Текст книги "Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей"

Автор книги: Кормак Маккарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Pásale[53]53
  Проходите (исп.).


[Закрыть], сказал он.

Они сидели за длинным столом из ореха. Стены комнаты были обиты голубой тканью и увешаны изображениями людей и лошадей. В конце комнаты был ореховый буфет, на котором стояли блюда и графины. За окном, на карнизе, нежились на солнце четыре кошки. Дон Эктор повернулся, взял с буфета фарфоровую пепельницу, поставил на стол, потом вынул из кармана рубашки металлическую коробочку с английскими сигаретами, открыл и протянул Джону-Грейди. Тот взял сигарету и поблагодарил.

Дон Эктор положил коробку на стол между ними, вынул из кармана серебряную зажигалку и зажег сначала сигарету Джона-Грейди, потом свою собственную, и Джон-Грейди снова поблагодарил его.

Дон Эктор выпустил тонкую струйку дыма и улыбнулся гостю.

Bueno, сказал он. Впрочем, можем говорить по-английски.

Como le convenga[54]54
  Как вам угодно (исп.).


[Закрыть], сказал Джон-Грейди.

Армандо рассказывал мне, что ты неплохо разбираешься в лошадях.

Я вырос на ранчо.

Дон Эктор сидел и задумчиво курил. Казалось, он ждет, не скажет ли его гость что-то еще. Открылась дверь, и в комнату вошел мексиканец, которого Джон-Грейди только что видел на кухне, где тот читал газету. В руках у него был серебряный поднос с кофейными чашками, молочником, сахарницей, кофейником и тарелкой с бискочо. Поставив поднос на стол, он замер в ожидании дальнейших указаний. Асьендадо поблагодарил его, и тот вышел.

Дон Эктор сам расставил чашки, налил в них кофе и кивнул на поднос:

Угощайся.

Спасибо. Но вообще-то, я пью кофе черным, без всего…

Ты из Техаса?

Да, сэр.

Дон Эктор снова кивнул. Прихлебывая кофе, он сидел боком к столу, закинув ногу на ногу. Он немного покрутил ступней в шоколадного цвета туфле из телячьей кожи, повернулся к Джону-Грейди и улыбнулся:

Каким ветром тебя сюда занесло?

Джон-Грейди посмотрел на дона Эктора. Потом перевел взгляд на стол, где от нежившихся на солнце кошек легли в ряд чуть скошенные тени, напоминающие вырезанные из бумаги силуэты. Он снова посмотрел на асьендадо.

Да просто захотелось посмотреть страну. Нам обоим…

А сколько тебе лет?

Шестнадцать.

Шестнадцать, повторил дон Эктор, подняв брови.

Да, сэр.

Когда мне было шестнадцать, я всем говорил, что мне восемнадцать, улыбнулся асьендадо.

Джон-Грейди отхлебнул кофе, но ничего не сказал.

Твоему приятелю тоже шестнадцать?

Семнадцать.

Но верховодишь ты?

У нас никто не верховодит. Мы друзья.

Понятно.

Дон Эктор пододвинул тарелку Джону-Грейди:

Угощайся.

Спасибо. Я только что позавтракал.

Асьендадо стряхнул пепел с сигареты в пепельницу и снова откинулся на спинку стула.

Как тебе кобылы? – спросил он.

Есть неплохие.

Да. Ты знаешь, кто такой Непреклонный?

Породистый жеребец. Производитель.

А что ты про него знаешь?

Он выступал в бразильском Гран-при. Вообще-то, он вроде бы из Кентукки, но принадлежал человеку по фамилии Вейл из Дугласа, штат Аризона.

Да. Он родился на конеферме Монтерей в Париже, штат Кентукки. А жеребец, которого я купил, – его сводный брат, от той же самой матки.

Ясно, сэр. Где он сейчас?

Не доехал еще.

Где, простите?

В дороге. Он работал производителем.

Вы собираетесь разводить чистокровок? Для скачек?

Нет, четвертьмильных.

Для работы на ранчо?

Да.

И хотите, чтобы этот жеребец крыл местных кобыл?

Да. Твое мнение?

Трудно сказать. Я знал некоторых опытных конезаводчиков, но почему-то свое мнение на этот счет они всегда высказывали неохотно. Хотя то, что от чистокровок ковбойские лошади получаются, я знаю точно.

Так. А какую роль тут, по-твоему, играет кобыла-матка?

Такую же, как и отец.

Вообще-то, те, кто разводит лошадей, обычно главную роль отводят производителю, правильно?

