Текст книги "Черная богиня"

Автор книги: Константин Вронский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Я слышу только зиму. Черную зиму черных фараонов…

Савельев медленно вытирал руки.

– Так когда вы прикажете казнить меня?

Глава 8
ЛОВУШКА ЧЕРНЫХ ФАРАОНОВ

Мертвая тишина воцарилась в золотой комнате. Домбоно, не произнося ни слова, подошел к стене и ударил в нее кулаком. Обшивка разошлась, раскрылись незримые двери, и в комнату вступили четыре человека с укрытыми пеленами лицами, молча вынесли кровать с мальчиком прочь. Когда ложе переносили через порог, мальчик чуть приподнял голову. Золотая пелена сползла с лица, и Савельев замер под взглядом двух огромных, испуганных, умоляющих детских глаз.

Помоги мне, кричали эти глазищи. Помоги мне! Почему ты стоишь тут с опущенными руками и позволяешь увозить меня прочь?! Я ведь верю тебе. Ты один можешь спасти меня. Помоги мне…

Двери в стене бесшумно захлопнулись. Золото на стенах ослепляло. Домбоно в волнении оправлял несуществующие складки на своем усеянном цветными камешками одеянии.

– Мин-Ра нужно оперировать? – мрачно спросил он.

– Да.

– Это невозможно! Богов не режут хирургическими инструментами!

– Тогда опухоль в его ноге будет расти, расти, и в конце концов ваш бог вообще не сможет ходить, разве что кричать будет от боли. Домбоно, вы вызвали меня на медицинское состязание, речь идет о моей собственной жизни и жизни моих друзей. Они висят сейчас в своих клетках на стене, сходя с ума от страха! Наша дуэль способна все решить! Я назвал вам болезнь вашего бога…

– А кто сказал, что она названа правдиво? Вы-то сами способны помочь мальчику?

– Об этом мы не договаривались! Мы говорили о диагнозе. Когда вы начнете оперировать Мин-Ра, сами увидите, что я был прав. У вас же есть здесь больница, или как там ее. Брет Филиппс лежит в ней, вы же почти поставили его на ноги, вы сами мне об этом говорили. Вы же оперируете, Домбоно! Даже если я не все понимаю из того, что происходит сейчас у меня на глазах, я все равно отлично знаю, что ваши коллеги с берегов Нила еще четыре тысячи лет тому назад делали трепанацию черепа, ампутировали конечности, делали операции на желчном пузыре, рак и то лечили! Я не видел ваших нынешних больниц. Мне неизвестны ваши возможности, но в данном случае помочь может только операция.

– Я все покажу вам, – Домбоно низко поклонился застывшей, словно статуя, царице. Все это было настолько ирреально, настолько фантастично, настолько сказочно, что Савельев в который уже раз попытался уверить себя в том, что однажды он проснется и поймет, что все было только сном.

– Ты все слышала, богиня, – покорно произнес Домбоно. – Видишь, он тоже не может помочь.

Сикиника отмахнулась от верховного жреца. Ее маленькая ручка взлетела ввысь, словно царица хотела ударить жреца. Но почему-то так и не ударила.

Жрец опустил голову. В стене вновь открылась дверь, и он, пятясь, покинул комнату.

Едва стены сошлись, мраморное оцепенение спало с Сикиники, так спадает одежда с пылко влюбленной женщины во время свидания. Она громко вздохнула и бросилась к Савельеву. Наконец-то она могла быть такой же матерью, как любая женщина мира.

– Сделайте же что-нибудь! – выкрикнула она. – Вы же, недоучка, знаете больше, чем все мои врачи вместе взятые! Неужели же эта опухоль пожрет моего мальчика?

– Одних знаний, к сожалению, недостаточно, – Савельев осторожно обхватил ее за плечи и прижал к себе. Царица дернула головой, ее взгляд впился в лицо Павла… впервые кто-то осмелился прикоснуться к ней. – Здесь вся медицина жрецов бессильна. Тут исцелить можно только скальпелем…

– Ну, так исцеляйте скальпелем! – крикнула Сикиника. – Я вам приказываю!

