Текст книги "День от субботы"

Автор книги: Кот Басё

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Кот Басё
День от субботы

Краснодар – Санкт-Петербург

2011

От Автора

Солнце внутри

1. нет, это не новый проект Куклачева

2. да, я знаю, о чем говорю

3. не писать не умею

День от субботы

***

День от субботы – третий. И до субботы – тоже. На улице солнце, ветер, калейдоскоп прохожих, в трамвае – пустое место: на пять остановок – домом, счастливый билет – средство от самой глубокой комы. У лип аромат Диора, выхожу на квартал раньше, мозоли пройдут скоро, кровь высыхает. Знаешь, я в шрамах, как дуб Толстого, только весна не лечит. Мы созвонимся снова, не вспоминай, до встречи. День от субботы – вторник. Где ты, моя беспечность? С ногами – на подоконник, восьмерка – знак бесконечность… Восьмерка – этаж в лифте – снизу. Второй – с неба. Жаль, что нельзя выйти на самом верху – мне бы хотелось таких сюрпризов… Но там, в небесах, строго, туда не дают визы – желающих слишком много. Ты вот туда не хочешь, ты где-то в Эгейском море. Воздух прозрачней к ночи, я снова на светофоре, на асфальте разметка – шрамы, машины рычат упрямо. Всплакнуть на плече у мамы, но я же сама – мама… я всем понемногу кто-то, мне все – иногда – тоже. Третий день от субботы, калейдоскоп прохожих, в трамвае пустое место, старушка зашла – довольна.

Все это интересно.

И все это слишком больно.

Я скучаю по ней, скучаю...

* * *

Я скучаю по ней, скучаю, крылья режутся за плечами, лихорадит меня ночами, хоть бы имя ее забыть! Я теряюсь, теряю нервы, оказалось, что я, наверно, в этот раз – ведь бывает первый – без нее не умею жить. В Краснодаре светло и жарко, я гуляю по старым паркам, прохожу триумфальной аркой, как больной на рентген души, я звоню, проверяю почту, улыбаюсь другим нарочно, только эту задачку, в общем, не умею еще решить. Вот я маюсь в своем безделье, затянувшийся понедельник – и тянутся ему на деле до холодного октября, я сама ее отпускала, отдавала чужим вокзалам, да вот столько ей не сказала, что страницы теперь горят. Мне остались дела в наследство, как устроить все – неизвестно, говорят, что прощаться с детством мне пора бы пять лет назад, я по паркам скитаюсь кошкой, я запутываю дорожки, я держу ее на ладошке – и не знаю, что ей сказать. Небо смотрит в меня лукаво, небу весело, небу мало, мне до неба-то – три квартала, крылья хлопают на ветру, я иду напрямик к собору, на зеленые светофоры, мне казалось, что очень скоро, только чувствую – не умру. Здравствуй, Боженька, Авва Отче! Я соскучилась, между прочим, может, ты как-нибудь захочешь неуемной душе помочь? Мне навстречу прозрачный ангел, над свечою дымится ладан, ангел мне говорит: «Так надо» и с улыбкой уходит прочь, я смотрю в бесконечный купол, быть мне, видно, навеки глупой и ходить меж нарядных кукол неуклюжим смешным щенком. Что ж поделаешь, Авва Отче, Ты ведь Сам так решил – и точка, пробежаться бы хоть разочек мне под куполом босиком… Я скучаю по ней, скучаю, мы приучены, чтоб молчали, чтобы кто-то еще случайно не решил по ночам скучать, как бы мне разобраться с этим, роза высохла, солнце светит, я хожу по своей планете и не знаю, с чего начать.

Город тянет к прохладе крыши, мне фонтаны ладошки лижут, если ты вдруг меня услышишь – постарайся меня забыть. Я скучаю, еще скучаю, это сложно ведь поначалу, я ведь только теперь – случайно – без тебя начинаю жить.

В розовой справке его диагноз...