Да, сэр. Это так.

При этом я лично склонен с тобой согласиться, улыбнулся асьендадо.

Потянувшись к пепельнице, Джон-Грейди стряхнул пепел с сигареты.

Вам не обязательно со мной соглашаться.

Не обязательно. Как и тебе со мной.

Да, сэр.

А расскажи-ка мне о лошадях на горе.

Там нам попадались неплохие кобылы, но их, конечно, немного. Остальные, в общем-то, клячи. Только из некоторых могут получиться более-менее приличные ковбойские лошади. Такие, чтобы на все случаи жизни… А так в основном там лошадки, которых у нас называют испанскими пони. Лошади чиуауа. Отдаленные потомки берберов. Для наших целей мелковаты, а главное, легковаты. И задние ноги у них, конечно, не те, что должны быть у хорошей ковбойской лошади, но кое-кого там выбрать можно…

Джон-Грейди замолчал, посмотрел на шляпу на коленях и провел пальцем по складке, потом поднял глаза на асьендадо:

Все, что я сказал, вы, мне кажется, и без меня хорошо знаете.

Дон Эктор взял кофейник и снова наполнил обе чашки.

Ты знаешь, что такое криолло?

Да. Это аргентинская лошадь.

А тебе известно, кто был Сэм Джонс?

Да, если вы имеете в виду жеребца.

А Кроуфорд Сайкс?

Это еще один из легендарных жеребцов дядюшки Билли Ансона. Каких только баек о нем я не наслушался!

У мистера Ансона покупал лошадей мой отец.

Дядюшка Билли дружил с моим дедом. Они родились почти одновременно – с разницей в три дня. Ансон был седьмым сыном графа Литчфилда. А его жена была театральной актрисой.

Ты из Кристоваля?

Из Сан-Анджело. Вернее, из-под Сан-Анджело.

Асьендадо пристально посмотрел на собеседника:

Знаешь такую книгу – «Американская лошадь»? Автор – Уоллес.

Да, сэр. Я прочитал ее от корки до корки.

Дон Эктор откинулся на спинку стула. Одна из кошек встала и потянулась.

Ты приехал сюда из Техаса?

Да, сэр.

Вместе с другом?

Да, сэр.

Ты, он и больше никого?

Джон-Грейди посмотрел на стол. Один кошачий силуэт сделался совсем тонким и косым. Остальные не изменили своих очертаний. Джон-Грейди поднял взгляд на асьендадо и сказал:

Да, сэр. Только я и он.

Дон Эктор кивнул, затушил сигарету и встал:

Пойдем. Я покажу тебе лошадей.

Они молча сидели на кроватях друг напротив друга, уперев локти в колени, и смотрели на сложенные руки. Затем, не поднимая головы, заговорил Ролинс:

Для тебя это шанс. Почему бы за него не ухватиться.

Если ты скажешь «нет», я откажусь… Останусь тут, с тобой.

Так ведь тебя вроде и так ни в какие дальние края не отправляют.

Будем по-прежнему работать вместе. Гонять табуны, объезжать коней и вообще…

Ролинс кивнул. Джон-Грейди посмотрел на него в упор:

Ты только скажи, и я откажусь.

Еще чего! Это отличный шанс. Не надо его упускать.

Утром после завтрака Ролинс пошел убирать денники, а когда вернулся на обед, матрас на кровати Джона-Грейди был скатан, а его вещей на месте не было. Ролинс повернулся и пошел умываться.

Конюшня была выстроена в английском стиле: с куполом, с флюгером, беленая, обшитая толстым тесом. Джону-Грейди отвели конурку рядом с седельной. Напротив была еще одна клетушка, в которой жил старик-конюх, работавший еще на отца нынешнего хозяина. Когда Джон-Грейди ввел в конюшню своего жеребца, старик вышел из каморки, окинул взглядом Редбо, потом осмотрел его ноги и только после этого мельком глянул на Джона-Грейди. Затем повернулся, ушел к себе и закрыл дверь.

Днем, когда Джон-Грейди работал с кобылой в коррале у конюшни, старик вышел еще раз. Джон-Грейди поздоровался, тот кивнул и тоже поздоровался. Поглядев на кобылу, старый конюх сказал, что она коренастая, и еще произнес слово «речонча», но Джон-Грейди не знал, что это значит[55]55
  Rechoncha (исп.) – пухленькая.


