Текст книги "Размышления о Кристе Т."

Автор книги: Криста Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

12

Новый год мы встречали между вокзалом городской железной дороги, угольным складом и электростанцией, уже в нашей берлинской квартире, куда Криста Т. порой заходила как в гавань, потому что по сравнению с ее жизнью это и была надежная гавань. Она ужинала у нас, возилась с ребенком и говорила: когда-нибудь у меня будет пятеро детей, а я ей на это: интересно, от кого? И она пожимала плечами. Потом она забивалась в уголок, слушала новые пластинки, потом мы ей стелили на веранде. Но она не могла уснуть. В чем дело, спрашивала я, мешает электричка?

Ни чуточки. Я считаю поезда. А на электростанции они только что выпустили в небо столб огня. И, несмотря на все это, у вас в саду живет соловей.

Перестань выдумывать, говорила я. Я все еще полагала, будто ее надо опекать, как говорится, водить за ручку. Или, по крайней мере, оберегать.

А смешно, говорила она, что из нас из всех что-то получилось.

Эта ее мысль сегодня уже нуждается в объяснении, но сперва дадим ей выговориться до конца. Она говорит – или спрашивает – еще вот что: подумай хорошенько, можно ли сказать, что ты действительно живешь сегодня, сейчас, в эту минуту? Полностью и до конца?

Помилуй, говорю я, к чему ты клонишь?

Сегодня я рада бы вернуть ей этот вопрос. Ибо по здравом размышлении я нахожу, что она была права. Для нас не существовало мысли более чуждой, чем мысль, что в один прекрасный день мы куда-то прибудем – раз и навсегда. Чем-то станем и успокоимся. Мы находились в пути, и всегда дул ветер, то попутный, а то и встречный. Пока мы ничем не стали, но мы еще станем, пока у нас ничего нет, но еще будет – таков был наш лозунг. Будущее? А это уж принципиально другое. Все в свое время. Будущее, красоту, совершенство мы держали про запас, как награду за несгибаемое усердие, которая когда-нибудь найдет нас. Тогда мы и станем чем-нибудь, тогда у нас и будет что-нибудь.

Но поскольку будущее все время от нас отодвигали, поскольку мы увидели, что будущее есть всего лишь удлинение времени, которое проходит вместе с нами и которого нельзя достигнуть, – неизбежно должен был возникнуть вопрос: а какими мы станем? А что у нас будет?

Хотя время сейчас не такое, чтобы останавливаться, если не остановиться сейчас, когда-нибудь времени вообще не будет. Действительно ли ты живешь сегодня, в эту минуту, полностью и до конца?

Если не сейчас, то когда же?

Первую половину дня она, Криста Т., проводит в школе, об этом мы еще поговорим в свой черед. Едва вернувшись в свою длинную, как кишка, комнату, к неопрятной хозяйке, ложится отдохнуть. Усталость первых недель работы неодолима. Потом она выходит погулять. Во второй половине дня неизменно бродит по городу.

Беглые записи в бурой тетрадочке. Молодые женщины похорошели всем на удивление. Эти быстрые взгляды, когда две из них встречаются сегодня на вокзале. О, они вполне на высоте, эти женщины, как они прытко пробегают по магазинам после конца рабочего дня, забирают детей из садика; по их рукам, сильным, но не лишенным женственности, чаще всего видно, что они и мужчину удержат на высоте, коли понадобится, откуда это у них? И она, Криста Т., равная среди равных. Ее улыбка, ее походка, движение, которым она поднимает упавшего ребенка. Ирония, с которой она урезонивает строптивого ученика. Упорство, с которым она настаивает на аккуратной, честной работе. Нет, дорогие, мы не должны небрежничать.

А почему, собственно, не должны? Да потому, что великие проекты никогда не существуют сами по себе, а питаются нашими соками. Прав будь человек, милостив и добр. Она захлопывает книгу. Девочка на последней парте украдкой причесывается. Мы должны в себя верить, иначе все будет зря. Говорит это учительница? Или не говорит? Выучите наизусть, говорит она. По мне, можете при этом стоять у окна, причесываться и поджидать дружка. Только продумайте хотя бы один раз эти слова как свои собственные. Тем лишь одним отличаем он… Сама мысль полна величия…

Обхохочешься с новой училкой, говорит на перемене один паренек другому. Только этого нам не хватало: всерьез принимать стишки из хрестоматии. Другой в отрет пожимает плечами. Я и так их наизусть знаю, говорит он, невелик труд. И вынимает из кармана детекторный приемник. Нашел, говорит он. Богатейшие развалины, совершенно непрочесанные. Ты думаешь, из него что-нибудь получится? У его друга сделалось такое лицо, какого Криста Т. на своих уроках еще ни разу не видела. В этот день она не пошла гулять. Ей надо было проверить сочинения. Вечером она притащила тетради ко мне. Прочти, сказала она. Образцовый класс, гордость школы.

