Текст книги "Поединок в пяти переменах блюд"

Автор книги: Кристин Айхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Его тело сиротствовало. Неделями к нему не прикасался никто, за исключением сотрудников службы безопасности в аэропорту, ощупывавших его пищащими приборами. Он наслаждался этими привычными для них действиями, заранее расстегивал пиджак и поднимал руки. Деловитую грубоватость этого обыска он ценил особенно. Каждое прикосновение находило долгий отклик внутри его. Это были мимолетные мгновения близости, которые Теофил проживал счастливо, забывая об отвращении к своему перенасыщенному людьми и при этом одинокому существованию.

Такими были его тайные развлечения, о которых никто не подозревал.

– Вот, – сказала Мария. – Теперь можно идти.

Мария, Мария, Мария. Наверное, в «Марии» Ленни Бернстайн [22]22
  Бернстайн, Лео (1918–1990) – американский композитор, автор мюзикла «Вестсайдская история», по которому был сделан фильм (1961), получивший премию «Оскар». «Мария» – песня из этого фильма.


[Закрыть]имел в виду именно ее. У Кругов она работала всего два месяца.

«Она тоже часть моей жизни», – удовлетворенно подумал Теофил. Укрепившись духом, он вернулся в гостиную. Он вошел, неся бутылку и бокал для Регины. Прежде она казалась ему довольно симпатичной, и он, чуть волнуясь, искал под ложным блеском ее теперешнего облика следы былой красоты.

Она играла свою роль хорошо. Ну да. Но она не знала закона, который известен любому профессиональному актеру: короля сыграть нельзя, короля играет свита. Уважение и подобострастие других делают короля королем. Трагедия Регины состояла в том, что она была королевой без королевства, без двора и без подданных, в поведении которых могло бы отражаться ее величие.

С королевским достоинством она приняла бокал и покровительственно повернулась к Сибилле Идштайн.

– Скажите-ка, мы ведь с вами уже встречались, dio mio, [23]23
  Мой божественный (um.).


[Закрыть]я позабыла где, не на открытии «Smart Art»? Да, да, теперь припоминаю. Как у вас дела?

Да, как же у меня дела? Как сажа бела, тушь потекла, сердце разбито, на чулке поползла петля. Все под контролем, хотелось ответить Сибилле, я справляюсь.

– Я точно не знаю, – произнесла она неуверенно.

Под левым глазом Регины билась жилка.

– Нас познакомили Хёхстмайеры, вы их тоже знаете, не правда ли, Теофил? – В поисках поддержки Регина посмотрела на хозяина дома. Не бросай меня, безмолвно взывала к нему она, скажи ей, что я знакома с людьми, которых вы тоже знаете, что поэтому она тоже должна хотеть со мной познакомиться.

Штефани поспешила вставить несколько слов:

– Хёхстмайер раньше был консультантом в «Улице Сезам», а сейчас он исповедует суфизм в Люнебургской пустоши. [24]24
  Природный парк в Нижней Саксонии.


[Закрыть]Его жена долго жила в Индии, а затем набивала футболки для уличных шествий в Сан-Франциско.

– Ах, вот как.

Сибилла Идштайн провела рукой по серому костюму, сшитому на заказ. «Жиль Сандер», [25]25
  Сандер, Жиль – известная в Германии женщина-дизайнер, автор многих коллекций женской и мужской одежды, обуви и духов.


[Закрыть]секонд-хэнд. Да, ей приходилось встречаться с такого рода людьми: искалеченные судьбы, разветвленные реки жизни. Да. И почему эти полные надежд жизненные русла заносит песком? Каким-то образом она умудрилась получить работу в театре, заведующей литературной и драматургической частью. Именно умудрилась. В детстве она думала, что задача завлита – вносить драматизм в скучные театральные пьесы. Позвольте, в том, что касается драм, я дока. И это не так уж неверно. Раньше она писала стихи, написанные «почти на краю безмолвия», как она часто говорила тогда с мукой в глазах. Теперь эти стихи превратились в тексты программок, которые забудут самое позднее за ужином после спектакля.

Она встречала Регину лишь мельком, и та ее так часто не замечала, что Сибилла решила отплатить ей той же монетой.

– А, да… Честное слово, я просто никак не могла вспомнить. Идштайн, Сибилла Идштайн. Вы не могли бы напомнить мне свое имя?

