Текст книги "Не пора ли баиньки?"
Автор книги: Корней Чуковский
Соавторы: Наталья Колпакова,Георгий Науменко,Ольга Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Расскажите, Анатолий Петрович, как все произошло.
– Что рассказывать, – он замолчал, вынул из кармана платок, вытер им глаза и, не поднимая головы, досказал: – Идешь не разбирая дороги, а тут еще темень, фонари не горят... Короче, споткнулся и упал. Больше ничего не помню, пришел в себя в больнице.
– Печально, но, согласитесь, схема очень уж напоминает эпизод из известного фильма: шел, поскользнулся, упал, очнулся в больнице.
– Вы вольны иронизировать, но было именно так, – обиделся Гринкевич.
– Простите, я не хотел обидеть вас, просто невольно пришла на память похожая ситуация.
– Ничего похожего не нахожу, там было преступление.
– А здесь? – быстро спросил Арслан.
Задавая этот вопрос, он в принципе не изменил своего мнения. Он и сейчас полагал: амплуа Каланчи – карманные кражи. Однако исключить его нападение на Гринкевича не мог. С подобной сменой специализации преступника ему приходилось сталкиваться. Если Каланча совершил разбой, то, изобличенный в преступлении изъятыми у него вещами, вполне резонно мог рассудить: за кражу дадут меньше. Отсюда и его показания.
Гринкевич молчал, и Арслан настойчиво повторил вопрос.
«Он что-то знает или догадывается, – мелькнуло у Гринкевича, – но я должен выдержать», а вслух сказал: – Несчастный случай.
– Хорошо, оставим это и вернемся к часам. Мы располагаем данными, что часы у вас похищены не после выписки из больницы, а – до. Точнее, в тот самый день, когда с вами произошел несчастный случай. Почему вы не хотите сказать правду? Чтобы внести полную ясность, замечу: преступник нами задержан, и вот ваши часы. – С этими словами Арслан открыл верхний ящик письменного стола, вынул оттуда часы и положил их перед Гринкевичем циферблатом вниз, чтобы тот мог прочитать дарственную надпись. – Возьмите, посмотрите.
Гринкевич смотрел на часы остекленевшим взглядом, не в силах дотронуться до них, и в голове тупой болью сверлила одна мысль: «Конец, конец». Он все же сумел взять себя в руки и с твердостью, на какую только был способен в этот момент, глухо произнес:
– Мне нечего добавить к тому, что сказано.
Туйчиев видел, что Гринкевич почти сломлен, нужно еще одно усилие, и он заговорит. Этим усилием будет опознание Гринкевича Каланчой. Накануне на допросе тот твердо сказал, что опознать потерпевшего может, правда, дать словесный портрет не сумел, лишь пояснил, что мужчина был не очень высокий, лет пятидесяти.
Когда Каланча, сморщив нос, пытался, словно на нюх, определить, кто из трех присутствующих тот самый «мужик, который фраером сидел в такси», и затем, отрицательно покачав головой, заявил, что того здесь нет, у Гринкевича вырвался вздох облегчения.
Туйчиев видел реакцию потерпевшего, но был бессилен. Изобличить ложь Гринкевича не удалось. И если это не явилось полным поражением версии Николая, то удар, по крайней мере, нанесен был весьма чувствительный, и от него еще предстояло оправиться.
«Почему так все произошло? – задавался вопросом Арслан и не находил на него вразумительного ответа. – Часы Гринкевича, здесь сомнений нет, как и в том, что Каланча их украл. Для чего Гринкевичу скрывать кражу часов?.. Здесь ясно: из-за бумажника. Какой смысл Каланче врать? Все равно он признался в краже бумажника и часов. Постой, может быть, часы он украл у Гринкевича, а бумажник у кого-то другого? Возможно, возможно... Но какой ему смысл скрывать это? Не ясно, но, допустим... Значит, так... Но зачем тогда Гринкевичу отрицать кражу часов, если бумажник украден у другого? Опять не вяжется... Ясно одно: именно сейчас он упустил конец ниточки, которая ведет к изготовителю поддельных документов.
