними последует сообщение о чем-то серьезном и малоприятном.

– Она дышит? Это значит, что она живет, да? – спросила Роза.

– Да, – кивнул Стивен. – Проблема в том, что мы пока не знаем, почему она до сих пор не пришла в себя. У нее здоровый организм. Мозговая активность в норме. Судя по всем показателям, она должна быть в сознании.

– А как долго человек может так проспать? – спросила Роза.

– Некоторые просыпаются через несколько дней, другие… – Стивен замялся. – Другие остаются в коме годами и могут не выйти из нее никогда. Жаль, что я не могу сказать вам ничего более утешительного.

– Спасибо, Стивен.

– Она в двести сорок шестой палате, – сухо ответил он.

Лайем поднялся из кресла и взял Розу под локоть.

– Пойдем к ней.

Роза молча кивнула. Рука об руку они покинули кабинет Стивена и направились к новому пристанищу Микаэлы.

Войдя в палату, Лайем первым делом подошел к окну и распахнул его, подставив лицо свежему ветру, затем подошел к кровати и прикоснулся к щеке жены.

– Наступила зима, любовь моя. Ты заснула осенью, и вот уже зима, хотя прошло всего три дня. Как это может быть? – Лайем судорожно сглотнул. Он вдруг представил себе, какая жизнь ожидает его теперь – бесконечная череда загруженных работой дней и пустых ночей. Календарь, отсчитывающий долгие недели без Микаэлы. День Благодарения, Рождество, Пасха.

Он попытался заставить себя не думать об этом, понимая, что в этой ситуации нельзя терять надежду. Но силы подчас оставляли его.

– Ты не должен сдаваться, доктор Лайем. – Роза коснулась его плеча, словно прочитав его мысли. – Она принадлежит к числу тех счастливчиков, которым суждено проснуться.

Он сам сознательно ввел тещу в заблуждение относительно истинного положения дел, уверенно заявив, что теоретическая возможность трагического конца не имеет отношения к Микаэле. И теперь он не мог пойти на попятный, хотя такие варианты, как поражение мозга, паралич и пожизненное состояние комы, ему как врачу представлялись вероятными. Лайем знал, что завтра утром он станет сильнее и непременно ухватится за хрупкую надежду на счастливый конец. Последние несколько дней он чувствовал, как зыбкая почва уходит у него из-под ног и что ему трудно бороться со своим страхом.

Лайем выпрямился, закрыл глаза и попытался не думать о том, что ему предстоит жить день за днем, неделя за неделей в ожидании возвращения Микаэлы.

– Я никогда не сдамся, Роза. Но мне нужно… что-нибудь, что укрепит мою веру. Мой коллега, к сожалению, этого сделать не смог.

– Вера в Бога может стать для тебя опорой, Лайем. Не бойся довериться Ему.

– Не сейчас, Роза, прошу тебя…

– Если ты не готов обратиться к Богу, поговори хотя бы с Микаэлой. Ей нужно постоянно напоминать о том, что вокруг нее продолжается жизнь. Теперь только твоя любовь может заставить ее вернуться.

– А если этого не произойдет, Роза? – Лайем обернулся к теще.

– Обязательно произойдет.

Лайем позавидовал ее слепой вере, дающей непоколебимую уверенность. Он попробовал найти в своей душе что-нибудь похожее, но обнаружил только страх.

– Ты ей нужен сейчас, – продолжала Роза. – Больше, чем когда бы то ни было. В тебе заключен источник света, который может привести ее домой. Ты должен думать только об этом.

– Ты права, Роза. Да, ты совершенно права.

– Тебе следует говорить с ней о жизненно важных вещах, о том, что действительно имеет значение для вас обоих. – Она из последних сил старалась держаться, но губы у нее дрожали. – Я провела во сне всю свою жизнь, доктор Лайем. Не допусти, чтобы с моей дочерью случилось то же.

Брет выдерживал это испытание до полудня совершенно стоически, но теперь чувствовал, как внутри его постепенно зреет раздражение, готовое в любой момент вырваться наружу. Сначала он просто хмурился и вдруг в какой-то момент вышел из себя, оторвал голову у игрушечного бумажного человечка и швырнул в корзину для мусора номер журнала «Пипл». Он устал сидеть в приемном покое, ему надоело ждать, пока кто-нибудь обратит на него внимание.

