Текст книги "Я буду здесь, на солнце и в тени"

Автор книги: Кристиан Крахт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

VIII

Наконец передо мной показались горы. Вершина Шрекхорна была затянута облаками, далеко за ней, невидимый, располагался пик Ленина и те горные цепи, что скрывали в своем чреве Редут. Я проскакал десятки верст через вытянутую в длину долину, простиравшуюся между грядами предгорий, и добрался в полдень до скромного местечка под названием Майринген. Несколько солдат стояли неподалеку от здания фабрики, в торце и крыше которого зияла огромная дыра; они заняли позиции за мешками с песком на выходе из деревни; солнце время от времени пробивалось сквозь облака.

В похожей деревне совсем недалеко отсюда много лет назад встретились товарищи Ленин, Гримм и Троцкий и в ходе тайной конференции разработали план нашей коммунистической революции и приняли решение об основании ШСР. Немцы со зверской решимостью огнеметами сравняли деревню с землей. Ничто не должно было напоминать о произошедшем, ни один камень, ни одно дерево не должны были больше питать нашу мифологию.

Увидев меня, солдаты боязливо направили на меня тяжелый пулемет. Это были бравые, очень простые мужики, которые должны были защищать деревню Майринген от немецких партизан и у которых не было ни политической подготовки, ни какого бы то ни было понимания ситуации. Безоружный, я спешился, поднял руку в приветствии Рютли, [25]25
  Рютли (Rutli) – поляна, на которой 1 августа 1291 года представители земель Ури, Швиц и Унтервальден дали клятву быть союзниками в борьбе против тирании Габсбургов. 1 августа – день основания Швейцарской конфедерации, национальный праздник.


[Закрыть]они узнали мою униформу и опустили дуло пулемета «Максим».

Я выпил с ними глоток мбеге, который один из них предложил мне из своей походной фляги, увидев, что я ничуть не против, и мне даже показалось, будто они рады моему появлению. Солдат, пивший после меня, все же протер рукавом горлышко фляги, прежде чем отпить свой глоток, но это меня не уязвило; я знал, что это всего лишь рефлекс, происходивший от незнания и невежества. Они хлопали себя по ляжкам и рассказывали пошлые анекдоты. Они чувствовали себя так, словно оказались среди швейцарцев, хотя старший по званию офицер, стоявший, улыбаясь, возле своей лошади, и имел другой цвет кожи. Они сообщили, что на фабрике, которую охраняли, до того как она была разрушена прямым попаданием, производили детали двигателей. Теперь здесь, в Майрингене, ничего больше не было; инженеры перебрались в расположенный неподалеку Редут, рабочие разбрелись на все четыре стороны. Один солдат опасливо предложил мне папиросу, я с благодарностью взял и жадно затянулся горячим дымом.

Я спросил, как найти дорогу к каньону Аары, и самый старший из них взял меня за руку. Он был почти старик, шинель его во многих местах была как решето, на голове красовался берет, прихваченный у подбородка узловатым платком грубой шерсти, от виска до переносицы тянулся под глазом отвратительный подковообразный шрам от осколочного ранения. Мы шли по так и не достроенным улицам на окраине Майрингена, затем повернули к полю; увидев, что я невольно вздрогнул, он успокоил меня мягким пожатием руки, мол, мин там нет; мы двинулись направо, вниз по полю, взобрались по крутой тропе, приведшей через четверть часа к маленькой каменистой площадке. Мы стояли молча рядом и смотрели вниз, на заледеневший водопад, и в то время, как я, как мне показалось, будто бы заметил периферийным зрением парящий зонд, старый солдат встал на колени, вытащил из вещмешка бритву и стал скрести белую щетину на щеках и шее.

– Это, сынок, Рейхенбахский водопад, – сказал старик торжественно, приподнял двумя пальцами кончик носа и начисто поскреб бритвой труднодоступные места между ноздрями и верхней губой. – Мы держим здесь позицию, несколько мванов и я. Если они не пьяны, то от страха перед немцами мочатся себе в штаны. А ты, ты тоже обмочился? – Он указал лезвием бритвы на замерзшую спереди на моих штанинах мочу.

