Текст книги "Дом у озера Мистик"
Автор книги: Кристин Ханна
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Часть вторая
Посреди зимы я наконец-то понял, что во мне живет непобедимое лето.
Альбер Камю
4
После нескольких часов, проведенных в полете и за рулем, Энни наконец свернула на арендованной машине на плавучий мост, соединяющий полуостров Олимпик с основной частью штата Вашингтон. По одну сторону моста бурлили волны в шапках белой пены, по другую – вода была спокойна и отливала серебром, как новенькая монета. Энни открыла окно и выключила кондиционер. В машину влетел чистый влажный воздух, и прядки волос надо лбом сразу стали завиваться крошечными колечками.
За окнами разворачивался пейзаж в сочных зеленых и голубых тонах ее детства. Энни свернула с современной автомагистрали на двухполосную дорогу. Под сиреневатым слоем тумана, скрытый от глаз, лежал полуостров, плоский кусок земли, окаймленный с одной стороны вздымающимися горами со снежными вершинами, а с другой – дикими, продуваемыми ветром пляжами. Это было место, не тронутое суетой и суматохой современной жизни. Старые деревья в лесах стояли, припорошенные серебристым мхом, высоко вздымающийся скалистый заслон защищал береговую линию от неистового прибоя. В самом сердце полуострова находился национальный парк Олимпик – почти миллион акров ничейной земли, управляемой матерью-природой и мифами коренного народа Америки, жившего здесь задолго до прихода белых пионеров.
По мере того как Энни приближалась к родному городу, леса становились гуще и темнее, ранней весной их все еще покрывал мерцающий, переливчатый туман, скрывавший зубчатые верхушки деревьев. В это время года леса еще спали, и тьма опускалась еще до того, как в школе прозвенит звонок с последнего урока. До самого лета ни один разумный человек не рискнет свернуть с главной дороги. В этих краях из поколения в поколение рассказывали и пересказывали истории о детях, которые свернули с дороги, и после этого их никогда больше не видели, о снежном человеке, который бродит по ночам в чащах этого леса, нападая на ни о чем не подозревающих туристов. Здесь, в зоне пропитанного влагой леса, погода менялась быстрее, чем настроение юной девицы. В одно мгновение ясная, солнечная погода может смениться снегопадом, оставив после себя только кроваво-красную радугу, по краям темную до черноты.
Это была древняя земля, место, где огромные красные кедры вздымались в небо на триста футов и стояли в молчании, чтобы умереть и дать семена среди себе подобных, где время определяли по приливам, кольцам на деревьях и приходам лосося на нерест.
Когда Энни наконец добралась до Мистика, она сбавила скорость, вглядываясь в знакомые виды. Здесь было маленькое сообщество лесорубов, созданное идеалистами, первыми пионерами из великого леса Квинолт. Мейн-стрит – главная улица Мистика – состояла всего из шести кварталов. Энни не нужно было проезжать всю улицу до конца, чтобы вспомнить, что на пересечении с Элм-стрит неровный асфальт уступал место гравийной дороге с непросыхающими лужами.
Центр города имел вид неухоженного, забытого всеми старика. Единственный светофор направлял несуществующий транспорт мимо сгрудившихся в ряд магазинов с кирпичными и деревянными фасадами. Пятнадцать лет назад Мистик переживал бум, привлекая людей рыбной ловлей и заготовкой леса, но в прошедшие годы бум пошел на спад, и торговцы устремились в более привлекательные места, оставив после себя несколько пустых зданий магазинов. Неподалеку были припаркованы к тротуару ржавые грузовики, на улицах кое-где мелькали редкие прохожие в линялых комбинезонах и теплых куртках.
Оставшиеся магазины имели непритязательные, а подчас и нелепые названия: магазин тканей «Игла», пончиковая «Дырявый Моисей», магазин детской одежды «Детский уголок», боулинг «Дрожки Дуэйна», «Империя Евы. Платья», итальянский ресторан «У Витторио». В каждом окне красовался плакат с текстом: «Это предприятие поддерживается лесозаготовками» – возмущенное напоминание политикам, живущим в домах с колоннами где-то в далеких городах, о том, что лесозаготовки – основа существования этого района.
