Текст книги "ВОРОНКА"

Автор книги: Константин Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

К.Семёнов
  ВОРОНКА

Старенький монитор наконец-то перестал моргать, и комната озарилась ровным голубоватым светом. На «рабочем столе», подмигивая, начали устанавливаться многочисленные ярлычки. Они постепенно перекрывали заставку с видом моста через Сунжу, и Воронцов привычно поморщился: давно надо бы поудалять половину, только фотографию закрывают.

   Через минуту ярлыки выползли все полностью, закрыв ползаставки. Нет, завтра же надо удалить ненужные. Завтра же! Воронцов активировал подключение, включил соединение с Интернетом. Сегодня сеть отозвалась на удивление быстро, правда, опять последовали какие-то предупреждения на английском. Что-то там про отправку файлов неизвестно куда – Воронцову лень было переводить. Да бог с ними, мало ли глюков бывает. Всё – исчезли! Теперь ежедневная непонятно кому нужная проверка. Сайт, ещё сайт, ещё. Воронцов Алексей, Алексей Воронцов, Воронцов Алексей Ильич. Везде в графе "читатели" светились наглые самодовольные нули.

  ...Везде... Давно…

   Правильно. Откуда взяться читателям, если уже давно, очень давно нет новых рассказов? Нет, и не предвидится. А как всё начиналось! Каждые две недели – рассказ. Не покидающее ни на минуту чувство восторга, почти всемогущества. Прекрасные отклики. Куча читателей. Зашкаливающий рейтинг. Казалось, так будет всегда. Казалось ещё немного, чуть-чуть – и он сможет сказать нечто такое, что останется навечно, что хоть немного, но изменит мир.

   Всё закончилось внезапно.

   Как будто что-то большое, доброе пролетело мимо, слегка коснувшись крылом.

   Воронцов подвинул поближе пепельницу, закурил, бессмысленно глядя на экран. Последний рассказ он написал шесть месяцев назад. Боже мой – целых полгода! И с тех пор всё – ни строчки. Почему? Что случилось? Ведь ничего же не изменилось. Ничего! Почему же с тех пор стоит включить компьютер и сразу становится ясно – ничего не выйдет. В голове пустота, мысли разбегаются, строчки не складываются. А самое главное – исчезли картинки. Раньше стоило только начать писать – и перед глазами вставали картинки. Он уже почти не видел ни текста, ни клавиатуры. Пальцы сами находили нужные клавиши, экран покрывался строчками, а Воронцов ничего этого не замечал. Текст оживал перед его глазами: он видел не буквы и слова – он видел картинки. Он видел миры, которые создавал, он был там, страдал, веселился, ненавидел, любил. Он жил там.

   Воронцов затушил докуренную до фильтра сигарету, тут же достал другую. Через щель в шторах в комнату ворвался весёлый свет, подоконник загремел от очередной умершей сосульки: за окнами бушевала ранняя весна. Воронцов недовольно скривился, задёрнул поплотнее шторы.

   Вот уже и весна раздражает. А полгода назад не раздражало ничего: ни погода, ни быт. Даже не болело ничего, в душе всё пело, и мир казался прекрасным. Куда всё делось?

   Пальцы нервно забарабанили по "мышке", на клавиатуру упал пепел. Воронцов свернул "окна", зашёл в "Мои документы", открыл папку с надписью "Новое". В папке одиноко томился один-единственный файл. Этот рассказ он начал давно, потом отложил: от обилия замыслов тогда пухла голова. Теперь голова пуста, от сюжетов остались только миражи и один едва начатый текст. Воронцов возвращался к нему сотни раз, он уже помнил всё наизусть, но так и не добавил ни строчки. Ни слова.

   Немного подумав, он всё же кликнул "иконку". Монитор моргнул, по экрану побежали написанные давным-давно строчки, привычно превращаясь в живую картину. И вот уже нет ни стола со слоем давней пыли, ни залитой чаем клавиатуры, ни старенького монитора. Нет ничего.

   Перед глазами ночной город. Освещения нет, да оно и не нужно. Тёмное небо расцвечено пунктирами трассирующих очередей, горящие, как игрушки дома, освещают улицы лучше ламп, лучше любой рекламы. А когда где-нибудь вспухает очередной взрыв, становится совсем светло. Пылает и стонет проспект Орджоникидзе, в воздухе пахнет гарью и смертью. В районе вокзала ещё огрызается приговорённая Майкопская бригада, и скользят, скользят неслышными тенями маскхалаты дудаевских гвардейцев.

