Текст книги "Сибирский аллюр"

Автор книги: Константин Вронский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Земля, представшая перед ватагой «лыцарей», совершенно не походила на те, что до сих пор встречались диким ермаковым казакам. Строгановский кремль здоровенная каменная крепость, выстроенная на высоком речном берегу, казалась мрачной и неприступной. Кресты на куполах церквей казались из чистого золота. Так сияли, что дух захватывало.

Город Орелец, выстроенный частью из дерева, частью из камня, с широкими улицами и площадью, мог похвастаться к тому времени двумя церквушками с обилием садов. Сегодня жители высыпали на улицы глядя на ватагу с любопытством и испугом – казачы лихая «слава» долетела уже и до Пермских земель.

На улицах топталось только мужское население Орельца. Женщины глазели на казаков из окон. Мелькали в щелках закрытых ставен цветастые платочки а то и непокрытые головы.

– Баб попрятали! – Ермак недобро рассмеялся оборачиваясь к разнаряженным посыльным. Они оглядывали с небольшого холма Орелец, и глухой голос Ермака показался громом среди ясного неба. – Мы вам что, воинство святых скопцов, а? Да у меня под началом пять сотен здоровых мужиков! Мужиков, говорю я вам, а не каких-то там сивых меринов! Каждому из нас баба нужна, должна быть нужна, иначе…

– Наш господин обо всем уже позаботился. Вам обязательно понравится в Орельце, – успокаивающе произнес один из посыльных. Господином он называл Симеона Строганова. Господином над всеми тамошними жизнями.

Ермак привстал в стременах, оглядывая кремль и реку, город и затаивших дыхание жителей. Рядом с ним были Машков и Марьянка, за спиной жила, дышала, ворочалась беспокойная, темная сила зверья и людей, казачье «лыцарство». А где-то совсем далеко, ничтожная пылинка на теле земли, пробирался той же дорогой одинокий всадник с всклокоченными седыми волосами, развевавшимися на летнем ветерке, как колосья в поле. Это Александр Григорьевич Лупин скакал вслед за смыслом всей своей жизни…

– Бабы, жратва, хорошее жилье для моих товарищей и лошадей, кошели с деньгой… я хочу получить все это, иначе мы не въедем в город, а возьмем его штурмом! – закричал Ермак. Казаки восторженно заулюлюкали… крик дикий и древний, и всем показалось, что над городом сгустились тучи. Люди на улицах втягивали головы в плечи и испуганно переглядывались меж собой. Крик сказал более чем достаточно. Разве ж не доносила молва, что казаки делают с людьми?

– Господин даст вам все, – посыльный тронул коня, но Ермак так и не последовал за ним. Атаман покосился на Машкова.

С Иваном в последние недели две творилось совсем уж неладное. Конечно же, в присутствии Марьянки он не завалил первую встречную молодку, как приказывал Ермак. На следующий день он обмотал голову каким-то тряпьем и заявил, что конь понес, и он здорово расшибся.

– Вот ведь какая скотина! – бушевал Машков. – По воздуху, как птица, пролетел! Я и не знал, что меня коняги с себя скинуть…

Даже Ермак поверил, что раненый казак не заинтересуется разбитными бабенками.

– Я ничего не забыл, Ваня? У нас еще есть время потребовать чего-то эдакого! Подумай, как следует, братец! Это не нам всемогущий Строганов нужен, а мы ему!

– Лучше дождаться этой сказочной Мангазеи, – устало отозвался Машков. – Если там золотишко чуть ли не на деревьях растет, то гнать туда лошадей стоило.

Он старался даже не глядеть в Марьянкину сторону. И чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. У его товарищей седельные сумки битком были набиты деньжищами и награбленными безделицами… Отличная добыча за два месяца пути. У Ермака две сменные лошади шли в обозе с добычей, а уж у попа, божьего вроде человека, вообще разбою поучиться стоило бы! Он раздобыл и иконы, и золотые кресты, и вышитые золотом ризы, и серебряные паникадила, все в «дар» от дорогих товарищей по божьему цеху, к которым он наведался по дороге в Пермь.

И только у Машкова ветер гулял в карманах, позорище для казака, да и только.