Странные отношения сложились у Игоря с Таней Ермаковой. Учились они в одной школе в параллельных классах, но выделил он ее из общей массы только в десятом, накануне выпускных экзаменов. Лишь в том апреле, на школьном вечере он со сладкой грустью почувствовал, как его влечет к этой невысокой стройной девушке. Они стали встречаться. Но отношения были неровными: теплота и открытость у Тани нередко сменялась холодностью и отчужденностью. Игорь винил во всем себя: он никак не мог преодолеть врожденную застенчивость. Прошло больше полугода, прежде чем он решился поцеловать ее, да и поцелуй получился какой-то братский – в щеку.
После школы Таня поступила в физкультурный, она была кандидатом в мастера по плаванию. Игорь пошел в политехнический. К четвертому курсу встречи снова участились, и Лидия Яковлевна, которой Игорь всегда нравился, стала втайне от мужа собирать приданое. Но тут появился на горизонте Леша Гринкевич, и все пошло под откос. Таня вела себя непонятно, с одной стороны, поощряла ухаживания Алексея, с другой – продолжала встречаться с Игорем. В конце концов они вначале редко, а потом все чаще стали ходить втроем в кафе, театр, кино.
Алексей любил спорить, что поддерживало на определенном уровне интерес к встречам тройственного союза. Игоря надо было раскочегарить, прежде чем он бросался в бой. Что касается Тани, то, будучи достойной представительницей своего пола, она обожала саму возможность скрестить шпаги с мужской логикой. Когда споришь с тем, кто умнее, и терпишь поражение, это не страшно – из поражения можно извлечь пользу: поднабраться умишка, утверждал Алексей. Если споришь с равным собеседником, то за кем бы ни осталась победа, ты, по крайней мере, испытываешь удовольствие борьбы. Когда твой собеседник уступает тебе в интеллекте, надо спорить с ним не ради победы, а потому, что спор будет ему наверняка полезен. Нельзя же думать только о себе. Эгоизм – дурное качество. Наконец, я не прочь поспорить с глупцом. Конечно, лавров здесь не добудешь, но отчего иногда не подурачиться? Вообще, спор полезен, ведь в нем рождается истина. А поиск истины способен изрядно позабавить. Разумеется, спорить с женщиной, озорно кивал он на Таню, сложно. Еще великий Гете говорил: «Симпатии женщин и их неприязни мы можем одобрить без всякой боязни, зато рассуждения их, да и мненья порою приводят нас в изумление». Вести спор на разных языках трудно, а женская логика – другой, неправильный язык. Но позвольте, кто сказал, что мужская логика – правильный язык? Ах, это сказал мужчина. Тогда нужен третейский судья, а, к счастью, кроме мужчин и женщин других разумных существ нет.
– Итак, ты по специальности инженер-проектировщик, – невинно обратился Алексей к Игорю во время одной из встреч.
– Да.
– По проектам твоих коллег строились дома в нашем микрорайоне?
Игорь утвердительно кивнул головой.
– А что? Совсем неплохо, – сказала Таня.
– «Неплохо» – слабо сказано, – возразил Гринкевич. – Я хочу поздравить Игоря. Его коллеги осуществили вековую мечту человечества.
– Я что-то не улавливаю, – осторожно высказался Игорь.
– А тут и улавливать нечего, – торжествующе заявил Алексей. – Вы решили проблему бессмертия. Признайтесь, это было нелегко. Ширина коридора у́же, чем ширина гроба. Кто будет при таких условиях уходить в лучший мир? Ник-то! Дураков нет. Внести гроб нельзя. Интересно, сколько премиальных получено вами за экономию полезной площади? Не в курсе? Значит, вас обделили? Нехорошо. А ведь могли на машину свободно подкинуть.
– Мне машина никогда не понадобится, – успокоил его Игорь. – Отсутствие запчастей, дефицит порядочности ремонтников, дикие очереди на заправочных станциях, жуткие расстояния от дома до автостоянок. Все это на большого любителя. А какие легенды рассказывают о сложности получения водительских прав!
– Ну, ты преувеличиваешь. Перечисленные тобой негативные факты устранимы: есть верные люди, которые и запчасти найдут, и без очереди отремонтируют, и зальют бак. Да и права – не проблема. Зато своя тачка – большое дело. Правда, Тань?