Регина не ответила, продемонстрировав ледяные осколки своей улыбки, и расстроенно направилась к Себастьяну, который с предупредительной любезностью поднялся с дивана.

– Мой милый Себастьян Тин! – воскликнула она.

– Госпожа фон Крессвиц!

Себастьян отчетливо произнес ее имя и торопливо склонился над жирной ручкой.

Сибилла удивленно посмотрела на него. Боже, какая честь для этой околобогемной шлюхи. Тоже мне, райская птица.

Себастьян был в восторге. Правда, объектом его восхищения была не столько Регина, сколько ее имя. Себастьян был образован, богат, его уважали как автора, его домогались как издателя, но пределом его мечтаний все равно оставалось место в пышной кроне благородного генеалогического древа. Этой мечтой он питал и приумножал терзания своего самосознания – изъяны, которые он никогда не сможет устранить низкое, как ему казалось, рождение, отсутствие генеалогии, в которую он погружался бы с таким же удовольствием как в старое кожаное кресло, соответственное положение в обществе, на которое уж с полным правом могли бы распространяться флюиды, которые он ежедневно с таким трудом вновь и вновь производил на свет, подбирая тонкие ткани я благородные краски, определенные сочетания цвета ботинок, сорочки и жилета, изысканные жесты и тончайшие движения мимики, которые он подглядел в тихих дворянских поместьях и сумрачных родовых замках и впитал в себя – всегда рядом с бледными до прозрачности юными дамами, носившими знатные титулы с такой естественностью, что его начинало трясти, когда они в обществе произносили свое имя. Сам он свое голое, без всяких тешащих самолюбие приставок имя выдавливал из себя с деланной независимостью, часто слишком громко, так что выходил лишь жалобный звук, долгий и болезненный «Тииииин», один-единственный позорный слог, который без заветного «фон», казалось, замерзал в пространстве. Хоть бы он был Тинхаузеном или Тинвицем, но его неосторожная мать отказалась от своей более или менее приличной девичьей фамилии Лаутерсбах, сменив ее на бесславную Тин.

В часы одиночества он частенько обдумывал вариант усыновления его каким-нибудь обедневшим поместным дворянчиком, что, правда, казалось ему слишком унизительным.

Он взволнованно погладил свою темную бородку.

– Милая госпожа фон Крессвиц, сударыня, как поживает ваш брат? – спросил он тоном столь подобострастным, что неискушенному наблюдателю это могло бы показаться чистой насмешкой.

Регина обрадованно улыбнулась и подчеркнуто неторопливо сделала глоток из своего уже почти пустого бокала.

– О, великолепно, великолепно, вы же знаете, он сейчас пробился в высшую лигу гильдии владельцев галерей и художественных собраний, и… – Произнося это, она отвела его на несколько шагов в сторону и продолжила приглушенным голосом, пытаясь придать своим словам таинственную значимость.

Штефани начала сомневаться в том, что удачно сделала выбор гостей. Экспериментировать надо всегда, и званый ужин – тот же лабораторный опыт с безобидными, казалось бы, химикатами, которые, однако, то и дело ведут себя непредсказуемо. То вскипают и исходят паром, то, еще хуже, вовсе не желают смешиваться.

Она оставила Сибиллу и Германа на попечение мужа и поспешила на кухню.

– Закуски, Мария, – коротко приказала она.

Она была очень тщеславна в выборе гостей, и поэтому в ее доме часто собирались вместе люди, не слишком хорошо знакомые друг с другом.

Чего ей только не пришлось пережить. Например, историю с театральным критиком, который дал от ворот поворот едва оперившемуся, ужасно талантливому молодому режиссеру да еще пожаловался на наглость провинциальных кривляк. Или визит модного артиста с поклонницами, рты которых были набиты жевательной резинкой, а пахло от них дешевой забегаловкой. Тот артист оскорбил политикессу от культуры своей угрюмой неразговорчивостью. Ох эти упрямцы. Строптивые и неблагодарные.

Регина и Сибилла – как кошка с собакой. Герман и Регина – не просто, но забавно, они будут театрально спорить об «искусстве», от этого слова меня уже тошнит. Регина и Теофил – тут все о'кей, может, между ними что-нибудь было? Теофил никогда не отличался безупречным вкусом. Сибилла и Себастьян – очень, очень хорошо. Сибилла и Герман – тоже небезынтересно. Себастьян и Регина – о-ля-ля, о его пунктике на знатном происхождении я совсем забыла. Себастьян и Теофил – катастрофа, они всегда друг друга терпеть не могли. Спокойно, за столом все равно придется друг с другом разговаривать, хотят они того или нет.