Сочинения я запомнила довольно хорошо и тему тоже. Это была одна из обязательных тем того времени. «Можно ли считать, что я слишком молод, чтобы внести свой вклад в построение социалистического общества». Я прочла все сочинения. Их было двадцать четыре. Да, сказала я, закончив, наверное, каждые десять лет приходит новое поколение.

Что мне делать? – спросила Криста Т. Надо бы всем подряд поставить двойку, но работы конкурсные, и тогда наша школа займет в соревновании плохое место. Они решат, что я сошла с ума.

В чем дело? – спросила я. Чего ты так разволновалась?

Криста Т. не желала, чтобы ее класс лгал. Она переговорила с учениками, на одного по прозвищу Хаммураби она обратила сугубое внимание.

Вы изображаете сверкающими красками все, что вы могли бы сделать для общества как член союза молодежи. Но сколько мне известно, вы вообще не состоите в союзе.

У Хаммураби сделалось непроницаемое лицо.

Ну да, не состою, сухо сказал он, но ведь мог бы.

Почти не тратя слов, ученики обучали ее некоторым правилам игры в практическую жизнь. Девушка на последней парте перестала даже наводить красоту, чтобы объяснить учительнице, что никто не заставит ее ради какой-то глупости получить худшую отметку. А уж с двойкой – если только учительница и впрямь осмелится – с двойкой она и вовсе ходить не намерена. В общем, после разговора с классом не осталось сомнений – и это было всего страшней, – что хотя они и понимают негодование учительницы, но считают его следствием неопытности, чувством, которое сами они давно переросли.

Директор был человек старый, его уже нет в живых. Выслушав Кристу Т., он велел секретарше сварить кофе. Вы ведь не торопитесь, не так ли?

О сочинениях, если только мне не изменяет память, он вообще говорить не стал.

Этого человека – она рассказывала мне о нем, но я его не знала – придется здесь придумывать заново. О себе он не говорил или говорил только о себе – понимай как хочешь. Ибо не делал разницы между временем и собой. Он остался в живых из горсточки, и дни его сочтены, и он знает об этом. Вообще же он историк, убежденный материалист, человек начитанный – не в последнюю очередь из-за длительного пребывания в тюрьме, как он сам шутит, и учитель до мозга костей. Я хотела бы походить на него.

Сидящая перед ним девушка – иначе он не может ее воспринимать – взволнованна. Для него эта сцена не нова, многие уже так перед ним сидели, и он знает, как будет протекать разговор, этот тип людей ему знаком. Он даже думает – или чувствует – в какую-то долю секунды, что слишком много таких сцен выпало на его долю, что слишком часто ему бывает заранее известно, как все кончится, что он всегда оказывается прав и что все реже в его жизни случается что-нибудь действительно новое для него. Знает он и то, как это следует понимать. Это, конечно же, не пресыщенность, нет, скорее это своего рода мудрость. Он улыбается. Мудрость. Значит, песенка спета.

О чем они могли разговаривать, как раз эти двое, как раз в то время? Реплики и ответы легко иссякают, коль скоро один знает слишком мало, а другой – слишком много, пусть не знает, но, во всяком случае, предчувствует. И другой частенько спрашивает себя, не хочется ли ему самому побыть в шкуре этой молоденькой – гладкий лоб, чистое волнение из-за – ах, боже мой, из-за пустяка. О сочинениях мы лучше говорить не будем. Лучше поучимся глубинному мышлению, которое снова и снова делало возможной жизнь и даже смех, – неужели для нее это так трудно? Он сам себе отвечает: не легче, чем для нас.