Казалось, никому нет дела до того, что Брет торчит в этой отвратительной комнате. Друзья Джейси заехали за ней в полдень – у них уже были права, – и она ни на секунду не задумалась о своем младшем брате: оставив его одного, отправилась с ними в кафе. Даже папа и бабушка, судя по всему, забыли о его существовании.

Единственные люди, разговаривавшие с Бретом, были медсестры, но в глазах у них читалось жалостливо-страдальческое выражение, от которого его тошнило.

Он поудобнее устроился на диване и попытался занять себя рисованием. Из этого ничего не получилось. В желудке у него завелся какой-то странный комок, который никуда не девался и, напротив, становился все тяжелее. Брет понимал, что еще немного, и у него сдадут нервы. И тогда он станет кричать.

Чтобы совладать с собой, он взял черный карандаш и подошел к стене. Он даже не стал оглядываться, чтобы удостовериться, что он в комнате один. Ему было наплевать. В глубине души он даже хотел, чтобы его застали за этим занятием. Крупно и четко выводя буквы, он написал на бугристой стене: «Я ненавижу эту больницу». Обернувшись, он увидел в дверях старшую медсестру Сару, которая держала под мышкой кипу книжек с картинками.

– О, Брет! – воскликнула она таким жалостливым тоном, что мальчик невольно поморщился.

Он ждал, что она скажет что-нибудь еще или войдет и накричит на него, но она лишь повернулась и вышла. Несколько минут спустя он услышал, как в коридоре по громкоговорителю вызывают его отца. Брет уронил карандаш на пол и вернулся на диван. Он взял со стола обезглавленную бумажную куклу и стал играть с ней.

– Бретти? – раздался в комнате голос отца.

Брет вспыхнул от стыда и медленно повернул голову к двери. Отец держал в руках ведро и губку. Он поставил их в углу и сел напротив сына за столик.

– Я все знаю, папа… – начал Брет, но не смог сдержать слез. Каждый раз, когда он всхлипывал, в горле у него вставал ком. – Прости меня.

– Мне жаль, что пришлось оставить тебя одного, – сказал отец и вытер слезы со щек сына. – Просто сейчас такая напряженная ситуация… Прости.

– Это ты меня прости, папа. Я не должен был пачкать стену, – глубоко вздохнув, ответил мальчик.

– Я знаю, что ты хочешь увидеть маму, сынок. – Лайем через силу улыбнулся. – Но дело в том, что она сейчас не в лучшей форме. У нее все лицо в синяках. Я подумал, что тебе не стоит видеть ее такой.

Брет вспомнил, как нашел ее без чувств на манеже. Мама смотрела на него открытым невидящим глазом.

– Скажи, папа, когда люди умирают с открытыми глазами, они видят что-нибудь?

– Она не умерла, Брет, клянусь тебе. – Лайем перевел дыхание. – Хочешь посмотреть на маму?

– Мне не разрешат.

– Мы наплюем на правила, если ты действительно этого хочешь.

Брет хлюпнул носом и вытер каплю над верхней губой. Образ матери снова вспыхнул перед глазами, и его сердце дрогнуло.

– Нет, – покачал головой он. – Я не хочу.

Отец обнял его и прижал к груди. Брет почувствовал, что постепенно успокаивается. Как приятно, когда отец так близко! Он ощущал себя в полной безопасности. Ему хотелось постоянно быть рядом с ним.

– Ну ладно, малыш. Я думаю, тебе пора приниматься за уборку. Согласись, что было бы несправедливо заставлять медсестер делать это.

Брет отстранился от отца и на дрожащих ногах направился к ведру. Он поднял губку, и грязная вода окатила его брюки почти до колен. Брет обеими руками взялся за ручку ведра и потащил его к испачканной стене. Обмакнув губку в воду, он принялся сосредоточенно стирать надпись.

Через минуту отец опустился на корточки рядом с ним и, взяв вторую губку, стал ему помогать. Когда Брет взглянул на него, он подмигнул сыну и сказал:

– Это похоже на весеннюю уборку, правда?

В обед Роза увезла детей. Лайем хотел поехать с ними, но потом все же решил остаться с Микаэлой. Выбор дался ему легко.

Он смотрел на жену, которую сестры перевернули на бок.