* * *

В розовой справке – его диагноз, насмешки детей, сожаленья взрослых, а он листает ночами атлас и очень хочет поехать в Осло, он так мечтает увидеть фьорды, где море спрятано, как в колодце, и пусть на ногах он стоит не твердо, зато он твердо решил бороться. И где-то в очереди к хирургу /невропатологу, терапевту/ он карандаш замыкает в руку и начинает писать куплеты, он сам подбирает свои аккорды, к струне приручая строптивый пальчик, и пусть на ногах он стоит не твердо – зато он верит в свою удачу. И дни проходят в знакомой боли, в борьбе, что просто вошла в привычку, он получает пятерки в школе и улыбается – как обычно, он сам выбирает себе дорогу, знакомый трамвай, институт культуры, и все свыкаются понемногу с его нескладной смешной фигурой и забывают его походку, его неправильные движенья, когда он на гитаре он бьет чечетку невероятного напряженья, когда в его песнях – легко и просто – суда возвращаются на ночь в порты, и под дождем засыпает Осло – столица волшебных норвежских фьордов. Он видит камни в соленой пене, в ладони капля – хрустальной рыбкой, гитара, спящая на коленях, незабываемая улыбка. В розовой справке – его фантомы, давно исправленные изъяны, а он бежит по зеленым склонам – навстречу северному сиянью. И кто-то все так же над ним смеется, его стесняется и жалеет, не видя, как в море садится солнце, и гордые скалы над ним алеют, не слыша, как чайки взмывают с криком и новичка принимают в стаю… Сказка о маленьком – и великом. Такая волшебная…

И простая.

Мне бы в ноги тебе лететь...

***

Мне бы в ноги тебе лететь метеором, подбитой птицей, теплым ветром ласкать и виться, вырисовываться – в тебе вензелями, виньеткой, руной, совпадением ДНК... Я горю, как Джордано Бруно – оставляя всех в дураках, я же знаю, где этот центр притяженья небесных тел... Твоя нежность не стоит цента, почему я ее хотел? Твое сердце не стоит камня, возведенного в край угла, твоя память издалека мне гонит белые облака, в них укрыться – вдохнуть тумана, выйти пьяным из пустоты... Мне б писать о тебе романы, быть доверчивым и простым, мне б прощать тебя – с каждым разом все привычней – да что о том... Только я не умею сразу становиться твоим рабом, только я не умею молча – по щелчку – исчезать в тени... Мне б лететь – только ты не хочешь.

Я не падаю.

Извини.

Снимая крылья...

***

И почему мне больно – потому что мои смешные плюшевые крылья подвешены во времени, в пространстве на острых до безумия крюках, я продолжаю никому не нужной историей, давно покрытой пылью рассказывать легенды дальних странствий для тех, к кому протянута рука. Я продолжаю путаться в предлогах для встреч, звонков, для собственных желаний, стирая недописанные строчки с пергаментных желтеющих сердец, я медальон, хранящий чей-то локон, как артефакт чужих воспоминаний, как документ, что сотни раз просрочен и выброшен архивом наконец. И почему мне больно – это время размеренно ползет по циферблату, царапая потертые деленья нелепой и отчаянной шкалы, я музыкант, покинувший свой Бремен, чтоб где-то стать отчаянным солдатом, чтоб променять любовь и вдохновенье на торжество отравленной стрелы. И почему – да просто по сигналу инерционных нервных окончаний, еще не разучившихся не верить в твое – давно забытое – тепло, наверное, и смерти будет мало, чтоб сделать это бывшим и случайным, мне догорать – тебе судить и мерить.

Мне будет больно.

Но тебе – светло.

А что тут пишется...