[Закрыть]. Когда он спросил, что это такое, старик изобразил руками что-то вроде бочки. Джон-Грейди решил, что старик счел кобылу жеребой, и сказал, что это не так. Конюх на это только пожал плечами и удалился.

Когда Джон-Грейди привел кобылу назад в конюшню, старик затягивал подпругу у вороного араба. Спиной к Джону-Грейди стояла девушка. Когда тень от кобылы заслонила свет, она обернулась.

Buenas tardes[56]56
  Добрый вечер (исп.).


[Закрыть], сказал Джон-Грейди.

Buenas tardes, отозвалась девушка.

Она протянула руку к подпруге, проверяя, как та сидит. Джон-Грейди застыл в проходе. Девушка выпрямилась, забросила поводья через голову коня, вставила ногу в стремя и, оказавшись в седле, направила вороного к двери.

Поздно вечером, лежа в своей новой кровати, Джон-Грейди слушал музыку, доносившуюся из хозяйского дома, и, уже засыпая, вызывал перед глазами образы лошадей, горы и снова лошадей. Диких мустангов на столовой горе, которые никогда не видели пешего человека и понятия не имеют о том, кто такой Джон-Грейди, однако именно он скоро войдет к ним в души и останется там навсегда.

Неделю спустя Ролинс и Джон-Грейди опять поехали в горы с мосо и двумя вакерос, и, когда мексиканцы, завернувшись в одеяла, заснули, друзья еще долго сидели у костра, попивая кофе. Ролинс вытащил кисет, а Джон-Грейди – пачку сигарет, которую протянул Ролинсу.

Откуда у тебя фабричные? – спросил Ролинс, убирая кисет.

Из Ла-Веги.

Ролинс кивнул, извлек из костра головешку, прикурил. Джон-Грейди наклонился к нему и тоже прикурил.

Значит, она учится в Мехико?

Угу.

Сколько ей лет?

Семнадцать.

Понятно. А в какой школе учится?

Точно не знаю. В какой-нибудь, видимо, частной.

Понятно, что не в простой.

Ну да. В какой-нибудь особой, не иначе.

Все правильно, усмехнулся Ролинс, затягиваясь. И школа с выкрутасами, и сама барышня тоже.

Ну, это ты зря.

Ролинс полулежал, прислонившись спиной к седлу и вытянув ноги к костру. Подошва его правого сапога отставала, и он закрепил ее через рант проволочными скрепками.

Видишь ли, приятель, начал он, глядя на сигарету, я уже пытался тебе кое-что втолковать, но ты и тогда не услышал, да и теперь, похоже, слушать не захочешь.

Я понимаю, к чему ты клонишь.

А я так понимаю, что тебе просто приятно пролить слезу на сон грядущий.

Джон-Грейди промолчал, а Ролинс продолжил:

Учти, она небось якшается только с такими, у кого есть собственный самолет. Не говоря уже про машины.

Наверное, ты прав.

Рад это слышать.

Но это ведь ничего не меняет, правда же?

Ролинс снова затянулся. Они долго сидели и молчали. Потом Ролинс бросил окурок в костер, сплюнул и сказал:

Лично я на боковую.

Ценная мысль, кивнул Джон-Грейди.

Они расстелили одеяла. Джон-Грейди стащил сапоги, поставил их рядом и улегся, вытянув ноги. Костер почти совсем догорел, и Джон-Грейди лежал и смотрел на звезды, эти светящиеся сгустки раскаленной материи, которые испещряют небосвод. Внезапно он раскинул руки в стороны и крепко-крепко прижал к земле ладони. Ему показалось, что он – единственная неподвижная точка в мире, а вокруг все куда-то стремительно летит и кружится.

Как ее зовут? – послышался из темноты голос Ролинса.

Алехандра… Ее зовут Алехандра.

В воскресенье днем Джон-Грейди и Ролинс отправились в поселок Ла-Вега на лошадях из того табуна, с которым так крепко поработали. Эскиладор[57]57
  Стригаль (исп.).


[Закрыть] на ранчо постриг их овечьими ножницами, и теперь их шеи над воротниками сделались странно белыми, словно шрамы. Они ехали, надвинув шляпы на брови, и посматривали по сторонам с таким видом, будто готовы в любой момент принять вызов здешних мест и всего, что они в себе таят. По дороге устроили призовую скачку на пятьдесят центов, и Джон-Грейди одержал победу. Потом поменялись конями, и снова удача оказалась на его стороне. Перевели коней с галопа на рысь, и те бежали разгоряченные и в мыле. Когда кони неслись по дороге, крестьяне с корзинами овощей и фруктов или ведрами, прикрытыми марлей, жались по обочинам, а кое-кто на всякий случай прятался в кустах и кактусах. На юных всадников мексиканцы взирали с удивлением. Их кони грызли удила, с морд летела пена, а седоки отрывисто переговаривались на непонятном языке и погоняли коней, неудержимые в своем неистовстве, которое, казалось, вот-вот взорвет весь этот мир, но бешеный смерч пролетал, оставляя позади все как было. Пыль, солнце, чириканье птиц.