Штефани мрачно улыбнулась. Развлекайся, Себастьян Тин. Сегодня я предложу тебе издать сборник моих критических статей. Труд мой жизни. Мое дитя.

– Дорогая. – Сзади неожиданно возникла Регина. Штефани обернулась. До чего же бестактно – вот так вторгаться в кухню. – Я ведь говорила тебе уже об этом молодом художнике, он и в самом деле очень молод, невероятно, он сейчас в городе, может быть, и заглянет. Ты ведь не имеешь ничего против, он и в самом деле очень талантлив, ты увидишь, charming boy, [26]26
  Прелестный мальчик (англ.).


[Закрыть]его зовут Андре, говорю тебе, это что-то, ты будешь восхищена!

Нет, этого просто не может быть.

Штефани резко отвернулась и стала заправлять салат соусом. Салат-эндивий, рукола, кудрявый салат, помидоры «черри», какое нахальство.

– Ну конечно, конечно, душа моя, никаких проблем, – сказала она небрежно.

Если она что-то и ненавидела, то вот такие сюрпризы, когда составленный ею балет гостей вдруг начинал сбиваться с ритма.

– Чудно, – выдохнула Регина.

Еще один прибор, стулья сдвинуть. Инородное тело. Гадкий маленький паразит, который вползет сюда. Приколочена гвоздями к монохромной картине Юккера, неплохо.

– Не бери в голову. – Голос Штефани звучал подчеркнуто ровно.

Она обернулась, но Регина уже вновь исчезла. Штефани пробормотала что-то вроде «жирной улитки», однако взгляд брошенный на Марию, которая, казалось, безучастно стояла в углу, вернул ей самообладание.

Гости перешли к столу, накрытому очень богато, хотя Штефани и старалась не переборщить с роскошью. Белый лен, полотняные салфетки, белый фарфор, никаких цветов. Много серебра, подставки для ножей, солонка, обещавшие несколько перемен блюд столовые приборы, в том числе и десертные ложки, «маленькие пророки», как называл их отец Теофила.

Штефани рассадила гостей по своему плану, который она набросала загодя. Она терпеть не могла случайности, поэтому тщательно взвесила все комбинации, и в итоге схема выглядела так: она сидела с одного торца стола, Теофил – с другого. Справа от нее Себастьян Тин, рядом Сибилла. Слева от нее Герман, рядом Регина. Так она сама оказывалась в окружении двух мужчин, а Теофил мог ухаживать за двумя дамами.

Мария помогла хозяйке дома расставить тарелки. Штефани одолжила ей скромное черное платье, в котором та выглядела прямо как мадонна. Просто фигура из какого-нибудь фильма Сауры, [27]27
  Саура, Карлос (род. 1932) – испанский режиссер.


[Закрыть]удовлетворенно отметила Штефани. Кроме того, строгий узел черных волос Марии отлично контрастировал с ее белокурыми локонами.

Утиные грудки были уже порезаны, розовые и теплые, они лежали возле салата и чуть ли не цвели. Мясной аромат смешивался с запахом духов и туалетной воды.

– Ах, сударыня, какой чудесный стол, он просто великолепен! – воскликнул Себастьян Тин и галантно послал хозяйке воздушный поцелуй.

Герман Грюнберг нервно крошил теплый хлеб. У него частенько не было аппетита, и он с нетерпением ожидал пауз между блюдами, когда можно было беспрепятственно курить.

– Приятного, приятнейшего, наиприятного аппетита, – обернулся он с саркастической улыбкой к Регине фон Крессвиц, которая ерзала на стуле, колыхаясь своими тучными формами, и уже держала в руках прибор, словно избалованный ребенок, которому позволили забыть о правилах поведения за столом. В ответ она приняла невозмутимый светский вид, но скрыть, что у нее уже слюнки текут, не смогла.

Все ждали знака, позволившего бы приступить к еде. За столом возникла пауза.

Теофил поднял бокал.

– Дадим уткам поплавать, – отпустил он банальную остроту и поднес вино к губам.