– Ты больше не разбойничаешь! – заявила ему Марьяна, как только на горизонте появлялась какая-либо беззащитная деревня. – Иначе я вернусь домой.

– Да валяй! – не выдержал как-то раз Иван. – К черту, исчезни! Да жить-то тогда зачем, если не почистить закрома ротозеям?

Но когда она среди ночи отправилась за лошадью, он бросился вслед за ней и еле слышно взмолился:

– Марьянушка, Марьянушка, голубка моя, не губи меня! – и она осталась, а Машков и думать боялся про разбой. Он только смотрел, как лихоимничают другие «лыцари», скрипел зубами с досады, связанный любовью, как цепной пес, который лаять-то лает, а вот укусить никак не может.

Они пронеслись по Орельцу, мрачно ухмыляясь в ответ на высокомерно-пугливые взгляды горожан да подмигивая подглядывающим в окна бабам. А затем запели, чтобы показать, кто тут настоящая вольница.

У кремля к ним навстречу выехали два племянника Симеона Строганова, Никита и Максим, на холеных, играющих конях. Не спешиваясь, Ермак обнялся со Строгановыми, троекратно облобызался, сразу поняв, что предстоит им долгие годы дурить друг другу головы.

– Богатый, мирный край, – весело произнес Ермак. – Такого в Московии и не встретишь.

– Мы поддерживаем здесь порядок, вот и все, – Максим Строганов пристально поглядывал на ватагу. – Царь дозволил нам вершить здесь суд да дело.

Ермак Тимофеевич все понял. Это была первая затаенная угроза, первый удар по заду украдкой. Он широко улыбнулся, но темные глаза опасно блеснули. Глаза волка, которому неизвестно сострадание.

– Мы последовали призыву, выступили за веру христианскую, – заметил атаман. – Господь на небесах наградит нас… и Симеон Строганов.

Глава пятая
У СТРОГАНОВЫХ

Хозяин пермских земель уже дожидался Ермака и Машкова. В огромных палатах, ни в чем не уступавших по роскоши царевым палатам в Московском Кремле. Стены были обтянуты шелковыми шпалерами, кругом стояли красивые резные лавки, поверх которых были брошены меха чернобурой лисы и связки беличьих шкурок. На каменных полах лежали монгольские ковры, канделябры были из чистого золота, усыпанные драгоценными каменьями.

Несмотря на летнюю жару, Симеон Строганов кутался в плащ, подбитый куньим мехом. Ему было и слишком жарко, и неудобно, но купец должен же был показать такому дикарю, как Ермак, что не царь в далекой Москве, а Строганов в Орельце на Каме как раз и есть самый могущественный человек на Руси.

Ермак все прекрасно понимал и, кажется, впервые в своей жизни отвесил кому-то поклон. Просто склонил голову, но и то Машков сдавленно ахнул от изумления.

– Добро пожаловать, Ермак Тимофеевич, – произнес Симеон Строганов радушно и троекратно облобызал известного висельника и душегуба. Слова елеем текли с языка купца. Кто хочет заполучить Мангазею, не должен обращать внимания на такие мелочи, как понятия чести и совести. – О тебе и братьях твоих позаботятся. Мы тут для вас городок отдельный выстроили, на Каме-реке. Нам ведь вместе по призыву Божьему Мангазею завоевывать предстоит.

Ермак был доволен. Собственный казачий городок… Сегодня бы сказали, что Строганов построил огромный комплекс казарм, отделенный высоким тыном от Орельца и всего мира. Своего рода гетто.

– А как там с бабами, купец? – спросил Машков. Марьянки рядом не было, и он чувствовал своей святой обязанностью задать этот вопрос. Ермак благосклонно покосился на него.

– Будут вам бабы, – усмехнулся Симеон Строганов. – Знаю я, братушки, что воину надобно. Вырос я среди воинов.

Тем временем казачий духовидец Вакула Васильевич Кулаков навестил своего товарища по цеху и вере в строгановской часовенке. Казаки уже спешились и теперь топтались на огромном дворе кремлевском. Пара дворовых холопок хихикала в отдалении.

– Мир тебе, – произнес казачий поп, входя в часовню. И замер, восхищенный великолепным иконостасом, золоченым алтарем и камилавком священника. Отец Вакула чуть не плакал от жалости, что здесь дело с «дарами собратьев во Христе» никак не пройдет.