– Вы можете приказать принести меня в жертву на алтаре вашего бога, но вы не можете приказать мне выполнить ту работу, в которой я ни черта не смыслю. Я не доучился на врача и прекрасно знаю пределы моих возможностей. Мин-Ра придется покинуть Мерое, ему необходимо лечь в настоящую больницу. Такую операцию можно сделать только в столице Судана.

– Ни один человек Мерое не покинет город, и ни один чужак не войдет сюда. Так было на протяжении тысячелетий. Это завет царей, по которому живем все мы до единого! Счастливо живем, мой господин! Нам неведомы ненависть и зависть, воровство и убийства, прелюбодеяние и ложь… Мы – самые счастливые люди на свете!

– Да? И каждый год вы приносите в жертву бога дождя парочку девственниц, убиваете каждого, кто осмелится приблизиться к вашей таинственной Мерое, а царица-богиня даже владеет французским языком. Ваша Мерое – ожившее безумие!

– Вы никогда не поймете нас!

– И это единственное, что я вам могу обещать наверняка, – с издевкой произнес Савельев.

– Спасите моего ребенка… и вы станете первыми из чужеземцев, которые покинут Мерое.

Савельев пожал плечами – жест, понятный даже в Мерое. Сикиника зажала руками рот, сдерживая крик-плач. Сейчас она казалась много старше, чем тогда в тронном зале, замерзшая в божественной неподвижности. Савельев навскидку определил, что ей хорошо за тридцать. Хотя… «Она никогда не состарится, – подумал он. – Она останется вне времени, даже если биологически такое и невозможно. Но здесь в Мерое нет ничего невозможного».

– Он не должен умереть, – тихо простонала Сикиника. – Умоляю вас, он не должен умереть…

– Ну, если вы все понимаете, у вас только один путь: прочь из вашего сумасшедшего города-государства в нормальную, современную больницу! Кто или что мешает вам сделать это?

– Завет царей…

– Ну, коли завет, жертвуйте вашим сыном во имя этой глупости! – грубо ответил Савельев. «Мне нечего терять, – подумал он при этом. – Она должна решить, что для нее важнее: быть богиней или матерью». Павел разжал руки и отвернулся от Сикиники.

– Останьтесь! Куда вы собрались?

– В клетку, к друзьям. Я прикоснулся к вашему сыну, я не могу его спасти, а моя судьба отныне связана с его судьбой… значит, все предопределено. Домбоно так прекрасно и доходчиво мне объяснил.

– Да я вообще приказала привести вас сюда против его воли! Я вынуждена была одолеть сопротивление всей касты жрецов Мерое. Я приказала привести вас сюда! И вот вы здесь, вы, который категорически отказываетесь помочь! Неужели же вы так низко цените свою собственную жизнь?

– Ага, вы сами об этом заговорили, сами! А вы-то, вы во сколько оцениваете жизнь собственного сына?

– Я такая же мать, как и все остальные! – выкрикнула царица Мерое. В ее глазах блистали молнии, а маленькие кулачки были гневно сжаты.

– Конечно, – кивнул головой Савельев. – Я уже давно понял, что Мин-Ра не орел в клюве притащил, что вы рожали его в муках. У вас в груди бьется сердце, способное любить, и ваше тело умеет трепетать от страсти. Божественной страсти конечно же! А теперь подумайте, что сильнее – государственные интересы или материнская любовь, – Савельев горестно опустил голову. – И тут я вам вообще не указчик, эту дилемму вам придется решать наедине с вашей совестью, царица-богиня!

– Мои врачи будут оперировать, а вы проконсультируете их.

– И что вы от этого выиграете? Я ведь не знаю даже уровня ваших медиков.

– Домбоно вам все покажет. Если вы хотя бы попытаетесь…

– Эта операция – дело слишком серьезное, чтобы я стал «хотя бы пытаться»! Нет! Заветы ваших черных фараонов законсервировали ваше государство на четыре тысячи лет… но остеому не законсервируешь! Отвезите мальчика в нормальный мир!

– Вы поможете ему! – ее ручка, вытянутая в сторону Павла, была подобна приготовившейся к нападению змее. И ставшее на мгновение более человечным и живым лицо вновь превратилось в маску божества. – Вы сделаете это. Во имя вашей потерянной любви к белой женщине.

Савельев вздрогнул. Как, каким образом эта дьяволица сумела украсть его воспоминания о Науне?

