Текст книги "Валерий Брюсов"

Автор книги: Константин Мочульский

ГЛАВА ТРЕТЬЯ (1903–1904)

Уход из «Нового пути»: конец недоразумения с «богоискательством». – Максимилиан Волошин о Брюсове. – Месяц диспутов об искусстве в Лит. – худ. кружке. – Лекция Брюсова: «Ключи тайны». – Париж;.– Встреча с Вяч. Ивановым. – «Urbi et Orbi». – Расцвет поэтического дара, – Блистательные удачи стихотворения. – Универсальность сюжетов. – Значение Брюсова. – Преодоление «надсоновской» эпохи. – Холодный эротизм. – Порыв к освобождению. – По ту сторону добра и зла. – «Демонизм» Брюсова. – Трудолюбивость и усидчивость: «Вперед, мечта, мой верный вол!». – Влияние Брюсова. – Увлечение им Блока и Белого. – Трагический «роман трех»: Брюсов – Белый – Нина Петровская. – Вражда с Белым. – Брюсов – редактор «Весов». – Расцвет славы. – Отход от символизма. – Война с Японией: Брюсов – патриот.

В январе 1903 года выходит, наконец, первая книжка «Нового пути»: скромная обложка, простой шрифт, недорогая бумага – никаких «декадентских» изысков, никаких эстетических претензий и купеческой роскоши «Мира искусства». Серьезный, немного «серый» журнал.

В статье от редакции П. Перцов пишет: «Когда я спрашиваю себя о том, какою наша „новизна“ должна казаться с той стороны водораздела, мне всегда думается, что „оттуда“ мы представляемся прежде всего сугубыми индивидуалистами, воскрешенными и утрированными „эстетиками“ и „теоретиками“, непонятным ренессансом сороковых годов».

А между тем «Новый путь» знаменует решительную реакцию против эстетизма и индивидуализма. «Эстетика и философия, – продолжает автор, – сделали свое дело: период острого индивидуализма – неизбежная реакция „отцам“ – миновал. Субъективная догма этики также перестала удовлетворять… Чем-то другим, более обобщающим и более требовательным повеяло в воздухе… Мы стоим на почве нового религиозного миропонимания… Мысль русской литературы уже не раз обращалась в эту сторону: Гоголь, Достоевский, Вл. Соловьев – вот наша родословная».

Появление «Нового пути» – историческая дата в истории русской духовной культуры. Оно знаменует начало русского религиозного возрождения.

Журнал объединил блестящую équipe сотрудников. В центре ее стоит гениальный В. В. Розанов, помещавший из номера в номер свои удивительные «опыты» под заглавием «В своем углу». З. Гиппиус печатала свои стихи, рассказы и критические заметки (последние под псевдонимом Антон Крайний). В. Брюсов вел политическую хронику. В февральском номере появились первые стихи юного поэта Александра Блока «Из посвящений»; в сентябрьском– первая статья А. Белого «О теургии»; печатались стихи Бальмонта, Балтрушайтиса, Сологуба, Волошина, Allegro, Минского, Леонида Семенова и другие; статьи П. Перцова, Флоренского, Минского, С. Франка, Мережковского.

Живое, разнообразное и «новое» содержание журнала и приложенные к нему драгоценнейшие «Записки религиозно-философских собраний в С.-Петербурге» сразу привлекли к нему внимание читателей. В январе 1903 года Брюсов отмечает в дневнике: «„Новый путь“ стал на ноги. Подписчиков при мне прибыло до 1700. Каждый день по 20–30. Перцов принял деловой вид. Мережковский самоуверен, хотя намекал уже, что надоело ему быть без гонорара».