– Да. Я боялся умереть от взрыва мины.

– Я уже не боюсь. Я разучился читать, как умел раньше. Война делает нас умственными калеками. Знаешь ли ты, что я не застал мира, даже младенцем? Этим летом мне исполняется семьдесят шесть. После нас больше ничего не будет. Или все будет продолжаться так и дальше.

– Пойдем обратно вниз, солдат.

– Ты извини, что я так неформально к тебе обращаюсь, я знаю, ты офицер в высоком чине, но это потому, что ты черный…

– Все в порядке. Давай, пошли.

Он медленно и бережно засунул бритву в свой мешок и с легким стоном поднялся. Затем с опаской показал мне несколько разноцветных стеклянных шариков, которые, по его словам, носил с собой с самого детства. Он вдруг заплакал, и соль его слез выжигала в тех местах, где прошлась бритва, тонкие красные полосы на щеках. Он весь трясся, его била крупная дрожь, я был вынужден поддерживать его под руку, потому что он едва не соскользнул с выступа в водопад. Обняв его, я спускался вместе с ним по обледенелой каменистой дорожке назад, в деревню. Полудикая овчарка маячила какое-то время неподалеку, но затем почуяла на поле раненую птицу, стрелой бросилась к ней и разорвала в клочья истекающую кровью добычу под громкое улюлюканье и крики «Ура!», издаваемые красногвардейцами из-за мешков с песком. Старый солдат отер рукавом слезы, чтобы его не увидели в таком виде, и направился к ним.

На расстоянии двух верст от Майрингена, там, где берет начало Аара, ниже массива Шрекхорна, располагался один из входов в Редут. Двойные, раскрашенные небольшим швейцарским крестом бетонные опоры обозначали вход в глубокий, временами шириной всего лишь шесть или семь метров каньон Аары, казавшийся словно вырубленным в скалах с помощью топора. Из заледеневших водяных каскадов в ущелье капали капли, в некоторых местах морозные стены были покрыты сине-зеленой плесенью; стволы деревьев, сучья и скалы покрывали землю вокруг ручья, бегущего через каньон в направлении долины. Ржавые, покрытые снегом стальные балки были тут и там уложены и подвешены в каньоне так, что, начиная отсюда, пройти бронемашинам или даже лошадям было невозможно; я оставил коня, не сняв седла, и он, голодный, тут же рванул рысью вперед, в поисках мха и лишайников.

Еле заметные закрепленные в стене бетонные кабины служили наблюдательными постами. За горизонтальной смотровой щелью всегда стоял солдат, практически невидимый отсюда, снизу. И хотя невооруженным взглядом едва ли можно было разглядеть, есть ли кто-нибудь в маленьких бункерах, от них исходило что-то рождавшее ощущение, что за тобой наблюдают. Я сел у ручья на ствол дерева, медленно и степенно съел немного нсимы и чуть-чуть снега, чтобы на постах успели разглядеть меня и мою униформу. Свой «маннлихер» я положил так, чтобы его было хорошо видно, на расстоянии нескольких метров от себя, на расчищенное место. Внезапное появление политического офицера было здесь, внизу, скорее редкостью, а немецкий партизан никогда бы не отважился при свете дня так близко подойти к входу в Редут, но я должен был знать наверняка, не отдал ли случаем Бражинский приказ стрелять в меня.

Наверху, на нижних склонах Шрекхорна орудийные стволы уставились прямо в серое небо. Путь в отвесной скале был выдолблен таким образом, что пройти по нему мог только один человек, дорога вела вверх через открытый проход со стороны ручья. Я шаг за шагом поднимался, не без благоговения и даже тихой робости; за все годы моего офицерства я так и не привык к возвышенному состоянию души, которое наступало у меня во время подъема в горы. Вокруг уже не было живых существ, только журчание белой воды слева от меня, бетонные бункеры, где никого, возможно, не было, а надо мной – гнетущая масса горной породы, заснеженной, ужасной, безжизненной.

