Текст книги "Неслучайная сопричастность"

Автор книги: Кот Басё

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Стой же передо мной...

Стой же передо мной, вижу тебя насквозь, знаю, зачем пришел, да будет тебе светло. Крест за моей спиной, в каждой ладони – гвоздь, запекшийся шрам, как шов, пересекает лоб. Братья мои ушли, сестры мои молчат, так подойди ко мне и подними копье, гаснет закат вдали, и острие в лучах плавит густую медь и в подреберье льет. Ты мне не враг, не друг – нет у меня врагов, нет у меня друзей – только земная твердь. Яд принимать из рук радостно и легко – чтобы любить вас всех, можно и умереть. Крепче копье держи, Аve тебе, солдат! Окончивший этот бой – благословен вовек.

В чашу ложится жизнь, льется в купель вода.

Когда умирает бог – рождается человек.

Он говорит о том, как проходит день...

Он говорит о том, как проходит день, не замечая, что это проходит сам он. Женщины, не рожающие детей, сходят с ума, превращаясь в голодных самок, тени врагов стоят в глубине пещер, острое слово костью пронзает горло, нет ничего важнее простых вещей, нет ничего желаннее сна и корма. Старое небо с рассветом начнет седеть, мертвые земли жестоки и нелюдимы . Он говорит о том, как наступит день, не понимая, что время необратимо.

Если ты не выдержишь этот бой...

        – Ты когда-нибудь просеивал песок?

       Пол кивнул утвердительно.

       – А мы, Гессерит, просеиваем людей, чтобы найти человека.

Если ты не выдержишь этот бой,

не помогут ни травы, ни ворожба.

В этот час с тобой происходит боль.

Твоей шеи касается Гом Джаббар.

Так любовь всегда обрекает быть,

Память предков оставив в своих мирах,

Этим страхом на острие иглы

И литанией, что убивает страх.

Вот справа море...

Вот справа море, в море растет трава, в окно машины тянутся камыши, и ночь уже вступает в свои права, и я решу, что ты еще не решил. Теперь не важно, ангел ты или черт, и кто кого однажды сведет с ума. Когда тебе становится горячо, то на стекло ложится густой туман. Вот так, в тумане, двигаться и дышать, твое дыханье чувствуя изнутри, пока луной, родившийся в камышах, на небо поднимаются январи. Вот слева море в зарослях диких трав, на сотни миль поблизости не души, теперь не важно, кто из нас был не прав, ведь я решила, все, что ты не решил.

Ничего не бойся...

Ничего не бойся, отдай мне страх,

я его в себе растоплю, как снег,

что не выпал пока ни в одной из стран,

где у нас друг друга сегодня нет.

Я с тобой, моя девочка, чтобы там

ни случилось – мы справимся, на двоих

нам отмеряно больше, чем суета

городов, построенных на крови.

***

На этот раз – не подводить итогов,

Не осуждать земную кутерьму.

Пожалуй, глупо требовать у Бога

Того, что можно сделать самому.

Снега не будет...

Снега не будет, не будет снега, и не рассчитывай. Пей и пой. Кони устали уже от бега, путники ночью спешат домой, каждый находит предлоги, чтобы сесть у огня, смаковать вино. Только тебе по ночам – сугробы, белые сани да снежный звон, только тебе не сидится смирно, верно, осколок оставил след – как она время проводит с милым, что происходит в ее земле, кем она станет, когда растает, с кем она встретить тогда весну?.. Знает сочельник чужие тайны, вот и не может никак уснуть, ходики старые шумно дышат, шаркают стрелкой, уже отстав… Там, у нее, даже воздух выше, там у снежинок иной состав, там ослепительный звездный холод, белая вьюга, в ее шелках шепотом, шепотом стынет голос и засыпает уставший Кай…

Город рождественской дышит негой, месяц становится желт и юн.

Снега не будет. Не будет снега.

Что ты, не бойся.

Садись к огню.

Я устал...