В магазинчике, куда они зашли, на полке лежали стопки рубашек – снимешь верхнюю, развернешь, и на ней окажется высветленный прямоугольник на том месте, куда падало солнце или пыль, или все вместе. Ролинс перемерил немало рубашек, прежде чем отыскал такую, у которой рукава не были ему коротковаты. Хозяйка вынимала булавки, которыми рубашка была сколота, и, держа их во рту, прикладывала рукав к руке покупателя, после чего горестно качала головой. Выбрав по паре новеньких, негнущихся джинсов, Джон-Грейди и Ролинс отправились в примерочную, – ею служила спальня в задней части магазинчика; в спальне стояли три кровати, а цементный пол был когда-то выкрашен в зеленый цвет. Усевшись на одну из кроватей, покупатели стали пересчитывать деньги.

Она сказала, что джинсы стоят пятнадцать песо. Сколько это по-нашему? – шептал Ролинс.

Просто запомни: два мексиканских песо – это четверть доллара.

Сам запомни! Короче, почем штаны-то?

Доллар восемьдесят семь.

Черт возьми! Тогда мы неплохо живем. Тем более что через пять дней получка!

Взяв себе еще носки и нижнее белье, они выложили все на прилавок, чтобы хозяйка посчитала, сколько они ей должны. Та завернула покупки в два отдельных пакета и перевязала бечевкой.

Сколько у тебя осталось? – спросил Джон-Грейди.

Четыре доллара с мелочью.

Купи себе сапоги.

На сапоги немного не хватает.

Я одолжу.

Без балды?

Конечно.

А ведь нам сегодня потребуются финансы и на вечер.

Ничего, еще пара долларов останется. Давай.

А что, если ты захочешь угостить свою даму шипучкой?

Это разорит меня аж на целых четыре цента. Не бери в голову.

С сомнением во взгляде Ролинс взялся за пару сапог, поднял ногу и приложил подошву одного из них к своей:

Малы, даже мерить незачем.

А попробуй вон те.

Черные?

Ну да! Почему нет?

Ролинс надел черные сапоги и прошелся в них взад-вперед. Хозяйка одобрительно покивала.

Ну, как тебе?

Да вроде нормально. Только вот к этаким каблучищам надо привыкнуть.

А ты спляши.

Чего?

Спляши, говорю.

Ролинс посмотрел на хозяйку, потом на приятеля:

Черт побери. Я что, умею, что ли?

А ты спляши как умеешь.

Громыхая на старом дощатом полу, Ролинс отбил чечетку и остановился, ухмыляясь в облаке поднятой пыли.

Qué guapo[58]58
  Вот молодчина! (исп.)


[Закрыть], сказала хозяйка.

Джон-Грейди улыбнулся и сунул руку в карман за деньгами.

Мы забыли купить перчатки, сказал вдруг Ролинс.

Перчатки?

Ну да. Мы, конечно, маленько приоделись, но работать-то все равно придется.

Тоже верно.

Веревки из агавы протерли мне все ладони.

Джон-Грейди посмотрел на свои руки, спросил женщину, есть ли у нее рабочие перчатки, и они купили себе по паре.

Пока она их заворачивала, друзья стояли у прилавка, и Ролинс смотрел на свои сапоги.

У старика Эстебана в конюшне есть манильские веревки. Мягкие, прямо шелк. Как только подвернется случай, одну для тебя позаимствую, сказал Джон-Грейди.

Черные сапоги. Надо же! Всегда мечтал стать разбойником с большой дороги, сказал Ролинс, качая головой.