– Я с каждым днем убеждаюсь в одном, – сказал Игорь, – индивидуальных машин в рабочее время на улицах становится все больше. Значит, снуют они по своим делам. А как же работа?
– Ну, зачем так мрачно? Подлинные создатели материальных ценностей – рабочие, строители, земледельцы вкалывают на своих местах. А то обилие частных машин, которое бросается в глаза, не должно тебя тревожить. Их владельцы – служащие, аппаратники, клерки разные. Чем меньше они будут бумажек писать, тем легче будет.
Приходилось согласиться. Впрочем, какая разница? Пока даже в проекте на машину Игорь рассчитывать не мог. На работе многие его сверстники имели свои «тачки», но, конечно, за счет родительских щедрот. А он вырос без отца. И зарплата в ЖЭКе – восемьдесят, и его инженерский оклад – 130 рэ действуют отрезвляюще и хоронят в зародыше любые мечты. Жаль... Может, надо переориентироваться... Но как? Разве человек в затруднительной ситуации получает право вести себя непорядочно? А почему бы и нет? Символическая зарплата влечет за собой неотвратимо символическую философию.
...Все это так. Но сейчас его насторожило другое: он поймал себя на мысли, что смерть Алексея открывает ему «зеленую улицу» к Тане.
«Черт знает, где их искать? Куда направить свои стопы? Как Каланча сказал в отношении того, кто сидел рядом с водителем: «Он хвастался, что первый раз в жизни сел в автомобиль, несмотря на солидный возраст». Это же бред! Бред? Ну и прекрасно. По этой аномалии его можно найти, если он не врал. Тупак ты, Коля. Он же засветился, а ты жалуешься. Он – белая ворона, один на весь город. Да что город? Во всей стране таких не сыщешь. Ежу ясно: найти его – раз плюнуть. Итак, начнем».
Соснин откинулся на спинку стула, закрыл глаза.
«Где он вышел? Каланча сказал, около обувного магазина. Зачем? Туфли купить? Но для чего ему нарушать свои принципы ради пары ботинок? А может, дефицит выбросили, что-нибудь итальянское. Чушь. Значит, он мчался не в магазин. Конечно, нет. Отлично, поедем дальше. Что там напротив обувного? Редакция газеты. Прелестно, может, он спешил сдать в посыл обличительный материал? Слабо!»
Соснин, не открывая глаз, потянулся к столу, нащупал пиалу с остывшим чаем, хлебнул и снова занял исходное положение.
«Поплывем дальше. Рядом с редакцией – Дом знаний. Народ надо просвещать? О чем речь! А как? С помощью лекций и кинофильмов. Чудненько. Итак, он бежал в кино? Там крутили, по всей вероятности, из ряда вон выходящую ленту. Например, старый трофейный «Девушка моей мечты». Марика Рёкк купается в бочке и изредка, к вящему восторгу зрителей, довольно высоко выныривает из нее. А что, вполне. Сколько лет нашему незнакомцу? Примерно пятьдесят. Впервые эту ленту крутили в его юности, и он бежал на свидание с ней. Не годится, вряд ли он сентиментален. В нем есть что-то от чеховского Беликова. Наверняка он опаздывал на лекцию «Как уберечь семью от распада». Такие лекции посещают, в основном, незамужние, которым этот распад еще не грозит или пенсионеры, которым уже ничего не грозит. Лететь туда, чтобы пополнить жиденькую аудиторию слушателей? Полноте, товарищ майор, нарушать обет пользоваться колесами ради чего? Но тогда остается одно: он опаздывал не слушать, а читать лекцию».
Соснин открыл глаза, встал, подошел к окну и задернул штору, преграждая путь ярким солнечным лучам. Кажется, я созрел для поездки в Дом знаний на встречу с этим автомотофобом, подумал он.
– ...Скажите, – обратился Николай к немолодой, грузной женщине, сидевшей под табличкой «Консультант» и сосредоточенно разглядывавшей ухоженные руки, – какое мероприятие у вас проходило восьмого числа?
– А что, собственно, вам? – в голосе консультанта звучали не прикрытые ничем жесткие нотки.
– Я из газеты, – дружелюбно успокоил ее Соснин. – Буду писать... о вас.