– Я нанял Джуди Монка, чтобы он присмотрел за твоими лошадьми. Кажется, все они идут на поправку. Даже та с ушибленной ногой, не помню, как ее зовут – Сладкая Горошина, кажется? Она ест сено через верхнюю перегородку стойла, а в остальном проблем с ней нет. Ветеринар говорит, что колики у Скотти почти прошли. Я принес тебе кое-что. – Он снял разноцветные ленточки с упаковки ароматических лепестков. – Миртл из парфюмерного салона сказала, что этот запах ты любишь. – С этими словами он взял щепотку лепестков и бросил их в стакан с водой. По палате распространился запах ванили. Затем Лайем расставил на подоконнике семейные фотографии на тот случай, если жена очнется, а никого в палате не будет, и вставил в магнитофон кассету Мадонны «Схожу с ума по тебе» – напоминание о дне их первой встречи. И наконец, достал из сумки последнюю вещь – свитер Брета. Он вырос из него уже давно. Лайем поднес шерстяную ткань к лицу и вдохнул. Если какой-нибудь запах способен пробудить жену к жизни, то это – незабываемый запах тела их малыша.

Воспоминания на цыпочках вошли в тихую комнату. Лайем вдруг вспомнил тот день, когда впервые увидел Микаэлу. Это случилось здесь, в этой больнице. Он приехал на похороны матери и нашел своего отца, великого Йэна Кэмпбелла, в плачевном состоянии, страдающего болезнью Альцгеймера. Этот недуг постепенно, методически подчинил себе его личность. Когда его жизнь оказалась под угрозой, отец позволил отвезти себя в больницу, носившую его имя. Тогда Лайем и встретился с Микаэлой. Ей было всего двадцать пять, и он никогда прежде не видел женщины прекраснее.

– Знаешь, как мне хотелось заговорить с тобой? – прошептал он тихо, склоняясь к самому ее уху. – Помнишь, ты сидела у кровати моего отца? Я тогда не осмелился подойти к тебе, только стоял в дверях и слушал, как ты говоришь с ним.

Лайем придвинул стул ближе и склонился к жене. Он взял ее руку в свою и переплел ее пальцы со своими.

– Я не могу забыть тот момент, когда ты впервые взглянула на меня. Ты видела меня и раньше, но обратила внимание только тогда, когда я сказал, что он – мой отец. Ты спросила меня, говорил ли я с отцом, и я ответил, что с ним вообще мало кто разговаривает. Ты сказала тогда, что ему нужно, чтобы я говорил с ним, потому что ему важно знать, что я люблю его и забочусь о нем. Помнишь, была весна… Ты открыла окно в его палате и принесла азалии, настоящее буйство розового цветения. Тогда я заметил печаль в твоих глазах. Неужели она была так близко? Тогда мне казалось, что я единственный, кто ее замечает, потому что считал нас солдатами одного Фронта. Ранеными, но способными передвигаться на своих двоих. Тогда я думал только об одном – как бы заставить тебя улыбнуться. Помнишь, ты говорила со мной о заботе?

Забота. Такое короткое слово. Как «любовь» или «ненависть». Только теперь Лайем впервые понял, что его отец и он сам никогда не заботились ни о ком.

– Знаешь, а ведь ты вернула его мне. Я никогда не понимал его до конца, когда он был здоров, силен и поднимался с первым лучом солнца. А вот когда он стал стар, испуган и немощен, я почувствовал, что он теперь совсем мой. Ты научила меня разговаривать с ним, и в последние недели его жизни он стал понимать, кто я, зачем здесь и что мне нужно. За день до смерти он взял мою руку и сказал, что любит меня, – впервые в жизни. Это счастье дала мне ты, Микаэла, и я не знаю, смогу ли когда-нибудь отблагодарить тебя за это.

Лайем поднялся и склонился к спинке кровати.

– Я люблю тебя, Майк, всеми силами души. Я останусь здесь, рядом с тобой, я буду ждать тебя до конца дней, до тех пор, пока ты ко мне не вернешься. И дети тоже… Возвращайся скорее. – Его голос дрогнул. Он перевел дух и, склонившись, поцеловал ее в лоб. – Навсегда.

Он снова опустился на стул, не выпуская ее руку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Звезды по-прежнему проливают свет

На тех, кто путешествует в ночи.

Уильям Картрайт

Глава 6

В течение четырех недель Микаэла видела только кромешную тьму.

К концу первой недели Лайем и дети на собственном опыте убедились в справедливости народной мудрости по поводу того, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И как бы они ни хотели, чтобы земля перестала вращаться в знак скорби, этого не происходило. День за днем их обычная, рутинная жизнь требовала своего, вырывала их из замкнутого круга скорби. Как ни удивительно, но солнце каждое утро поднималось в небе, хотя Микаэлы с ними не было, а потом в свое время заходило. День благодарения наступил и прошел, и в последнюю неделю ноября выпал снег.