Это был маленький истощенный городок лесорубов, но Энни, глаза которой привыкли к стеклу, стали и бетону, он казался чудесным. Небо сейчас было серым, но она помнила, каким оно может быть без одеяла облаков. Здесь, в Мистике, небо выплывало из рук Бога и разворачивалось насколько хватало взгляда. Это была величественная земля впечатляющих пейзажей и воздуха, пахнущего сосновой хвоей, туманом и дождем.
Совсем не похожая на Южную Калифорнию.
Эта неожиданная мысль болезненно напомнила Энни, что она – тридцатидевятилетняя женщина, стоящая на пороге нежеланного развода, – едет домой потому, что ей больше некуда направиться. Она старалась не думать ни о Блейке, ни о Натали, ни о большом пустом доме, нависающем над пляжем. Вместо этого она вспомнила то, от чего ей было не жаль уехать: жару, от которой у нее болела голова, страх заболеть раком, который, как ей казалось, коварно прятался в невидимых лучах солнца, смог, который раздражал глаза и обжигал горло. Она думала о днях «плохого воздуха», когда не следовало выходить на улицу, о грязевых оползнях и пожарах, способных всего за один день поглотить целый жилой район.
Здесь же были ее корни, они распространялись далеко вширь и уходили глубоко в землю. Почти семьдесят лет назад сюда приехал ее дед, немец с внушительной челюстью, со вкусом к свободе и готовностью поработать пилой. Он построил свою жизнь, работая на этой земле, и тому же обучил своего единственного сына, Хэнка. В двух поколениях Борнов Энни была первой, кто покинул эти места, и первой, получившей образование в колледже.
Энни выехала из города по Элм-стрит. По обе стороны дороги земля была поделена на крохотные участки, «на один укус». На пятачках травы теснились стандартные дома, дворы за ними были загромождены старыми автомобилями и стиральными машинами, знавшими лучшие времена. Куда бы Энни ни бросила взгляд, ей повсюду попадались напоминания о лесозаготовках: грузовики, цепные пилы, знаки, предупреждающие о пятнистой сове.
Дорога, извиваясь, начала медленно карабкаться вверх по склону холма, все дальше и дальше углубляясь в лес. Домов становилось все меньше, они уступали место растительности. Потянулись мили тоненьких деревьев, перед которыми стояли таблички: «Вырублено: 1992. Посажено: 1993». Примерно через каж дые четверть мили попадалась новая табличка, менялись только даты.
Наконец Энни добралась до поворота на посыпанную гравием дорогу, пролегающую через пятнадцать акров старого леса. В детстве она любила играть в этом лесу, он был ее детской площадкой. Она провела бесконечные часы, пробираясь сквозь влажные от росы кусты гаултерии и перелезая через стволы поваленных старых деревьев и выступающие из земли корни в поисках сокровищ: огромных белых грибов, которые растут только ночью, при свете луны, олененка, ожидающего возвращения матери, студенистых комочков лягушачьей икры, почти незаметных в трясине.
Наконец Энни увидела впереди двухэтажный фермерский дом, обшитый досками, – дом, в котором она выросла. Он выглядел точно так, как ей помнилось: пятидесятилетнее строение с остроконечной крышей, выкрашенное в жемчужно-серый цвет с белой отделкой. Беленая веранда опоясывала весь дом, на каждом столбике висели в оплетках горшки с геранью. Над кирпичной трубой клубился и расползался в низком тумане дым.
За домом батальон старых деревьев охранял тайный пруд, окаймленный папоротником. Мох покрывал стволы деревьев и свисал между ветками, словно кружевные шали. Лужайка плавно спускалась к серебристой ленте ручья, где водился лосось. Энни помнила, что, если пойти по траве босиком в это время года, между пальцами будет хлюпать вода, а ручей будет издавать звуки, похожие на храп старика.
Она въехала на место для парковки за дровяным сараем и выключила двигатель. Взяв сумку, вышла из машины и направилась к дому.
Как только она позвонила, дверь распахнулась и перед ней предстал Большой Хэнк Борн – высокий мужчина под сто килограммов весом – ее отец. С секунду отец смотрел на дочь, не веря своим глазам. Потом на его лице через серебристо-белые усы и бороду пробилась улыбка.
– Энни, – проговорил отец своим рокочущим, зычным голосом.