Консультант открыла пудреницу и поправила прическу.
– Сейчас, минуточку, – она спрятала пудреницу и достала из стола растрепанную тетрадь, долго искала нужную запись. – Ага, вот... В тот день у нас проходил слет туристов под лозунгом «Знаешь ли ты свой край? Нет, ты не знаешь своего края!» Проводил слет доцент Судаков.
– А, Судаков! – обрадовался Николай, как будто услышал родную фамилию. – Из политехнического?
– Сейчас уточним, – она была сама любезность. – Нет, из краеведческого музея.
– Телефончик бы, – мечтательно проговорил Соснин.
– Это мы пожалуйста... Вот, четыре тройки, ноль, шесть. Зовут его Анатолий Трофимович.
Судакова он поймал в коридоре.
– Анатолий Трофимович, я к вам. Из уголовного розыска, – представился Николай.
– Очень мило, очень мило, – доцент расплылся в улыбке. – Через час – к вашим услугам. А сейчас, прошу прощения: группа, интуристы. – Он развел руками и похлопал Соснина по плечу. – Ждите.
– Итак, вы сыщик, – констатировал Судаков, когда после лекции они расположились в крохотной комнатушке – препараторской. – Жаль, что не журналист, а то у меня куча новостей, я недавно вернулся из похода. На этот раз мы прошли по наименее известному маршруту области. Вы себе не представляете, как много можно узнать, когда идешь пешком.
Ну, пoлoжим, подумал Соснин, летая в космосе, узнаешь больше, но вслух спросил:
– Вы давно увлекаетесь туризмом?
– Помню свое первое путешествие по родным местам, – охотно пошел на обмен информацией Судаков. – Тогда передо мною, восторженным юношей, стояла альтернатива: путешествия или Наташа – делопроизводитель союза пищевиков. Я выбрал первое и никогда не жалел об этом.
Соснин открыл было рот, чтобы перевести беседу в нужное русло, но он недооценил собеседника.
– Представьте: некоторые считают, что термин «турист» происходит от Тура Хейердала. А вы знаете, лет пятнадцать назад я по ошибке взял вместо компаса секундомер. Мы долго мучились. Но нет худа без добра: научились определять свое местонахождение по звездам. – Фразы вылетали из Судакова длинными пулеметными очередями. – Вы, конечно, знаете, что условным географическим центром нашей области является поселок Бекташ?
Соснин обреченно кивнул.
– Так вот, если стать спиной к Большой Медведице, то Бекташ будет справа от нас. Это также неоспоримо, как то, что если стать лицом к Млечному Пути, то слева будет Ливерпуль...
«Если я сейчас его не остановлю, он не остановится никогда», подумал Николай, решительно встал и не очень вежливо перебил доцента:
– Я слышал, что вы не пользуетесь транспортом. Это правда?
– Да, – с гордостью ответил Анатолий Трофимович и хотел объяснить теоретические предпосылки такого поведения, но Соснин был начеку.
– Скажите, а в последнее время вам не пришлось нарушить данный обет?
– Пришлось, – согласился доцент и тут же спохватился: – А вам сие откуда известно?
– Милиция, – сверкнул белозубой улыбкой Николай.
– Представите себе, я пошел на сей шаг с грустью и весьма неохотно, но у меня не было альтернативы, в тот день...
Соснину еще не раз пришлось перебивать словоохотливого Судакова, пока, наконец, они не добрались до сути. А была она такова: ехавшие с ним в такси пассажиры ему совершенно не знакомы, но он думает, что сумел бы их узнать. Это было очень важно. Если Судаков опознает Каланчу и Гринкевича, то практически следствие получит ответ на основной вопрос и выйдет, как минимум, на соучастника подделки прав. Поскольку в сложившейся ситуации, если за основу взять показания Каланчи, им мог быть лишь Гринкевич, версия Николая полностью подтверждалась.
Однако все оказалось гораздо сложнее и запутанней.