Но скоро между Брюсовым и редакцией «Нового пути» начались нелады: его политические обзоры не имели успеха, да и сам он был ими недоволен; жаловался, что ему приходится писать их наспех, по принуждению, без достаточной подготовки; что Перцов навязывает ему какую-то «теократию», какие-то чуждые ему консервативные тенденции. Его обижало, что Мережковские задерживают печатанье его стихов. Столкновения начались осенью. Брюсов записывает: «Осенью много ссорился с „Новым путем“ за нелитературность журнала и за отвержение моих политик. Потом вышла история с моей статьей о папстве. Она появилась в искаженном виде, обессмысленная. Я написал очень бранное письмо Зинаиде Николаевне и Перцову. Они отвечали ласково до крайности (и Дмитрий Сергеевич), что не знают, отчего это произошло, что, должно быть, цензура вычеркнула».

Но «ласковость» Зинаиды Николаевны была не вполне искренней: она боялась декадентства Брюсова и писала Перцову, что автор «Третьей стражи» «страшен для них внутренне», что его декадентством легко соблазниться. «Брюсову, – продолжала она, – надо будет где-нибудь „счесать“ свое декадентство и он, не дай Бог, может начать „счесывать“ его в „Новом пути“». Брюсов сообщил Перцову, что вынужден отказаться от секретарства, т. к. не может покинуть Москву. «Еще если бы я мог думать, – писал он, – что, бросая „твердую почву“ в Москве, я обрету ее в Петербурге… – но ведь я не могу думать этого. Если даже Мережковский, общепризнанный „первый“ писатель в России, не может „жить“ одной литературой (не делаясь газетной писакой), то на что же надеяться мне, чье имя даже „Новый путь“ не отважился поместить в № 1». Перцов ответил любезным письмом, в котором грустно примирялся с уходом «секретаря».

Брюсов отвечает ему большим посланием: «Ваше далеко не веселое письмо очень меня утешило. По крайней мере, все стало ясно. Все это, конечно, чувствовалось давно; теперь же постигается и разумом. Итак, „Нового пути“ нет; для меня, по крайней мере. Лучше, когда знаешь точно… Странным образом это невольное мое отречение от „Н. пути“ совпадает со всеми другими замыслами моей жизни. Еще и до начала „Пути“ были у меня мечты уйти из литературной жизни, то есть не печатать „для“ и „ради“. Теперь, издавая книгу своих последних стихов,[9]9
  Сборник «Urbi et Orbi».


[Закрыть] я опять с какой-то остротой сознал, что мое настоящее дело здесь, в творчестве, а не в статьях. Десятки, и сотни, и тысячи даже замыслов – и драмы, и поэмы, и повести, – которые годы лежат в душе, как зерна, вдруг опять оказались живыми, способными дать ростки, расцвести, быть яркими на солнце. И едва ли это не последний день. Надо синего неба, ветра, дождя; в пыли библиотек они обомрут, может быть, навсегда. И я хочу на несколько лет исчезнуть из журналов и печатных страниц. День, когда это настанет, кажется мне освобождением… Пусть же „Н. путь“ делает свое „дело“, сменившее „слова-литературу“».

Недолгое сотрудничество Брюсова в «Новом пути» было досадным недоразумением. С Мережковскими и другими «богоискателями» ему было не по пути. Но мечта поэта «исчезнуть на несколько лет из журналов» не осуществилась. В конце года издательство «Скорпион» получило разрешение на издание журнала «Весы». Брюсов на четыре года впрягся в тяжелую работу редактора и идейного руководителя «символического» журнала.

В 1903 году поэт Макс Волошин встретил Брюсова в Петербурге на одном из собраний Религиозно-философского общества и мастерски набросал его портрет: «Брюсов, – пишет он, – не принимал никакого участия в прениях. Стоял скрестив руки и подняв лицо. Был застегнут узко и плотно в сюртук, сидевший плохо („по-семинарски“, подумал я). Волосы и борода были черны. Лицо очень бледное, с неправильными, убегающими кривизнами и окружностями овала. Лоб округлен по-кошачьи. Больше всего останавливали внимание глаза, точно нарисованные черной краской на этом гладком лице и обведенные ровной, непрерывной каймой, как у деревянной куклы. Потом когда становилось понятно их выражение, то казалось, что ресницы обожжены их огнем. Из низкого стоячего воротничка с трафаретным, точно напечатанным, черным галстуком, шея торчала деревянно и прямо. Когда он улыбался, то большие зубы оскаливались яростно и лицо становилось звериным. Подумалось: „Вот лицо исступленного изувера-раскольника“. На другой день я с ним встретился и узнал, что это Брюсов. „Как можно ошибиться в лице, – подумал я, – когда увидел, что это лицо может быть красивым, нежным и грустным“».