Я устал идти по пустыне, устал, устал, осыпается день песчинками и скрипит под ногами его бездонная пустота, неизвестная, как загадочный манускрипт. Я не знаю, что там, за барханом, не знаю, где притаился охотник, где умирает лев… Я мечтаю о сне и отдыхе, о воде, о высоких деревьях в далекой своей земле. Я иду по пустыне, и тени в песке шуршат, и земные вопросы, кажется, решены. Ты идешь за мной следом, и каждый неверный шаг отдается во мне предчувствием тишины.

А теперь послушай...

А теперь послушай. Я тебе говорю.

У нее будет комната – та, что окном на юг.

Будет письменный стол, в бокале холодный брют.

Будет пара любимых брюк.

Будет платье в шкафу – брюссельские кружева,

в этом платье по телу пальцами вышивать…

В этом платье она чужая, она жена.

А без платья она жива.

У нее будут дети и кошки, стихи и сон,

у нее будет море с утра и на коже соль,

каждый шаг ее будет спокоен и так весом,

словно стоит еще двухсот.

У нее будет теплый дом, а за домом лес,

будет женщина-рысь, что ночами с ладони ест…

У нее не будет тебя, понимаешь, Бес?

А пока только ты и есть.

Там, де нема тобi...

Там, де нема тобi, там тобi не треба.

Эта зима отзывчива и легка.

В газетах писали – кто-то разрезал небо

И выпустил облака.

В газетах писали – небо неудержимо

Срывается вниз, касается нас крылом…

Что-то кольнуло в сердце, прошло по жилам

И холодом обожгло.

Не думать об этом, кажется невозможно.

И вспорото небо над крышами наших стран…

Но страх убивает силу, а сила в том, что

Сон убивает страх.

Завтра она проснется и плед откинет,

посмотрит в окно на мир и его людей.

Завтра она попробует вспомнить имя…

Но помешает день.

…я хочу ее нервной...

…я хочу ее нервной, читающей между строчек, одичавшей от одиночеств, сукой…

Рыжей. Неласковой. Ласковой. Осторожной. С крыши на крышу карабкаться с ней и прыгать, говорить с ней звериным рыком, змеиной кожей по телу ее струиться, переливаясь, и брать ее, не касаясь, и трогать криком влажные легкие…

Сегодня она…

живет на окраине города, в самом центре безмолвия, все бесценней сейчас для нее слова… за каждое – целовать, за каждое отдавать или отдаваться, ей тридцать четыре… двадцать… семнадцать часов до встречи со мной. Она загадана, решена и вписана мной в словесную ДНК. Я жду ее, а пока…

…пока происходит то, что всегда идет

перед началом нового. Постепенно

расходятся эти стены,

ломая лед,

лужи собравший за ночь под хрупкий купол.

Пока признаваться глупо.

Любить Её.

Лунатик

От меня до тебя протянулась нить,

на которую кем-то нанизан звук.

Я не знаю, как тебе объяснить,

что сейчас происходит у вас внизу.

Не хочу словами...

Не хочу словами. Слова, как черт,

искушают силой опасных чар.

Я хочу уткнуться в его плечо,

и молчать.

У него были сеть и лодка...

У него были сеть и лодка. Ни сеть, ни лодка не могли рассказать о нем, оставаясь вечно бессловесными сетью и лодкой… Его улова не хватало на то, чтоб просто наполнить вечер. Он сидел на хребте у лодки, смотрел, не видя, плавники старых весел в песок упирались костью. Сеть всегда задевала ветку, с которой листья облетают еще до того, как наступит осень. Он сидел на хребте у лодки, курил, и локоть прижимался к крылу... От крыльев ломило спину. У него были сеть и лодка. Ни сеть, ни лодка не могли рассказать того, что необъяснимо.

Всё поменялось...

Всё поменялось, естественно. Не вокруг,

не в адресах, домах, телефонных книгах,

не в именах людей, не в священных ликах

странных богов, поставивших нас в игру.