   А в подвалах и квартирах с выбитыми стёклами притихли ошеломлённые грозненцы: мужчины и женщины, старики и дети. Русские и чеченцы. Живые и мёртвые. Те, кто не смог уехать из города, те, кому некуда было ехать, те, кто не сможет уехать теперь никогда.

   Текст кончился, картинка исчезла. Воронцов откинулся на кресле, глядя на монитор невидящим взглядом. Сколько раз он возвращался к рассказу, сколько раз пытался продолжить – не сосчитать. Вот так же сидел перед экраном, пытаясь поймать обрывки мыслей пока не уставали глаза, пока не начинала болеть голова.

   И так и не написал ни строчки.

   Да и как это описать? Как? Где взять слова? Как передать читателю этот первобытный ужас, когда не соображаешь уже ничего – хочется только залезть в какую-нибудь щель и сделаться невидимым. Какими словами описать состояние, когда уже кажется, нет ни страха, ни инстинкта самосохранения – только безграничная тупая усталость. Когда хочется только одного – чтоб весь этот кошмар кончился, причём неважно, с каким результатом. Только бы кончилось! Как передать всё это сытому, спокойному читателю, который видел войну только по телевизору? Казалось, что достаточно пережить это самому, и тогда слова найдутся, обязательно найдутся.

   Казалось...

.Где же их взять – такие слова?

   Воронцов закрыл "окошко" с рассказом, сходил на кухню, заварил чаю. Он давно уже жил один, почти никуда не ходил, по телефону разговаривал только с сыном. Ещё недавно пустоту частично удавалось заполнять перепиской на форумах, но с тех пор как перестали получаться рассказы, пропало и это. Теперь он только читал, что пишут другие. Дни тянулись и тянулись, сменялись бессонными ночами. Он часами лежал, глядя в потолок, ворочался, а когда забывался коротким сном, неизменно оказывался в январском Грозном. Война не отпускала, её мерзкая лапа дотягивалась до горла и через столько лет. Она как ненасытная воронка втягивала в себя всё: надежды, чувства, настоящее и будущее. Он просыпался от собственного крика и снова лежал, стараясь не обращать внимания на боль под лопаткой и раскалённые иглы в суставах. Получалось плохо.

   Всё чаще приходила мысль: «Скорей бы уж...»

   Воронцов отхлебнул горячего чаю, поперхнулся и внезапно вспомнил, что не проверил почту. Там правда тоже давно ничего не было кроме извещений из Интернет-магазинов, но мало ли.... Поначалу писали читатели, знакомые – спрашивали, почему он не пишет. Воронцов не отвечал. Писать перестали.

   Кружка заняла место рядом с клавиатурой – вот и ещё один след на когда-то полированной столешнице. Повинуясь паролю, открылся почтовый ящик, и Воронцов разочарованно скривился: опять только эти дурацкие извещения о новинках. Хотя, стоп! А это что такое? Палец нетерпеливо забарабанили по "мышке" – этого письма он ждал давно, очень давно.

   Как-то занимаясь почти единственным теперь своим занятием – ковыряясь в грозненских сайтах, Воронцов натолкнулся на старую чёрно-белую фотографию. На снимке фотограф запечатлел одно из самых известных мест Грозного – "Аракеловский" магазин со стороны площади. Фотография была сделана явно в семидесятых годах. И не было в ней вроде бы ничего такого, но почему-то странно кольнуло сердце, и забрезжили какие-то совсем уже смутные воспоминания.

   Воронцов тогда долго сидел перед монитором, вглядываясь в знакомые места. Фотография была маленькая, ничего особенного на ней рассмотреть не удавалось. Ну, "Аракеловский" – так ведь не первый раз. В раскрытые двери входят люди, кто-то переходит дорогу. В чём же дело? Почему так давит сердце? Набравшись наглости Воронцов отправил письмо администратору сайта с просьбой прислать полноразмерную фотографию. Написал, что это нужно ему для рассказа. С тех пор прошло больше месяца, казалось, все уже про него забыли.

   Выходит – не все.

   Воронцов, чувствуя, как быстрее забилось сердце, загрузил фотографию и сразу скинул её на "рабочий стол". Выключил Интернет, закурил вторую сигарету. Почему-то нерешительно кликнул ярлычок, открыл фотографию.

   Прекрасного качества чёрно-белый снимок занял весь экран, и у Воронцова перехватило дыхание. Как будто открылось окно в давно ушедший мир, в навсегда исчезнувший город.