Февраль– март 1903 год отмечены Брюсовым как период «борьбы за новое искусство». Бальмонт стоял в апогее своей славы. В литературных кружках поговаривали даже о «бальмонтовской эпохе русской поэзии». Он часто и с большим успехом выступал с докладами. 13 февраля читал в Литературно-художественном кружке о «Чувстве личности в поэзии»; в Обществе любителей российской словесности выступил с речью о Некрасове; 12 марта в Историческом музее читал о «Типе Дон-Жуана в мировой литературе».

Вернувшись из Петербурга, Брюсов попал в самый разгар борьбы. Он пишет в дневнике: «Борьба началась еще до моего приезда лекцией Бальмонта в Литературно-художественном кружке. И шла целый месяц. Борьба за новое искусство. Сторонами были „Скорпионы“ и „Грифы“. Что бы ни читалось в Художественном кружке, во время прений тотчас возникал спор о новом искусстве. В „возражатели“ записывалось десяток декадентов. И они начинали говорить по очереди о „великих“ Бальмонте и Брюсове, о сладости и святости греха».

Самым значительным событием этого боевого месяца была публичная лекция Брюсова «Ключи тайн» – мистический манифест «нового искусства».

Брюсов говорил торжественно: «Искусство есть постижение мира иными, не рассудочными путями. Эти просветы– те мгновения экстаза, сверхчувственной интуиции, которые дают иные постижения мировых явлений, глубже проникающие за их внешнюю кору, в их сердцевину… Искусство начинается в тот миг, когда художник пытается уяснить себе свои темные тайные чувствования… Искусство только там, где дерзновение за грань, где прерывание за пределы познаваемого в жажде зачерпнуть хоть капли „стихии чуждой, запредельной“». Так, теоретик символизма определял новое искусство как крайнее выражение романтического идеализма; борьба с рассудочностью, примат интуиции, соединение опыта эстетического с опытом мистическим – вот profession de foi ранних русских символистов.

А. Белый-студент, переодевшись в партикулярное платье с чужого плеча, в первый раз попал в кружок. Его поразил переполненный зал, жадная публика, «перекрахмаленные буржуи» и купчихи в бриллиантах. На эстраде восседали тучный психиатр Баженов, маленький, черненький С. В. Яблоновский-Потресов, Ашешов, Мунштейн (Lolo), Тэффи, Б. Зайцев, Гиляровский. Начинаются прения. Говорит Айхенвальд. Курсинский взлетает на кафедру и выпаливает: «Я желаю совершить преступление… Я бы… я… я… изнасиловал всех». Издали на скандал поглядывают философ Лопатин и маститый старец П. Боборыкин. Белый вскакивает на эстраду, что-то кричит, никто его не слышит, но все яростно хлопают.

На литературном горизонте появляется живописная фигура адвоката-поэта Сергея Александровича Соколова (Кречетова). Красивый брюнет с бархатным басом, поэт-декадент, поклонник Мережковского и Бальмонта, он отличался громадной энергией и темпераментом. Ему удалось весной 1903 года собрать вокруг себя начинающих литераторов и основать новое книгоиздательство «Гриф».

Брюсов рассказывает в дневнике о своем знакомстве с «грифами». «Затеяли они, – пишет он, – издавать журнал – увы, тоже „Маяк“. Пришли студенты и пригласили меня на собрание. Я пошел. Несколько десятков юношей занимались тем, что голосовали и большинством голосов принимали или отвергали свои стихи и рассказы. Я их заругал. Это было у Соколова. За ужином читали стихи. Местным гением был некий Рославлев, дюжий парень с длинными волосами, таланта весьма посредственного… „Маяк“ не состоялся… После они издали альманах „Гриф“– серый и по обертке, и по содержанию».