Он раскинул руки, Энни бросилась в его объятия и спрятала лицо на его груди. От Хэнка пахло древесным дымом, мылом «Айриш спринг» и ирисками, которые он всегда носил в нагрудном кармане рабочей рубашки. От него пахло ее детством. Несколько мгновений Энни просто черпала успокоение в объятиях отца. Наконец она отстранилась.
– Привет, папа.
Она избегала встречаться с ним взглядом, опасаясь, что он увидит слезы в ее глазах.
– Энни, – повторил отец, только теперь в его голосе слышался невысказанный вопрос.
Она заставила себя встретиться с его испытующим взглядом. Для своих шестидесяти семи лет отец выглядел хорошо. Его глаза сохранили яркость и смотрели с любопытством молодого мужчины, хотя и были окружены морщинами. Отражение пережитых им испытаний появлялось на его лице лишь иногда и быстро исчезало, как тень, набежавшая на его морщинистое лицо, когда в дождливый день на впереди идущей машине загорался стоп-сигнал или когда сквозь туман пробивался бездушный вой сирены «скорой помощи».
Хэнк спрятал руку в шрамах, оставленных давным-давно безжалостными ножами лесопилки, в нагрудный карман джинсового комбинезона.
– Энни, ты одна?
Она поморщилась. Вопрос был с подтекстом. И было так много вариантов ответа.
Отец посмотрел на нее так пристально, что она почувствовала себя неуютно, словно он мог заглянуть в ее душу, увидеть большой дом на берегу Тихого океана, где ее муж сказал: « Энни, я тебя не люблю». Она коротко ответила:
– Натали в Лондоне.
– Я знаю. Я ждал, что ты позвонишь и сообщишь мне ее адрес. Я собирался ей кое-что послать.
– Она живет в семье, их фамилия Роберсон. Как я поняла, там каждый день льет как из ведра и…
– Энни Вирджиния, что случилось?
Энни не договорила, деваться было некуда – только идти вперед.
– Он… он от меня ушел.
От растерянности отец сразу стал выглядеть беспомощным.
– Что?
Ей хотелось сделать вид, что нечего волноваться, что это пустяк, что она достаточно сильная, чтобы с этим справиться. Но она снова почувствовала себя ребенком, потерянным и косноязычным.
– Что случилось? – встревоженно повторил отец.
Энни пожала плечами:
– История стара как мир. Ему сорок. А ей двадцать девять.
Морщинистое лицо Хэнка словно постарело в одну минуту.
– Ох, дорогая…
Энни видела, что он пытается найти слова, и видела тревогу в его глазах, когда он этих слов не нашел. Он подошел к ней и прижал к ее щеке сухую ладонь. На секунду прошлое вышло вперед, проскользнуло в настоящее, и Энни поняла, что они оба вспоминают другой день, много лет назад, когда Хэнк сообщил своей семилетней дочери, что произошел несчастный случай, и мамочка отправилась на небо.
«Дорогая, она ушла, она не вернется».
В затянувшемся молчании Хэнк обнял дочь. Она прижалась щекой к мягкой фланели его клетчатой рубашки. Ей хотелось попросить у него совета, услышать какую-нибудь успокаивающую мудрость, которую она могла бы взять с собой в свою одинокую спальню и держаться за нее. Но у них были не такие отношения. Хэнк всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда от него требовался мудрый отцовский совет.
– Он вернется, – тихо сказал он. – Мужчины порой бывают чертовски глупыми. Но Блейк поймет, что он натворил, и вернется, будет умолять тебя дать ему второй шанс.
– Ох, папа, хочется в это верить.
Хэнк улыбнулся, явно ободренный тем, как подействовали на дочь его слова.
– Поверь мне, Энни, этот мужчина тебя любит. Я это понял, еще когда увидел его впервые. Я знал, что ты была слишком молода, чтобы выходить замуж, но ты была разумной девушкой, и я сказал себе: «Вот парень, который позаботится о моей дочери». Он вернется. А теперь, как насчет того, чтобы расположиться в твоей прежней спальне, а потом достать старую шахматную доску?
– Это было бы прекрасно.