   Площадь Ленина, асфальт покрыт легким снежком. Надо же, тогда был снег? Последние лучи солнца пронзили улицы, оконтурили здания, осветили людей. "Аракеловский" магазин, снятый против солнца, выглядит немного темновато, зато очень чётко. Окна витрин с гирляндами и снежинками, балкончик на углу, закрытый каким-то плакатом. И на самом верху громадный плакат: "С новым 1975 годом!"

Боже как давно это было

Помнит только мутной реки вода. [1]1
  «Ветерок», гр.Воскресение.


[Закрыть]

   У магазина полно людей: входят, выходят, спешат. Даже у киоска «Союзпечати» толпится народ. И у другого киоска – через дорогу – тоже несколько человек. Вроде очереди. Что же там продавали? Воду, пирожные? Нет, не вспомнить.

   Воронцов набрал воздуха, перевёл взгляд на фигурку, одиноко стоящую сбоку киоска. В глазах запрыгали мушки, заколотилось сердце, побелели пальцы, судорожно сжимающие мышку. Машина времени остановилась, и через 35 лет Воронцов встретился сам с собой. Старомодное пальто, дурацкая кроличья шапка, зато джинсы фирменные – "Levi's", в руках самодельная сумка. Лица не разглядеть, но это он – Лёшка Воронцов. Он! Он даже знает, что в сумке – бутылка "Советского Шампанского" и шоколадка. Правда, Лёша? Ты купил это только что в "Аракеловском". Ты ещё раздумывал, что взять – шампанское или "Шипучку". А насчёт шоколадки сомнений не было – только "Гвардейский", только. Ведь Машка не любит сладкий шоколад!

   Алексей Ильич Воронцов оторвал ревматические пальцы от "мышки", нащупал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Всё это, не отрываясь от экрана. Да бог мой – какой экран, где? Не было уже никакого экрана – было окно. Окно в прошлое. Оно манило, оно звало, оно пело забытую песню, и Воронцов узнал её. Руки легли на клавиатуру, перед глазами смутно замаячила картинка. Роняя пепел, он свернул фотографию, открыл Word. Почти забытое чувство накрыло Воронцова, выздоравливающие пальцы забегали по клавиатуре, сами находя нужные клавиши. Теперь главное не мешать, не пытаться контролировать. Сейчас, сейчас! Сейчас он всё увидит, уже видит. Вон и Машка идёт. Господи, какое же у неё смешное пальто! И какая же она красивая! Сейчас, сейчас! Сейчас будет всё, всё! Только той дурацкой ссоры не будет. Он может всё, и он не позволит!

   Ещё недавно с трудом двигающиеся пальцы легко запорхали над клавиатурой, по экрану побежали строчки – Воронцов их не видел. Он вновь видел картинки, он вновь творил. Любил, страдал, жил!

   Большое и доброе вернулось, удобно устроившись на плече.

    * * *

   Алексей увидел Машу издали и тут же повернулся спиной, сделав вид, что разглядывает пирожные в витрине. Через минуту тёплые ладошки закрыли ему глаза, ресницам сразу стало щекотно.

   – Кто? – спросила Машка неумелым басом.

   - Доцент кафедры аналитической химии Промокашка, – отгадал Алексей.

   – Фу! – ладошки сжали глаза сильнее.

   – Тогда Софи Лорен!

   – Теплее, – сказала Машка обычным голосом, – но мимо. Лучше! Гораздо лучше!

   – Лучше? Кто же у нас может быть лучше Софии Лорен? – Алексей задумался. – Неужели...лично Леонид Ильич?

   – Болтун! – засмеялась Машка. Ладошки освободили глаза, погладив на прощание щёку. – Давно ждёшь?

   – Пять минут, – Алексей повернулся и сразу утонул в бездонных чёрных глазах. – А может, час. Счастливые часов не наблюдают.

   – А ты счастливый? – улыбнулась Маша, беря его под руку.

   – Ессесенно! И очень надеюсь в будущем году....О, если бы знали трудящиеся всех стран, на что я надеюсь!

   Маша, молча улыбаясь, засунула ему руку в карман, её тёплые пальцы переплелись с его холодными и, как всегда, немного закружилась голова. Они медленно двинулись, прошли мимо "Родника", миновали громадную арку Пятого жилстроительства. Голова всё кружилась. В воздухе пахло зимней свежестью, мандаринами и сладостным ожиданием чуда. Даже окна вечно угрюмого Обкома светились сейчас по-другому. Машкины пальцы тихонько шевелились в его руке, и Алексей не замечал ни елки на площади, ни новогодней суеты. Он смотрел только на Машку, она, взмахивая ресницами, улыбалась, и не нужно им было больше ничего.