***

А что тут пишется – для тебя ли и о тебе ли, тебе ведь нет никакого дела, прости, ma cherie, с тобой невероятно в одной постели, с тобой невыносимо в одной душе. А что там будет из-за тебя ли и не с тобой ли – такая мелочь, буковка, тонкий штрих, я привыкаю, но это чертовски больно – носить тебя осколочным там, внутри. А здесь не место, знаешь, таким подранкам, законы стаи – глотку перегрызут, меня лишают воли, свобод и рангов, но я продолжаю держать тебя на весу. И что тут пишется – мается, крепким чаем так запивается, что до утра не спать, я все с тобой отчаянно получаю, чтоб все тебе – отчаянно – отдавать, а что там будет – там нас не будет рядом, невыносимо, невероятно, факт. Я привыкаю, просто мне больше надо времени, чтоб навсегда забывать слова, которые все – для тебя ли и о тебе ли… Сегодня я снайпер, завтра – твоя мишень. С тобой – невероятно в одной постели. С тобой – невыносимо в одной душе.

Escape

***

А по городу ходит грипп, собирая дань. А по городу ходим мы, презирая грипп. У меня к тебе обычная ерунда – просто вирус хронической нежности там, внутри. На витринах рисуют снежинки, которых нет и не будет, пожалуй, где-то до февраля. У меня для тебя знакомый уже сюжет, кем-то так гениально расписанный по ролям. Это вечер субботы выпал таким числом, за которое в школе – биться, идти к доске.

У меня к тебе – обычное ремесло.

Полстраницы.

Выдох.

Точка.

Пробел.

Escape.

Если знаешь истину научи...

***

Если знаешь истину – научи. Посмотри внимательнее в глаза. Я пишу в пустоту – пустота молчит. Значит, просто нечего мне сказать. Значит все, что дорого для меня, для нее не стоит и пары фраз. Новый год придет календарь менять – заодно, шутя, поменяет нас. Я приму, как данность, с ее руки тишину, которая – ни о чем. Я устала плавиться вопреки – мне внутри действительно горячо. Если я говорю: это боль – болит. Если я говорю: это страх – боюсь. Я – безумный, рисующий текст Дали, я страдающий – минус, бессмертный – плюс. Я могу корабли в океан листа отпускать, рукой усмиряя шторм… В горизонт упирается пустота – обжигающим вечным полярным льдом. Я устала верить, что я нужна для чего-то большего, чем дела. Мне к стигматам прошлое прижимать… Ошибайся в тысячный раз, Пилат! Ты поймешь – дорога ведет к луне, но опять – неизбежно – свернет к кресту. Я просила так мало – ответить мне…

Пустота, зовущая пустоту.

Кинестетическое

У темной кромки, у самого края тела, где начинается аура – первый слой – ты проявляешься сутью, как ты хотела – нежной, неопытной, трепетной и незлой, ты остаешься в пульсации и движенье – еле заметный, неуловимый ритм, и оголенным проводом напряженье вдоль позвоночника вытянуто внутри… знаешь, в пустыне ночью так видят змеи – чувствуют кожей бьющееся тепло… я никого так явственно не умею. Мне ни о ком не пишется так светло. А за спиной – на фоне стены – неслышно тень отделяется облаком от тебя. Я научилась записывать, как ты дышишь – это силлабо-тоника, говорят, это война ударных и безударных, выдохи пауз – не замедляя темп, это слова играют, а мне казалось – я выбиваю свой бесконечный степ. Я не умею словами, не верю взглядам, я кинестетик, хилер и телепат, я проникаю в подкорку, когда ты рядом – интуитивно, образно, наугад, там нахожу ладонью больные точки, делаю светлыми коды чужих программ. И если мы вдруг остаемся в пустыне ночью, то манна небесная утром дается нам. Любовь – это космос, у космоса – нет предела, он бесконечен, вечен, необъясним…

У темной кромки, у самого края тела тени сливаются, делая нас одним.

Это что-то уходит из воздуха...