– Бог с тобой! – отозвался строгановский священник и осенил Вакулу крестным знамением. – Мы для тебя в казачьем городке часовенку-то срубили.

– Такую же красивую, как эта?

– Ну, не совсем такую, брат мой.

– Восплачет Господь наш на небесах от явной несправедливости людской. А ты еще говоришь, что все люди – братья, – казачий поп подошел поближе, примерился и ухватил своего «коллегу» за длинную бороду. – Нельзя попускать подобную несправедливость в мире веры христианской. Пообещай мне иконок парочку, брат мой. Казачьи рыла тоже радуются, на лики святые глядючи…

Через полчаса сторговались на том, что казачьей часовенке перепадет немножко строгановского блеска.

В то же самое время Александр Григорьевич Лупин подъезжал к купеческому кремлю, без жалости погоняя свою взмыленную коняжку. Марьянка увидела отца, и ее сердце болезненно сжалось. Она ткнулась лицом в гриву ермаковой лошади, чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы. «Бедный милый папенька! Как же хорошо, что ты здесь…»

С главным конюшенным Лупин сумел договориться. Хотя здесь и не требовалось слуг, в Орельце полно своих мужиков, и чужаков с юга никто не ждет и не жалует.

– А я коновал знатный, – смело заявил Лупин. – Это у нас от отца к сыну даром великим переходит. Есть у вас тут толковый коновал, а? Как узнать, что у лошадушки с брюхом не так?

– Так ведь зеленым сгадит! – проворчал конюшенный.

– Так ведь и клевера пожрамши, отец родной, зеленым сгадит. Нет, в глаза кобыле посмотреть надобно! Я всегда конику в глаза смотрю и тогда уж точно знаю, где болячка засела. Кто так здесь может, а? Такие знания тайные только унаследовать можно!

– А ну, пошли, балабол! – решился конюшенный. Он подвел Лупина к лошади, понуро стоявшей в стойле и вяло жевавшей клок сена. – Ну, и что с ней? Посмотри-посмотри! Если ответа не дашь, взашей выгоню!

– А что, коник зеленым гадит? – осторожно уточнил Лупин.

– Нет! – выкрикнул конюшенный. – Ты в глаза-то ему посмотри-посмотри.

Лупин подошел поближе. Но вместо того, чтобы заглянуть лошади в глаза, поднял ей хвост повыше и глянул, куда следует.

– С каких пор там глаза расположены? – ахнул конюшенный и пошел красными пятнами.

– Так ведь оно всяко бывает, отец ты мой, – Лупин отошел от коня. – Каждое существо живое, что труба с дырьем различным. Это тоже знать надобно! – он обошел вокруг лошади, похлопал по шее. Животина жалобно покосилась на него. – Больна лошадушка-то. У нас болячку эту «большим треском» называют! Сильные ветры коняга пускает?

– Да, – ответил пораженный конюшенный. – Да еще какие! И тощать вот начала!

– Эх вы, варвары! – Лупин поцеловал лошадь в лоб. – Если здесь останусь, вылечу.

Это был просто-таки исторический момент в его жизни. Александра Григорьевича, «знатного коновала», доставили пред светлые очи Никиты Строганова. Лупину отвели каморку рядом с конюшней, дали еду и жалованье – рубль по воскресным дням. А еще он пообещался петь в хоре церковном, голос у Лупина от роду славный был.

Довольный подвалившим счастьем, Лупин вышел из конюшен. Широкая площадь перед купеческими хоромами уже была пуста, казаки отправились в свой городок. Дворня счищала конские лепешки со двора. В теплом летнем воздухе все еще висела вонь от взмыленных коней и немытых людских тел.

Юный дворовый мальчишка робко подошел к Лупину и вопросительно уставился на него.

– Ты, что ль, Александром Григорьевичем будешь? – спросил он наконец.

– Да, – подивился Лупин. – А откуда меня знаешь?

– Я и не знаю, мне передать просто велели. От казака, черт бы их всех побрал, лиходеев! – мальчишка разжал кулачок. На грязной ладошке поблескивал золотистый локон.

Лупин чуть не задохнулся от волнения.