Но на этом тождества кончаются. Да, он слегка высокомерен, почему б ему и не быть высокомерным. Его судьба не повторится в судьбе нынешних мальчиков, неважно, заслужили они это или нет. И они никогда не поймут нас до конца, тоже факт. От такого факта чувствуешь себя одиноким. Ну что они понимают?

Ну что я понимаю? – думает Криста Т. Конечно, я кажусь ему смешной. Возможно, он и прав. Нам никогда не сделать того, что сделал он.

Полного согласия не будет, думает он и знает, что согласия далеко не всегда можно достигнуть. В этом он ее превосходит. Впрочем, он смотрит на свою собеседницу не без предубеждения – как и она на него: у каждого есть свое представление о другом, и каждый знает, что у другого есть такое же о нем. Я могу попытаться изменить это представление, а могу подладиться под него. Но опять-таки ему, и только ему известно, как трудно изменить сложившееся представление. Он все чаще отказывается от попыток. В свое время научится и она. Чувство, похожее на сострадание и перемешанное с завистью. В свое время он тоже был из легковозбудимых. И с тех пор он запомнил: это отнюдь не худшие. И еще одно: таких надо придерживать. Эта истина продумана давным-давно, раз и навсегда, на основе примеров, которые выскользнули у него из памяти, но сама истина, та осталась. И еще мимолетное чувство: за свои выводы им не придется платить так дорого, как платили мы. Но к чувству прилагается следующая мысль: нельзя же каждый новый случай рассматривать от его истоков.

Налет привычности не ускользает от внимания Кристы Т., но кто станет оспаривать, что поданное по привычным канонам может быть справедливым? И потому она согласна с ним; даже если это нелегко дается, надо уметь в каждый момент жизни отделять существенное от несущественного. Он читает, что творится за ее лбом: сколько раз мне уже все это говорили! – ибо не разучился еще читать по глазам, в свое время это спасло ему жизнь, и до сих пор его тешит чувство, которое испытываешь, разгадав мысли своего собеседника.

А знала бы ты, думает он про себя, сколько раз все это уже говорили мне. Потом невольно улыбается, сообразив, что с некоторых пор ему и говорить ничего не надо, потому что сам он себе это говорит. И часто.

Но таким путем мы не продвинемся ни на шаг. Хочу ли я продвигаться? Это приводит его в замешательство. Должно быть, я не выспался, кто задает подобные вопросы? Только не я, этого еще не хватало. Он снова овладел собой.

Вы хотите иметь все сразу, говорит он задумчиво. Власть и доброту и уж не знаю, что еще.

А ведь он прав, удивленно думает она. Ей не приходило в голову, что человек и не должен хотеть всего сразу. Вдруг ее осеняет: это его конкретный случай. Он сам себя воспитал, чтобы хотеть ровно столько, сколько он может достичь предельным напряжением. Не будь этого, его бы не было в живых или он не сидел бы здесь. Возразить нечего. Все фразы, которые с такой легкостью изрекаются, например: «Слова не должны расходиться с делом», или «Жизнь на одном дыхании», или «Никаких компромиссов, правду и ничего, кроме правды…» – все они остались у него позади.

Забавно, вторгается он вдруг в ее мысли, что жизнь идет дальше, вам, наверное, трудно представить себе фразу более банальную. Но порой это становится всего важней…

Здесь, на середине разговора, вдруг встретились их мысли, и на этом мы покинем наших собеседников. При таком положении дел на большее надеяться нечего. Он знает слишком много, но недостаточно, зато у него есть предчувствия. Правда, действительность их превзойдет, однако надеяться, что благодаря новым несомненностям его ночи станут менее тягостными, он не может. Вот почему он и не знает, ждет он несомненности или страшится ее.

Так или иначе, ему следует молчать. Здесь сидит более молодая… ах да, со своими сочинениями.

Криста Т. выходит от него, не зная, что ей думать: что он вообще говорил? Ничего, если быть точной. Хотя нет, что-то сказал, какую-то странную фразу в конце. Мы можем быть уверены в одном, сказал он ей, и этого вы не должны забывать: то, что мы привнесли в этот мир, уже никакой силой из него не исторгнешь.

Сначала эта фраза вылетела у нее из головы, потом, в свое время, она возникнет снова. Теперь, когда она едет домой, верх берет новое чувство, довольно странное. Она вдруг испытывает радость при мысли, что питает желания, которые выходят за пределы ее возможностей. И за пределы того времени, которое мне суждено пережить, впервые говорит она себе. А этому человеку, директору, она благодарна, но иначе, чем была благодарна тому представлению, которое она себе о нем составила. Она благодарна ему за свои желания. Их он тоже оплатил.