– Прекратите, – устало прикрыл он лицо руками. – Я в жизни не оперировал, даже чирья не вырезал, не то что остеому. Было бы преступлением взяться за скальпель.

– Еще большее преступление вы совершаете сейчас, позволяя моему сыну умирать, – холодно произнесла Сикиника. – Ради вашей утраченной любви одумайтесь. Завтра Домбоно покажет вам нашу больницу…

… Я ненавижу больницы.

Больницы, построенные где-то в самой сердцевине послевоенного двадцатого столетия и сохранившие свое непревзойденное уродство в нашем новорожденном веке. Я ненавижу их бесцветные коридоры, они напоминают мне о зиме, а их обитатели похожи на персонажей проклятого Дантова ада.

В вызванном мною лифте в тот день смердило лекарствами. Человек, стоявший рядом на костылях, тоже смердил. Я едва дышал, прятал нос в букетике желтых хризантем. Моему спутнику было около шестидесяти, разбитая машина, обряженная в растянутый до невозможности спортивный костюм темно-синего унылого цвета. Его лицо было того же оттенка, что и букет в моих руках, щеки приклеились к костям черепа, а взгляд абсолютно пуст, словно дядьку по маковку накачали тазепамом. Голые ноги уныло терлись о тапочки без задников, а седой венчик волос он забыл причесать еще неделю назад. Мой взгляд нервно метался по его лицу, по стенкам лифта. Почему мы поднимаемся так медленно? Почему?

Все, приехали. Наконец-то. Онкологическое отделение. Здесь лежит Санька. Этот белый, по-зимнему стерильный коридор приведет меня к ней.

Дама в тоскливо белых одеждах и очках в поллица подошла ко мне.

– Вам чего?

– Я ищу палату №14…

– …Ради той, кого вы потеряли, помогите моему сыну, – ударил по мембранам металлический колокольчик голоса Сикиники.

Господи, ну зачем, зачем она просит?! Она ведь знает, как он ненавидит больницы…

Когда Павел Савельев вернулся в свою клетку, на востоке уже потягивалось в постели из облаков седое утро. Он сел на пол своей подвесной тюремной камеры и огляделся.

Они стояли у решеток и молча смотрели на него.

– Господи, спасибо Тебе, он все еще жив, – прошептала, наконец, Ника. Ее голос напоминал звон разбитого хрусталя.

– Я… я молился за тебя. Я дал тебе установку остаться в живых, – пролепетал Алик.

«Ну, надо же, – отстраненно подумал Савельев, – а он ведь так и не сошел с ума».

– Нам все необходима такая установка, – тяжело дыша, отозвался он вслух. Только сейчас Павел понял, как смертельно устал он за ночь. Савельев казался себе выжатыми после стирки трусами, безразмерными семейными трусами, со стоическим безразличием перенесшими стирку каким-нибудь «Тайдом», затасканно-рекламным, а потому вдвойне омерзительно воняющим.

– Что случилось? – встревожился Ларин.

– Случилось то, что мне пришлось изображать из себя доктора, вот и все. Сын богини… я должен вылечить его.

– И за это тебя обратно в клетку? В виде благодарности? – хмыкнул Ларин.

– Если я помогу ему, мы сможем вернуться…

– О, Господи, есть еще чудеса на свете! – заплакала Вероника.

– Нет, Никусь, не поминай имя Господа всуе – слишком рано, – Савельев устало привалился к решетке. Над причудливо искаженными вершинами поднимался красноватый диск – воскресший Ра возвращался на небо. Внизу, в долине, над городом еще висел черный туман мрака. Глухой, простуженный звон гонга раздался в древнем храме.

– Я не смогу его вылечить, – пересохшими губами прошептал Савельев.

– Не сможешь? – Шелученко намертво вцепился в решетку клетки. – Ты не хочешь его вылечить? Ты хочешь нас на тот свет отправить? – в его голосе вновь зазвенели истеричные нотки. – Да мне без разницы, хочешь ты сам жить или подохнуть собрался! Но я… я-то хочу жить! Я хочу жить! У меня жена и дети! Я никогда не хотел ехать в эту дерьмовую страну, но из-за идиотского научного совета пришлось! А теперь мы все сдохнем из-за тебя! Почему ты не лечишь больного? Почему? Почему?