Отец взял ее за руку. Они вместе прошли через гостиную и поднялись по шаткой лестнице на второй этаж. У комнаты Энни Хэнк остановился, повернул ручку и толкнул дверь. Золотисто-желтые обои на стенах были освещены последними лучами заходящего солнца. Цветочный рисунок на обоях, выбранный когда-то давным-давно любящей матерью, был явно детским, но ни Энни, ни Хэнк не стали ничего менять. Даже когда Энни уже вышла из детского возраста, им и в голову не приходило отодрать старые обои. В комнате господствовала белая железная двуспальная кровать, застеленная желтыми и белыми стегаными одеялами. Рядом с узким окном стояло плетеное кресло-качалка. Отец сделал его к тринадцатому дню рождения Энни. «Ты уже большая, – сказал он тогда, – тебе нужно взрослое кресло». В юности Энни провела в этом кресле много времени, глядя за окно, когда не спалось, вырезая из журнала для подростков фотографии знаменитостей, сочиняя восторженные письма киноактерам и мечтая о мужчине, за которого она когда-нибудь выйдет замуж.
«Он вернется». Она куталась в слова Хэнка, как в шаль, отгораживаясь ими от мрачных мыслей. Она отчаянно хотела, чтобы отец оказался прав. Потому что, если он ошибся, если Блейк не вернется, Энни не представляла, что ей делать и где ее место.
5
Ночь прошла беспокойно. Энни несколько раз резко, словно от толчка, просыпалась в отголосках собственного плача, простыни сбивались вокруг ее ног, влажные и пахнущие чем-то кислым. Последние четыре дня она бродила по дому, как привидение, не находя себе места. Она редко отваживалась отойти далеко от телефона.
«Энни, я совершил ошибку. Я прошу прощения. Я тебя люблю. Если ты вернешься домой, ко мне, я никогда больше не буду встречаться с Сюзанной».
Энни ждала этого звонка целыми днями, а когда наступала ночь, забывалась беспокойным сном, и этот звонок ей снился. Она знала, что должна что-то делать, но понятия не имела чтó. Всю жизнь она заботилась о других, старалась создавать идеальные условия для Блейка и Натали, и теперь, оставшись одна, она чувствовала себя потерянной.
«Ложись и спи». Вот оно. Энни снова забралась под пуховое одеяло и уснула.
В дверь постучали.
– Я скоро выйду, – пробормотала Энни и потянулась.
Дверь распахнулась, на пороге стоял Хэнк. Он был во фланелевой рубашке в красную и голубую клетку и в выгоревшем, покрытом пятнами комбинезоне, это была своего рода его униформа, в которой он почти сорок лет ходил на лесопилку. Хэнк держал поднос с едой, в его прищуренных глазах и чертах лица читалось неодобрение. Он осторожно поставил поднос и подошел к кровати.
– Паршиво выглядишь.
Энни вдруг расплакалась. Она знала, что это правда, что она тощая и некрасивая, и никто, включая Блейка, ее никогда больше не захочет. От этой мысли ее вдруг затошнило. Зажав рот рукой, она бросилась в ванную. Ей было стыдно, что отец слышит, как ее рвет, но она ничего не могла с этим поделать. Когда приступ рвоты прошел, она почистила зубы и на дрожащих ногах вернулась в комнату. Хэнк посмотрел на нее с тревогой.
– Вот что! – Он с хлопком сложил ладони вместе. – Ты идешь к врачу. Одевайся.
При мысли о том, чтобы выйти из дома и куда-то пойти, Энни охватил ужас.
– Я не могу. Люди…
Она сама не знала, чего боится, знала только, что в этой комнате, в постели, в которой она спала с детства, она чувствует себя в безопасности.
– Знаешь, детка, хоть ты и взрослая, я все еще могу перекинуть тебя через плечо. Так что выбирай: или ты одеваешься, или едешь в город в этой пижаме. Выбор за тобой, но в город ты поедешь в любом случае.
Энни хотела возразить, но она знала, что отец прав. Да и, если честно, было приятно почувствовать, что о ней заботятся.
– Ладно, ладно. – Она медленно прошла в ванную и переоделась в ту же помятую одежду, в которой приехала. Зачесать волосы наверх было уже выше ее сил, поэтому она просто провела по ним пальцами и спрятала красные опухшие глаза за темными очками. – Пошли.