С момента, когда Галимов увидел будку поста ГАИ и резко снизил скорость, его охватило беспокойство. Впереди ехало несколько машин, но стоявший на обочине младший лейтенант с самого начала смотрел только на его «Жигуленка». Или ему показалось? Нет, не показалось, сердце екнуло: движением жезла милиционер предложил ему остановиться. Он затормозил, но открыть дверцу и выйти навстречу гибели было выше его сил. Подождав минуту и убедившись, что водитель не собирается выходить из машины, младший лейтенант медленно подошел к «Жигулям» и удивленно уставился на Галимова.
– Инспектор Тушин, – представился он. – Попрошу документы.
Оставаться дальше в машине было смешно. Галимов открыл дверцу и, с трудом ища опору в подгибавшихся ватных ногах, выпрямился. Все. Конец. Ну и прекрасно. Он устал и не в состоянии играть в прятки. По крайней мере в камере отоспится. С самого начала его рывок был глуп и смешон. На что рассчитывал?
– Ваши документы, – повторил милиционер.
– Моя фамилия... – начал было признаваться Галимов, но не успел. Вылетевший на бешеной скорости с боковой дороги на автостраду мотоцикл врезался в грузовой автофургон. Водителя мотоцикла и сидевшего сзади пассажира от удара подбросило вверх, и они распластались на асфальте без признаков жизни. Гаишник бросился к ним, а Галимов медленно влез в машину и, словно во сне, тихо нажал на газ. Он гнал, не оглядываясь, ясно, что теперь младшему лейтенанту не до него. Но, если номер им известен, то на следующем посту его встретят. Он свернул с автострады и поехал по проселочной дороге.
Около одиннадцати вечера он выключил двигатель и остановился на окраине какого-то большого поселка у одиноко стоявшего дома.
Итак, решено: надо идти. Собственно, чего ему бояться? Наверняка его портреты не развешаны здесь, как, впрочем, и в других местах. Он усмехнулся, вышел из машины, закрыл дверь и, осторожно ступая в сатанинской тьме, направился к едва освещенному окну дома.
Сзади послышалось рычание. Судя по тембру, пес смахивал на волкодава. Хорошо, что его не видно, а то и до обморока недолго. Он громко постучал в затекшее грязью окно. Никто не откликнулся.
– Есть кто живой? – еще сильнее забарабанил по стеклу Галимов. Наконец раздался какой-то шорох, дверь оказалась рядом с окном. Ее приоткрыли, но не настолько, чтобы можно было войти. В проеме угадывался мужской остроносый профиль.
– Да вы не бойтесь, я из города, до утра только. Мне бы одну ночку переночевать, отец, – уточнил Галимов, – а утром уеду.
Хозяин промычал что-то неопределенное, стал чесать за ухом, но, услышав от незваного гостя: «Я заплачу́», мгновенно преобразился и наконец распахнул дверь:
– О чем речь? Вы проходите, не стесняйтесь. А я еще удивился: цербер мой не лает, так я сразу и понял, что вы человек добрый и порядочный, – начал он игру на повышение, прикидывая, сколько можно содрать с постояльца за ночлег с вежливым обращением. – Издалека будете?
– Геолог я. В партию еду. Мои-то все раньше укатили, а я в городе задержался. Мне бы умыться, если можно.
– А вот вам и умывальничек, – засуетился мужичок. – Умыться обязательно требуется. Да погодьте, я вам сейчас рушничок принесу, да и мыло, кажись, давеча здесь лежало, сейчас пошукаю.
«По одежке и по внешности, – окинув цепким взглядом гостя, подумал хозяин, – на геолога не похож. Да шут с ним, лишь бы не поскупился». Он еще долго шарил по полу, пока не нашел крошечный обмылок, весь в соломе и волосах, снял с гвоздя тряпку, которая и в лучшие времена полотенцем не была, протянул ее гостю.
– Мыло-то не хозяйственное, а туалетное, чувствуете запах?
Галимов кивнул в знак того, что оценил сервис, хотя гримаса брезгливости промелькнула на лице.
– Спасибо. Не беспокойтесь, я платком своим вытрусь.
Хозяин насторожился, как же так, не хочет, стало быть, чтобы умывание входило в обслугу. Ну ничего, не таких обстригали.
– Как насчет ужина? – спросил он. – Может, каши овсяной подогреть, на утро себе оставлял.
– А нельзя ли, дед, что-нибудь посущественнее? Да, кстати, как звать-величать тебя?