Хотя вечер выдался прохладным, двойные двери амбара были распахнуты. Человек, продававший билеты, сидел на стуле, поставленном на деревянное возвышение, так что при появлении очередного посетителя ему приходилось нагибаться, чтобы взять монету и вручить билет – или принять корешок от того, кто выходил и теперь возвращается обратно. Большое строение из саманных блоков опиралось на наружные столбы, из которых далеко не все являлись частью его первоначальной конструкции. Окон у строения не было, а стены сильно потрескались и местами, казалось, вот-вот обвалятся. Освещался зал двумя рядами электрических лампочек в бумажных мешочках, раскрашенных акварельными красками так, что на просвет виднелись следы от кисти. Зеленые, красные и синие абажурчики были грязноваты и казались одного цвета. Пол хоть и подмели ради такого случая, но под ногами похрустывала шелуха от семечек и солома. В дальнем углу зала вовсю наяривал оркестр, расположившийся на возвышении из дощатых поддонов, сзади прикрытом раковиной из согнутых железных листов. У подножия эстрады были установлены «прожектора» – мощные лампы в больших жестянках из-под повидла, поставленных прямо на драпировку из цветной материи, которая весь вечер потихоньку тлела. Отверстия банок были затянуты цветным целлофаном, и прожектора отбрасывали на раковину причудливые тени музыкантов. Под потолком в полумраке время от времени проносились с жуткими криками козодои.

Джон-Грейди, Ролинс, а также местный парень Роберто стояли у дверей в темноте среди машин и фургонов и передавали друг другу пинтовую бутылку мескаля. Роберто приподнял бутылку и сказал:

¡A las chicas![59]59
  За девчонок! (исп.)


[Закрыть] – Сделал глоток и передал бутылку дальше.

Джон-Грейди и Ролинс также сделали по глотку, после чего насыпали на запястья соли из бумажки и лизнули. Роберто затолкал в горлышко бутылки пробку из кукурузного початка и спрятал бутылку за колесо грузовика. После чего они поделили на троих пачку жевательной резинки.

¿Listos?[60]60
  Теперь готовы? (исп.)


[Закрыть] – спросил Роберто.

Listos.

Она танцевала с высоким парнем с ранчо Сан-Пабло. На ней было голубое платье, и ее губы были накрашены. Джон-Грейди, Роберто и Ролинс стояли у стены и смотрели на танцующих, не забывая поглядывать на девчонок в дальней части зала. Джон-Грейди стал проталкиваться между группками молодежи. Пахло потом, соломой и крепкими духами всех мастей. На эстраде аккордеонист отчаянно боролся с непослушным инструментом, усердно топая в такт. Затем он сделал шаг назад, и вперед вышел трубач. Алехандра вдруг посмотрела через плечо партнера туда, где стоял Джон-Грейди. Ее черные волосы, повязанные голубым бантом, были высоко подняты, и шея белела словно фарфоровая. Когда она снова повернулась в его сторону, на ее губах появилась улыбка.

До этого он никогда до нее не дотрагивался. Ее рука оказалась очень маленькой, а талия тонкой. Она посмотрела на него с какой-то особой решимостью, улыбнулась и прижалась щекой к его плечу. Голос трубы направлял танцующих в их одиноких и совместных странствиях. Вокруг лампочек в мешочках кружили мотыльки.

Алехандра говорила на английском, выученном в школе, и в каждой ее фразе он пытался отыскать тот смысл, на который надеялся. Он повторял ее слова про себя и снова ставил под сомнение их истинное значение. Она сообщила ему, что очень рада видеть его здесь.

Я же сказал, что приду.

Сказал…

Труба неистовствовала, увлекая их в жаркий водоворот.

А ты думала, я не приду?

Она откинула голову назад и посмотрела на него с улыбкой. Глаза ее сверкали.

Al contrario… Наоборот. Я знала, что ты придешь.

Когда музыканты устроили себе перерыв, они подошли к буфету и он купил две порции лимонада в бумажных стаканчиках. Они вышли на дорогу. Навстречу им то и дело попадались парочки, все с ними раскланивались и желали им доброго вечера. Было прохладно. Пахло землей, парфюмерией и лошадьми. Алехандра взяла его за руку, рассмеялась и сказала, что он mojado-reverso, «мокрая спина» наоборот – редкостный, невиданный зверь, которого надо холить и лелеять. Он рассказывал о себе. О том, что его дед умер и ранчо продали. Они уселись на длинное цементное корыто-поилку. Она скинула туфли, положила их себе на колени и, вытянув в темноту босые ноги, стала задумчиво водить пальцем по темной воде. Вот уже три года, как она учится в школе-интернате. Ее мать живет в Мехико, и по воскресеньям она приходит к матери домой обедать, но иногда они обедают вдвоем где-нибудь в городе и потом отправляются в театр или на балет. Мать говорит, что жить на асьенде скучно и одиноко, но и в городе у нее, по правде говоря, друзей не много.