* * *
Энни смотрела в приоткрытое окно отцовского пикапа «форд». За ее головой дребезжала о стекло пустая подставка для ружья. Хэнк вел машину, умело объезжая выбоины на дороге, и затормозил перед приземистым кирпичным зданием. Написанная от руки вывеска гласила: «МЕДИЦИНСКАЯ КЛИНИКА ГОРОДА МИСТИК. ДОКТОР ДЖЕРАЛЬД БАРТОН, СЕМЕЙНЫЙ ВРАЧ».
Энни улыбнулась. Она много лет не вспоминала старого дока Бартона. Когда-то именно он принимал роды у ее матери, и на протяжении почти двадцати лет он же лечил все ее простуды, ушные инфекции и травмы, которые нередко случаются в детстве. Он был такой же частью ее детства и отрочества, как скобки на зубах, школьные танцы и купания нагишом в озере Кресент.
Хэнк выключил двигатель. Старый «форд» зашипел, закашлял и замолчал.
– Так странно снова привозить тебя сюда. Я вдруг испугался, что забыл сделать тебе прививку, и тебя не возьмут в первый класс.
Энни улыбнулась:
– Может быть, если я буду хорошей девочкой, док Бартон даст мне леденец.
Хэнк повернулся к дочери:
– Энналайз, ты всегда была хорошей девочкой. Не смей об этом забывать.
Слова отца всколыхнули ее чувства, она вдруг снова вернулась в тот большой дом у моря, где ее муж сказал, что любит другую женщину. Не дожидаясь, когда грусть возьмет над ней власть, Энни расправила плечи и открыла дверь.
– Встретимся у…
Она замолчала и огляделась, думая, что же здесь осталось из того, что было раньше.
– В парке у реки, – подсказал отец. – Тебе там нравилось.
– В парке у реки.
Энни вспомнились вечера, проведенные на берегу, когда она ползала по грязи, выискивая стрекоз и рыбью икру. Она кивнула, вышла из машины, повесила на плечо сумку и стала подниматься по бетонным ступеням к главному входу клиники.
Внутри к ней подошла пожилая дама с голубыми волосами. На ее именном жетоне было написано: «Привет! Я Медж».
– Здравствуйте. Чем я могу вам помочь?
Энни вдруг почувствовала, что она очень бросается в глаза своей мятой одеждой и безжизненными волосами, свисающими на плечи. Хорошо, что ее глаза скрывали темные очки.
– Меня зовут Энни Колуотер. Я бы хотела видеть доктора Бартона. Думаю, мой отец записал меня на прием.
– Конечно, дорогая, записал. Садитесь, док вас сейчас примет.
После того как были заполнены бланки по страховке, Энни села в приемной и от нечего делать стала листать последний номер журнала «Пипл». Она прождала не больше пятнадцати минут, когда появился доктор Бартон. Он вошел в приемную. За десять лет, что Энни его не видела, у него поубавилось волос на голове, но это был все тот же старый док Бартон, единственный мужчина во всем Мистике, который неизменно приходил на работу в галстуке.
– Энни Борн, провалиться мне на этом месте!
Энни улыбнулась старику:
– Много лет прошло.
– Да, немало. Входи, входи.
Он взял ее за плечо и проводил в ближайший кабинет. Энни присела на стул, застеленный бумагой, и скрестила ноги в щиколотках.
Врач сел напротив на покрытый пятнами желтый пластиковый стул и внимательно посмотрел на нее. Стекла в его очках были толщиной с бутылочное стекло, и глаза за ними казались размером с обеденные тарелки. Энни подумала: «Давно ли у него стало портиться зрение?»
– Ты не блестяще выглядишь.
Энни сумела улыбнуться. По-видимому, со зрением у него не так уж плохо.
– Вот почему я здесь. Хэнк сказал, что я выгляжу паршиво, и подумал, что у меня какая-нибудь болезнь.
Док громко рассмеялся, потом открыл папку и занес ручку над чистой страницей.
– Похоже на Хэнка. Когда я его видел в прошлый раз, у него была мигрень, а он был уверен, что это опухоль мозга. Так что с тобой происходит?
Энни вдруг поняла, что ей трудно начать.
– Я плохо сплю, у меня часто болит голова, меня иногда тошнит… вот такие вещи.