– Потому что я не врач. Здесь нужен не какой-нибудь доктор Пилюлькин, а настоящий хирург-онколог.

– Да в беде можно и хирургом представиться! – закричал Ваня Ларин. – И прооперировать кого угодно!

– Ты хотя бы знаешь, Ванек, что такое остеома? – угрожающе-тихо спросил Павел.

– Откуда?

– Я хочу жить! – пронзительно вскрикнул Шелученко. – А ты нас убиваешь! Ты действительно убиваешь нас! Когда у нас дома приспичило, я жену от внематочной беременности спасал…

– Прекрати. У тебя никогда не было жены, Алик, – сказала, словно припечатала, Ника.

– Поймите же вы меня, – сглотнул комок в горле Савельев и умоляюще глянул на Розову. Она лишь пожала плечами. «Да, слишком уж многое на нас навалилось», – пронеслось в голове Павла.

– Ты, конечно, не сможешь оперировать… – прошептала Ника.

– Да.

– Так попробуй, е-мое! – закричал Шелученко, изо всех сил раскачивая клетку. – Надо попробовать! Речь идет о наших жизнях!

– Значит, нам не осталось даже надежды? – Вероника прикрыла глаза, чтобы никто не видел ее слез.

– Ну, почему же…

– И на что же нам прикажешь надеяться? – возмущенно выкрикнул Ларин.

– На любовь матери к сыну…

Свет нового дня добрался до дна горной котловины, дома Мерое попрощались с ночью. У подножия храма собирались солдаты. Катили куда-то по своим делам телеги. Неожиданно задрожали приставные лестницы.

– Надо же, а нам еще и завтрак в постель несут, – мрачно хмыкнул Ларин. – Прямо как в пятизвездочном отеле…

– Он будет оперировать! – прокричал Шелученко в пропасть, отделявшую их от Мерое. Ударил кулаком по решетке и завизжал. – Он сказал, что будет оперировать! Он хочет! Он хочет! Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда…

Начинался новый день. День последний?

Казалось, вся Мерое была объята пламенем. Огонь согнал туман с дороги, и стволы деревьев стояли, словно почерневшие колонны на пожарище, а за ними всепожирающее пламя высоко вздымалось к небу.

Сквозь ветви, колючие сучья, пучки желтых цветов и пористых листьев лились сверкающие золотом и пурпуром лучи, и облака горели яркими и нежными красками, точно кровавые розы.

Еще никогда Савельев не видел такого блестящего солнечного восхода. Может быть, он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо?

Над просыпающимся городом курился фиолетовый туман. Суровая громада пирамиды казалась словно помолодевшей под лаской розового утра. Огромный храм Мерое горел в утренних лучах, краски неба отражались в обнаженных громадах Лунных гор.

Скалистые бока гор блестели теперь подобно большому опалу на застежке царской одежды. Но вот поднялось могучее светило и рассыпало по всему миру миллионы золотых стрел, чтобы прогнать своего врага – молчаливую ночь.

Мероиты совершали свои утренние жертвоприношения. На пирамиде, этой искусственной горе, возвышался громадный серебряный алтарь, на нем горело пламя, возносившее к небу благоухания и огромные огненные столбы. Жрецы в белых одеждах поддерживали огонь, бросая в него искусно нарубленные куски самого лучшего сандалового дерева и мешали их связками прутьев.

Головы жрецов были обмотаны повязками – поитиданами, концы их прикрывали рот и не допускали до чистого огня нечистого дыхания. Чуть поодаль убивали животных, предназначенных в жертву. Мясо разрезалось на куски, посыпалось солью и раскладывалось на миртовых цветах и листьях лаврового дерева – ничто мертвое и кровавое не должно коснуться терпеливой, святой земли.

Верховный жрец подошел к огню и брызнул свежим маслом в пламя. Оно взметнулось высоко к небесам. Остальные жрецы упали на колени и закрыли свои лица: никто не должен видеть, как пламя возносится навстречу своему отцу, великому богу – Солнцу. Домбоно взял ступку, бросил туда листья и стебли священного растения лучей, быстро растолок их и вылил в огонь чуть красноватый сок растения, великую пищу великих богов.