   Их было двое.

   Из хлопнувших дверей «Столичного» вырвалось облако тёплого воздуха, неся с собой дурманящий запах ванили и свежего кофе.

   – Ой, Лёша, я же есть ужас как хочу! – Маша остановилась как вкопанная, вдыхая соблазнительные запахи – Пойдем, кофе выпьем.

   Обычно полный зал кондитерского магазина "Столичный" был непривычно пуст, даже все пять столиков кафетерия – Алексей такого не видел никогда. Маша выбрала столик, и теперь с интересом смотрела, как Алексей с трудом выковыривает из кармана джинсов помятый рубль. Это было трудно, очень трудно – джинсы тесные, карман глубокий. Машка демонстративно вздохнула – её это действие всегда немного раздражало. Алексей догадывался, но ничего поделать с собой не мог: привычка не носить бумажников въелась в него вместе с воздухом родного города.

   Наконец рубль сдался. Алексей поздравил одинокую продавщицу с наступающим, взял два кофе и два пирожных. Себе заварное, Машке – "краковское". Пирожное оказалось изумительным, кофе не хуже.

   – А что же ты не спрашиваешь про зачёт? - спросила Машка, аккуратно отхлёбывая кофе.

   – Ой, забыл! Мадемуазель, не соблаговолите ли Вы открыть несчастному склеротику тайну получения зачёта в новогодний день?

   – Соблаговолю! – скромно опустила ресницы Маша и тут же не выдержала. – Ой, Лёш, знал бы ты как я гонялась за этой Промокашкой. Думала уже всё – конец!

   Продавщица включила музыку. "Michele ma belle, Sont les mots qui vont tres bien ensemble[2]2
  «Мишель», Битлз.


[Закрыть]", – поплыло по залу, и закачались елочные гирлянды, и даже бумажные снежинки, приклеенные к стёклам витрин, закружились в танце. Маша ела пирожное, запивала маленькими глотками кофе и тоже покачивала головой в такт музыке. При этом она, ни на секунду не останавливаясь, рассказывала о своих сегодняшних подвигах. Как она удивилась, что в новогодний день в институте полно народу. Как долго и безуспешно искала Валентину Петровну, по прозвищу Промокашка. Как уже думала, что ничего не выйдет, но удача ей всё же улыбнулась. И чего ей, бедной скромной второкурснице, стоило уговорить надменную Промокашку сжалиться и поставить зачёт.

   Алексей давно проглотил пирожное и забыл про остывающий кофе. Он, не отрываясь, смотрел на Машу, ловя её глаза. Кружились бумажные снежинки, танцевали гирлянды, нежность заволакивала Алексея как ласковое море, и перехватывало дыхание.

   – Ты чего, Лёша? – осеклась Маша и глянула ему прямо в глаза.

                      Алексей молчал – его уже не было, он утонул в этой бездонной Вселенной.

  – Лёша! Леша, ты где? – ласково спросила Маша. – Ау!

   – Какая же ты красивая! – прошептал Алексей выныривая.

   – Ага! Красавица писаная! – ухмыльнулась Маша и тут же опустила глаза. – Лёша, ты меня смущаешь.

   Дверь магазина приветливо хлопнула за ними, выпуская на мороз новую партию запахов: "С Новым Годом! С новым счастьем! Заходите ещё". На улице зажглись фонари, медленно закружились хлопья мокрого снега. Машина рука вновь уютно устроилась у Алексея в кармане, говорить ни о чём не хотелось.

   Они прошли банк, кафе, рядом с которым толстая женщина ещё продавала горячие пирожки. Сзади остался "Детский мир", как ни странно, там тоже ещё было немало покупателей.

   А в сквере было пусто, аллейки уже покрылись снегом. Снег лежал на елях, помнящих Алексея с детства. Снег укрывал тонким слоем ступеньки, и они вновь казались юными. Снег лежал на голове, эполетах и носу Лермонтова, грустно и понимающе смотрящего на предпраздничный город.

   Снег лежал всюду.

 – Лёша, а ты знаешь, с тобой очень легко молчать, – сказала Маша, проводя пальцем по заснеженной ограде ступенек. – Спокойно и уютно.

 – А я думал, это потому что от меня редко что умное услышишь.

  – Болтун! – улыбнулась Маша. – Это тоже есть. А что у тебя в сумке?