Здесь, в этом невзрачном каньоне, начинался Редут – швейцарское изобретение века, ядро, питательная почва и квинтэссенция нашего существования. Я подошел к старым железным воротам, наверняка построенным еще в самом начале работ по прокладке тоннелей, заржавевшая заслонка, оказавшаяся на уровне глаз, сдвинулась, и спустя несколько мгновений ворота распахнулись. На меня были направлены дула винтовок красногвардейцев, а затем ко мне приблизилась капральша, прикрываясь удерживаемым перед собой стальным щитом по форме ее тела (я видел точно такой же в Швейцарском Зальцбурге), этой предосторожности мне показалось явно недостаточно, немецкий смертник уже давно мог бы вырвать чеку газовой гранаты – и опасливо, вытянув вперед руку, потребовала мои документы.

Я осторожно передал их, она пробежала глазами по строчкам и печатному оттиску Ной-Бернского Совета и опустила стальной щит на землю. Солдаты в гроте шумно дышали, вытянувшись по струнке, капральша полезла в висевшую наперевес сумку, достала полную горсть какого-то желтого желеобразного вещества и обмазала ею справа спереди мою униформу.

– Что это?

– Опознавательный знак. Сейчас вы уже можете свободно перемещаться. Добро пожаловать в Редут, комиссар.

– Здесь в полутьме его все равно плохо видно, – ухмыльнулся один из солдат, второй прыснул со смеху.

– Солдат Бодмер! – гаркнула капральша. – Подойдите!

– Слушаюсь!

– Сюда, встаньте передо мной! Стойте прямо! – И она ударила его кулаком прямо в лицо. Бодмер упал навзничь. – Десять суток темного ареста!

– Но…

Из его носа сочилась тонкая струйка крови. Другие солдаты не издали ни звука.

– Тридцать суток темного ареста! Извините, комиссар. Это моя вина. Не могу удержать свою бригаду под контролем.

– Что верно, то верно.

– Пожалуйста, составьте на меня рапорт, – сказала она. – Я неблагонадежна.

– Я запишу это и передам в вышестоящий орган.

– Слушаюсь, товарищ.

У меня не было ни малейшего намерения заниматься чем-то подобным. Я оставил ее внизу, а сам начал подниматься по спущенной со скалы металлической лестницы. На втором уровне было уже значительно теплее, стены этой пещеры были усеяны множеством электрических лампочек. Окруженный приятным жужжанием невидимых, скрытых в горной породе моторов, я зашел в большое помещение, потолок которого сходился куполом на высоте, должно быть, метров двадцати пяти и при этом был полностью, до самого дальнего уголка, освещен.

Я увидел перед собой рельсовые нитки узкоколейки, удалявшиеся из этой главной пещеры в два тоннеля. На запасном пути стояла железная вагонетка; солдаты занимались тем, что толкали ее; раздался призыв живо садиться, вагонетка быстро тронулась. Один из красногвардейцев потерял свою шапку, пока кричал, другой регулировал движение посредством простой тормозной системы, и вот уже тележка с шумом неслась в темные глубины горной породы на другой стороне большой пещеры.

Я видел тянущиеся вдоль стены рельефы, в стиле соцреализма передающие эпизоды из истории Швейцарии, начало войн против Габсбургов и бургундцев, крестьянское восстание на мифическом лугу Рютли; на них было отчетливо видно старое, перенятое ШСР швейцарское приветствие – вытянутая вверх рука, три поднятых пальца, священная клятва впредь проявить себя в войнах; затем – короткий период малодушного вынужденного Базельского мира и счастливо последовавшая за ним первая швейцарская экспансия, осуществленная армией наемников, которые дошли до итальянского Милана. Я видел изображения реформатора Цвингли, первого швейцарца, боровшегося за упразднение подлой церкви, узнал точный портрет могущественного предводителя крестьян Никласа Лойенбергера, военные дела и героическую жертвенную смерть которого мы тщательнейшим образом изучали в африканских военных академиях. Я вспомнил вдруг об абстрактной живописи скальных пещер Чонгони, о чудесных концентрических африканских рисунках моего собственного народа, которые видел в молодости. Там, как и здесь, в полутьме грота неизвестными художниками были оставлены свидетельства о неумолимом и ужасном ходе времени и его войнах.