– Да Михеич я, так и зови. А коли что существенное хочешь, так можно, – заблестел глазами старик, увидев в руках Галимова четвертной. – У нас не город, магазин так сутками функционирует. Не изволь беспокоиться, все в лучшем виде сейчас доставлю и горячительного не забуду. – И, опасаясь, как бы гость вдруг не передумал, мигом выскочил из хаты, успев крикнуть уже из-за двери: – Я мигом, одна нога здесь, другая там.
«Ну, везуха, – думал Михеич, быстрым шагом направляясь к магазину, – не зря мне вчера вши снились, кругом ползали, куда ни глянь. Это верная примета, к деньгам». Он ласково потрепал увязавшегося за ним пса и еще быстрее засеменил в кромешной тьме.
– Слышь, друг, – потряс он за плечо храпевшего во всю мочь сторожа. – Любезный, – пытался разбудить его Михеич, – слышь, зенки-то продери.
Сторож храпеть перестал, но глаз не открыл, а лишь повернулся на другой бок и стал тихо присвистывать. Но уже через несколько мгновений этот нежный звук превратился в удалой разбойничий посвист, постепенно перешедший в могучий рокот штормящего моря.
Наконец Михеич растормошил сторожа. Тот повертел головой и очумело уставился на старика.
– Чего надобно?
– За набором я. Гость из столицы пожаловал. Мужик добротный.
Сторож кряхтя встал, откинул крышку ящика, на котором спал, и вытащил полиэтиленовый пакет, перевязанный плетеным желтым шнуром. Эти пакеты были его изобретением, каждый из них давал навару пять-семь рублей, в зависимости от содержимого.
Михеич внимательно рассмотрел комплект. Вроде всё на месте: поллитровка, две банки сельди иваси с морской капустой, два плавленых сырка и горсть слипшейся карамели. Сдачу Михеич надежно спрятал в носок.
– С чего это ты сегодня разгулялся? – искренне удивился сторож, сроду не видевший, чтобы Михеич сорил деньгами. Злые языки говорили, что Михеич дома ходит в исподнем, чтоб не протирать штаны, а когда захочет почитать газету, то ставит табуретку на стол, потому что иначе букв не разберешь: лампочка у него под потолком из какого-то заграничного ночника, на 15 ватт. Зато работал он на ферме истово, без передышки, обедал самодельной заветренной лепешкой с водой. Много лет портрет Михеича красовался на совхозной Доске почета. Жил он бобылем, женщинами никогда не интересовался, что тоже вызывало много пересудов. Спиртное потреблял, только когда угощали. На приусадебном участке выращивал картофель, капусту, помидоры, огурцы, держал свиней, кур, индеек. Практически вел натуральное хозяйство, все откладывая деньги.
На обратном пути Михеич подошел к автомобилю Галимова, оглядел его, погладил крышу, постучал ногой по покрышкам и только после этого вошел в дом.
Гость пил мало, к закуске не притронулся. Михеич с нескрываемым удовольствием досидел бутылку, вылизал хлебной корочкой консервную банку, съел плавленый сыр вместе с кусочками приставшей к нему амальгамы и бросил в рот слипшийся комок конфет, который долго жевал, кряхтя и облизывая губы.
Гостю Михеич постелил на старой кушетке, стоявшей в углу, дал ему рваное одеяло и плоскую, как блин, свалявшуюся подушку без наволочки.
Соснин был в подавленном состоянии. Блестящее выявление одного из тысяч пассажиров, пользовавшихся восьмого числа такси, в итоге перечеркнуло его версию о причастности Гринкевича к подделке прав. Решительно опознав Каланчу, как одного из двух пассажиров такси, сидевших на заднем сидении, Судаков заявил, что второго пассажира он не знает, но, если его покажут, опознать сможет. Однако, когда в числе других лиц ему был представлен Гринкевич, Судаков категорически заявил, что видит всех впервые.
– Итак, Гринкевич отпадает, – подвел неутешительный итог Туйчиев.
– Полностью согласиться с тобой не могу, – возразил Соснин. – Да, Судаков его не опознал...
– Не только Судаков, – перебил Арслан, – но и Каланча.
– Хорошо, хотя именно это и требует осмысления и, видимо проверки.