Вот как все это могло происходить, но я на своей версии не настаиваю. Мы создали себе на потребу разные представления, среди них есть очень устойчивые, когда других не хочется. Возможно, этот человек, ее директор, был не таким, но таким он тоже мог быть. Спросить у него уже нельзя: он умер. А даже будь он жив, как прикажете у него спрашивать? Откуда нам знать, какое представление он имел о себе сам и каким поделился бы с нами? Спустя десять лет. Едва ли он согласился бы спускаться обратно в шахту. Он должен был бережно расходовать оставшиеся у него силы.

Любопытно, однако, что вовсе не обязательно она, Криста Т., сидела перед этим человеком. В описанной сцене ее может заменить великое множество лиц того же возраста. Великое множество, но не все. Время, когда надо будет отличаться друг от друга, постепенно приближалось к нам, только мы еще о том не подозревали. Пока оно не свалилось нам на голову.

То, о чем будет рассказано ниже, могло случиться только с ней. История про жабу. Я и не знала, что она так близко приняла ее к сердцу. Сказала-то она об этом немного, всего несколько фраз. Ты только представь себе, на днях один мальчик из моего класса в моем присутствии откусил голову жабе. Фу, какая гадость, будто бы ответила я… Ах да, теперь припоминаю: мы в шутку набросали черновик письма нашему старому профессору педагогики, кульминацию которого составлял вопрос: господин профессор, что должна делать молодая, неопытная учительница, в присутствии которой у одного из ее учеников, человека почти взрослого, вдруг возникает потребность откусить голову обыкновенной полевой жабе?

Теперь я со спокойной совестью заимствую эту историю у нее самой, ибо история увековечена, увековечена на двенадцати страницах, и теперь уже не играет никакой роли, так все было на самом деле или не так. Начнем, по ее примеру, с последнего вечера накануне отъезда ее класса из деревни. Картофель уже почти выкопан. Начнем с трактира. Криста Т. разрешила своим ученикам слегка отметить отъезд, теперь их головы порой выглядывают из дыма, нависшего над столами. Голова Вольфганга, который играет в шахматы с трактористом, Йорга, который пытается изобразить на расстроенном пианино бетховенскую сонату, Ирены, которая схватилась с деревенскими парнями по поводу комиксов, а Криста Т., учительница, сидит с крестьянами в углу за почетным столом, и ее потчуют пивом. Мне кажется, вначале я несколько недооценила свою профессию и духовную структуру своих учеников …

Теперь возьмем следующий день. Мглистый холод раннего утра, мокрая картофельная ботва, сведенные холодом пальцы. Последний участок. Можно управиться до полудня – если захочет Хаммураби. Криста Т. измеряет взглядом длину поля, потом переводит взгляд на Хаммураби и с сомнением качает головой – тактический прием. Хаммураби ничего не видел, его не нужно подгонять, он переглядывается с Вольфгангом, издает свой посвист, и они начинают, поставив между собой корзину. Криста Т. может быть спокойна: к завтраку оба дойдут до конца поля. Сама она с девочками чуть поотстала: порой стоит схитрить и уступить победу мужчинам. Девочки канючат, чтобы она выдала им пару-другую нижненемецких прибауток: Wenn't Hart man swart is, seggt de Kцster, daun hadd hei taun Grдwnis ne rod West antreckt – коли работяга черен, говорит дьячок, в гроб его положат в красной жилетке. Пожалуйста, еще, ну еще одну: Ja, Geld up de Spar-kass is schцn, seggt de Deern, aber Kauken is dooh noch'n bдtten schцner – деньги в кубышке – это хорошо, говорит девчонка, а дети в доме – и того лучше. Sick de Arbeit bequem maken, is kein Fullheit, seggt de Knecht taun Burn – облегчать себе работу – это еще не леность, говорит батрак хозяину. Хохот за спиной вызывает у мальчиков зависть, они начинают швыряться комьями земли.

Тем временем сквозь облака пробилось солнце. Завтрак. Криста Т. распрямляет спину и с удовлетворением оглядывает убранное на две трети поле. Вместе с Иреной она приносит кофейник и пускает по рукам крышку с горячим кофе. Земля, приставшая к рукам, засохла и искрошилась, верная примета, что отдых близится к концу. И тут Бодо приносит жабу.