Она сердится на меня за то, что мне нравится приезжать сюда. Говорит, что я больше люблю отца.

Это так и есть?

Да. Хотя я приезжаю совсем не поэтому. Но мама говорит, что настанет время и у меня все это пройдет…

Пройдет желание приезжать сюда?

Да вообще все. Все мои детские задвиги.

Она посмотрела на него и с улыбкой спросила:

Ну что, пойдем обратно?

Джон-Грейди повернул голову туда, где горели огни. Там снова заиграла музыка.

Она встала и, опершись о его плечо, стала надевать туфли.

Я познакомлю тебя с моими друзьями. Познакомлю с Люсией. Она очень красивая…

Бьюсь об заклад, что ты красивее.

Ой, что ты говоришь! Это неправда! Люсия просто чудо какая красавица.

Домой он возвращался один. От рубашки пахло ее духами. Все три их лошади стояли там, где они их привязали, но Ролинс и Роберто словно в воду канули. Пока Джон-Грейди отвязывал своего жеребца, два других коня удивленно повернули головы в его сторону и тихо заржали, словно напоминая о себе и о своей готовности пуститься в обратный путь. Вокруг урчали моторы автомобилей, по домам потянулись и пешие. Джон-Грейди отвел своего еще плохо обученного коня подальше от людей и огней и только тогда сел в седло. Когда отъехал от поселка на милю, его стала нагонять машина, битком набитая веселой молодежью. Машина стремительно приближалась, и Джон-Грейди съехал на самую обочину. От света фар конь разнервничался и стал подниматься на дыбы. Когда машина с ним поравнялась, сидевшие в ней что-то прокричали Джону-Грейди и кто-то запустил в них с конем пустой банкой из-под пива. Конь задергался, забил задом, но Джон-Грейди начал ему втолковывать, что все в порядке, ничего, мол, страшного не случилось, и вскоре они снова двинулись рысью. Перед ними висело облако поднятой машиной пыли, и ее мелкие частички медленно кружились в воздухе, пронизанном светом звезд, словно земля источает из себя что-то таинственное. Джон-Грейди счел, что конь достойно выдержал сегодняшнее испытание, о чем ему и сообщил.

На весенних торгах в Лексингтоне дон Эктор приобрел через агента жеребца-производителя и послал за ним Антонио, брата геренте. Тот отправился за покупкой в грузовичке марки «интернешнл харвестер» модели 1941 года с прицепом и отсутствовал два месяца. Дон Эктор вручил ему письма по-английски и по-испански, где излагалась цель поездки. Кроме того, в коричневом конверте, перевязанном для надежности шпагатом, Антонио вез большую пачку долларов и песо, а также векселя банков Хьюстона и Мемфиса на предъявителя. Антонио не говорил по-английски и не умел ни читать, ни писать. Когда он вернулся, конверта, как и письма по-испански, при нем уже не было, но письмо по-английски осталось. По сгибам оно распалось на три части, имело невероятно потрепанный вид и было покрыто кофейными пятнами и чем-то еще, напоминающим кровь. Антонио один раз побывал за решеткой в Кентукки, один раз в Теннесси и трижды в Техасе. Въехав во двор, он вышел из машины, на непослушных ногах направился к кухне и постучал в дверь. Мария впустила его, и он стоял, держа в руке шляпу, и ждал появления хозяина. Когда тот вышел на кухню, они обменялись рукопожатием, и асьендадо осведомился у Антонио насчет его здоровья. Тот сказал, что чувствует себя превосходно, и вручил дону Эктору обрывки письма, кипу счетов и чеков, а также квитанций и справок из кафе, бензоколонок, магазинов и тюрем. Он вернул хозяину оставшиеся у него деньги, в том числе мелочь, затерявшуюся по разным карманам, ключи от грузовика и, наконец, бумагу от мексиканской таможни в Пьедрас-Неграсе вместе с длинным, перевязанным синей лентой манильским конвертом, где находились документы на жеребца и справка-счет.

Дон Эктор положил деньги, квитанции и документы на буфет, а ключи сунул в карман. Затем спросил, доволен ли Антонио грузовиком.

Sí. Es una troca muy fuerte[61]61
  Да. Очень крепкая, выносливая машина (исп.).


[Закрыть].

Bueno. ¿Y el caballo?[62]62
  Понятно. А как тебе конь? (исп.)


[Закрыть]

Está un poco cansado de su viaje, pero es muy bonito[63]63
  Да ничего. Немного подустал в дороге, но конь хороший (исп.).