Наконец, Домбоно поднял руку к небу и стал петь. Он призывал ради Мерое благословение богов на все чистое и доброе, он воспевал добрых духов света, жизни, правды, щедрой земли, освежающей воды, деревьев и чистых творений. Домбоно проклинал злых духов мрака, лжи, болезни, смерти, греха, пустыни, всеистребляющей засухи, отвратительной грязи и всяких нечистых насекомых.

Наконец, голоса всех жрецов слились в торжественном гимне.

– Чистота и блаженство ожидает непорочного праведника…

Савельев встряхнулся, словно из лап сна смерти вырвался, и тоскливо глянул на прутья клетки.

– Эх, да под такое пение и умереть не страшно, – невесело усмехнулся он.

– Я хочу жить! Я хочу жить! – плакал в клетке Алик Шелученко и бился головой о решетку…

Что такое три сотни, четыре сотни шагов, когда приходится бороться за каждый метр, пригибаясь, перемещаться от укрытия к укрытию – и это на свежем воздухе, таком разреженном, что дыхание захлебывается и кровь накаляется настолько, что кажется, будто ты бежишь по огромной, бесконечной мартеновской печи? Тогда-то и начинаешь думать о каждом шаге, когда бьются маленькие молоточки в виски, в горло, в сердце, но каждый шаг означает: еще один кусочек земли отвоеван у этого чужого мира.

Алексей Холодов без сил сполз по обломку скальной породы. Бежала вперед дорога, перестав быть чудом, теперь она казалась ему прямой тропой в ад. Дорога без конца, дорога без начала и конца, сатанинский соблазн лично для него, Алексея Холодова. «Все-таки когда-нибудь она закончится, и я увижу Нику, узнаю тайну этих людей».

Тайна слегка приоткрыла свою паранджу чуть раньше, чем Алексей предполагал. Внезапно он увидел человека в чешуйчатой кожаной одежде. Солдат был один, сидел к Алексею спиной и неторопливо откусывал кусочек за кусочком от лепешки. Над ним висел огромный, бронзовый гонг. Солнце осторожно ласкало его отполированную поверхность своими лучами, гонг блестел, словно второе солнце… немая игра света, неслышный звон лучей, бьющихся о сияющий металл…

«Три метра, – подсчитал Холодов. – Три метра и не думать! Просто не думать!»

Он прыгнул, взмахнув руками, ребром ладони ударил солдата, не успевшего отскочить в сторону, по шее. Тот глухо ахнул и откатился к перекладине, на которой висел гонг.

Холодов рухнул рядом, больно приложившись лбом о землю. Последнее, что он успел подумать, было очень обидное: «Хреновый я борец-одиночка!» А потом сознание поплыло, уносясь вдаль… Солнце терпеливо ждало, кто очнется первым.

Глава 9
ТАЙНЫ ЧЕРНЫХ ФАРАОНОВ

Алексей Холодов выиграл состязание со временем. Его голова оказалась более крепкой, чем у загадочного «стража порога».

Лунные горы просыпались. В разреженном воздухе вибрировали крики зверья, щебет птиц, ветер свистел на макушках гор, огромный гонг, подвешенный на цепях, беззвучно раскачивался на цепи. На земле валялось здоровенное било из слоновой кости с набалдашником, обвязанным красными шерстяными нитками.

Холодов торопливо поднялся и глянул на солдата. Сумка Алексея валялась чуть в стороне, видимо, соскользнула с плеча во время прыжка.

«Там, где стражник, там и вход, – вполне резонно решил Холодов. – Кажется, цель уже близка. Где-нибудь в самом конце „дороги без конца“ начнется великое и опасное приключение. Все, что пока со мной произошло, – всего лишь бездарная увертюра к грандиозной симфонии».

Он подошел к солдату, все еще лежавшему без сознания, перевернул его на спину и вгляделся в лицо. И вновь поразился европейским чертам лица, бронзовой коже. В Судане Холодов бывал не раз и не два, ему доводилось встречать самых разных представителей самых разных племен… Перед ним лежал человек, не имеющий никакого отношения к негроидной расе.

– Мне очень жаль, парень, – пробормотал Холодов, заметив, что солдат чуть шевельнулся. – Но тебе надо поспать еще, – он вытащил из сумки бутылочку с эфиром, смочил ватку и прижал к носу незнакомца. Тот судорожно дернулся и замер.