IX

Первая встреча с полковником Бражинским произошла как бы случайно, я получил от него в подарок лимон. Вечером первого дня после моего прибытия в Редут нас сильно бомбили немцы, какая-то юная пионерка кричала в мегафон, направляя вновь прибывших в одну из вспомогательных шахт первого участка, и я примкнул к группе, состоявшей, в основном, из молодых солдат. Я увидел дымящиеся трубы, похожие на вырастающие из стен корни бесконечного подземного дерева, с точки зрения перспективы невозможно косой пол, высокие потолки, с которых на нас капал конденсат, испарявшийся наверх и снова опускавшийся в виде моросящего дождя, создавая, таким образом, в этой системе пещер специфический микроклимат. Редут производил впечатление живого существа, и это было неприятно. Но чем выше мы забирались, тем менее живым и более стерильным все становилось. Чем выше мы поднимались в этом горном бастионе, тем прямее становились стены и искуснее их отделка, так что можно было проследить историческое развитие его архитектуры, состоящей из надстроек. Работа на Редуте началась сто лет назад. Сначала это были простые шахты, для крепления которых внутри скалы использовались стволы деревьев, потом опоры стали металлическими. Затем вырыли поперечные туннели, связавшие естественные пещеры друг с другом. Таким образом появилась сеть искусственно созданных туннелей и вспомогательных шахтных стволов, которые вели в бесконечность. Наконец, пещеры, в которых требовалось все больше места для людей и оборудования, стали делать такими огромными, что оказалось возможным проложить рельсы и дороги, построить целые анфилады из залов, которые своими размерами могли сравниться с самыми высокими готическими соборами. Каждый день горный массив осваивался все глубже и одновременно все выше.

Мы спускались на металлических лифтах, похожих на клетки, прикрепленные к стальным канатам, в глубокие шахты, шли по освещенным электричеством промежуточным коридорам, а затем большие лифты поднимали нас снова наверх. Когда начался обстрел, гору затрясло, лифт остановился, и мы повисли в воздухе, как канарейки в заржавевшем вольере. Почти целый час с потолка пещеры сыпался песок. Какой-то светловолосый солдат машинально схватился за мою руку и со страху так долго и сильно сжимал ее, что на моей темной коже появились синяки. От стен и из труб под нами со звонким жужжанием, похожим на звуки пуль, выскакивали винты, летали вытолкнутые паром снаряды. На какое-то мгновение мне представилось, что сейчас все рухнет, и мы окажемся погребены под этой каменной массой. Но тут стало тихо, а вскоре еще один глухой грохот взрыва заставил горы еще раз вздрогнуть.

Юная пионерка прошептала: «Не бойтесь», – и объяснила, что это смешаная бомбардировка с применением артиллерийских снарядов Круппа 53-го калибра, которые, по всей вероятности, по рельсам доставили на фронт под Греноблем, а также с применением обычных тысячекилограммовых бомб, сброшенных с самолетов. Должно быть, с помощью бомбардировки немцы прорвали заградительный огонь швейцарцев вокруг Редута. «Он выдержит», – сказала пионерка. Гора подвергается бомбардировкам уже десятки лет, и Редут достаточно глубок. Мы все закашлялись от пыли, потом лифт дернулся, отчего белокурый парень вскрикнул, железная клетка снова двинулась наверх: пятьдесят, сто, двести метров. Наконец решетки дверей раздвинулись, и в проеме появился человек; я с самого начала знал, что это Бражинский.

Он был в маленьких круглых очках, простой серой униформе штабного врача, волосы на голове коротко острижены. Особенно бросалась в глаза его почти ненормальная незаметность; он выглядел как самый обычный человек, в толпе людей на него никто бы не обратил внимания. В руках перед собой он держал коричневый бумажный пакет, из которого вынимал и, улыбаясь, давал каждому из нас, выходящих из лифта, по одному лимону.