– Что ты имеешь в виду?
– Часы, Арслан, часы. Их принадлежность Гринкевичу бесспорна. Украдены же они Каланчой. Этот факт также бесспорен. Наконец, из показаний Каланчи явствует, что он часы и бумажник с заготовками прав вытащил у одного лица...
– Но сам Каланча не опознал Гринкевича, как потерпевшего, – опять в сердцах перебил Соснина Арслан. – Поэтому все твои последующие рассуждения уходят в песок. Добавь к этому, что сам Гринкевич не подтверждает факта кражи у него часов.
– Это, конечно, одна из загадок, – задумчиво проговорил Николай, – пока еще не разгаданная нами.
– Если бы она была единственной, – вздохнул Арслан. – Добавь к этому показания Каланчи, и часы, наконец. Каланче в данной ситуации нет смысла врать. Допустим, что часы и бумажник он вытащил у разных лиц...
– Но часы – у Гринкевича, – перебил Соснин.
– Согласен и даже готов допустить, что Каланча в момент похищения не очень-то разглядывал свою жертву и потому не смог опознать Гринкевича.
– Ого! – обрадованно воскликнул Николай. – Да ты никак льешь воду на мою мельницу.
– На мельницу истины, и, если твоя версия истинна, то...
– Все ясно, – прервал его объяснения Соснин, – я вполне удовлетворен. Давай развивай свою мысль дальше.
– Так вот, – продолжил Туйчиев после небольшой паузы, – что касается бумажника, то его Каланча вытащил не у Гринкевича...
– А у другого пассажира такси, – подхватил Николай. – Но тогда объясни: для чего Каланче это нужно? Какая, в конце концов, ему разница, скольких клиентов он, так сказать, «обслужил».
– Вот именно, какая? Степень ответственности при его послужном списке от этого нисколько не приуменьшится и на наказание повлиять не сможет. С другой стороны, продолжает оставаться загадкой поведение Гринкевича. Ну вытащили у него часы, с кем не бывает. Так скажи об этом прямо. А он все твердит свое. – Арслан встал, направился к кондиционеру, подставил лицо под освежающую струю холодного воздуха
– М-да, напрасно наше совершенство, так, кажется, сказал поэт. – В голосе Соснина, во всем его облике сквозило разочарование. – Что предпримем?
Арслан не ответил, подошел к столу, взял сигарету и долго в раздумье мял ее пальцами прежде чем закурить.
– Для чего задают загадки? – неожиданно, ни к кому не обращаясь, спросил Соснин и сам же ответил: – Чтобы их разгадывать.
– Ты знаешь отгадки? – усмехнулся Арслан.
– Пока нет, но вот о чем я думаю: если Каланча или Гринкевич поступают вопреки нашей логике, то это имеет свои конкретные причины.
Теперь за все – арест, предстоящий суд, ожидаемый срок, который, учитывая его богатое прошлое, наверняка будет определен по максимуму – он должен винить не Юлю и Пахана, как пытался сделать раньше, а только собственную судьбу. Не зря же говорится: от судьбы не уйдешь. Еще там, в колонии, перемежая практические занятия нравоучениями, Пахан не раз говаривал: одному судьбой начертано век вращаться на начальственной орбите, другому – всю жизнь быть в подчинении. У нас судьба иная: мы свободные художники. Володя отлично понимал смысл, вкладываемый Паханом в эти слова, и полностью соглашался. Ему, стало быть, предназначено до конца дней оставаться этим самым художником.
Детство у него было заплеванное, хотя Батя его никогда пальцем не трогал, да и ругать не имел привычки. Сколько Володя себя помнил, Батя держался с ним уважительно, разговаривал как со взрослым, на равных. Но именно это было ужасным.
По вечерам, когда Батя возвращался с работы и они садились ужинать, начиналось. Батя жаловался, жаловался с подвыванием, полной безысходностью и отсутствием веры в возможность когда-либо исправить жуткое положение, в котором он, навечно прикованный к галере раб, оказался. Он жаловался на всех и на всё: на набитые пассажирами автобусы, на сырую (жаркую, холодную) погоду, на отсутствие продуктов, на покойную мать Володи, которая умерла, оказывается, специально, чтобы досадить мужу, на начальство, никак не желающее оценить его деловых качеств. На сына ежедневно выплескивался водопад жалоб. Батя был – нытик-профессионал, ему не нужен был собеседник, он нуждался лишь в благодарном слушателе.