– Есть ли хоть какая-то вероятность, что ты беременна?
Ей следовало быть готовой к такому вопросу. Будь она к нему готова, он бы не причинил такую боль. Но с тех пор, как врач задавал ей этот щекотливый вопрос, прошло много лет. Ее лечащие врачи слишком хорошо знали ответ:
– Это исключено.
– У тебя бывают приливы, нерегулярные месячные?
Она пожала плечами:
– Месячные у меня всегда были нерегулярными. В прошлом году пара месяцев вообще была пропущена. Если честно, пропущенные месячные – это не то, что меня особенно волнует. И мой гинеколог предупредила меня, что менопауза может быть уже близко.
– Ну, не знаю… для этого ты еще слишком молода.
Энни улыбнулась:
– Вашими бы устами…
Врач закрыл карточку, аккуратно положил ее себе на колени и снова посмотрел на Энни:
– Не происходит ли в твоей жизни что-нибудь, что могло бы вызвать депрессию?
Депрессия.
Одно слово, которое описывает горы боли. Депрессия – это когда из души человека украли солнечный свет и бросили в холодный, враждебный мир.
– Возможно.
– Не хочешь об этом поговорить?
Энни посмотрела на пожилого мужчину. Понимающий взгляд его слезящихся глаз унес ее назад по длинной извилистой дороге времени, туда, где ей было двенадцать лет, и она была первой девочкой в классе, у которой начались месячные. Хэнк не знал, что сказать, поэтому он схватил ее в охапку, отвез к доку Бартону и предоставил тому развеивать ее страхи.
Глаза Энни защипало от подступивших слез.
– Мой муж и я недавно разъехались. Я… я не очень хорошо это перенесла.
Врач медленно снял очки, положил их поверх бумаг и устало потер горбинку крючковатого носа.
– Мне очень жаль, Энни. Увы, я повидал немало таких историй. В нашем маленьком старом городишке это случается так же часто, как и в большом городе. Конечно, ты переживаешь, и депрессия вполне может вызывать бессонницу, плохой аппетит и тошноту. И еще много чего. Я мог бы выписать тебе валиум, может быть, посоветовал бы тебе принимать прозак – то, что притупит остроту переживаний до тех пор, пока ты не придешь в себя.
Энни хотелось спросить, знает ли он женщину, которая бы с этим справилась или у которой муж бы передумал, но это были слишком интимные и откровенные вопросы, и она промолчала.
Док Бартон снова надел очки и посмотрел на нее.
– В этот раз, Энни, тебе придется хорошенько о себе позаботиться. С депрессией не шутят. Если из-за всего этого у тебя будет продолжаться бессонница, приходи снова, я выпишу тебе рецепт.
– Таблетки, которые заменят любовника? – Энни невесело улыбнулась. – Хорошее, должно быть, средство. Может, мне стоит принять пригоршню прямо сейчас?
Старый доктор не улыбнулся.
– Я не хочу слышать про пригоршню. И сарказм совсем не к лицу леди. Так сколько ты у нас пробудешь?
Энни вдруг стало стыдно, как будто ей снова было десять лет.
– Извините. Мне нужно вернуться… вернуться домой в середине июня. – «Если Блейк не позвонит раньше». От этой мысли она внутренне поежилась. – До тех пор я, наверное, буду здесь.
– До середины июня, говоришь? Ладно, первого июня я хочу тебя видеть. Что бы ни случилось. Я тебя запишу на прием, идет?
Было приятно сознавать, что кому-то есть дело до того, как она себя будет чувствовать.
– Хорошо. Я уверена, что к тому времени мне станет лучше.
Доктор проводил Энни до выхода, похлопал ее по плечу и снова напомнил, чтобы она берегла себя. Потом вернулся в свой кабинет.
Из клиники Энни направилась через город к парку. Она уже чувствовала себя лучше. Бодрящий весенний воздух придавал ей сил, а небо было таким голубым, что ей пришлось снова надеть темные очки. Это был один из тех дней ранней весны, когда во всем чувствуется приближение тепла. Она миновала статую лося, вырезанную цепной пилой, и пошла через парк, поддевая ногами последние зимние листья, прилипшие к сырой траве. Хэнка она нашла на той же самой деревянной скамейке, которая всегда стояла здесь, недалеко от реки. Энни села рядом с отцом. Хэнк протянул ей пластмассовый стаканчик с горячим кофе.