Он ненавидел формальности. Штефани холодно на него посмотрела и поощрительно улыбнулась Сибилле. «Разогрей мне его, – думала она, – подай мне его в хорошем настроении, этого Себастьяна Тина». Она подняла свой бокал, приглашая Себастьяна чокнуться с ней.

– Прошу зрительного контакта, – хихикнул Себастьян и принял соответствующую ритуалу позу.

– Ваше здоровье! – выкрикнул он и выпил, в то время как Регина внесла свою лепту радостным «Santé». [28]28
  Тост за здоровье (фр.).


[Закрыть]

– Как все-таки хорошо, что мы снова собрались, мы так давно не виделись, – сказала Штефани.

На самом деле все было наоборот. Те, кто сидел за столом, вращались в одном кругу и встречали друг друга по нескольку раз на неделе: на вернисажах, премьерах, концертах, а также и по субботам, когда они, одетые со всей тщательностью, отправлялись в дорогие супермаркеты и магазины деликатесов за покупками и отчаянно кокетничали своей усталостью, намекая на светские рауты накануне.

Все они жили в том квартале, где устремлялись к небу сверкающие фасады в стиле модерн, а квартиры были похожи одна на другую, словно скопированы из одного модного каталога: белые стены, паркет и одна и та же комбинация английских столов, итальянских галогенных лампочек и мягких французских кушеток.

Прежде они наслаждались роскошью модерна с известной иронической дистанцией, однако декор начала прошлого века незаметно вновь превратился в кулисы сдержанного благополучного существования. Исчезли громоздкие кресла, штэковские плакаты [29]29
  Плакаты Клауса Штэка, известного немецкого художника.


[Закрыть]над унитазом, металлические таблички, свинченные в поездах и кафе во время первого путешествия во Францию. Остались только книжные полки, носившие американское имя «Билли», заполненные цветными корешками «Зуркампа», [30]30
  Крупное немецкое издательство.


[Закрыть]коллекцией левых политических изданий разных лет и тщательно подобранными шедеврами мировой эротической литературы от «Любовника леди Чаттерлей» до «Жозефины Мутценбахер». [31]31
  «Любовник леди Чаттерлей» – роман Д.Г. Лоуренса, «Жозефина Мутценбахер» – австрийский роман начала XX века.


[Закрыть]Время от времени свою черно-белую улыбку демонстрировал рояль.

Фортепиано Теофила из гостиной было изгнано в его кабинет. Штефани этот инструмент в качестве «предмета мебели», как она выразилась, не слишком устраивал, а Теофилу было все равно, поскольку он никогда не играл для других, только для себя. Иногда он часами просиживал за этим терпеливым инструментом, с немым восторгом беря своенравные, смелые аккорды. Раньше, очень давно, он носил берет и играл в темных подвалах в компании с другими молодыми людьми с серьезными глазами, отдававшими вместе с ним свой долг золотому фонду джаза. «My funny Valentine». «All the things you are». «These foolish things». [32]32
  «Мой забавный Валентин», «Все, что ты есть», «Эти глупости» – очень известные джазовые композиции, исполнявшиеся многими певцами и музыкантами.


[Закрыть]

Теофил мечтал о том времени, когда он наконец останется один. Ну же, старик, подбадривал он себя, it's don't mean a thing if it ain't got no swing. [33]33
  Здесь: поволочиться – не значит жениться (искаж. англ.).


[Закрыть]Больше всего ему хотелось пропеть doo-dab-doouabb.Но он лишь аккуратно разрезал мясо.

Теофил гордился кулинарным искусством жены и сейчас бросил на нее благодарный взгляд.

Штефани почти не ела, готовка отнимала у нее всякую радость от поглощения пищи, и втайне она мечтала о кофе и печенье.

Сибилла Идштайн поглощала угощение медленно и сосредоточенно, задумчиво вдыхала аромат масла, бесконечно мелкими движениями раскусывала кубики лука-шалот и долго держала на языке розовое мясо.

При этом она наблюдала за Германом, который клал в рот крохотные кусочки и то и дело со смиренным видом опускал на тарелку свой прибор, как бы желая сказать: ну вот, я ем, я очень стараюсь, но при всем желании больше не могу. Время от времени он делал глоток виски из своего стакана.

– Сплошное разочарование, – шепнул он Сибилле. – Виски нужно пить очень быстро, потому что на нем все время образуется пленка.