– Спасибо тебе, – пылко пробормотал он, хватая локон и отворачиваясь. А потом бросился в конюшню, съежился в укромном уголке, где никто не смог бы увидеть его, и прижал золотистую прядку к губам.

– Марьянушка, – прошептал он. – Ангел мой! Душенька моя!

Старик плакал, вновь и вновь целуя срезанный локон дочери.

«Казачий городок» оказался селением из деревянных изб, окруженных высоким деревянным частоколом. В нем была пара-другая улиц, широкая площадь, конюшни, часовня – голые деревянные стены, больно ранившие своим неприкаянным видом сердце отца Вакулы. А еще был кабак, в котором с самыми разнесчастными лицами сидели кабатчик со товарищи. Типично строгановская политика: рубли, которые купцы отвешивали наемной ватаге, здесь же и должны остаться.

Да, а еще был так называемый «веселый дом», большая добротная изба на высоком каменном фундаменте. Жительницы «веселого дома» высыпали сейчас на улицу и приветливо махали платочками. Девки всех мастей, среди которых были и вогулки, и удмуртки.

– У меня сердце сейчас лопнет, как свиной пузырь! – поэтично воскликнул Машков, только чтоб позлить Марьянку. – Да! Вон какие тут красавицы! Мои бабы!

– Их слишком мало, – зло пробормотал Ермак. – Сколько их, как думаешь? Ну, сорок пять от силы, не больше же. И что делать пяти сотням казаков с сорока пятью девками? Да парни глотки друг другу перережут, только чтоб разок поразвлечься.

Он вздернул лошадь на дыбки.

– Кто к девкам сегодня пойдет, повешу! – рявкнул атаман. Дикая ватага замерла, ничего не понимая. Да им и так уже совсем тошно, а атаман будто белены объелся. – Повешу всякого! – повторил Ермак. – Завтра здесь будет еще столько же баб, а то и больше, или мы уйдем из города.

– Гой! Гой! – заорали казаки. Крик повис над городом, пронесся над кремлем. Девки из «веселого дома» взвизгнули, сбиваясь в кучу, словно вспугнутые куры, а кабатчик взволнованно перекрестился.

– Вот это жизнь, а? – воскликнул Машков и приобнял Марьянку за плечи. Она вздрогнула и досадливо закусила губу. – Видел, Борька, какие тут девоньки? Подыщи себе какую-нибудь, сосунок, да поучись делу! – Иван пакостно заржал и с довольным видом подумал: «Что, съела? И ведь ответить ей нечего… Она ж у нас Борька, ха-ха!»

Марьянка вплотную подъехала к Машкову.

– Возьми себе вон ту курицу в голубом платочке, – насмешливо произнесла она. – А я на кремлевском подворье видела отрока, он мне понравился. Сильный, а главное – молодой! Завтра с ним и потолкую…

– Я убью его! – прошипел в ярости Машков и дернул поводья. – Собственными руками голову отверну, как куренку! А тебя за рубашонку на стену подвешу! Из дома не выйдешь!

Он дал лошади шенкелей и поскакал к голове отряда. Ермак замыкал шествие, словно грозный страж нравственности своих «лыцарей». Иначе было невозможно проехать мимо бабенок из «веселого дома».

Единственным, кому вроде бы было не до красавиц, оказался отец Вакула. Его волновала только часовня. Он со всех сторон обошел божий дом, перекрестился, а затем, словно из-под земли, вынырнул перед веселыми молодками.

– Ну, и кто из вас тут грешен? – вопросил отец Вакула, весело оглядывая хихикающих девиц. – Только самые грешные да приидут ко мне и исповедуются!

Одна из девиц вышла вперед своих товарок, и у бородача-священника перехватило дух. Все понимая, а поэтому все прощая, надо признать, что церквенка-то еще пуста была…

В ту ночь практически никто из ермаковой ватаги не мог заснуть.

Они обустраивались по новым избам, распаковывали мешки со скарбом. Готовили кашу в походных котлах.

Но даже потом, у сытых и довольных казаков… от близости «веселого дома» кровь беспокойно играла в жилах.

Пара смельчаков отважилась пробраться к девицам, но подле «веселого дома» по распоряжению атамана были выставлены караулы.

Ох, и не простая нынче была служба у караульных. Будто они и не мужики вовсе!