– Готов поспорить, ты не пила приличного кофе с тех пор, как закончила школу.
Энни обхватила пальцами теплый стаканчик.
– Папа, у меня же дома есть кофе-машина для латте.
Они пили кофе молча. Энни прислушивалась к успокаивающему журчанию реки. Отец достал из бумажного пакета круассан и протянул ей. Но желудок Энни немедленно взбунтовался, и она замахала рукой, отказываясь.
– Что сказал док?
– Большой сюрприз – у меня депрессия.
– Ты злишься на Блейка?
– Прошлой ночью мне приснилось, что Блейка съедают пираньи. Похоже это на злость, как по-твоему? – Хэнк не ответил, лишь пристально посмотрел на нее. Тогда она добавила уже мягче: – Какое-то время я злилась, но теперь… я слишком… у меня слишком пусто внутри, чтобы я могла злиться. – Энни почувствовала, что у нее снова выступают на глазах слезы, но не могла этому помешать. Чувствуя себя несчастной, она отвела взгляд. – Папа, он думает, что я ничто, пустое место. Он полагает, что я буду жить на его алименты и буду… буду ничем.
– А ты что думаешь?
– Я думаю, что он прав. – Энни крепко зажмурилась. – Папа, посоветуй мне что-нибудь. Скажи что-нибудь мудрое.
– Жизнь – дерьмо.
Энни невольно рассмеялась. Это было именно то, что она ожидала от него услышать.
– Ну, папа, большое спасибо. Я просила поделиться мудростью, а ты дал мне наклейку на бампер.
– А как ты думаешь, откуда люди берут наклейки на бампер? – Он похлопал ее по руке. – Энни, все образуется. Блейк тебя любит, он вернется. Но ты не должна проводить все время в кровати, тебе нужно выходить из дома. Что-нибудь делать. Найти себе какое-то занятие до тех пор, пока Блейк не вытащит башку из своей задницы.
– Или из ее.
– Ничего себе комментарий от моей девочки. – Он улыбнулся. – А вот тебе мой. Когда жизнь предлагает тебе лимоны, возьми и сделай из них лимонад.
Энни вспомнила кувшин с лимонадом, который она приготовила для Блейка, и лужицу этого лимонада, растекшуюся по соглашению о разделе имущества.
– Я не люблю лимонад.
Хэнк посерьезнел.
– Энни Вирджиния, я думаю, ты сама не знаешь, что тебе нравится. И тебе давно пора это выяснить.
Она понимала, что отец прав. Продолжать так дальше невозможно: все время ждать звонка, который так и не последует, и постоянно плакать.
– Дорогая, тебе надо рискнуть и…
– Я и так рискую. Я не каждый день пользуюсь зубной нитью и иногда смешиваю в одежде цветочный рисунок с клеткой.
– Я имею в виду…
Энни вдруг рассмеялась. Это был ее первый настоящий, искренний смех после того, как разразилась катастрофа.
– Стрижка.
– Что? Блейку всегда нравилось, что у меня длинные волосы.
Хэнк усмехнулся:
– Ну-ну. Похоже, ты все-таки на него сердита. Это хороший знак.
Парикмахерская Лерлин «Начесы и косы» не относилась к разряду заведений, которые обычно посещала Энни. Это был маленький старомодный салон красоты, расположенный в доме Викторианской эпохи, который был выкрашен в карамельно-розовый цвет, а отделка деревянным кружевом, делающая его похожим на пряничный домик, сияла глянцевитой белой краской. Вдоль переднего фасада протянулась веранда, на которой стояли три плетеных кресла-качалки.
Энни поставила машину под ярко-розовой табличкой, гласившей: «ПАРКОВКА ТОЛЬКО ДЛЯ КЛИЕНТОВ ЛЕРЛИН. НАРУШИТЕЛИ БУДУТ ПОДВЕРГНУТЫ СТРИЖКЕ И ПЕРМАНЕНТУ».