Холодов принялся раздевать солдата. «Парень того же роста, что и я, – пронеслось у него в голове. – Мундирчик мне подойдет. Сумасшедшая идея, да, дружок? В твоей одежонке вписаться в стан врагов… Будем надеяться, что никто не потребует у меня пароля, а мне не придется грубить – „поцелуй, мол, меня в задницу“. Выбора-то у меня никакого, сам понимаешь, друг. Вы схватили Нику, и черт его знает, почему. Может, ее уже и в живых-то нет… Что ж, тогда я…»

Алексей замер на мгновение, а потом начал торопливо переодеваться.

«А что если Ники и в самом деле нет? – подумал он вновь. Дышать стало намного тяжелее. – Мстить? Одиночка против неизвестного, вооруженного до зубов народа? Абсурд… Вернуться в Судан и рассказать обо всем военным и полиции? Генерал Бикенэ с удовольствием устроит побоище. В Африке не очень-то в курсе, что такое сострадание. Нет-нет, Ника жива. Жива…»

Его мысли стали чуть спокойнее, Алексей пригладил чешую своего нового одеяния и улыбнулся. «Конечно же Ника жива. Почему они должны убивать Веронику и ее друзей? Беззащитных людей, археологов… Но разве ненависть – если это, конечно, ненависть – слышала хоть что-нибудь о благоразумии? Есть ли в политике – если это был, конечно, политический демарш – место человечности? Да и кого из мерзавцев волнует боль жертвы?»

Алексей надел на голову шлем. Надо же, у парня даже размер головы тот же самый! Свою собственную одежду он аккуратно связал в узелок и спрятал в расщелине между валунами. Потом перекинул через плечо рюкзак и еще раз склонился над раздетым, оглушенным солдатом.

– Часа два поспишь как миленький, – констатировал Холодов. – Надеюсь, сердце у тебя фурычит нормально, друг мой…

Он перетащил солдата в тень, глянул на бронзовое лицо и покачал головой. А потом пошел по длинному языку дороги.

Теперь он был представителем чужого народа, солдатом. Его сердце бешено билось, так заполошно, что врач, спрятавшийся в глубине его души, мигом поднял тревогу: ну, и как долго ты сможешь выдерживать все это? «Не думать! – прикрикнул на врача Холодов, воин-одиночка. – Не думать! Держись, парень!»

Одинокий путник шагал по дороге в Лунных горах в прошлое – дорога вела его в 4000 год до нашей эры, а он даже и не догадывался об этом.

Мрачный и молчаливый высился в городе дворец принца Раненсета. Высокая стена скрывала его от нескромного, любопытного взгляда.

А таких взглядов в Мерое хватало. Они были не только любопытны, но и подозрительны, и исполнены ненависти. В народе носились самые разнообразные слухи об этом таинственном жилище, слуги которого были невидимы и пугали не меньше, чем их хозяин и повелитель. Только высокое происхождение Раненсета удерживало недовольных, заставляя их скрывать до поры до времени свою злобу.

Здесь всегда было молчаливо и пустынно. Глухо отзывались эхом шаги в бесчисленных галереях, на бесконечных террасах. Все двери были занавешены тяжелыми, расшитыми золотом занавесами. И пусто, пусто, на всем лежал отпечаток чего-то мрачного, ледяного. И это под палящим-то солнцем! Мальчики одиннадцати лет, словно тени, двигались по комнатам, поддерживали огонь и бросали в него различные благовония. Золотые ожерелья и браслеты сверкали на шеях и руках, а лица были печальны. У маленьких слуг Раненсета были глаза стариков – полные апатии и дикого отчаяния.

В саду царила та же тишина, та же пустота. Казалось, что все очаровано сном. В центре сада как будто росла в небо башня с узкими окнами. В единственной комнате башни стоял стол, заваленный древними манускриптами, шкатулками, флаконами и связками сухих растений. У масляной лампы, горевшей и днем, и ночью, сидел древний Тааб-Горус. Худощавое и сморщенное лицо, несмотря на бронзовый цвет, было бледно. Из-под густых бровей сверкали серые, мрачные глаза. Тааб читал, чертил железным острием какие-то знаки и считал, что-то бормоча себе под нос.