[Закрыть].

Упоминавшимся в их разговоре конем был темно-гнедой жеребец ростом в шестнадцать ладоней в холке и весом тысяча четыреста фунтов. Для представителя этой линии разведения у него были хорошая мускулатура и прочный костяк. В третью неделю мая его вернули на ранчо из столицы Мексики все в том же трейлере. Джон-Грейди и сеньор Роча пошли в конюшню на него взглянуть. Джон-Грейди уверенно открыл дверцу денника, вошел и, подойдя к жеребцу, стал гладить его, что-то говоря ему по-испански. Потом он обошел его кругом, продолжая говорить, а дон Эктор молча глядел на обоих. Джон-Грейди приподнял коню переднее копыто, посмотрел, потом спросил хозяина:

Вы уже на нем ездили?

Конечно.

Я хотел бы проехаться… Если вы не против…

Милости прошу.

Вышли из денника, прикрыв за собой дверь. Какое-то время стояли и молча смотрели на коня.

¿Le gusta?[64]64
  Нравится? (исп.)


[Закрыть] – спросил дон Эктор.

Жеребец что надо, кивнул Джон-Грейди.

Потом юные американцы работали с манадой[65]65
  Табуном (исп.).


[Закрыть], и асьендадо то и дело заходил в корраль. Они ходили среди кобыл, и Джон-Грейди рассказывал об их качествах, а дон Эктор слушал, размышлял, отходил на несколько шагов, присматривался, кивал, снова погружался в размышления, потом, глядя в землю, переходил на другую точку, меняя ракурс, и снова поднимал глаза на кобылу, пытаясь увидеть ее по-новому, разглядеть в ней то, что прежде от него ускользало. Если дон Эктор не находил в кобыле достоинств, на которые указывал его молодой помощник, он так и говорил, и Джон-Грейди обычно не возражал, соглашаясь с мнением хозяина. Впрочем, почти за каждую из кобыл он склонен был замолвить словечко, лишь бы у нее имелось то, что называют здесь la única cosa[66]66
  Зд.: единственное и главное (исп.).


[Закрыть]. Свойство, позволяющее простить лошади все, кроме совсем уж вопиющих изъянов, а суть его состоит в интересе лошади к коровам. Когда Джон-Грейди приучал к седлу наиболее перспективных кобыл, он выезжал на луга к сьенаге, где в сочной траве паслись, обходя топкие места, коровы и телята. В манаде попадались кобылы, проявлявшие повышенный интерес к тому, что им показывал Джон-Грейди. Он был убежден, кстати, что этот интерес не просто прививается, но и передается по наследству. Дон Эктор относился к этой теории довольно скептически, зато оба свято верили в две вещи, о которых, впрочем, никогда не говорили вслух: во-первых, Господь создал лошадей, чтобы пасти скот, и, во-вторых, работа со скотом есть единственный правильный источник богатства.

Жеребца поставили в конюшню у дома геренте, подальше от кобыл, и, когда у тех началась течка, Джон-Грейди и Антонио занялись делом. В течение трех недель они случали их практически ежедневно, а иногда заставляли жеребца проявлять себя во всем блеске даже и по два раза в день. Антонио выказывал производителю большое уважение и величал его «кавальо-падре». Подобно Джону-Грейди, Антонио охотно разговаривал с жеребцом и часто что-то ему обещал, причем всегда неукоснительно выполнял обещания. Заслышав его шаги, жеребец поднимался на дыбы, а Антонио, подходя к его деннику, начинал тихим голосом на все лады расписывать ему кобыл. Он никогда не устраивал случки два дня подряд в одно и то же время и говорил дону Эктору, что жеребца надо почаще прогуливать, чтобы тот оставался управляемым. Он делал это по наущению Джона-Грейди, которому очень уж нравилось на этом жеребце кататься. Точнее сказать, ему нравилось, когда все видели, как он на нем катается. Впрочем, если честно, Джону-Грейди хотелось, чтобы то, как он скачет на этом жеребце, видел вполне определенный человек, один-единственный.