Лайем научился делать вид, что идет вперед, когда на самом деле стоял на месте. Коматозное состояние жены затягивалось. Дети снова стали посещать школу, а Роза связала такое количество свитеров и шерстяных кофт, что в них можно было одеть весь город. Лайем нанял людей для присмотра за лошадьми и оплачивал счета ветеринара. Со временем он вернулся к работе и возобновил прием пациентов. Сначала их было немного, потом их визиты стали занимать полдня, после чего, примерно около двух, он ехал в больницу и садился возле кровати жены. Иногда Джейси составляла ему компанию. Брет по-прежнему не находил в себе сил повидать мать, но Лайем не сомневался, что со временем он сможет это сделать.

Пациенты занимали часть времени Лайема, и он был благодарен Богу за это. Когда он не работал, то ждал, напряженно вглядываясь в лицо своей красивой, нежно любимой жены, которая лежала на больничной койке, где до нее лежали сотни людей и где в дальнейшем будут лежать чужие люди.

Лайем смотрел в окно своего кабинета. Снег валил крупными хлопьями и уже почти засыпал зеленую изгородь соседки миссис Питерсон.

Вскоре школьный звонок возвестит об окончании занятий в начальных классах, и дети начнут собираться у подножия холма со смешным названием «Оглянись» с лыжами и санками, откуда прямой путь лежит к покрытому льдом пруду миссис Роббин, где летом живут лягушки.

Лайем знал, что завтра рано утром ребятишки бросятся к окнам, чтобы убедиться в том, что задний двор занесло снегом. А взрослые будут слушать новости в надежде, что автобусные маршруты не отменены из-за снегопада, который так радует их детей. Но их тайные мольбы изничтожит бодрый голос диктора, который сообщит об отмене школьных занятий. А к полудню миссис Сэнмен из кондитерской станет кипятить молоко на плите, чтобы бесплатно предложить горячий шоколад тем, кто осмелится добраться до ее заведения в такую погоду, а пожарные примутся заливать каток в конце Главной улицы.

Лайем молча наблюдал, как кружатся снежинки за окном. На мгновение он забыл о том, во что превратилась его жизнь. В нем возникло неистребимое желание позвонить жене и сказать: «Привет, Майк, выходи, смотри, какой снег валит!» К счастью, он вовремя опомнился.

Она любила снег, его Микаэла, ей нравился вкус снежинок, тающих на губах, нравились перчатки с опушкой из искусственного меха и капюшоны из ангоры, которые превращали обычную домохозяйку в Грейс Келли. Она любила смотреть, как ее дети поглощают горячий суп, ворвавшись с мороза в кухню, и на их шапках и порозовевших щеках тают снежинки.

Лайем задернул шторы и вернулся к рабочему столу, где собрал в кучу разрозненные больничные карты. Он знал, что через несколько минут его ассистентка, сестра Кэрол Одлмен, войдет и сообщит, который час. Можно подумать, что он сам этого не знает! Как будто он не ждет этого часа на протяжении целого дня!

Стук в дверь.

– Доктор? – Кэрол осторожно толкнула дверь и вошла в затемненную комнату. – Уже половина третьего. Мэрией была вашим последним пациентом на сегодня.

Лайем устало улыбнулся в ответ. Ему бы очень хотелось, чтобы Кэрол не заметила усталости на его лице.

– Мидж звонила днем. Она оставила лазанью и салат на кухонном столе, – добавила сестра.

За последнее время Лайем усвоил еще одну вещь – люди, как правило, не знают, чем помочь ближнему в критической ситуации, поэтому они начинают готовить. Весь город, казалось, объединился в желании помочь Кэмпбеллам пережить это нелегкое время. Лайем был благодарен им всем, но когда ему приходилось засиживаться далеко за полночь, чтобы ответить на множество писем, у него часто опускались руки. Каждое приготовленное чужой женщиной блюдо напоминало ему о том, что Микаэлы нет дома… что она сейчас не может сделать того, что делала всегда.

– Спасибо, Кэрол.

Он отодвинул кресло, снял халат, надел куртку и вместе с сестрой вышел из кабинета. В приемной они расстались.