Себастьян Тин, сидевший напротив, беспрерывно болтал, что плохо сочеталось с едой.

– Delay! – воскликнул он. – Я как раз работаю над книгой об искусстве торможения. Очень увлекательный проект. М-м… – Он проглотил кое-как измельченную порцию и тут же положил в рот следующую. – Речь идет о том, – он сделал глоток вина, – что люди разучились ждать. Вот так. – Он промокнул губы салфеткой. – Потеряли способность испытывать божественную муку ожидания. Промедление… – Он разрезал кусок мяса, руки дрожали от усердия. – Сладкая боль ожидания.

Сибилла смотрела на узкий рот Себастьяна, блестевший жирным блеском. Что ты знаешь об ожидании.

– Инсценировки с предвкушением радости, – продолжил Себастьян, – вот о чем идет речь. Мы забыли, что delay как культурное достижение противопоставляется тривиальности потребностей. Серьезная игра с промедлением осуществления.

Он снова взялся за свой бокал и сделал приглашающий жест в сторону Регины, которая восхищенно ему внимала, хотя смысл его слов и оставался для нее темным.

Регина ела много и шумно, как и Себастьян норовила говорить с полным ртом, вытягивая губы, и выглядела при этом неотразимо чувственно, словно какая-нибудь кокотка феодальных времен.

– Я думаю, – сообщила она, жуя и жадно отпивая глоток вина, – что это фан-тас-ти-чес-кая идея, Себастьян, вы молодец, delay, в этом, разумеется, есть дух, spirit… правда – она снова схватилась за бокал, – сегодня мне вообще не приходится надеяться, что можно будет хватить через край. Никакого delay, dear! Sorry! Завтра, в конце концов, воскресенье.

– Я ненавижу воскресенья. – Герман Грюнберг отодвинул свою тарелку и откинулся на спинку стула. – Жирный дух жаркого, летаргия, магазины закрыты, просто ужасно.

– Воскресенье, светлый момент кульминации в спорном во всем остальном сценарии сотворения мира, есть не что иное, как продолжение субботы другими средствами, – ввернул Себастьян Тин и жеманно хихикнул.

Штефани подарила ему свою самую очаровательную улыбку.

Теофил мысленно застонал. У этого человека недержание, думал он, болтать – его потребность. Произносит слова только потому, что они красивы, а не потому, что хочет что-то сказать. Какой-то словесный понос. Он пренебрежительно скользнул по Себастьяну Тину взглядом и произнес, обернувшись к Сибилле:

– Всегда одно и то же. В мире слишком много сосисок и очень мало горчицы.

Черт бы тебя побрал, Теофил! Штефани бросила взгляд на Себастьяна, чтобы удостовериться, расслышал ли он это. Слава Богу, кажется, нет.

– Это из Хайнца Эрхардта? [34]34
  Эрхардт, Хайнц (1909–1979) – немецкий актер и юморист.


[Закрыть] – спросила Сибилла.

– Нет, из Эдди Константина. [35]35
  Эдди, Константин – американский актер, снимался во многих фильмах, в том числе и у Ж.-Л. Годара, некоторое время был близок с Эдит Пиаф.


[Закрыть]

– Delay. – Штефани попыталась взять бразды правления в свои руки. – Как любопытно.

Герман склонился к Сибилле.

– Вы заметили, что раньше все время говорили «как интересно», когда речь шла об искусстве, а сейчас все больше говорят «любопытно».

Сибилла кивнула с озорным видом.

– Но люди искусства, – многозначительно шепнула она в ответ и скосила глаза, – по-прежнему говорят «интересно», например: «В этой инсталляции меня прежде всего интересовала дифференциация материальностей…»

Герман благодарно кивнул в ответ.

Все сидящие за столом были критиками, искусствоведами, промоутерами, одним словом, людьми, живущими за счет творчества других. Душок паразитизма в своей работе все они без исключения компенсировали постоянным презрением.

– Ну и кому теперь интересны инсталляции? – спросил Грюнберг с триумфаторским видом, и Сибилла хихикнула, как школьница.