Все поменялось глубже. Внутри меня

нет ничего, что было бы вам знакомо.

Год переждав, очнувшись от зимней комы,

любовь моя, уставшая изменять

собственной тени, живет, наконец, легко,

не замирает, не истекает соком…

Любовь моя не думает о высоком,

поскольку она действительно высоко.

Я иду по лестнице, лифт молчит...

Я иду по лестнице, лифт молчит,

зимний вечер тянется сквозняком.

Я всегда теряю свои ключи.

И всегда открываю ее тайком,

И войдя в нее, замерев на миг,

Ощутив, что больше пределов нет,

Оставляю там, за порогом, мир,

Ничего не знающий обо мне.

Моя мать не поет мне песен, она молчит

Моя мать не поет мне песен, она молчит, но ее ладонь всегда призывает сон. Моя мать, как ручей, который глубок и чист, и на дне его лежит золотой песок. Иногда по ночам мне слышится: «танд хартаАй, подрастай поскорее, а я тебя сберегу, я узнала твою судьбу по степным ветрам, по бараньей лопатке, кобыльему молоку». Иногда по ночам мне видится Сырдарья, белый соболь и белый кречет на рукаве… Мать с отцом тогда встревожено говорят, из небесного ока падает лунный свет. У отца усталость в голосе: «Эта жизнь появилась первой, с ней появилась боль». Мать руки его касается: «Тэмуджин, покровительство неба пребудет теперь с тобой».

Рядом кони бродят, темные от росы, и тепло идет от войлочных мягких стен. Я наследник меркитского плена, я старший сын. Я лежу в колыбели и слышу ночную степь.

Я обнулю все счетчики...

Я обнулю все счетчики через час. Время на паузу, память в перезагрузку, по умолчанию – двадцать восьмое, русский язык, на котором труднее всего молчать. День изменения, день отходящих вод, изгнания в мир, принятия мира духом, день обостренного зрения, вкуса, слуха, день, о себе не помнящий ничего, кроме рождения…

Завтра в прошлом...

Завтра в прошлом, измененном из настоящего,

Перейдя в другое время, в ином режиме

Ты проснешься только частью происходящего,

Никогда не сидевшей справа в его машине.

Если сидеть за столиком у окна...

Если сидеть за столиком у окна – видно шаги прохожих, живот трамвая, который похож на живот ощенившейся ночью суки. Соски колес царапают рельсы, словно хотят накормить их… Но рельсы слепы, и капли искрами падают между окном и камнем.

Надо менять все, милый, пока не поздно. Как можно быстрее, желательно – до рассвета.

Переломы зимы

Переломы зимы заживут к весне, перестанут болеть на дожди и ветер. Я люблю тебя там, где растаял снег, за который мы оба с тобой в ответе. Я люблю тебя там, за порогом всех городов, проспектов, безликих зданий, я люблю тебя там, где ложится степь под шаги идущего… Мы устали от холодных улиц, застывших лиц, неслучайных встреч по случайным датам, эмигранты, живущие без земли, на которой создали их когда-то. Нас сломали. Становится все ясней, предрассветный воздух, светлея, стынет.

Переломы зимы заживут к весне. Мы проснемся свободными и святыми.

Там, подо льдом...

Там, подо льдом, остывает дом, оставленный нами дом.

И все происходит над ним, пока он на дне.

Идти по льду и не оставлять следов.

И знать, что иного нет.

Он просыпался медленно...

Он просыпался медленно, тяжело,

кутался в одеяло, наполнен дремой,

но холод уже вонзался ножом в живот,

холод пустых квартир, нежилых районов,

холод оставленных, проклятых в час зимы,

сонных, растерянных, не совладавших с нею…

Он начинал движение по прямым

всех коридоров в поисках объяснений.

Он обезумел. Он видел лицо, и жест,

и ворот рубашки, что будет вот-вот расстегнут…

Его одиночество билось на этаже

огромной бабочкой в сетке замерзших стекол.

Вечерами включают лампы...