***

Одиночество есть человек в квадрате

Бродский

Это что-то уходит из воздуха – компонент, отвечающий за беспечность и безмятежность, замечаешь однажды, что старый потертый плед – это лучшее, что придумано из одежды, что с чужими ты холоден и нарочито вежлив, а своим до тебя и дела-то, в общем, нет. Переходишь с глянца на классику, с пить на есть, для нечастого пить покупаешь хороший виски, начинаешь себя ощущать – обреченно – здесь, вспоминаешь историю, физику и английский, принимаешь все к сердцу, только уже не близко, забываешь предлоги «совесть, любовь и честь». Это что-то уходит из памяти – как песок, по крупице с собой уносящий тебя в пустыню – ты становишься пуст, спокоен и невесом, иногда провожаешь тех, что уже остыли, каждый день тебе заранее опостылел, и к обеду перечеркнут наискосок. Иногда тебе мешает твоя мигрень, мошкарой летящие мысли – смешно, нелепо – у реки в старом парке нежно цвела сирень, на прибрежном песке оставался случайный слепок… Ты сидишь на диване, и в полумраке склепа тишина взрывается громче, чем вой сирен.

Я как terra incognita...

***

Я как terra incognita, новое государство – сам себя отыщи, завоюй, разделяй и властвуй, мне не выданы номер, герб, президент и паспорт, я последний уцелевший абориген. Я заложник всех колоний и резерваций, приучивший сердце больше не разбиваться, но природа продолжает сопротивляться, оживляя какой-то необъяснимый ген. Он мешает дышать, он, как вирус, идет по венам, подчиняя, стирая, делая чьим-то пленным, бьется током – неожиданно, как антенна, если ты ее надежно не заземлишь. Я спасаюсь горячим кофе, закрытой дверью, мантрой: «я не люблю, не хочу, не могу, не верю»…

Ты приходишь спазмом в левое подреберье, получаешь вид на жительство.

И болишь.

Если хочешь...

***

Если хочешь родиться – прежде всего, умри. И пришел огонь и выжег меня внутри, не оставил даже выгоревших руин, не оставил запаха гари, полосок дыма. Я чиста и пуста, как холодный античный храм, я открыта всем столетиям и ветрам, Герострат отрекся трижды – и до утра эту чашу проносили – и снова мимо. А рассвет на небо вылил такую синь, что о большем нынче можно и не просить, жаль, не всем хватило совести и осин – и не всем хватило мужества верить вместе... У меня, ты знаешь, выдался новый день: солнце – тихий голубь, дремлющий на воде, если будешь меня искать – не найдешь нигде. Ты не будешь меня искать. Безо всяких «если».

И табличка «закрыто» висит на дверях в Эдем, там осталось наше прошлое и «Je t'aime» – поищи его транскрипцию перед тем, как собрать реквизит и достойно уйти со сцены. У меня над домом – птицы и облака, я спокойна, невесома и далека, я свободна – и не спрашивай даже, как.

Слава Богу, ты не знаешь Его расценок.

Nomen est omen

***

Anno Domini/ Anno Satanas

Ты палиндром, ты все наоборот прочтешь, и это не изменит сути, твой вечный Рим стоит – не обессудьте, и мир, как Рим, меня перевернет. Нам имена выдумывали те, кто сочинял богам головоломки, наш звукоряд идет по самой кромке – и эхом отдается в пустоте. В оперативной памяти – клубок случайных чисел, знаков и названий, но это имя – на фасадах зданий запомнил город, дышащий у ног. В его базальт глубокая латынь закована, как тайна в сердце храма, оно неподражаемо упрямо и бесконечно…

Впрочем, как и ты.

Ши похожа на волка...

***

Ши похожа на волка – измученный и голодный, он готов бежать, придумывать что угодно, чтоб остаться неприкаянным и свободным, чтоб не стать добычей в очередной игре. Ши привыкла кусаться больно, скрываться быстро. Осторожно, умирая от любопытства – «расскажи мне о ней» – срывается, словно выстрел… Я готовлю ужин. Ши заключает: «Бред».

Ши петляет в мыслях, путая браконьеров: «Есть нормальные вещи – счастье, семья, карьера, можно хоть до утра без конца приводить примеры, можно хоть до утра… Расскажи мне о ней…еще...» Я смотрю на нее, и она не выносит взгляда – это слишком искрится воздух, когда мы рядом… Ши краснеет: «Не расскажешь, ну и не надо…» Взгляд опасен, невозможен и запрещен.