Старик был так увлечен работой, что даже не заметил, как вошел Раненсет. Принц с восхищением посмотрел на своего наставника, а потом произнес почтительно:

– Приветствую тебя, учитель!

Старик быстро выпрямился. Улыбка буквально озарила лицо мрачного Тааба.

– Да хранят бессмертные каждый твой шаг, мой мальчик, – отозвался он, протягивая принцу сморщенную руку.

Раненсет пожал ее и присел рядом со стариком.

– Учитель, а ведь Сикиника не торопится приносить чужеземцев в жертву! Она на что-то надеется или что-то подозревает. Мы можем спровоцировать ее?

Отпив несколько глотков козьего молока из глиняной кружки, Тааб произнес с загадочной улыбкой:

– Всякий человек и всякий народ обладает своим собственным космическим запахом. Один аромат создает расовую ненависть и личную антипатию. Другой же рождает любовь. Сикиника, как видно, полюбила аромат чужеземцев.

Раненсет вскочил на ноги и в волнении прошелся по комнате наставника.

– Но как, Тааб, как сделать так, чтобы Сикинику отвратил аромат чужаков? Ты сможешь помочь?

– Терпение, мой мальчик! – старик ободряюще сжал плечо своего воспитанника.

Потом, подойдя к одному из окон, он приподнял занавес.

– Возьми факел, и пока еще не наступил день, у нас хватит времени приготовить все необходимое.

Пока Раненсет зажигал факел, Тааб подошел к столу из черного дерева, на котором стояли чеканные флаконы, стеклянные и керамические горшки и банки, широкие алебастровые вазы. Взяв одну такую вазу, флакон и еще какую-то мелочь, Тааб вышел прочь из башни в сопровождении брата царицы-богини.

В каморе при малой пирамиде, стоявшей в саду дворца, они остановились. Горус вытащил из деревянного ящика вязки сухих трав, роз и других цветов. Положил их на треножники, полил маслом из флакона и поджег. По каморке пополз удушливый чад. Но ни старик, ни Раненсет не обращали никакого внимания на вонь. Брат царицы-богини помогал поддерживать пламя, подбрасывая в него все новые травы и подливая в огонь масло из амфор.

Когда огонь в конце концов все-таки погас, на дне треножника осталась омерзительная черная масса. Тогда Тааб-Горус вытащил из-за пояса лопаточку слоновой кости, соскреб массу и положил в вазу из алебастра. Затем залил змеиным ядом из бронзового флакона и перемешал. Жидкость окрасилась в красный цвет. Тщательно закупорив амфору, Тааб передал ее Раненсету.

– Вот питье, мой мальчик, оно поможет.

– Но кто должен его выпить? – вскинулся Раненсет. – Си… Сикиника?

Горус визгливо рассмеялся и сморщился.

– Нет, Раненсет, не Сикиника. На этот раз не Сикиника. Во имя нашей цели пусть уйдет в землю мертвых ее дорогая подруга. Она должна заснуть для вечности.

Раненсет, казалось, все еще сомневался.

– Учитель, – наконец сказал он. – Но ведь Нефру-Ра постоянно дежурит подле сына Солнца. А что если мальчишка случайно выпьет вот это?

Горус ласково потрепал по щеке своего воспитанника.

– Не бойся. Если и выпьет, тем лучше. Раненсет пожал плечами.

– Да как скажешь, учитель…

После завтрака – фруктовый чай, ломоть серого какого-то хлеба, пчелиный мед и сильно пахнущее овечье масло – Павла Савельева вновь повели в город.

Шелученко так и не притронулся к еде. Он съежился в уголке клетки в комочек, поглядывая воспалившимися глазами на великолепный город-театр. На плоских крышах хозяйничали женщины, развешивали белье, выбивали матрасы. Играли во дворах дети. Их звонкие голоса порхали в воздухе, ударяясь о днища клеток, о гигантские стены храма, нависшие над городом. На улицах пульсировала жизнь, маленькие бычки тащили телеги. Торговцы бойко расхваливали свой товар. И никто не глянет наверх, на висящих между небом и землей чужаков.

Неподалеку что-то строили. Терпеливо творили новую часть храма. Как во времена фараонов ловко обходились с огромными каменными плитами. Надсмотрщики громко подгоняли блестевших от пота, задыхавшихся людей.