Вечерами включают лампы дневного света,

продлевая агонию, не отпуская в мир.

И бесстрастные тени ходят за нами следом,

заставляя друга друга чувствовать не-людьми,

не едиными телом и духом, не частью силы,

совершающей благо и знающей, что права.

Каждый вечер теперь пропускается через сито

равнодушия к обстоятельствам и словам.

Кто решает за нас, задумайся? Холод стекол

наполняет неделю, она продолжает год.

И они наблюдают, как пустота растет там,

между нами разливается молоком.

И ложится зима, и становится нам забвеньем,

отреченьем становится, временем всех разлук.

Ты позволил им стать сильнее и откровенней,

чем положено тени, пляшущей по стеклу.

Вечерами включают лампы дневного света.

Вечерами всегда особенно тяжело.

Я люблю тебя так отчаянно, что об этом

не умею сказать…

Давай разобьем стекло.

Её от меня отделяет дверной проем...

Её от меня отделяет дверной проем.

Она замирает в нем, она остается в нем –

в него прорастать пшеничными волосами.

Меня от нее отделяет десяток фраз,

не сказанных нами, но создающих нас,

Меня от нее

отделяет

одно

касанье.

Правило

Встречаются четверо. Делятся пополам.

Становятся парами. От перемены мест

меняется сумма. Сумма добра и зла,

которую каждый должен держать в уме.

Появляется он

Появляется он. И ты по ночам не спишь. Я тебя берегу, его не пускаю в дом. Только на этот раз я чистейший спирт, хотя правильней быть, как прежде, святой водой. Появляется он, и ты говоришь мне: «Будь, перейди нам дорогу, вычитай, упроси, сделай так, чтобы я не видела этих букв, потому что мне опять не хватает сил». Появляется он. Я слышу твои слова. Я стою между вами, время собой замкнув. Только я не стена, а брошенный котлован, я обрыв и камни, тянущие ко дну. Появляется он. И ты начинаешь плыть. Я держу нас собой, держу на излом ребра. Понимаешь ли ты, что мир состоит из плит, под которыми нам приходится умирать? Появляется он. Я знаю, к чему ведет это всё – без иллюзий, что дело пойдет на лад.

Только на этот раз я твой личный черт. C памятью Бога, прошедшего через ад.

Ловец жемчуга

Глубина, глубина – подо мной, надо мной, во мне.

Я ныряю за жемчугом, жемчуг лежит на дне.

Ничего, кроме моря, нет.

У меня вместо сердца соль, вместо кожи соль, я ловец жемчужин, я изможден и стар. Сорок лет мое солнце царапало горизонт. Я был глубже солнца. Я от него устал. Каждый день начинался со вдоха, и каждый вдох становился последним, пока надо мной вода поднимала свой купол, меня принимая в дом, из которого я всегда уходил сюда. Я всплывал на поверхность, но знал, что однажды сам задержусь в глубине, зарывшись в песочный шелк. Я искал жемчужину чистую, как слеза человека, который однажды ее нашел.

В это день на рассвете вода начинала петь. И подводные духи вышли из донных нор. Этот день был особенным – так говорил мой дед. Только раз в сорок лет открывалось такое дно. Я не знал, почему мои легкие пили так, что входивший в них воздух казался живым огнем. Я проник в мое море, как проникает сталь, и достиг его дна, остался лежать на нем. Мои пальцы песок пропускали, пока песок не открыл ее тело, хранящее там, внутри, между плотными створками свой драгоценный сок, согревающий то, что некогда создал риф. Я касался ее осторожно, не зная, как удержать ее… В памяти каждая из секунд отмечалась волной, идущей издалека, сквозь уставшие легкие к стонущему виску.

У меня вместо сердца соль… вместо кожи соль…

В моих легких вода, и я растворяюсь в ней.

Я барьерный риф, морской бесконечный сон…

Я держу жемчужину.

Я остаюсь на дне.

Я не знаю, кем мы с тобою стали...

Я не знаю, кем мы с тобою стали

Друг для друга, отмерив пути словам.