Проклятая ночь, ничего не скажешь.

Ермак вновь отправился к Строгановым, укоряя за малое количество баб для ватаги; Машков заправлял караульными, и единственным, кто из казаков сладко спал в ту ночь, был «Борька». Марьянка сладко спала в избе, в которой также поселились Ермак и Машков.

Проклятая ночь, чего уж там. Теплая, бархатная, тихая, такая тихая, что было слышно, как кровь шумно бежит по жилам. И понятно, почему не выдержало сердце Ивана, почему кинулся он к Марьянке. Вздохнул тяжко, дрожащими руками потянулся к девичьему телу.

– Марьянушка, – прошептал Иван. – Черт бы все побрал, ну, люблю я тебя… Богом клянусь, все сделаю, что ты захочешь! А и мало ли я для тебя сделал уже? Что ж ты со мной творишь такое…

Он поцеловал ее в шею, в щеку, потянулся к губам.

До сих пор Марьянка лежала тихо-тихо, с закрытыми глазами. Если правы те, кто утверждает, что в женщине душа дьявольская, Машков бы им поверил. Неожиданно, быстрее молнии, незримо для отуманенного страстью Ивана, правая рука девушки взлетела, кривой кинжал описал дугу… а потом Машков дико взвыл, подскочил, зажимая руками то самое место, из которого у людей обычно ноги растут. Теплое, липкое пятно расплывалось под его пальцами по порткам.

– Ты… ты порезала меня, – прошептал он. – Ты и в самом деле меня порезала. Марьянушка, ты…

Он все еще не понимал, что происходит, прижимался спиной к дощатой стене и кусал губы от боли. Казак с ножом в заднице – да есть ли на свете что-либо постыднее?

– Я убью тебя! – простонал Машков. – И даже бог меня за это не накажет, я просто обязан убить тебя!

– Ну, так убивай, – Марьянка села на лавке, стягивая ворот рубахи на груди, натянула штаны и вытерла кинжал о стену. Да и немного крови-то было… Марьянка лишь слегка кольнула его, скорее ради напоминания.

– Давай! Убивай, не думай, Иван свет Матвеевич! Я и сопротивляться не стану! Из тебя никогда человека не выйдет. Так уж лучше я умру…

Существуют конфликты, которые, словно ржа железо, разъедают душу. Абсолютно безумная любовь из их числа, любовь, изматывающая человека, не дающая ему покоя, бьющая по сердцу тяжеленными кузнечными молотами… любовь, превращающая мудреца в идиота, и все ж таки сладкая, как мед…

Она-то и случилась с Иваном Машковым. Почему? Тысячи мужчин до него, попав в ловушку длинноволосого, соблазнительного черта в юбке, сделали то же самое: Машков так и не убил Марьянку. Он просто выбежал из избы, зажимая рукой рану. На улице промыл водой из бочки. Просто счастье, что Ермак еще не вернулся от купцов Строгановых. Машкову удалось обмотаться тряпицей, громко матеря Марьяну и тут же моля о прощении.

Он был ее холопом, ее рабом. Пожалейте влюбленного казака…

Отныне конные ватажки казаков стерегли переправы, дороги к строгановским варницам[1]1
  Варница—солеварня.


[Закрыть], следили за передвижением вогулов и остяков. Вотчины камских властелинов – необозримый край, где в темные ночи к человеческому жилью и волчьи стаи набежать могут и выть на луну тоскливо.

Угомонить пятьсот сорок казаков, когда перед ними раскинулись просторы неведомой земли и веет ветер новых приключений, невыносимо тяжело. Ермака Тимофеевича можно было назвать и висельником, и душегубом, но одного у него было никак уж не отнять: он умел держать свою отчаянную ватагу в ежовых рукавицах, приказав придерживаться обычной – «человеческой» – жизни.

Через две недели Строгановым удалось собрать в «веселом доме» сто девяносто разбитных молодух. Откуда – так и осталось тайной.

Тихо и неспешно прошло лето. Строгановы не торопили Ермака с ватагой вслепую перебираться через Каменный Пояс, ошибок допускать не хотелось, ошибки стоили дорого. Государь Московский и ломаной полушки на все предприятие не пожертвовал. Он ждал лишь богатств, что потекут к нему рекой из легендарной Мангазеи, золотых земель сибирского царька Кучума.