  – В какой сумке? – сделал большие глаза Алексей. – А, в сумке? И что же у нас в сумке? В сумке у нас шампанское.

    – Полусладкое?

   – Полусладкое!

   – Что же ты молчишь? Вот партизан! Давай его выпьем! – Маша вытащила руку, подбежала к скамейке у фонтана и стала сметать снег. – Надо обязательно выпить и загадать желание.

   Алексей подошёл, стал помогать сметать снег. Снег был липким, сметаться не желал, оставлял на скамейке маленькие лужи и льдинки.

   – Да ну её к чёрту, – засмеялась Машка, – что мы старенькие? Давай стоя. Как алкаши!

   – Желание дамы закон! – усмехнулся Алексей, открывая бутылку. – Держи стаканы, алкашка.

   – Только ты со стрельбой открывай, чтоб пробка в небо полетела, – потребовала Маша.

   Алексей открутил проволоку и, изображая страшный испуг, стал вытаскивать пробку. Машка нетерпеливо повизгивала, держа в каждой руке по бумажному стаканчику. Бутылка тихонько хлопнула, выплеснув лёгкий дымок. Пробка осталась у Алексея в руках.

   – Холодная, зараза! Надо было потрясти, – Алексей с досады запульнул пробку в пустой фонтан.

   – Да ладно, не расстраивайся! Я пошутила. Вообще-то я боюсь, когда стреляет, – Машка передала второй стаканчик Алексею. – За что будем пить?

   – За Промокашку? – спросил Алексей. – Шучу, шучу! Давай за этот год – за 1974-й. Это был замечательный год, это был лучший год в моей жизни – ведь я познакомился с тобой. За лучший год!

   – За лучший год! – повторила Маша.

   Шампанское обожгло холодными пузырьками горло. В голове немного зашумело. Алексей наклонился и тихонько поцеловал Машу в губы. В голове зашумело сильней. Он обнял Машу свободной рукой – удивительно, какая она оказывалась тоненькая, если обнять. Машины руки легли ему на плечи, и он замер и даже престал дышать, погружаясь щекой в гладкую прохладу её кожи, в томительное беспамятство.

   Сверкали праздничные гирлянды над мостом и проспектом Ленина, бегущая реклама на гостинице "Чайка" поздравляла всех с Новым годом, и тихо напевала невидимая за гранитной оградой Сунжа: " Michele ma belle...Michele ma belle..[3]3
   «Мишель», Битлз.


[Закрыть]".

   – Маша, Ма-ша, – прошептал Алексей, – ты что решила?

   Маша вздохнула, потёрлась щекой и взглянула на него из-под опущенных век. Мгновенно мир закружился, зашатался, сворачиваясь в точку. Алексей наклонился, и касание губ распороло тьму ослепительной молнией.

   – Боже! – прерывисто прошептала Маша. – Как первый раз, на балкончике.

   Прижалась к Алексею, чмокнула его в подбородок, отстранилась:

   – А шампанское у нас ещё есть?

   Алексей наполнил стаканчики и вопросительно взглянул в сверкающие глаза.

   – Что? Что такое? А-а, я что-то должна была решить. А насчёт чего....Забыла, - она лукаво улыбнулась. – А всё ты, Воронцов, виноват – слишком сладко целуешься.

   Алексей обречённо вздохнул, чокнулся стаканчиком и, глядя в смеющиеся глаза, нарочито торжественно произнёс:

   – Маша! Машенька, я приглашаю тебя встретить этот Новый год у меня дома. Вдвоём, – не выдержал, усмехнулся и добавил. – Соглашайся быстрее, уже, наверное, часов шесть.

   – У тебя-я? А как же Аборин? Мы же вроде у него собирались? И деньги сдали.

   – К чёрту Аборина, к чёрту всех, к чёрту деньги! Я тебя приглашаю к себе. Только тебя.

   – А кто там ещё будет? – задумалась Маша.

   – Машка, ну перестань, – Алексей глотком опустошил стаканчик, – ты же уже два дня всё знаешь. Пойдём.

   – Никого? – демонстративно закатила глаза Машка. – Кошмар какой! А что мы там будем делать?

   Алексей опять вздохнул, налил ещё шампанского. Машка перехватила его руку, отняла стакан, пригубила.

   – Воронцов, так ты ещё до Нового года напьёшься. И ты мне не ответил на вопрос – а это невежливо.

   – На какой вопрос? Что будем делать? Ясно что – Новый год встречать!

   – Вдвоём? Это романтично! – Маша с улыбкой отхлебнула ещё. – А ещё что?