У Соколова была жена– Нина Ивановна, писавшая изящные рассказы под своей девичьей фамилией Петровская: умная, сердечная, талантливая, но отравленная всеми ядами «декаданса». Ей было суждено сыграть большую роль в жизни Брюсова и Андрея Белого.

В апреле 1903 года Брюсов с женой проводят две недели в Париже; добросовестно изучают музеи и памятники старины. В «Association des étudiants russes» поэт читает лекцию «О задачах искусства» и жалеет о своем выступлении. «Общество, – пишет он, – было такое же, как в Литературном кружке, только еще более некультурное, еще более грубое». В Париже знакомится он с Вячеславом Ивановым, читавшим в Русской школе о Дионисе. Вдохновенный поэт и ученый сразу очаровал Брюсова. «Самое интересное, – записывает он, – было, конечно, Вячеслав Иванов. Это настоящий человек, немного слишком увлеченный своим Дионисом».

«Валерию-поэту» (Valerio vati) посвятил В. Иванов торжественно-пышное стихотворение.[10]10
  Оно вошло в сборник «Прозрачность». Вторая книга лирики. Москва. «Скорпион», 1904.


[Закрыть]

 
Твой правый стих, твой стих победный,
Как неуклонный наш язык,
Облекся наготою медной,
Незыблем, как латинский зык!
В нем слышу клект орлов на кручах
И ночи шелестной Аверн,
И зов мятежный мачт скрипучих,
И молвь Субур, и крик таверн.
Твой зорок стих, как око рыси,
И сам ты – духа страж, Линкей,
Елену увидавший в выси,
Мир расточающий пред ней.
 

В 1903 году выходит четвертый сборник стихотворений Брюсова: «Urbi et Orbi». Стихи 1900–1903 гг. (Кн. «Скорпион», Москва, 1903). Поэтический дар автора достигает расцвета; Брюсов овладевает техникой русского стиха; открывает новые области ритмики, вводит в русскую поэзию французский vers libre, необъятно расширяет возможности словесного выражения, обогащает поэтический словарь, тематику и композицию. «Urbi et Orbi» – книга смелых исканий и блистательных удач. Она создает Брюсову славу мэтра и становится руководством для поэтов. Белый и Блок учатся по ней «стихотворному ремеслу»; в истории символизма она – огромное событие. В «Предисловии» к сборнику поэт пишет: «Некоторые стихи необычны по размерам. В частности, в отделе „Песни“ я пытался перенять формы современных народных песен, так называемых „частушек“, а в отделе „Искания“ старался усвоить русской литературе некоторые особенности „свободного стиха“, vers libre, выработанного во Франции Э. Верхарном и Ф. Вьеле-Гриффеном и удачно примененного в Германии Р. Демелем и Р. Рильке. Стих, как наиболее совершенная форма речи, в отдаленном будущем несомненно вытеснит прозу во многих областях, прежде всего в философии».

Введение в литературу народных песен– городских, фабричных, солдатских, канонизирование «частушек» – историческая заслуга Брюсова. Он прокладывает дорогу «народнической лирике» Белого, «Двенадцати» Блока, поэзии Городецкого, Клюева, Кузмина, Маяковского и многих советских поэтов.

Брюсов создает жанр «мещанского романса».

 
Есть улица в нашей столице.
Есть домик, и в домике том
Ты пятую ночь в огневице
Лежишь на одре роковом.
И каждую ночь регулярно
Я здесь под окошком стою,
И сердце мое благодарно,
Что видит лампадку твою.
 

И дальше:

 
Мне вечером дворники скажут,
Что ты поутру отошла,
И молча в окошко укажут
Тебя посредине стола.
 

Такие выражения, как «на одре роковом», «регулярно», «тебя посредине стола»– подлинные стилистические находки. Не менее удачно передан поэтом жанр частушки:

 
Как пойду я по бульвару,
Погляжу на эту пару.
Подарил он ей цветок —
Темно-синий василек.
 

В другой песенке девушка говорит другу:

 
То-то жизнь наша прискорбна:
Мы весь день разлучены,
Но зато всю ночь подробно
Про тебя я вижу сны.
 