Она сидит на его раскрытой ладони и испуганно таращит глаза. Никого не удивляет, что разыгрывается очередное пари, но Бодо никто всерьез не принимает. Сколько дадите, если я откушу этой жабе голову? Ты сколько? – Тридцать пфеннигов. – А ты? – Марку! – А ты? – Катись ты со своей жабой… Разумеется, это безобразие, это всего лишь хвастовство, разумеется, так далеко дело не зайдет, но лица ребят оживляются. Тут Ирена вскакивает и толкает Бодо: убери эту мерзость! И Бодо уносит жабу обратно в сырую порыжелую ботву.

Но вдруг за его спиной вырастает Хаммураби. Интересно, почему его так прозвали и где он был до сих пор. А ну, давай сюда жабу! Итак, сколько дадите, если я откушу ей голову? Ты сколько? А ты? А ты? А ты? Этот знает, с какого конца взяться за дело, тут уж вопросы и ответы чередуются быстрей, да и ставки, кажется, выросли: пятьдесят пфеннигов – ничего – не откусишь – марку – десять пфеннигов – если осмелишься, полторы марки.

Хаммураби, говорит Криста Т., слишком тихо говорит, она сама это чувствует. Вильгельм, ты не сделаешь этого. Она подходит к нему, он лениво отстраняется. Пять восемьдесят, говорит он. Пустячок, а приятно.

Тут на поле все стихает. Слышно только, как испуганно дышит жаба, видно, как пульсирует ее белое брюшко. Он не сделает этого, он не сделает этого… Но Хаммураби уже отогнул жабе передние лапки, обхватил пальцами ее голову и вонзил зубы. Криста Т., учительница, видит, как смыкаются его красивые, ослепительно белые зубы, раз и еще раз. Голова у жабы прочно сидит на туловище.

И опять бьют черного кота о стену сарая. Опять сорочьи яички разлетаются от удара о камень. Опять чья-то рука сметает снег с окоченелого детского личика. Опять смыкаются челюсти.

И этому нет конца.

Криста Т. чувствует, как ползет у нее по спине ледяной холод, снизу вверх. Она поворачивается и уходит. Не отвращение душит ее – скорбь. Вот из ее глаз брызнули слезы, она спускается на полевую тропинку и горько плачет. Проходит довольно много времени, пока за ней прибегает Ирена. До обеда работа идет в полном молчании.

Несколько дней спустя, когда ее более чем странное поведение уже стало предметом пересудов, ее перехватила в коридоре преподавательница биологии: вы меня удивляете, коллега. Я думала, вы родом из деревни. И после этого плакать о какой-то жабе?!

Сейчас, перелистывая ее заметки, я нашла еще один листок, который не замечала раньше. Он тоже имеет касательство к истории с жабой. «Вероятная концовка» – так озаглавлен листок. Он свидетельствует о том, что Криста Т. не желала примириться с голой, неприкрашенной действительностью. И для этой цели предоставила слово деревенской поварихе, которая перед обедом вроде бы сказала: чего там у вас приключилось, фрейлейн? Этот ваш длинный, кудрявый, ну, у него еще имя такое чудное, он лежит на сеновале и плачет-заливается. Сперва он прибежал с таким лицом, будто не в себе, и давай начищать себе зубы над умывальником и рот полоскать, а потом бросился на сено и заревел, как малое дитя.

Подобная концовка – как страстно она, должно быть, мечтала о ней. В глубине души мы всецело на стороне тех, кто мечтает о таких концовках, мечтает тем исступленнее, чем реже они случаются в действительности. Ибо в действительности, надо полагать, произошло нечто более вероятное: директор вызвал ее и кофе на сей раз потчевать не стал. На нее поступила жалоба от родителей ученика, известного под прозвищем Хаммураби: забвение воспитательских обязанностей во время сельскохозяйственной практики. И разве они не правы? Я не хочу объявлять вам выговор, сказал директор. Вы только начинаете. Но не вы ли сами говорили, что трудовое рвение вашего Хамму… ах да, Вильгельма Герлаха, было выше всяких похвал? Что он был среди наиболее прилежных? Вот видите! Думается, на этом фоне дурацкая история с жабой бледнеет. И, уж во всяком случае, мы несем ответственность за то, чтобы по меньшей мере в нашем присутствии ученики не поедали всякую нечисть.