Еще затемно он приходил на кухню, пил кофе и на рассвете седлал жеребца. В саду ворковали голуби, веяло утренней прохладой, и, когда Джон-Грейди выезжал из конюшни, жеребец бил копытом, гарцевал и выгибал шею. Джон-Грейди уезжал по дороге к сьенаге. Ехал берегом озера, и при его приближении с мелководья взлетали гуси и утки, проносились над водой, разрывая утренний туман, а потом взмывали ввысь, превращаясь в сказочных жар-птиц в лучах еще только собиравшегося взойти и невидимого с дороги солнца. Иногда жеребец переставал дрожать, лишь когда они оказывались у дальнего края озера. Джон-Грейди заговаривал с ним по-испански, и его слова звучали будто библейские речения, будто не занесенные еще на скрижали заповеди. Soy comandante de las yeguas, говорил Джон-Грейди. Yo y yo solo. Sin la caridad de estas manos no tengas nada. Ni comida ni agua ni hijos. Soy yo que traigo las yeguas de las montañas, las yeguas jóvenes, las yeguas salvajes y ardientes[67]67
  Я распоряжаюсь этими кобылами. Я, и только я. Если бы не эти мои руки, у тебя не было бы ничего. Ни еды, ни воды, ни потомства. Это я привожу кобыл с гор, молодых кобыл, необузданных, сгорающих от страсти (исп.).


[Закрыть]. Он произносил свои речи, а между его колен, под могучими сводами конских ребер, выполняя чью-то непреклонную волю, колотилось большое темное сердце, разгоняя по венам и артериям кровь. Сизые сплетения кишок поднимались и опускались в такт работе мощных бедер, колен, берцовых костей, прочных, словно льняные веревки, сухожилий, которые, подчиняясь этой самой загадочной, таящейся под конской шкурой в глубинах плоти, непреклонной воле, сгибались и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись – и несли жеребца вперед. Его копыта пробивали колодцы в стлавшемся понизу тумане, голова моталась из стороны в сторону, с оскаленных зубов слетала слюна, а в горящих выпуклых глазах пылал окружающий мир.

Потом Джон-Грейди возвращался на кухню и шел завтракать. Мария хлопотала по хозяйству: подкладывала дрова в большую, с никелированным верхом плиту или раскатывала тесто на мраморной крышке стола, и порой ее пение доносилось из глубины дома. Иногда он вдруг улавливал слабый запах гиацинта – значит, через холл недавно проходила Алехандра. Если Карлос с утра пораньше резал телку, то возле дорожки под навесом на кафельных плитках восседало целое скопище кошек, причем каждая сидела на своей персональной плитке. Джон-Грейди останавливался, брал в руки одну из кошек, начинал ее гладить, а сам не спускал глаз с внутреннего дворика, где однажды увидел Алехандру, которая собирала там лаймы. Он стоял, смотрел, гладил кошку, потом выпускал ее из рук, и кошка возвращалась на свое законное место, а Джон-Грейди входил на кухню, снимая на пороге шляпу. Иногда Алехандра завтракала в столовой одна, и Карлос относил туда поднос с кофе и фруктами. Иногда она каталась по утрам верхом. Как-то раз Джон-Грейди поехал на жеребце к северным холмам и увидел ее милях в двух от себя на нижней дороге, что вела к озеру. Она часто каталась по лугам у озера, а однажды он увидел, как она бредет по мелководью среди камышей и, подобрав юбки одной рукой, другой ведет за повод своего вороного араба, а над ней летают с криками краснокрылые дрозды. Время от времени она останавливалась и наклонялась, срывая белые лилии, а черная лошадь терпеливо застывала в ожидании, словно большая собака.

После тех самых танцев в Ла-Веге Джон-Грейди ни разу с Алехандрой не разговаривал. Она уехала с отцом в Мехико, а вернулся тот уже один. Даже спросить о ней Джону-Грейди было некого. В последнее время Джон-Грейди приобрел привычку кататься на жеребце без седла. Едва дождавшись, когда конь завершит свое дело, он скидывал сапоги и запрыгивал коню на спину, пока Антонио еще держит только что покрытую кобылу за скобу; при этом кобыла стояла, опустив голову и широко расставив ноги, и дрожала мелкой дрожью, ее бока ходили ходуном, а изо рта вырывалось судорожное дыхание. Наподдавая босыми пятками по брюху жеребца, Джон-Грейди выезжал из конюшни, а жеребец фыркал, ронял пену и плохо соображал, что происходит. Они неслись по нижней дороге, и Джон-Грейди, работая одним веревочным недоуздком, низко пригибался к конской шее и тихо бормотал жеребцу что-то непристойное. У коня под взмокшей шкурой бешено пульсировала кровь, а от самого Джона-Грейди пахло и жеребцом, и кобылой. Во время одной такой безумной скачки Джон-Грейди повстречался с Алехандрой, которая возвращалась на своем вороном от озера.