С основательностью полководцев готовили Строгановы поход по покорению неизвестной Сибири. Они собирали войско, руководить которым и предстояло Ермаку, они разведывали самые удобные пути в Мангазею, планировали расположение «городков» – всегда на расстоянии в день пути друг от друга.

– Только когда мужички снимут там первый урожай, Мангазея будет принадлежать нам! – мудро заметил Симеон Строганов. – Мы не разграбить Сибирь хотим, а великой русской вотчиной сделать собираемся!

Лазутчики расползались из Орельца во всех направлениях, гонцы были посланы на сбор воинов. Среди наемников появились и ливонцы, и немцы, оказавшиеся на Руси в ходе многолетней Ливонской войны. Для них призыв в «армию» Строгановых означал надежду, избавление от тоски. Где-то там, за Поясом Каменным начиналась новая жизнь, жизнь вольного человека на своем собственном клочке земли, под защитой всемогущих Строгановых, в покое и безопасном отдалении от царя Ивана Грозного, Это была та самая жизнь, о которой в то грозовое, непростое время и мечтать-то не приходилось. Жизнь, похожая на сказку…

Но с немцами и ливонцами вышла поначалу беда. Не то, чтобы они не любили казаков, нет, товарищами они стали сразу же. Да и скакать от них на кониках точно так же не требовалось. Бывшие пленники ливонские были знатными пушкарями.

Столкнулись они с казаками из-за милашек из «веселого дома», да и могло ли быть по-другому? Казак приходит, машет девке рукой, ухмыляясь во весь щербатый рот, а затем берет ее, как добычу. Ливонцы же вздумали с продажными девицами обращаться как с дамами, нашептывая слова покрасивее, поглаживая тех по соблазнительным округлостям, то есть даря молодкам иллюзию любви. Какому ж казаку понравится, что девки на него косо поглядывать начинают?

Начались потасовки, и в один далеко не самый прекрасный день из Камы выловили немца с пропоротым брюхом. Ермак тут же велел найти виновных, а когда найдут, затолкать в мешки.

Что произошло потом, вогнало в дрожь даже самых отпетых из ватаги.

Уже два дня, как у камского берега плавали два плота, толстыми канатами привязанные к деревянному причалу. Самые обычные сплавные плоты, вовсе там не какое-нибудь чудо. Просто слегка связаны друг с другом, и все. Любая волна посерьезней порушила бы это подобие плавсредства. Ермак, руководивший сооружением плотов, сказал своим людям:

– Я на этих штуках плавать не собираюсь! У них другое предназначение.

Казаки и так догадывались, что плоты построены специально для пойманных ослушников. Машков болезненно сморщился, а потом мрачно шепнул Марьянке:

– Я уж не один год Ермака знаю. Он ведает, что творит! Он вообще, не подумав, и пальцем не шевельнет. Вот и сейчас задумал что-то страшное.

Наутро после скорого казачьего суда, когда в дело вступил отец Вакула, сначала причастивший приговоренных, а потом смачно плюнувший на них, Ермак приказал казачьему «лыцарству» собраться на берегу Камы-реки. Сюда же стянулся и народец из Орельца, селяне и ремесленный люд, пара строгановских приказчиков, а когда появился сам Симеон в сопровождении Никиты и Максима, стало понятно, что на берегу Камы затевается нечто грандиозное.

На телеге привезли убийц наемного ландскнехта[2]2
  Ландскнехт – немецкая наемная пехота 15 – 17 вв.


[Закрыть]. В мешках, без бород, с налысо обритыми головами. В ужасе поглядывали приговоренные на вчерашних своих товарищей, на покачивающийся на воде сплавной лес.

Максим Строганов подъехал к Ермаку. Губы его мелко дрожали. В России давно привыкли к казням. Кто должен поплатиться за грехи своей собственной жизнью, ясное дело, поплатится. Никто не переживал особо, наблюдая за тем, как кого-то вешают, обезглавливают на плахе, четвертуют, ослепляют, оскопляют, рвут языки и уши, привязывают к хвостам диких лошадей. Просто смотрели на все, хваля Господа, что не сами на месте казненного оказались. А оказаться на этом месте было ой как легко, мало ли чем не угодишь сильным мира сего. Но то, что сейчас должно было произойти на берегу Камы-реки, даже у Строганова вызывало ужас своей таинственностью.