Он прилежный и бессердечный, говорила она мне. Его счастье, что он живет здесь. Чем бы он стал в другом месте! На таких, как он, там спрос. Главное, не обольщаться его деловитостью, иначе куда нас это заведет?

На это ни одна из нас ответить не могла, к тому же мы были слишком мало осведомлены об исцеляющем воздействии времени.

Перемена декораций, прыжок длиной в семь лет, последовательная хронология нам мешает. Вот она еще раз сидит напротив одного из своих учеников, дело происходит в Рильских горах, в монастырском ресторанчике, куда она приехала со своим мужем, Юстусом, это ее последнее и единственное большое путешествие. Молодой человек, который приближается к ним, студент-медик последнего года обучения. Он называет себя. Вы меня не узнаете? Он называет Кристу Т. ее девичьей фамилией. Я тот самый, который всегда писал «половина» через «а», пока вы не исцелили меня сравнением с «полоумный». Теперь всякий раз, когда мне приходится писать «половина», я вспоминаю о вас. Вы разрешите?

И вместе со своей невестой он подсаживается к их столику. Более красивую и элегантную невесту трудно себе представить. Она тоже будет врачом. Криста Т. удивлена, ее бывший ученик доволен. Он знает кушанья, которые им подают, он высказывает справедливейшие оценки, не пытаясь при этом навязывать свое мнение, он наделен чувством юмора, он выше многих мелочей и вообще не так уж и не прав. Он признается, что, если бы Криста Т. дольше проработала в их школе, она стала бы его любимой учительницей. Но тут же дерзко добавляет: в том, что этого не случилось, тоже есть свои преимущества. Уж слишком непрактичные требования она к ним предъявляла. Да ну, говорит Криста Т. Что-то не припомню. Пожалуйста, пример, говорит ее бывший ученик. Цитата, которую вы нам когда-то зачитывали. Забыл только, откуда она. О полуфантастической реальности. Это очень близко меня задело. Горький, говорит Криста Т. Итак, эти слова вас встревожили? Пока я не стал студентом, отвечает медик. Пока не понял, что мне, как врачу, хватит и реального бытия человека. Видит Бог, нам приходится иметь с ним дело. Только сейчас, когда я вас узнал, мне снова вспомнилось ваше «фантастическое» бытие. Правда, смешно?

Оказывается, он сделал открытие, даже сумел облечь его в словесную форму, что обычно представляет самую тяжелую часть задачи, и теперь не может досыта наслушаться своим открытием. Звучит оно так: в основе здоровья лежит приспосабливание. Еще и еще раз повторяет он свое открытие, и не надо так удивленно поднимать брови, понимает ли она на самом деле, что он имеет в виду?

Криста Т. слишком хорошо его поняла, она полагала даже, что вполне может обойтись без исторического экскурса, но его уже нельзя было остановить. Итак, ему стало ясно, что у человечества всегда была, есть и будет одна только цель – выжить. И потому средством достижения этой цели всегда будет приспосабливание, приспосабливание любой ценой.

Не считает ли он, что употребил это слово по крайней мере на один раз больше, чем нужно?

Нет, теперь вам не удастся смутить меня так же легко, как раньше. Теперь я не состою под вашей моральной опекой и свободен в подведении итогов: чем, с медицинской точки зрения, могло кончиться программирование молодежи на возвышенную мораль и столкновение этой морали с жизненными реальностями, которые всегда оказываются сильнее, уж вы мне поверьте. Итак, чем кончился бы подобный конфликт? Комплексами – и это в лучшем случае. Немецкие воспитатели, они ведь спокон веку стремились сокрушать реальность, и всегда тщетно. Вместо того чтобы избрать реальность своим критерием и по нему проверять, удалось ли дать ученикам духовную закалку для дальней дороги. Ибо не подлежит сомнению, что это для них самое важное.

Ну что ж, говорит Криста Т., хоть она и не может похвалиться тем, что дала ему духовную закалку, зато она надеется, что, составляя медицинские отчеты, он всегда будет писать «половина» через «о». Бывают случаи, дружелюбно кончает она свою мысль, когда человек рад и скромным успехам.