   – Как что? Пить шампанское, есть гуся, слушать музыку, танцевать. Хочешь, будем телевизор смотреть?

   – Телевизор? – задумалась Маша. – Нет, пожалуй, не хочу. Это всё? Вся программа? Не врёшь?

   – Чего это мне врать, – обиделся Алексей, и вдруг догадался. – Маша, ты боишься?

   Машка допила шампанское, поставила стаканчик на скамейку, снова прижалась к Алексею, задумчиво протянула:

   – Ну, не то что боюсь..., – и вдруг засмеялась. – А ты ничего со мной такого делать не будешь?

   – Какого – такого? – опешил Алексей.

   Маша поцеловала его в щёку, уткнулась в замотанное шарфом горло.

   – Вот ты глупый, Воронцов! Не знаешь, что мальчики с девочками делают?

   – Маша, – растерянно прошептал Алексей, – клянусь, если ты не хочешь...

   – Не будешь? – разочарованно протянула Машка и вдруг сообщила. – А мне и надеть нечего!

   – Как это нечего? – совсем растерялся Алексей. – Ты же собиралась что-то надевать к Аборину?

   – Глупый, – повторила Маша, – если я пойду к тебе, этого недостаточно.

   – Почему? – Алексей зарылся в Машины волосы. – Почему? Ведь сама говорила – платье новое, сногсшибательное.

   – Платье, платье, – пробормотала Маша, – ничего ты не понимаешь. Кроме платья тебя ничего не интересует?

   Алексей добрался до Машкиного уха, поцеловал, спустился к шее. Маша начала поворачиваться, не открывая глаз, и вдруг засмеялась. Алексей попытался обнять её сильнее, но Машка смеялась и смеялась, уже прямо-таки захлёбываясь. Алексей попробовал было обидеться, у него это даже немного получилось, но Машкин смех звучал так заразительно, что обида быстро улетучилась, и Алексей засмеялся тоже.

   – Маш! Маша! Что такое?

   Повиснув на Алексее, Маша давилась от смеха не в силах сказать ни слова.

   – Машка! Да что такое? Скажи! Скажи немедленно!

   – А смеяться не бу...дешь? – еле проговорила Маша сквозь всхлипы.

   – Так мы уже и так смеёмся!

 И они захохотали оба.

   – Ладно, скажу, – Машка ещё всхлипывала, уютно уткнувшись в Лёшкину шею. – Когда я была маленькая – ну, в классе втором или первом – девчонки ко мне пристали. Знаешь, говорят, что делают, чтобы дети были? А я стеснялась и отмалчивалась. Те не отстают. Я молчу. И тогда они говорят: «Вот дура, для этого писю в писю встав...». Ой, не могу!

   – И что же ты? – заинтересованно спросил Алексей, наливая в стаканчик. – Не поверила?

   – Если бы! – Машка снова стала вздрагивать от смеха. – Я сказала....я сказала, что они ничего не знают. Так делали только при царской власти! До революции!

   Алексей поперхнулся шампанским и громко захохотал. Машка трясла его за плечи и сквозь смех повторяла: "До революции...до революции!"

   Привлечённый весёлыми звуками подбежал бродячий пёс, недоумённо посмотрел на них, сел рядом и стал подвывать. Смеялись гирлянды на обоих мостах, смеялись снежинки, и только Сунжа продолжала своё: " Michele ma belle...Michele ma belle [4]4
  «Мишель», Битлз.


[Закрыть]...".

   – Так ты пойдёшь?

   – Конечно, пойду, дурачок.

   Поцелуй получился замечательным, мир на минуту исчез, а потом возник вновь, и был он юн, прекрасен и полон надежд.

   – Лёша, а ты загадал желание?

   – Загадал.

   – Какое?

   – А разве можно говорить?

   – Можно, теперь можно!

   – Я загадал, чтоб мы с тобой вот точно так же, здесь же провожали старый год, и пили шампанское. Лет через десять. Нет, через двадцать. Точно, через двадцать – 31 декабря 1994 года. А потом пойдём встречать Новый, 1995-й год...

   – Здорово! – мечтательно улыбнулась Маша и подняла лицо с заранее закрытыми глазами.

   И снова губы нашли губы, и снова мир исчез в сладостной молнии.

   Глядя на них, улыбнулись светящиеся окна Нефтяного института, им подмигнули разноцветные лампочки, бегущая реклама на "Чайке" со смущением предложила хранить деньги в сберегательной кассе, закружили хоровод снежинки, и даже Сунжа запела громче:

  I love you.