Штефани все же решила не уступать:

– Delay – это напомнило мне об особенном временном пространстве театра. Взаимосвязь ожидания и переживания в нем в определенном смысле овеществлена. Я часто об этом писала. Вы же знаете, милый Себастьян, избыточность, повторение, замедленный темп, вспомните Вильсона, Марталера… [36]36
  Вильсон или Уилсон (Wilson) – есть два режиссера Вильсона – Жорж и Роберт. Оба известны, и какой именно имеется в виду, сказать трудно. Роберт считается королем «театрального минимализма»; Марталер (Marthaler) Кристоф – швейцарский режиссер, долго работавший в Германии, «enfant terrible», «ужасное дитя» европейского театра и одна из самых больших его надежд.


[Закрыть]

Сибилла удивленно посмотрела на Штефани. К чему это все? Раньше она не слишком интересовалась теорией. Оценки в ее критических статьях всегда точны, но далеки от гениальности. О теоретической стороне дела можно было и не говорить. Пьесы Штефани всегда перечитывает заранее, ну пусть. Она всегда может точно сказать, что в спектакле является главным, ладно. Иногда она ходит на репетиции, чего не делают другие критики. И она может быть безжалостной, что тоже нормально. Но «взаимосвязь ожидания и переживания»?

Герман тоже посмотрел на Штефани с раздражением. Он всегда ценил в ней именно ее бесстрастность, деловую сдержанность и немногословность в работе с теми вещами, которым она себя посвятила. Этот тон был для него внове. Неужели все ради этого павлина Тина?

– О, милая Штефани, мне известно, что ваша критика – прекрасный пример того, как из презренной обыденщины культурной хроники можно сделать истинный образец эссе-истики! – поклонился ей сидя Себастьян.

Ну вот. Штефани наслаждалась своей маленькой победой. Себастьян Тин увлекся. Но чем?

«Мной, моей работой», – думала Штефани. «Собственным кокетством», – думал Герман. «Собственным воодушевлением», – думала Сибилла.

– Поразмышляем над анемичной, почти стерильной скукой всех тех произведений, которые желают что-то поведать о нашем безумном времени. Вы же, напротив, милая Штефани, углубляетесь в микрокосм, черпая в нем чистое золото познания. Не будем обманываться хрупкостью стрел ваших недвусмысленных формулировок, в их наконечниках таится яд кураре, неподкупный ум, что гораздо опаснее многоречивости профессиональных бахвалов, ежедневно докучающих нам своими творениями.

Наживка на крючке, подумала Штефани. Теперь главное не спешить.

Теофил с отвращением смотрел на альянс восхищения и удовлетворенного самолюбия, возникший на другом конце стола. Он наколол на вилку кусочек помидора. Диалог безумцев. Чем-то сейчас на кухне занимается Мария? Просто ждет? Или подслушивает?

За столом раздались первые звуки, свидетельствующие о приятном чувстве насыщения, – удовлетворенные вздохи, постанывания.

– А вы знаете, что кухня у Марчелло вновь великолепна, с тех пор как его бросила эта маленькая шлюшка? – спросила Регина, беря салфетку, чтобы вытереть с губ смесь орехового масла и губной помады. – Я была там недавно, oh my god, [37]37
  О мой Бог (англ.).


[Закрыть]любовная тоска фан-та-стич-но идет ему на пользу, его следовало бы запереть в монастырь до конца дней, специально для меня он приготовил «Скампи» с каперсами и лепестками брюквы, просто гениально, это стоит всех грехов мира.

– У Марчелло всегда хороши были «Карпаччо», но остальное… – Сибилла опустила большой палец вниз.

– У Марчелло, я не знаю, публика вполне обычная. Но я открыл новое заведение «Малавита»! – гордо сообщил Себастьян. – Блюда, которые там подают, – потрясающее наслаждение. А котлеты из перепелов, фаршированных трюфелями с проросшей чечевицей, – просто откровение, их повар неподражаем…

Штефани нетерпеливо вертела в руках нож. Она не выносила, когда у нее за столом начинали говорить о блюдах, приготовленных не ею. Всегда одно и то же, стоит гостям слегка перекусить, как они тут же начинают говорить о каких-нибудь ресторанах и хвастать так называемыми открытиями, нет чтоб проронить хоть слово о том, что только что лежало у них в тарелках.

– «Малавита»? – возмущенно переспросила Регина и положила салфетку рядом с тарелкой. – Себастьян, дорогой, вы знаете, как я ценю ваш вкус, вы настоящий гурман, но там часто сидит такая публика, non-people, эти гусыни в темно-синих костюмах, куда забавнее мне кажется «Нудлз», Джорджио волшебно экспериментирует, недавно он приготовил мусс из голубей в пергаментной бумаге, вот уж точно это было «Scotty, beam me up»! [38]38
  Здесь: Скотти, приведи меня в восторг! (англ.)