– Я понимаю, тебе приходится быть суровым, – вполголоса обратился Максим Строганов к Ермаку Тимофеевичу. – Но вполне достаточно, если ты просто высечешь этих «лыцарей». Ну, вели головы им отрубить. А ты, кажись, топить их удумал…

– Я друзей не убиваю, – Ермак вприщур глянул на приговоренных к казни. – Мы, казаки, все друзья и братья. Но ты ж знаешь, что такое втолковать свои принципы в пять сотен сумасшедших голов… Нет, я друзей не убиваю.

Машков и еще четыре казака стояли на телегах, доставивших ослушников на берег. Здесь приговоренных вытащили из телег. Мешки развязали, а затем Машков со товарищи принялись набивать их речным песком. После, крякая от натуги, четыре казака оттащили заваленных песком убийц к плоту и привязали к лесинам.

– А теперь руби канат! – крикнул Ермак.

Казачий охранитель душ заблудших, отец Вакула принялся громко молиться. Его густой сочный бас был слышен отовсюду, что и неудивительно – мертвая тишина накрыла собой берег. И только тихий ветерок ерошил волосы людей. Да только ветерок ли? А может, сдавленное дыхание тех, что явились полюбоваться на казнь?

Канат был перерублен, и плот понесло на середину Камы. Здесь следовавшие рядом на лодках казаки бросили в воду прикрепленные к плоту веревки с тяжеленными камнями. После этого Машков со товарищи вернулись к Ермаку.

– Так-то вот! – рявкнул Ермак Тимофеевич, приподнимаясь на стременах в полный рост. Взгляд сверлил опущенные казачьи головы. – Они были первыми! И я клянусь вам, что любого кину также в реку, кто начнет нарушать порядок и сеять раздор! Ясно?

Вода заливала мешки с приговоренными. Они молчали. Казалось, ослушники не верили в то, что происходит: их не повесили, не обезглавили, ничего. Только набили мешки песком и сунули в воду. Просто было очень холодно и неприятно, но разве ж сравнишь с тем, когда голову с плеч рубят… Ермак, ты настоящий друг… Нас всего лишь купнули.

Опасное заблуждение, нашептанное самим Сатаной. И спустя полчаса обреченные на медленную гибель поняли это. Песок наливался водой. Страшная тяжесть сдавила казаков; грудная клетка стиснута, дыхание перехватило, мокрый песок вгрызался в спину, душил и убивал.

Спустя час казаки начали кричать. Ватага молча стояла на берегу реки и боялась даже пошевелиться. Ермак разъезжал вдоль берега и, заглядывая в глаза товарищей, спрашивал:

– Никак ты их пожалел? Никак ты к ним в компанию удумал?

Орельцы молча расходились по домам. Дикие, отчаянные, жуткие крики казнимых преследовали их по пятам, налипая в ушах.

Симеон и Никита Строгановы ускакали сразу же после того, как плот отогнали на середину реки; и только Максим все еще оставался на берегу, подумывая уже о том, а не сесть ли ему со слугами в лодки, чтобы оборвать мучения несчастных.

– Пусть все идет так, как идет, купец, – подъехал к нему Ермак. Он прекрасно знал, о чем думают собравшиеся на берегу люди. – Их не убьют…

– Но ведь они обезумеют еще прежде того, как умрут, – мрачно возразил Максим.

Ермак молча повернул коня прочь от молодого купца.

До полудня выли обреченные на смерть, а потом их крики стали тише, превратившись, в конце концов, в жалобные стоны, почти не различимые с берега. Они все еще жили, песок не задавил их до смерти, но речной холод пробирал до костей, а на обритые головы нещадно палило солнце.