                                                         I want you, I want you, I want you,

                                                         I think you know by now,

                                                         I'll get to you somehow,

                                                         Until I do I'm telling you so you'll understand.

                                                         Michele ma belle ... [5]5
  «Мишель», Битлз.


[Закрыть]

   Они ничего не замечали.

   Их было двое.

 * * *

   Резкий звук вспорол тишину квартиры. Руки застыли над клавиатурой, картинка ещё немного повисела, не желая уходить, и исчезла. Воронцов досадливо поморщился, оглянулся по сторонам. Тёмная комната освещалась только слабым светом монитора – за окнами было совсем темно. Однако! Сколько же это он просидел – часа три? В дверь снова зазвонили – ага, вот что это за звук. Подойти к двери Воронцов и не подумал – он никого не ждал, а сын обязательно бы предупредил по телефону. Небось, ошибся кто-нибудь. Не вовремя. Хотя.... Теперь Воронцов был уверен, что рассказ он допишет – большое и доброе сидело на плече и улетать не собиралось. А пока надо бы и поесть, заслужил.

   Воронцов немного подумал, обозначил файл как "Грозный 1975" и отправил его в папку "Новое". В папке стало два файла, и такая картина смотрелась весьма многообещающе. Ничего, теперь всё станет как раньше, теперь он и старый рассказ обязательно допишет. Чувство всемогущества вернулось, Воронцов впервые за полгода улыбался, и даже исчезла изматывающая боль в суставах. Старый безымянный файл смотрелся одиноко, Воронцов нажал "переименовать", написал "Грозный 1995" и закрыл папку. Довольно потянулся, соединился с Сетью, прошёлся по сайтам. Теперь привычные нули не раздражали: Воронцов прямо-таки видел, как скоро они взорвутся двузначными, а может и трёхзначными числами. Совсем скоро.

   Так будет... Let it be...

   Воронцов сидел у окна, слушал потрескивание сковородки и улыбался. За окном по ярко освещенной улице проносились автомобили всевозможных марок, призывно сверкала реклама. Он это и видел, и не видел. Затмевая настоящее, вставал давно несуществующий город, кружился снег, сверкал гирляндами старый мост, тихо напевала Сунжа.

   И из неизмеримой бездны времён смотрели на него любимые глаза.

   В папке "Новое" старый файл отметил своё переименование. Будь у него разум, возможно, новое название ему бы понравилось. А может, и нет. Но файлы не имеют разума, а стало быть, и эмоций. Хотя....Каким-то образом файл заметил соседа. Ну, заметил и заметил – на то она и электроника, чтоб замечать. Но файл не просто заметил – он что-то почувствовал. В новичке бурлили такие эмоции, там была такая чистота и свет, что скрыть их не могла никакая форма. Даже электронная.

   Остатки надежды, ещё не раздавленные беспросветностью, ужасом и кровью, двинулись из старого файла к свету. Байт за байтом, байт за байтом. Экран монитора моргнул, погас, а когда включился снова, в папке обнаружился только один файл – «Грозный 1975-1995».

* * *

   Алексей оторвался от её губ. Несколько секунд они стояли молча, глядели друг другу в глаза, купаясь в нахлынувшем счастье, и не замечали ничего вокруг. Первая почувствовала неладное Маша.

   – Лёша, смотри, в институте свет погас.

   Алексей нехотя обернулся – громадный корпус, минуту назад светящийся десятками окон, сейчас еле проглядывался на фоне тёмного неба.

   – Леша, смотри! – уже испуганно потянула его за рукав Маша.

   Противоположную сторону Сунжи скрывала тьма. Не светилось ни одного окна, погасли праздничные гирлянды над мостом, исчезла бегущая реклама на гостинице "Чайка".

   – Наверное, авария, – предположил Алексей. – Надо же, перед самым Новым годом выключить свет! Ох, и достанется кому-то!

   – Авария? – неуверенно протянула Маша. – А почему так тихо?

   Действительно, город накрыла странно гнетущая тишина. Исчезла доносящаяся с площади музыка. Исчезли звуки, которые обычно даже не замечаются – шум машин, шаги прохожих. Алексей поёжился, почему-то стало тревожно. И тут же где-то далеко тишину вспорол резкий звук, в небе вспыхнула ракета, затем ещё одна. Маша судорожно схватила его за рукав.

   – Лёша, мне страшно, пойдём домой!

   – Да, что ты, Машка! Сейчас включат. А то видишь, народ уже и ракеты выпускать начал – требуют.