– Берите, берите, товарищи конфедераты, угощайтесь. Вы видели когда-нибудь такие великолепные лимоны? Так – по одному на каждого.

Бомбежка кончилась так же резко, как и началась. Бражинский немного наклонил голову в сторону. Мы не знали, что говорить. Юная пионерка робко отдала ему салют. На какой-то миг показалось, что белокурый солдат даже хочет вернуться под защиту полутемной кабины лифта. Бражинский был окружен сильной аурой или, как ее стали называть на швейцарском языке – «Октябрьской оболочкой», это явно чувствовал не только я. По моему мнению, с этим был связан магнетизм его личности. Сделав шаг ему навстречу, я сунул южный фрукт в карман и положил руку на револьвер.

– Полковник Бражинский?

– А, это вы, комиссар – сказал он. – Ех Africa semper aliquid novi. [26]26
  Ex Africa semper aliquid novi (лат.) – Из Африки всегда что-то новое.


[Закрыть]– Пойдемте со мной, нам нужно кое-что обсудить.

– Бражинский, у меня приказ арестовать вас.

– Я знаю, знаю, друг мой. Пойдемте. – Он пошел впереди вниз по коридору, и мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. Лампочки на потолке потрескивали в металлических футлярах. Он не обращал на это никакого внимания.

– Стойте. Хватит. Где революционный комитет Редута? Кто здесь главный? Бражинский! – Я вытащил свой револьвер и прицелился. – Бражинский, стойте! Я, партийный комиссар города Ной-Берна, уполномочен Верховным советом Швейцарии арестовать вас.

– Комиссар! Бросьте оружие сейчас же! – Юная пионерка из лифта, оказывается, шла за мной, она стояла рядом, расставив ноги и направив на меня свой пистолет и держа ствол, как положено, целясь в яблочко, ни выше, ни ниже, указательный палец на курке, как этому учат в академиях.

– Пионерка! C'est un commissaire! Laissez tomber immédiatement! – Позади нее стоял пугливый белокурый солдат из лифта. – Он был из Романской Швейцарии – и прижимал свой револьвер к ее затылку. Капля пота текла по его носу, он вытер ее тыльной стороной свободной руки, но рука, которой он держал оружие, была спокойна, крепка и не дрожала. Один лимон беззвучно покатился в угол.

В этот, в сущности, трагикомичный момент, когда мы, трое швейцарцев и поляк Бражинский, представляли собой настоящую tableau vivant взаимной угрозы, я впервые услышал новый язык, о котором говорила Фавр, мы все увидели, как им пользуются: Бражинский открыл рот, и я ощутил сильный толчок, его воля вытолкнула оружие сначала из моей руки, а затем из рук пионерки и романского солдата. Револьверы громко стукнулись о каменный пол, и Бражинский закрыл рот.

– Так, а сейчас я покажу вам вашу комнату, комиссар.

– Бражинский…

– Вы, вероятно, устали. А остальные, – приказал он, – езжайте на лифте на этаж ниже, в помещения столовой. Все в порядке. И не забудьте свои лимоны!

– Вы смотрите на меня с явным удивлением, полковник. – Я попытался освободиться от охвативших меня в тиски звуков, даже не думая при этом о пистолете. Бражинский наклонился и протянул мне его ручкой вперед.

– Революционного комитета Редута не существует, – сказал он и повел меня по освещенному электрическим светом коридору, на полу которого лежали ковры, а на стенах на определенном расстоянии друг от друга были смонтированы держатели для противогазов. – Совет не знает, что мы тут, наверху, делаем. И это его не интересует.

– Невероятно.

– Но это так.

– Вы ведь позавчера сюда прибыли?

– Только вчера утром. Но, во всяком случае, я, конечно, очень часто бывал здесь. Практически все время, пока продолжалась немецкая оккупация Ной-Берна, я, так сказать, курсировал между своим магазином на Мюнстергассе и здешними местами.