Ты мой сплав неземного огня и стали,

Из которого я научусь ковать

Для себя оружие или кольца,

Острый стих или песню моей струны…

Без тебя мне многое удается,

Но с тобой я сам становлюсь иным,

То ли кровь роднит, то ли память предков,

Заставляя видеть сквозь тень времен.

В твоем имени вписана божья метка,

И поэтому я продолжаюсь в нем.

Обещай мне быть, как бывает небо –

Облака и птицы, и первый гром…

Я не знаю, кем я с тобою не был,

Потому что создан твоим пером.

Я смотрю на них...

Я смотрю на них, и чувствую их одним.

Неделимый мир, и я его боль и часть.

У меня внутри пульсируют наши дни.

Дни, которые сбываются по ночам.

Да, господин мой...

– Да, господин мой. Да, моя госпожа.

За меня заплатили сто тысяч на Sacra via.

У меня непокорный нрав и огонь в крови, но...

за меня решают, кому мне принадлежать.

Когда наступает утро...

Когда наступает утро на тонкий лед, его покрывая причудливой сетью трещин, меняются звуки и оживают вещи, и кожа теплей становится под бельем, под шелком и кружевом, в маленьком тайнике, который ладонь накрыла, как мягкий купол...

Она собирает сказки, стихи и кукол.

А я собираюсь солнцем в ее руке.

Когда наступает утро, среди снегов, в пуховых сугробах, в постельной метели белой я теплым лучом опять проникаю в тело, которое пахнет розовым молоком. Она говорит о песнях и облаках, и пристально смотрит, и замирает рядом...

А я выгибаю спину под этим взглядом,

чтоб быть ее кошкой и влагу ее лакать.

Когда наступает утро, она встает, скользя босиком, небрежно укрывшись пледом, проходит на кухню, и я отправляюсь следом, чтоб видеть, как день рождается из нее.

Посуда звенит, и звон отдается в нас, и я наблюдаю за каждым движеньем легким.

И солнце проступает на фотопленке.

И кофе горячий, и за окном – весна.

Первым всегда просыпается чуткий слух...

Первым всегда просыпается чуткий слух.

Где-то упала капля. На глубине трава начинает себе пробивать тропу – из-под земли, насквозь прошивая снег. Снег исчезает, водой расходясь по шву. В темную почву следом впечатан знак. Я поднимаюсь и чувствую, что живу в новой весне, которой еще не знал.

Шаг осторожный. В пещере еще зима. В утро выходишь и сумраку смотришь вслед. Лапы тяжелые медленно разминать, узким зрачком вбирая прохладный свет. Сила приходит с воздухом. Воздух чист. С шумом вдыхать и морщиться от росы. Вот на тропе следы протянулись – чьи? Если пойдешь по следу, то будешь сыт.

Почва сырая, в ней утопает бег. С первой охотой снова приходит вкус легкой добычи, чью кровь получил в борьбе с черной зимой, распластанной на снегу. Кровь опьяняет, по жилам идет тепло. С каждой минутой становишься все сильней. Время в тебе, как сросшийся перелом, ноет о том, что прошлого больше нет.

Где-то в пещере, в каменной пустоте,

где так темно, что красок не рассмотреть,

выступом острым среди бессловесных стен

вдруг замирает

и застывает

смерть.

Бежать по долине быстрей, чем приходит звук, пьянеть от свободы и припадать к земле. Я поднимаюсь и чувствую, что живу новой весной, ворвавшейся в этот лес.

У нас впереди бессонные сотни лун и тропы, в кольцо сжимающие холмы…

Первым всегда просыпается чуткий слух.

Я слушаю вас, свободные от зимы.

Я пойду

Я пойду туда с тобой или без тебя,

Потому что я решила туда пойти.

Передай привет ребятам, таких ребят

Мне уже не повстречается на пути.

Если будут что-то спрашивать про меня –

Запрети.

Да, еще цветы остались. Цветы полей.