Я смеюсь, наливаю чай, достаю конфеты. Ши берет календарь, констатирует: «Скоро лето», Ши, конечно, нынче думает не об этом, но, конечно, не признается никогда. За окном февраль в последнем морозе замер. Мы сдаем один и тот же простой экзамен. «Я пишу – и море дышит перед глазами…» Ши сердито огрызается: «Ерунда!»

А потом звонит Она, приглашает в гости, мы болтаем о поэзии, личном росте… Крепкий чай у Ши становится в горле костью, она держит меня молчанием, как капкан. Телефон наполнен гулом чужих истории – мой эфир доступен, вычищен и просторен. Ши меня убивает взглядом – и я не спорю. Ши уходит, бросив скомканное: «Пока».

Ши рыдала б сейчас взахлеб, но всплакнет едва ли – ей на небе права слабости не давали. Ши пинает остатки снега, дерзит в трамвае, открывает дверь ломающимся ключом… Ши сидит в холодной комнате, пьет и злится. Ши свободна – и не может освободиться. У нее простое правило – не влюбиться. А влюбившись, не рассказывать ни о чем.

Ши похожа на волка – слабого, между прочим. Волк блуждает по кругу в худшем из одиночеств. Волка можно спасти, и он этого очень хочет, но боится приручения, как огня. Ши приходит ко мне, как всегда, без пяти четыре, словно в клетке, нервно мечется по квартире: « Я люблю кого-то, по– твоему, в этом мире?..»

– Одинокого волка, милая.

И меня.

Будь прост, наивен, влюблен и весел...

***

Будь прост, наивен, влюблен и весел, придумай парочку новых песен, придет весна – и тебя повесят мадоньим ликом себе на грудь, придет весна – и расставим точки на клейких, новых, живых листочках, а что там теплится в оболочке – не наше дело, не в этом суть. Работай Тилем и Гуинпленом, болтливым, глупым, смешным поленом – ты просто самый обыкновенный удобный способ прогнать печаль. Ты волен сам принимать решенья, идти, зажмурившись, на сближенье, просить, сдыхая от напряженья – и вряд ли что-нибудь получать. Да делай, в сущности, все, что хочешь, люби всех нас и десяток прочих, у нас амнистия, между прочим, – мы отрекаемся без суда. Такой ты, знаешь ли, непонятный – молчишь легко, говоришь невнятно, ты веришь в чудо и, вероятно, что выйдет полная ерунда. Давай-ка лучше по-человечьи – бери, дружище, свой крест на плечи, другой, быть может, намного легче, но мы-то знаем, что ты силач. А вон и горка – вперед и с песней, так будет лучше и интересней, ну что ж ты странный такой – хоть тресни. Да ты не треснешь. Иди, не плачь.

Нажали кнопку, замкнули клеммы, скажи мне, Снежная королева, идем направо, идем налево, стоим на месте – руби с плеча. Ты видишь – я выполняю планы – полцарства, рыцарь и конь буланый. Похоже, я в этой сказке главный.

И мне за все это отвечать.

Жестокий романс

***

Я почти научился любить, не сгорая,

Но еще не умею любить безответно.

Александр Щербина

Время пишет сценарий, стирая повторы, я иду по кольцу гравировкой событий, продолжая любить вопреки приговорам, когда кто-то подпишет приказ «не любите», я иду в темноте, я держу, задыхаясь, каждый нежный изгиб, каждый маленький хрящик … Я могу тебе выложить Вечность стихами, чтоб хотя бы минуту побыть в настоящем. В моих снах, как в архивах, пылится на полках фотохроника всех невозможных итогов, ты не знаешь, как это мучительно долго, ты не видишь, как это отчаянно много – собирать по крупицам, намекам и встречам – словно рваное облако штопает ветер… Я могу рисовать тебя так бесконечно – до мельчайших деталей на темном портрете, я молчу, когда ты исчезаешь бесследно, забирая надежду и ключик от рая…

Я почти научилась любить безответно.