Пока Энни шла к веранде по дорожке, выложенной из бетонных плит в форме сердца, из черного динамика возле двери неслась «металлическая» версия песни «Это маленький мир». Вдруг ей стало страшно, и она остановилась. У нее всегда были длинные волосы. Неужели она думала, что ножницы парикмахера способны вернуть ей молодость? Успокойся, Энни. Она глубоко вздохнула и с выдохом выпустила все мысли, кроме одной: она должна сделать всего один шаг вперед, подняться по этим ступенькам и подстричься.
Она была на последней ступеньке, когда входная дверь резко распахнулась и появилась женщина. Она была не меньше шести футов ростом, ее огненно-рыжие волосы, зачесанные наверх, почти касались дверного косяка. Нижняя часть ее впечатляющего тела была втиснута в сверкающие красные легинсы, если, конечно, это вообще были легинсы, а не краска с блестками. На ней был плотно облегающий джемпер из ангоры в черно-белую полоску, туго натянутый на груди размером с Альпы. В каждом ухе покачивалась огромная серьга в виде зебры. Женщина пошевелилась, и по всему ее телу прошла рябь, до самых ступней размером с каноэ, обутых в золотые босоножки на шпильках а-ля Барби.
– Должно быть, вы Энни Колуотер. – Она произнесла это на южный манер, «Колуота-а», растягивая слоги, как тягучий кукурузный сироп. – Что ж, дорогая, я вас ждала. Ваш папа сказал, что вы хотите сменить имидж. Ну, я просто ушам своим не поверила! Сменить имидж в Мистике! Милая, я – Лерлин. Вы небось думаете: ничего себе, здоровущая, как лось, – но зато у меня и чувства стиля хватит на двоих. Ну, сладкая, входите. Вы пришли в правильное место. Я буду обращаться с вами, как с королевой.
Она похлопала Энни по плечу, потом взяла ее за руку и провела в просторный зал, отделанный в белых и розовых тонах, где висело несколько зеркал в плетеных рамах. Окна занавешивали розовые шторы, а дощатый пол был покрыт розовым плетеным ковром.
– Розовый – это мой цвет, – с гордостью сказала Лерлин. – Оттенки «розовая карамель» и «летний жар» для того и задуманы, чтобы клиентка почувствовала себя важной особой и в безопасности. Я это прочитала в журнале, разве это не истинная правда?
Они прошли мимо двух других клиенток – дам в возрасте, их седые волосы были накручены на разноцветные бигуди.
Лерлин мыла голову Энни и продолжала непрестанно говорить:
– О боже, как много волос, я не видала такого с тех пор, как у меня была кукла Диско Барби!..
Она накрыла плечи Энни пластиковой накидкой цвета фуксии и усадила ее в удобное кресло перед зеркалом. Стоя за плечом Энни и глядя на нее в зеркало, Лерлин спросила:
– Вы уверены, что хотите подстричься? Большинство женщин отдали бы левое яйцо своего мужа за такие волосы.
Энни нервничала, но твердо решила не поддаваться панике. Все, хватит! Больше никаких полумер.
– Стригите покороче, – сказала она без колебаний.
– Ну, конечно, вы уверены! – Лерлин улыбнулась так, что стали видны все ее зубы. – Пожалуй, мы отрежем их примерно по плечи…
– Нет, короче!
Лерлин опешила:
– Что, совсем? То есть с-о-в-с-е-м?
Энни кивнула.
Лерлин быстро пришла в себя:
– Ну, дорогая, вы будете моим коронным номером.
Энни старалась не думать о том, что она сделала. Она только один раз взглянула на свое худое, осунувшееся, белое как мел лицо и волосы, гладко зачесанные назад, и при виде этого зрелища тут же закрыла глаза. И не открывала их.
Она чувствовала, как ее волосы тянут, слышала металлическое щелканье ножниц и шорох падающих на пол прядей.
Щелк-шрр-щелк-шрр.
– Когда ваш папа позвонил, я очень удивилась. Мне про вас много рассказывала Кэти Джонсон, вы ее помните? Ну, так вот, мы с Кэти вместе ходили в школу стилистов. Кэт, конечно, ее не закончила, у нее были какие-то проблемы с ножницами, кажется, она их боялась, но мы стали лучшими подругами. Она мне рассказывала о-очень много всяких историй про вас и про нее. Вы ведь дружили в детстве. Я так поняла, вы с ней были те еще оторвы.