Чуть в стороне от все еще толпившейся на берегу угрюмой ватаги стоял новый коновал Строгановых, Александр Григорьевич Лупин, выглядывающий в толпе казаков свою дочь. Она стояла в первом ряду ватаги, широко расставив ноги, с взлохмаченными вихрами, маленький дикий «мальчишка». Рядом с ноги на ногу переминался Машков, подавленный, с осунувшимся лицом, и Лупин мигом догадался: «Это – он! Этот парень украл мою Марьянку! Тот еще фрукт, сей казак! Не он ли палачом только что поработал? И вот этого она любит? Да где ж ее глаза-то были? О чем она думала, когда решила, что он – тот, за кем стоит бродяжить по миру, на край света бежать? И что с ее сердечком происходит, Господи?»

Лупин вздохнул, отправил в рот кусок жесткой конской колбасы и принялся вдумчиво, с чувством жевать его. Он ждал. Александр Григорьевич не знал, заметила ли его Марьянка, но ведь рано или поздно жуткий Ермак велит ватаге «лыцарей» расходиться по домам в казачий городок, и тогда, возможно, она и проедет мимо него.

На берегу по-прежнему царило мертвое оцепенение. Единственным, кто сидел сейчас на коне, был атаман Ермак. Он ждал, когда кто-нибудь из казаков взмолится о пощаде для своих бывших товарищей. Но все молчали подавленно. Единственный, кто еле слышно бранился с Машковым, был оголец «Борька».

– Да я сегодня же в другую избу от вас переберусь! – бубнила Марьянка. – Я не собираюсь и дальше под одной крышей с палачом жить! И не смотри на меня! Каждый твой взгляд как грязь прилипает!

– Марьянушка! Тьфу ты, Борька! – простонал Машков. – Как не понимаешь! Это ж приказ был! С приказами не поспоришь!

– Поспоришь!

– Но не с Ермаком!

– И с ним!

– Да тогда б я третьим на том плоту оказался!

– Да я бы ради такого случая с Ермаком в одной постели ночь провела! Праздничную!

– Марьяша… – Машков закатил глаза, словно собирался рухнуть без сознания. – А что мне делать-то было? Они ж душегубы!

– У тебя, что, кинжала нет?

– А при чем здесь кинжал?

– Да я бы их на твоем месте сразу из милости прирезала.

– Так вот ты как говоришь? – еле слышно ахнул Машков.

– Не глухой, слышишь же.

Машков фыркнул.

– А тебя, девонька, опасаться следует! – бесцветно заметил он.

А Марьянка негромко процедила:

– Вот и хорошо, что ты это наконец понял, старый потертый медведь!

В жаркий полдень Ермак решил отпустить казаков по домам. Как побитые собаки, брели они в свой городок. И только Ермак с Машковым и священником остались на берегу.

– И когда мы их заберем оттуда? – взволнованно, с надеждой даже спросил казачий поп.

– Вообще не заберем, – Ермак повернулся к Машкову. – Плыви к плоту и перережь веревки с грузилом. Пусть себе по речке-речушке плывут. Коли Бог пожалеет их, выживут…

И Машков вновь поплыл к плоту, оглядел приговоренных. Глаза казаков были открыты, но из открытых ртов не раздавалось больше ни звука. Они все еще жили, но были уже близки к безумию. Искра разума почти затухла…

Иван Матвеевич Машков перерезал веревки с камнями, утлый плот пришел в движение и поплыл, лениво покачиваясь на волнах. Мешки с приговоренными покачивались в воде, то ныряя, то вновь появляясь на поверхности.

Внезапно Машков вздрогнул всем телом, судорожно цепляясь в борта лодки. Один из приговоренных, казак Андрейка, начал дико, безудержно-безумно смеяться. Он смеялся до тех пор, пока не захлебнулся водой.

– Так должно быть! – твердо сказал Ермак вернувшемуся на берег Машкову, смертельно бледному и дрожащему всем телом. – А как бы ты, Ваня, удержал за одним частоколом почти тысячу человек? А к следующему году нас точно тысяча будет, уверен в том. Об этой казни ватага долго будет помнить!

Одной из последних покидала берег Марьянка. Она прошла мимо сидевшего у воды старика, даже не глянув в его сторону. И только когда он негромко свистнул, девушка дернула головой. Замерла, а потом осторожно присела рядом, воровато оглядываясь по сторонам.

– Папенька… О, Господи, ты все видел?

– Все, доченька. – Лупин вытер нож, которым нарезал колбасу, о грязные портки. – Ну, ты и дьявола себе отыскала, что уж тут скажешь!