По пути в больницу он проехал мимо резной деревянной вывески, на которой красовалась надпись: «Вы покидаете Ласт-Бенд, родину „Гризли“ – чемпиона штата по футболу 1982 года». Транспарант, висящий через дорогу, рекламировал ежегодный зимний спортивный фестиваль.

Это произойдет совсем скоро. Не забывай.

Лайем въехал на больничную стоянку. В медицинском центре сегодня было необычно тихо. Снег завалил все вокруг и превратил автомобили в овальные белые кучи. Лайем припарковался на своем обычном месте и полез под сиденье, чтобы достать оттуда коробку и альбом с фотографиями. Он не стал брать с собой пальто, а лишь поднял воротник фланелевой рубашки и поспешил в больницу.

Стеклянные двери бесшумно разъехались, стоило ему наступить на коврик. В приемном отделении служащие развешивали рождественские транспаранты. Лайем помедлил на пороге, а затем заставил себя вступить в стерильную среду, к которой он привык на работе, но которая сейчас бесила его. Он шел по коридору, изредка кивая знакомым докторам и сестрам. Ему не хотелось, чтобы слишком много людей видели его в состоянии отчаяния.

Никто из них не верил в то, что Микаэла придет в себя, а если это случится, то никто не мог дать гарантии, что это будет прежняя Микаэла – в лучшем случае ее подобие. А в худшем… об этом старались не думать.

Лайем миновал регистратуру и помахал старшей сестре. Она улыбнулась в ответ, и в ее взгляде он увидел отблеск надежды, похожий на тот, который отражался в его собственных глазах. Так мало уверенности, столько муки, но как сильно желание преодолеть приговор природы!

Он на мгновение помедлил перед запертой дверью палаты Микаэлы, собираясь с силами, затем повернул ручку и вошел внутрь. Шторы были плотно задернуты, хотя каждый раз, приходя сюда, он раздвигал их. И сейчас, прежде чем подойти к кровати жены, Лайем отдернул голубые занавески.

При первом взгляде на нее сердце замерло у него в груди, дыхание остановилось. Микаэла лежала неподвижно на кровати с металлической спинкой. Одинокий локон выбился из прически и упал ей на лицо, его конец прилип к губе. Грудь ее вздымалась и опускалась с обманчивой регулярностью, но она дышала. Это было единственным свидетельством того, что она жила. Лайем заметил, что у нее чистые, только что вымытые волосы – они еще были влажными. Медсестры относились к Микаэле с особым уважением, потому что она была женой врача, а значит, одной из них. Именно поэтому они поменяли обычную рубашку, Которая полагалась больным, на красивую, ручной работы сорочку.

Лайем опустился в кресло возле ее кровати. Его пластиковая поверхность истерлась за то время, что он провел рядом с женой.

– Привет, Майк, – прошептал Лайем, раскладывая на блюде ароматические смеси, чтобы напомнить ей о прошлых временах и о том, что грядет Рождество. Он положил свитер сына в изголовье и поставил на магнитофон их любимую кассету – «Лучшие хиты „Иглз“. Это должно было вызвать в памяти школьные годы. А „Призрак оперы“ был призван возбудить в ней воспоминания о шоу, которое они смотрели вместе в Ванкувере. Если бы она услышала звук… Это могло заставить ее улыбнуться. Лайем постарался сделать все, что возбудило бы ее чувства, напомнило бы, что они – ее семья, ее дети – надеются, что она откроет глаза и узнает их.

Странное сооружение в углу, похожее на фонтан, наполняло палату звуком падающей воды.

– Привет, Майк, – повторил он и стал массировать ей ноги, как его научили доктора. Он начал со ступней, затем перешел к голеням и, наконец, к бедрам. При этом он шептал:

– Помнишь тот день в моем кабинете… Джимми Макракен снова вошел, на этот раз с белым пластырем на носу, а у старой миссис Якобсен, как всегда, разыгралась мигрень. На самом деле она просто хотела поговорить. С тех пор как Робби и Джанин уехали в Челан, она чувствует себя очень одинокой. Зато она принесла мне кусочек своего роскошного клюквенного пирога. Помнишь, как быстро он расходился на школьных благотворительных распродажах?

Магнитофон щелкнул, и пошла другая сторона кассеты. Теперь это была Барбра Стрейзанд с песней о том, как люди нуждаются в друзьях.