Но еще не умею любить, не сгорая.

Сольвейг. БДСМ

***

Сделай мне не больно, Сольвейг – тень, прапамять, вечный призрак, горький вкус кристаллов соли на ладони ветром вписан, ты не ждешь меня, родная – ты преследуешь добычу, все еще не понимая, ты терзаешь, как обычно, взгляд – улыбкой, слух – молчаньем, сердце – плетью по-живому… Слышишь, Сольвейг, я скучаю по чужим домам и женам, видишь, Сольвейг, отнимаю у тебя твою игрушку, что ты скажешь мне, немая, если я не стану слушать, если вдруг моя дорога поменяет направленье?.. Мы с тобою слишком много не успели – к сожаленью, к оправданью кроме боли не прибавить даже кроны, отпускай меня на волю – вспомни, Сольвейг, мир огромный, если встретимся когда-то, не узнаем, разминувшись… Возвращаются пираты – выкупать у черта души, вот и мой черед подходит, забирай свою расписку… Сольвейг, Сольвейг, глаз не сводят с тех, кто невозможно близко, так всерьез не отпускают, тех, кто здесь не остается… Небо крошится – кусками окровавленного солнца в ледяной ручей неволи, в тишину лесных дорожек…

Сделай мне не больно, Сольвейг.

Попытайся. Если сможешь.

Цыганское

Месяц распался колодой карт – снова дорога, казенный дом, видишь, красавица, это март – твой кареглазый суровый Дон, ох, и горячих твой Дон кровей, плетью огреет – поспоришь с ним… Не уводи по ночам коней, громко браслетами не звени, вечером будешь плясать – глаза не поднимай на чужой костер… Туз тебе выпал, пасьянс сказал: Дон несговорчив, да нож остер, карты не выдадут, я смолчу, песней прикрою твои пути, все тебе, милая, по плечу – лошадь гнедую седлай, лети, ветром сливайся с ее спиной, с яростным стуком ее копыт… Дон не поспорит с такой весной, сам, помолчав, отойдет с тропы, Дон догадался, кого взрастил, знал, как неистово ждешь огня, карты не выдадут, Бог простит… Будешь гадать – вспоминай меня…

… Месяц распался колодой карт, к старым замкам подобрав ключи…

Слышишь, красавица, это март

цыганским напевом

летит

в ночи.

Ветер с севера...

***

Ветер с севера гонит тучи, и дождем караван навьючен, ветер холоден, стар и скрючен, он устал от такой весны. Дождь прольется над нашим домом, по нелепым законам Ома – мы устроены по-другому, то есть слишком напряжены. Силу тока пора уменьшить – чтобы не было в сердце трещин, по которым ясней и резче узнают не попавших в рай. Отрекайся, люби, как надо – добродетель, покой и правда – получай это все в награду, просто медленно умирай. Умирай – потому, что /слышишь?/ ты не хочешь подняться выше, стоя где-то под самой крышей, ты твердишь о родной земле, что считает тебя игрушкой – много лет никому не нужной, что жестоко снимает стружку, заставляя собой болеть. О земле, что давно не держит, что уже нарожала свежих, что тебя отпустила прежде, чем мы стали ее просить… Небо ждет, только ты боишься сделать шаг, оказаться ближе, ты упрямо стоишь под крышей, вызывая себе такси. Небо теплое, словно море, я теряюсь в его просторе, я не в праве решать и спорить, я не в силах сидеть и ждать. Крепкий вечер в бокале подан, тучи пьют дождевую воду, на войне за свою свободу мне приходится побеждать. Моя армия – дождь и ветер, я одна здесь за все в ответе, я случилась на этом свете для того, чтобы вы смогли… По карнизам шагают тучи, караван темнотой навьючен, ты не знаешь, как будет лучше.

Ты не видишь меня с земли.