[Закрыть]

– Уважаемая госпожа фон Крессвиц, вы даже не знаете, до чего мне не хочется вам возражать. Но иногда я спрашиваю себя, куда подевалась хорошая кухня со всеми этими чудесными блюдами, одни только названия которых уже становились приключением. Кто сейчас знает салат «Багатель»? Или соус «Бастард»? Гурманы-философы одиноки в нашем холодном мире, покинутые и обманутые, лишенные настоящих деликатесов.

– Салат «Багатель»? – весело переспросила Сибилла.

– Именно! Это так вкусно, там морковь, шампиньоны и спаржа с соусом из растительного масла и уксуса! – Себастьян опустил прибор. Пальцы его перебирали невидимые ингредиенты. – А соус «Бастард», который также называют sauce bвtarde! Это так называемый ложный сливочный соус – мучная подливка с белым перцем, яичным желтком и сливками, просто изумительно к белому мясу!

– Ложный сливочный? – вставил Теофил. – Можно сразу переходить к фальшивому зайцу. Это по крайней мере честно. И вообще, эта так называемая высокая кухня скрывает больше, чем показывает. Все так искажается и деформируется, из куриной ножки выходит какой-то фарс с крылышком, бедная курица извращается до неузнаваемости, нет, нет, я, напротив, считаю, что нам нужен новый пуризм! Еще фoiee строгий, чем когда-либо предлагала cuisine nouvelle! [39]39
  Новая кухня (фр.).


[Закрыть]Себастьян приподнял брови:

– Пуризм? Я бы попросил… Мы и так уже на самом краю пропасти упрощения. Кроме того, без высокой кухни мы не знали бы таких прекрасных блюд, как безе и меренги, amourettes [40]40
  В кулинарии: спинной мозг барана или теленка (фр.).


[Закрыть]или помидоры «а-ля Регина», фаршированные ризотто и нежнейшим пармезаном!

– Согласна, Себастьян, это безумие! – одобрительно воскликнула Регина.

Сибилла Идштайн убрала со лба прядь рыжеватых волос. Затем немного отодвинулась от стола и спросила:

– Вы позволите мне закурить? – Она заслужила уничтожающий взгляд хозяйки и одобрительный кивок Германа Грюнберга, который как раз вытащил сигарету из пачки. С неподражаемой грацией и величием он вывернул руку и подал ей эту сигарету, в этом жесте нашла свое выражение вся небрежная щедрость, которая ему была присуща. Он заметил пораженный взгляд Сибиллы и со смехом сказал:

– Три года в школе брачных аферистов в Буэнос-Айресе не прошли даром.

При всей своей язвительности Герман Грюнберг обладал удивительной легкостью в общении, от которой дамы обычно теряли дар речи. Особенно если они привыкли к неуклюжим тяжеловозам-северянам, демонстрирующим с трудом усвоенные манеры, в чьих глазах, как в пустых суповых тарелках, отражается простота и наивное добродушие. Казалось даже, что эти мужчины вздыхали с облегчением, когда дамы брали на себя их обязанности в обществе. Герман Грюнберг напротив, без усилий скользил в аквариуме лиц и языков, жизнерадостный, с небольшими вкраплениями ехидства, удивляя представительниц прекрасного пола замысловатыми комплиментами.

– Окажите мне услугу, – шепнул он Сибилле заклинающим тоном. – Никогда не купайтесь в море.

– Почему? – спросила она удивленно.

– Оно вас погубит из зависти к чудесному цвету ваших глаз.

Сибилла улыбнулась и наклонилась к Герману поближе, он подносил ей горящую спичку.

Себастьян не без зависти отметил, с какой непринужденностью Грюнберг пустил в ход свое странное обаяние. Теперь и он, в свою очередь, склонился к Сибилле Идштайн.

– Как жаль, что вас вчера не было на приеме в издательстве, разве у вас не было приглашения, где же вы пропадали?

– В одном баре, название которого я ни за что вам не скажу, – ответила Сибилла с детским упрямством, но без всякого вызова.

– Так таинственно? – спросил Себастьян и еще ниже склонился к Сибилле.