– Помнишь, как мы танцевали под эту песню, Майк? – спросил он, крепко сжимая руку жены. – Это было на празднике по случаю золотой свадьбы Майноров. Выступал местный оркестр. Солист беззаботно перевирал слова. Мы смеялись до слез, и ты сказала, что если он соврет еще раз, тебе станет дурно. Ты была так красива в тот вечер в джинсовой юбке и белой блузке. Наверное, каждый мужчина в зале мечтал танцевать с тобой. Когда песня закончилась, я поцеловал тебя, и этот поцелуй длился так долго, что ты стукнула меня по спине и сказала: «Прекрати, Ли, мы уже не дети». Но я чувствовал, как ты задрожала… и на какой-то миг мы снова стали детьми.

Теперь он проводил так каждый вечер, пытаясь плавным течением слов проникнуть в ее сердце и душу, заполнить собой образовавшуюся там пустоту. Она напоминала ему нежный увядающий цветок, которому достаточно лишь капли влаги, чтобы окрепнуть и поднять лепестки к живительному солнцу. Он говорил и говорил без устали, пристально вглядываясь в ее лицо в поисках какого-то движения, слабого пожатия руки или трепетания век; это означало бы, что его жаркие слова достигли цели и растопили ледяную пустоту ее мира.

– Слушай, Майк, готов поклясться, что ты думаешь, будто я забыл о нашей годовщине. – Лайем потянулся к альбому с фотографиями, но вдруг передумал. В нем были снимки, сделанные во время их прошлогоднего рождественского путешествия. Майк сама тщательно отобрала их, чтобы наиболее полно проиллюстрировать это незабываемое время.

Глупо было мечтать, что ему легко удастся открыть альбом и просмотреть эти снимки. Альбом вдруг представился кровоточащей раной, открыв которую он рисковал занести инфекцию, способную причинить мучительную боль. Лайем перевел взгляд на маленькую плоскую коробочку, которая лежала у него на коленях.

Она была куплена давно и почти два месяца пролежала в ящике его письменного стола, упакованная в подарочную бумагу. Лайем был так счастлив в тот день, когда решил наконец, что подарить жене на десятилетие их свадьбы.

– Я заказал билеты на «конкорд», Майк. Новый год в Париже… – Его голос дрогнул. Они столько лет мечтали встретить Новый год в отеле «Ритц». Почему он так долго тянул с этими билетами? Ведь дело было не в деньгах и не во времени. Друзья не раз предлагали присмотреть за детьми на зимних каникулах. Но жизнь диктовала свои условия… Майк не могла оставить надолго свою конюшню, занятия волейболом, горными лыжами и скрипкой с Джейси, а также хоккейные тренировки Брета; Лайема держали его пациенты.

Просто жизнь. Они снова и снова забрасывали леску своих мечтаний и не вытаскивали из реки жизни ничего, кроме упущенных шансов и нереализованных возможностей. Почему они вовремя не поняли, как бесценно каждое мгновение их жизненного пути? Почему не предвидели, что случайное падение с лошади может отнять у них будущее?

Лайем поднялся и взялся за ручку, регулирующую положение кровати. Он опустил ее в нижнюю позицию, осторожно лег рядом с женой, подложил ей руку под голову и прижал к себе, стараясь не вытащить иглу капельницы из вены. Ее тело казалось неестественно мягким на ощупь и чересчур хрупким, хотя за это время она потеряла всего пару фунтов.

Он сжал ее руку в надежде, что она почувствует его близость.

– Помоги мне, Майк. Сожми мою руку, сделай что-нибудь, чтобы я понял, как мне дотянуться до тебя…

Они пролежали так почти час. Когда он снова попытался заговорить с ней, из его груди вырвался лишь хриплый стон, слабо напоминавший ее имя.

– Папа?

В первую секунду он решил, что очнулась Микаэла. Но ее рука по-прежнему безвольно покоилась в его ладони, а веки были плотно сжаты, словно склеены. Он медленно обернулся к двери и увидел Джейси с пирогом в руках.

– Привет, дорогая. – Он неуклюже слез с кровати и плюхнулся в кресло.

Дочь подошла к нему. Ее длинные темные волосы падали на плечи, фланелевая рубашка была ей велика и укутывала хрупкую фигурку, как плащ. Слабый румянец, который минуту назад еще был у нее на щеках, бесследно исчез, как только она увидела мать.

– Сегодня у вас юбилей. Десять лет. Вы с мамой всегда отмечали этот день… – Она осеклась, сомневаясь в том, Что ее поздравления уместны, и ожидая поддержки отца.