И запомни: я звала их по именам.

И не трогай ничего на моем столе,

И не стой, не стой задумчиво у окна.

Вот февраль уходит в прошлое, в феврале

Я одна.

Дверь за мной запри на ключ, поменяй замок,

У меня ключи останутся – ну и пусть.

Я сейчас спокойно переступлю порог,

За которым начинается новый путь.

Ты бы мог сказать мне что-нибудь, ты бы мог…

Или пнуть.

Да, минутку… Я оставила… Скажем, плащ.

Или зонт /какие мелочи, все равно/

Ты того… Нормально будет все, ты не плачь.

Не сойти с ума попробуй с такой весной.

Собирайся, сволочь, нас еще ждут дела.

Ты со мной.

Ты только представь, как я буду ее любить...

Ты только представь, как я буду ее любить –

ее, что сумеет услышать меня весной.

Снег исчезает, как будто снимают бинт,

земля проступает, и тает последний слой,

и в воздухе влага – дыхание, словно пар,

выходит из почвы, клубится среди ветвей…

Ты только представь: весна – это время пар.

Весна – это время черных котов и ведьм.

Весна – это время отчаянных, время «Ч»,

священное время прошедших путем зимы.

Ты только представь: не будет привычных черт,

и каждое слово отныне меняет смысл.

Ты только представь: весна отдается мне,

и ветер приносит песни издалека,

и рыжее жаркое солнце, живая медь,

медовая женщина

спит

на моих

руках.

Если тебе надоест дорога...

Если тебе надоест дорога, можешь сойти с пути. Стать собирателем терпких ягод или седым вождем, жить на окраине леса, слышать ястреба, что летит туда, где никто ни о ком не знает и никого не ждет. Днем к тебе будут ходить за словом и за отваром трав, ночью шептать твое имя детям, что не ложатся спать. Ты оправдаешься всем, что скажешь, зная, что ты не прав в том, что не стало однажды нашим, в том, что тогда не спас.

Если тебе надоест дорога, можешь замедлить шаг, стать придорожным замшелым камнем, пнем, верстовым столбом… Пыль оседает, следы скрывая, мыши в траве шуршат, ястреб, в когтях унося добычу, мох полоснет крылом.

Где-то она обретает силу, где-то среди вершин.

Горы впускают ее под сердце и выпускают в мир,

где у огромного моря дышат легкие той души,

что разделила одну дорогу между двумя людьми.

Если тебе надоест дорога, просто закрой глаза.

Каждый идущий приходит к цели. Над перевалом гром.

Перед рассветом темнеет небо.

Старый шаман сказал, что над дорогой кружился ястреб и обронил перо.

Мне все кажется, Бог живет высоко в горах...

Мне все кажется, Бог живет высоко в горах.

Расскажи мне, что тебе видится с высоты? Я иду к тебе, научи меня не остыть. Я боюсь тебя, помоги мне не слышать страх. У тебя здесь покой – ни людей, ни имен, ни слов. Только небо и птицы, ныряющие в него. Ты плывешь легко, в облака опустив весло, задеваешь колокол, и раздается звон. У тебя здесь тишь да божия благодать, поднебесный купол, обетованный рай. Только там, под тобой, до самой земли – вода. И не видно тебя, как часто не умирай. Разреши мне рассказать тебе о других – о бескрылых, не отмеченных чистотой, одиноких – тех, кому не подал руки ни ты сам, ни переменчивый ангел твой. Что им делать, если речь заглушает плеск твоего весла, рождающего дожди? Ты всегда высоко в горах, на твоей земле из двоих идущих выживет лишь один. Что им делать, если ты не подашь им знак? Как понять, что кроме бога, никто не свят? Отпусти меня – вернутся к ним и узнать, как смертельно им тоскуется без тебя.

На земле костры, и время горит в кострах, люди жмутся друг к другу, греют ладони, ждут.

Бог нас любит, но Бог

живет

высоко

в горах.

Он стоит на вершине и слушает пустоту.