– У каждой женщины есть своя тайна… – негромко произнесла Сибилла. Она явно наслаждалась интересом Себастьяна.

– Прием в издательстве… – быстро прошептал Герман в сторону Штефани, – болтают, что «Литератур контор» совсем захирело…

– Нет же, – тоже шепотом откликнулась Штефани, – все это дурацкие слухи, вчера там были все, у кого есть имя и вес!

И гордо посмотрела на Себастьяна Тина. Этот человек был для нее символом власти, культуры, хорошего общества. Она невольно улыбнулась. И вотэтот человек сидит за ее столом.

В это время Регина с возрастающим раздражением наблюдала за тем, как Себастьян обхаживает соседку. Сибилла Идштайн, Боже мой. Кажется, она вообразила себя бог знает чем… Посмотрим, посмотрим.

– Восхитительно, Штефани, где ты достала эти утиные грудки? – Регина фон Крессвиц поднялась со стула, притягивая к себе взгляды. – Наверное, под столом у вас спрятан маленький повар-француз? – лукаво добавила она и широким движением набросила свою необъятных размеров шелковую шаль на спинку стула.

Штефани проследила за ней тренированным взглядом, заключив, что она слишком театральна. Но едва ли нашелся бы кто-нибудь, кто сказал бы это Регине в глаза. Штефани вспомнила, как вчера дама-режиссер на репетиции в опере поучала певицу, которой нужно было стянуть с гроба черную ткань: «Не надо никакой хореографии, сделай это резким движением!» Это была роль леди Макбет, но от певицы шел пар, она была здоровая и откормленная, как дойная корова, и поэтому никак не могла прочувствовать эротизм власти.

Движения Регины являли собой чистую хореографию. И эротику… н-да… Сама Штефани принадлежала к числу тех женщин, которые усердно терзали свое тело до тех пор, пока оно не приближалось к лишенному всякой индивидуальности идеалу и не становилось абсолютно непригодным для употребления: тощим, мускулистым и твердым. И, как все эти женщины, она презирала своих пышных соплеменниц, ее оскорблял вид такого количества плоти, бесстыдно выставленного на всеобщее обозрение, возможно, и потому, что знала, как эта плоть без всякого стеснения ублажает себя за столом или в другом месте.

Регина фон Крессвиц. Боже мой. А теперь еще и этот молодой художник. Невозможно, чтобы она притащила своего любовничка сюда.

Эротический опыт Штефани был довольно обширен, но не очень убедителен. С ее худобой и спортивным телосложением она с трудом попадала в сети плотских утех, которые могли бы ей подарить душевное успокоение и чувственный обман слишком трезвого сознания. Кроме того, чаще всего ей попадались умные и стеснительные мужчины, которым даже в высшей точке наслаждения было слегка неловко за свое поведение. То, что Штефани называла «актом», все время плавно переходило в интеллектуальные беседы, с помощью которых незадачливые экскурсанты в опасный мир удовольствий пытались вновь обрести твердую почву достойного человека существования. Торопливость таких «актов» приносила Штефани так же мало удовольствия, как и неискренность сопровождающих это действо ласк, и однажды она оставила все надежды на то, что ночь любви может подарить ей то упоение и удовлетворение, которого она хотела.

Вместо этого она начала закалять свое тело. Растяжки, аэробика, гантели. Она наслаждалась физической усталостью после тяжелых тренировок и отдавалась наконец в приятно умелые руки массажистки, которая раз в неделю размягчала это тощее, маленькое, жесткое тело, ненадолго выдавливая из Штефани оловянного солдатика, из женщины, которая, находясь под мужчиной, непроизвольно напрягала ягодицы.

– Штефани не нужен повар-француз, она достаточно умна и талантлива, чтобы хорошо готовить самой, – галантно заметил Герман. – Сегодня это нечто особенное. Однажды я тоже был женат, что, впрочем, как известно, плохо закончилось. Как бы то ни было, мой адвокат всегда говорит: раньше жены умели готовить, как матери, сейчас жены умеют пить, как отцы.

Сибилла бросила быстрый взгляд на Себастьяна. Его ореховые глаза расширились, грудь заколыхалась в почти астматическом дыхании, и разразилась буря – хохот и судорожное заглатывание воздуха, заразительный вой демонстративного веселья, смех, напряженность которого не позволяла считать его комичным, но тем не менее увлекавший присутствующих за собой.