Мальчик уныло покачивается на слегка скрипящем табурете, изредка утвердительно кивает головой, пусть Батя не сомневается: его нытье доходит до адресата, а может, и поднимается в заоблачную даль, где всевышний, с учетом тяжелой Батиной доли, приготовил ему уютное место в райских кущах. Да, конечно, отец хочет выглядеть праведником.
– Ну, я ему тут и выдал под завязку. Вы, говорю, явно недооцениваете текущий момент в стране: спутники запускаем, а ваша, говорю, резолюция «поставить прокладку», не подкреплена, говорю, экономически. А он мне в ответ: учет текущего момента без наличия прокладки ничего не дает. Ну вот, говорю, и закрывайте текущим моментом, потому как прокладки нет, и будьте, говорю, здоровы.
Батя работает на кондитерской фабрике слесарем, потому нередко после своих вечерних излияний вынимает из кармана несколько карамелек или печенье, протягивает их сыну:
– Вот видишь, – тяжело вздыхает Батя, – на что приходится идти. Для себя ни в жисть не взял бы, а для ребенка приходится. Все-таки ворованное. – Он еще горше вздыхает. – А на зарплату не больно-то разбежишься. Ешь. Не знаю, нальешь ли мне в беспомощной старости тарелку супа, сомневаюсь...
Батины дары Володя послушно берет, однако краденые сладости ничего кроме рвотного рефлекса у него не вызывают. Зато их обожает Фенька, беспородная собака тети Дуси, соседки по коммуналке, где живет еще и Ксана Павловна, красивая молодая женщина. Ксана не переносит собаку, и Фенька платит ей тем же. Периодически между соседками возникает диалог о живодерне. Тетя Дуся отвечает с изысканной вежливостью. Во-первых, заявляет она, газбудка, где трудится в поте лица, обманывая покупателей, Ксана, находится далеко от дома и Фенька там не бывает, во-вторых, поскольку Ксана далеко не всегда ночует дома, – здесь тетя Дуся делает многозначительную паузу, – то просто не понятно, когда же собака успевает ей мешать?
Ксана Павловна в таких случаях закатывает глаза и говорит, что не чает уже накопить на взнос в кооператив, чтобы не видеть этих грубых и темных людей. Тетя Дуся обычно искренне удивляется: по ее расчетам на недоливе сиропа Ксана уже давно накопила не только на взнос, но и на полную стоимость квартиры, и потом, разве нет еще одной статьи дохода у такой красивой женщины, если она не ночует дома. После чего сильно хлопает дверь, за которой скрывается Ксана Павловна.
А вообще тетя Дуся добрая, часто угощает Володю пончиками с повидлом или пирогом с капустой, гладит по голове, горестно вздыхая при этом: сиротинушка.
До девятого класса Володя учился хорошо. Батя даже не знал, где расположена школа. Хотя Володя рос замкнутым, его в классе любили за доброту и скромность, а девочки еще – за спортивную фигуру – он посещал секцию бокса – и за задачки, которые он им решал на контрольных. Но неожиданно заболел Батя, его положили в больницу, врачи говорили – цирроз печени. Когда Володя приходил в больницу, отец жаловался на явную несправедливость: ведь это болезнь алкоголиков, а он в рот капли не брал всю сознательную жизнь. Зачем, спрашивается, берегся, если его и тут подкараулили. Проболел он недолго.
Как-то пришла в больницу тетя Дуся, но Батя в этом визите узрел подвох. Сказал потом сыну: «Она с прицелом приходила, даром что ли котлеты притащила? Хочет расписаться со мной, чтоб, когда я с копыт опрокинусь, жилплощадь нашу прибрать, а тебя выбросить. Гляди в оба, сын». Володя, всегда соглашавшийся с отцом, на сей раз не выдержал и накричал на него, как можно про тетю Дусю такое? Отец не обиделся, сказал: «Как знаешь», и отвернулся к стене. В эту ночь он умер.