– Но однако, ведь должен же быть какой-то командный штаб, руководство.

– Да, конечно, когда-то был, много лет назад. А теперь нет. Видите ли, Редут стал самостоятельным. Все эти годы он становился все больше, он и сейчас продолжает расти. ШСР как модель самой себя. Вот здесь, пожалуйста, направо.

Мы свернули в просторный боковой коридор. Появилась невольная мысль о том, что Бражинский сумасшедший.

– А что такое Редут?

– Ядро, понимаете? Автономная Швейцария. Мы здесь больше не ведем войну с внешним миром, мы, правда, защищаем наше укрепление, но экспансию ведем только внутрь горы.

– Но с какой целью? И кто обслуживает машины? Кто строит и копает дальше? Откуда идет электричество?

– Ах, комиссар! Техники, рабочие, машинисты, инженеры, и кто там еще, не знаю. Каждый вносит свой вклад, каждый работает, как может.

– Коммунизм.

– Да, – кивнул Бражинский и снял очки, – коммунизм. Здесь, в этой комнате, вы можете жить.

Это была простая комната без окон. На стене напротив двери висело зеркало, в котором отразились наши очертания, когда мы вошли. Письменный стол, стул, кувшин с водой, походная кровать, над ней такой же плакат, какой я видел несколько дней назад в хижине Уриеля: ракеты с нарисованными на них швейцарскими крестами устремляются из горного массива в голубое небо. Я сложил в углу шинель, пистолет и военную сумку и показал на плакат.

– Ракеты наконец готовы, превентивная оборона. Мир, которого мы хотим уже целый век.

– Нет.

– Объясните же мне, Бражинский. Не держите меня за идиота.

– На столе лежит игра для вас, которую придумали хиндустанцы. Они называют ее чатуранга, я вас научу в нее играть, завтра или послезавтра. Время у нас есть.

– Я знаю чатурангу.

– Тогда спокойной ночи, комиссар. Теперь спать, – сказал он, улыбаясь, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Я лег в одежде лицом вниз на обтянутую свежей плотной простыней постель и, усталый, стразу заснул. Я погрузился в сон. На большой, пыльной, залитой солнцем площади, окруженной высокой травой и цветущими деревьями, стояли три тысячи вооруженных рекрутов и дружно, в одну глотку, кричали: «Да здравствует Швейцарская Советская республика!» Я стоял среди них, моя сила была их силой, мои мысли текли как часть организма всех остальных. Кто придумал этот сценарий, какой ум был источником этой машины войны?

Африканское солнце, Тихий океан. Над тропическими лесами парил зонд; в тени, под баобабом, спала львица, она утолила свой голод. Зонд полетел дальше. Люди, которые мылись внизу, в реке, замерли, стали вглядываться в небо, заметили его и как только разглядели летящий серебряный шарик, бросились в ил и спрятали лица от ужасно голубого, жужжащего и вечно что-то напевающего зонда.

Действительно ли они были моими братьями? Были они мне на самом деле близки, когда немецкие пули размозжили им черепа или когда взрывная волна от гранаты вспорола им животы, и кишки, словно гигантские черви, выползли из них? Что чувствовал я, когда со свистком во рту посылал их из окопов под колючую проволоку, заградительный огонь, вначале всегда их и только потом – белых? Какое внутреннее «я» говорило тогда во мне? Был это другой человек, который слышал ночью крики раненых с нейтральной полосы, эти ужасные, жалкие, хлюпающие, глухие, становившиеся все тише крики ньянджа, или самали, или вачага, или борана, или луо, или хабеша, или кикую, лежавших с простреленными легкими на нейтральной полосе? Был ли я тем африканским офицером, который, когда никто не видел, затыкал себе уши? Действительно ли я плакал о моем народе? И действительно ли верил, что это мои братья? Ах, нет глазных век! Это время такое. И это – снимок времени. Мои глаза закрыты. Я иду к вам, бамбо, мулунгу, я иду.