Ваня Ларин с огромным аппетитом уничтожал принесенный им завтрак.

– Прежде чем они принесут меня в жертву, – сообщил он Веронике, облизывая запачканные медом пальцы, – я хоть наемся по-человечески…

– Так ты будешь оперировать? – взвизгнул Алик, увидев пришедших за Савельевым солдат.

– Нет, мистер Шелученко.

– Но тогда ты мог бы спасти всех нас! Я умоляю тебя, Павел, я умоляю тебя: хотя бы попытайся…

Павел дико посмотрел на него. Он что, совсем ничего не понимает?

– Но это же равнозначно убийству, Алик!

– Ничего не делать в нашем положении тоже убийство! – еще громче завизжал Шелученко. – Господи, неужели этот идиот вообще ни на что не способен?!

Он опрокинул маленький столик с завтраком, вцепился в решетку и забормотал что-то себе под нос. Савельев задумчиво поглядел на него. «Шелученко и дня не продержится, – с грустью подумал он. – А вот Ванька снова висельные свои шуточки отпускает. Ника – тоже молодец. Я-то, конечно, боюсь, но… но Шелученко, нормальный трусливый мужик, как миллионы других людей, он будет самой первой жертвой. Придется мне, когда вернусь – если вернусь, конечно, – соврать ему, как врут смертельно больным людям. Скажу: все в порядке. Только терпение, терпение и еще раз терпение. Нервишки, мой дорогой, глупые нервишки шалят. Не беспокойся, мы выкарабкаемся…»

Такие разговоры велись уже сотни раз в этом мире и сотни раз люди покупались на них. Купится и Алик…

Савельев протиснул руку через прутья, пытаясь дотянуться до клетки, в которой сидела Вероника.

– Никусь, верь мне. Я… я также цепляюсь за жизнь, как и все вы…

Внизу его ждал Домбоно. Он бросил на Павла враждебный взгляд и махнул рукой в сторону крытой деревянной телеги, запряженной двумя рогатыми быками.

– Садитесь.

Савельев улыбнулся.

– «Скорая помощь» города Мерое?

– Что такое «скорая помощь»?

– Позже я обязательно объясню, Домбоно, – Павел взобрался в деревянный ящик, оказавшийся внутри более просторным, чем он предполагал. Домбоно сел рядом на обитую кожей скамью. М-да, в «скорой» люкса поменьше будет.

– Как дела у нашего пациента? – спросил Савельев.

– Мы еще раз внимательнейшим образом осмотрели его. Мы – это десять врачей. Вы правы, у мальчика опухоль.

– Значит, я победил в нашей дуэли, Домбоно?

– Богиня требует, чтобы вы лечили Мин-Ра!

– Я знаю. Мы вчера здорово с вашей богиней сцепились, – Савельев устроился поудобнее. Внезапно он понял, что никакой жертвенный алтарь бога дождя им пока что не грозит. – Мне точно понадобится помощь всех ваших богов. А также хирургические инструменты для удаления остеомы, зажимы, наркоз, лекарства. Нет, конечно, аппендикс можно и перочинным ножиком оттяпать, в России в сталинском ГУЛАГе врачи так и поступали, но остеома – это вам не слепая кишка. Пожалуйста, поговорите с вашими богами, пусть свяжутся со службой исполнения желаний.

– Вас следовало бы убить! – мрачно отозвался Домбоно, и его глаза полыхнули неприкрытой ненавистью.

– Кстати, я все хотел спросить вас, при первой встрече вы заговорили с нами по-английски. Откуда? – невозмутимо поинтересовался Савельев. – Все ж таки выезжали из благословенной Мерое?

– Нет! Но один англичанин как-то раз приблудился к нам. Зим эдак двадцать назад. И я решил выучить его язык. Через четыре года я свободно заговорил на этом языке.

– А потом?

– Шесть месяцев не было дождя, – Домбоно недобро усмехнулся. – А потом как заладят ливни на три недели, и наши поля расцвели вновь.

– И это через четыре года! – в ужасе прошептал Савельев.

– Что такое четыре зимы? Мы думаем в иных масштабах, – жестко отрезал Домбоно. – Вы ведь тоже не вечны… Кстати, по-меройски вы объясняетесь вполне сносно.