   Он снова обнял Машу, заметил легкую дрожь, обнял посильнее, поцеловал в щёку и заговорил ласково и немного насмешливо.

   – Маша, Ма-ша! Ну что с тобой? Вот уж не думал, что ты такая трусиха. Что такого? Подумаешь, свет выключили – первый раз что ли? Где-нибудь на подстанции авария. Сейчас наладят. Ты представь – сколько сейчас начальников телефоны обрывают! Скоро столы накрывать, а тут такой подарок! Да, не хотел бы я быть завтра начальником электричества! – Алексей снова поцеловал Машкину щёку. – Ну, всё нормально?

   Машка благодарно потёрлась о его щёку, взяла под руку.

   – Леш, пойдём отсюда. Уже пора – часов шесть, наверное. Давай ты меня проводишь, я быстренько соберусь, а тебя пока мама чаем напоит?

   – Чай – это хорошо! – попытался засмеяться Алексей. – Пойдём. Пока ты будешь собираться, я у вас все запасы выпью.

   Они обошли спящий фонтан, двинулись вдоль набережной. Под ногами хрустело. Алексей пригляделся: снег был усыпан обломками веток. Странно – никакого ветра вроде не было. Маше он говорить ничего не стал.

   Трамвайный мост был абсолютно пуст – ни пешеходов, ни машин. В темноте тускло отсвечивали рельсы. Рядом, прямо на проезжей части, чёрным пятном угадывалась приличных размеров яма. Алексей готов был поклясться, что днём её ещё тут не было. Маша яму не заметила, она расширенными глазами смотрела направо, всё сильнее и сильнее прижимаясь к Алексею.

   На обоих берегах Сунжи обосновалась тьма. Тьма сожрала деревья, дома, мосты. Тьма почти сожрала Сунжу. Не видно было ни гостиницы, ни "Океана", ни далёкого цирка – ничего. Зато впереди и справа, где-то за невидимым Советом Министров, на фоне тёмного неба вырисовывалась ещё более тёмное пятно громадного и величественного здания. Этого не могло быть, но это было. Маша и Алексей смотрели на невесть откуда взявшуюся громаду, и их постепенно накрывало как в детском сне ужасом абсурда.

   – Лёша, – прошептала Маша, – это что?

   Ответить Алексей не успел – в районе вокзала раздался грохот, в небо взвился столб пламени, потом ещё и ещё. Небо прочертили огненные пунктиры.

   – Бежим! – шёпотом крикнул Алексей.

   И они побежали.

   Они побежали по мосту, оскальзываясь и спотыкаясь в темноте, и вдруг стало светло – высока в небе, почти в зените, повисла странная штука, и на землю полился холодный мертвецкий свет, они добежали до конца моста, и Алексей потянул Машу направо. "Куда? – задыхаясь, спросила Маша. "Ко мне ближе...надо... узнать, – на бегу проговорил Алексей, и тут вдалеке бухнуло так, что рвануло барабанные перепонки. За цирком в небо взвился столб огня, опять раздался треск, как будто рвали материю, в паузы вклинился новый звук – рёв моторов, тяжёлых моторов, и сразу же послышались глухие хлопки, перекрываемые частой дробью. "Господи, – подумал Алексей, – это же автоматы". Он никогда не слышал автоматной стрельбы нигде, кроме кино, но генетическая память уроженца страны, где не было поколений, не знавших войны, уверенно подсказывала – точно, автоматы, а вот это, потяжелее – пулемёты, и уж совсем откуда-то издалека пришла твёрдая уверенность, что надрывный рёв моторов – это звук вовсе не тракторов. Это танки! Маша споткнулась, упала, Алексей наклонился, поднимая, за спиной рвануло, и он инстинктивно повалился сверху, прикрывая Машку спиной. В голове звенело, что-то кричала прямо в ухо Маша – он не слышал; стрельба немного поутихла и Алексей сел, опираясь на дерево. "Лёша, это война?.. – спросила Маша, прислоняясь к нему. Глаза у неё были огромные, испуганные, и в них отражались искры далёких пожаров. "Что ты милая, какая война? – сказал Алексей. – Не может быть ника..." Но Маша, повернула его налево, указала вверх, и Алексей не договорил – в могильном свете догорающей в небе ракеты, как на старой киноплёнке, проявились окна дома, заклеенные бумажными полосками – крест– накрест. Только это была не киноплёнка. "Это война, – повторила Маша. – Война...Или мы умерли и нам это снится".