Превосходен книжный эпитет «прискорбна» и словечко «подробно».

 
А вот «весело» поет «гулящая»:
Дай мне, Ваня, четвертак.
Пожертвуй полтинник.
Что ты нынче весел так,
Словно имянинник?
Буду ждать я час-другой,
Где-то мой сударик?
Помни, помни, друг милой,
Красненький фонарик.
 

Здесь не простая стилизация, а настоящее сотворчество.

Сборщики на новый колокол распевают протяжно:

 
Пожертвуйте, благодетели,
На новый колокол,
Глас Господень —
Звон колокольный
С напевом ангельским
Дивно схож.
 

Столь же непосредственны и подлинны песня солдатская («Так-то, братцы, и с Китаем церемониться нам что ль?») и песня детская («Палочка-выручалочка– Вечерняя игра!»).

Мещанский романс и фабричная частушка вводят нас в лирическую тему «города». Мрачную поэзию современного города, его ненужное движение, резкие контрасты, электрический свет и кружение ночных теней открыл Брюсову Верхарн. В его школе русский поэт закалил и охладил свой стих; у него научился железному, суровому ритму. В стихотворении «Раньше утра» описывается просыпающийся город:

 
Я знаю этот свет, неумолимо четкий,
И слишком резкий стук пролетки в тишине,
Пред окнами контор железные решетки,
Пустынность улицы, не дышащей во сне.
 

На холодном рассвете «недвижные дома, – как тысячи могил». И великолепная строфа:

 
Там люди-трупы спят, вдвоем и одиноко,
То навзничь, рот открыв, то ниц – на животе.
Но небо надо мной глубоко и высоко,
И даль торжественна в открытой наготе!
 

Поразительно описание старой, купеческой Москвы: амбары, кули, подвалы, конторки, звон денег, половые, купцы, ломовые. Этот затхлый и жестокий мир исчезнет, на месте его воздвигнутся здания из стали и стекла.

Но страшный город – рок поэта. Ненавидя это жадное и грязное чудовище, он заворожен им. Как часто бродит он по улицам, всматриваясь в лица прохожих, пытаясь отгадать их тайну. Как призрачен город в ночные часы.

 
Дрожа белеет сумрак чуткий,
Гремящий город мертв на час,
Спят мудрецы, спят проститутки,
И в два ряда мне светит газ.
 

Тревожен сон города: по темным улицам бродят призраки детей, стариков, девушек; гремят фабрики, свистят вдали паровозы.

 
О, демонов оклики! Ваши свистки, паровозы!
 

Ярко загораются окна вертепов.

 
Но пробуждается разврат.
В его блестящие приюты
Сквозь тьму по улицам спешат
Скитальцы покупать минуты.
 

Ночью сны смешиваются с явью: в девушке, сходящей с конки, поэт вдруг узнает царицу:

 
Да! я провидел тебя в багрянице
В золотой диадеме…
 

Женщина, прошедшая мимо него по тротуару, опьяняет его «невозможной» мечтой.

 
Она прошла и опьянила
Томящим запахом духов,
И быстрым взором оттенила
Возможность невозможных снов.
Сквозь уличный железный грохот,
И пьян от синего огня,
Я вдруг заслышал жадный хохот,
И змеи оплели меня.
 

От этой «Прохожей» Брюсова протягиваются таинственные нити к «Незнакомке» Блока.

Брюсов начал писать стихи в «надсоновскую» эпоху. Казалось, что русская поэзия поражена старческим склерозом. Печальный чахоточный юноша Надсон привил ей свой недуг: бессильные порывы к «идеалу», неясное томление, упоение гибелью, «гражданская скорбь» и жалобы на скучную жизнь были привычными лирическими темами. Поэт был бесплотным духом, земля – царством теней, любовь – декламацией о возвышенных и отвлеченных чувствах. «Декаденты» выступили бунтовщиками против поэзии угасания и умирания. Бальмонт и Брюсов отважились «омолодить» поэзию, влить в ее жилы горячую кровь. И им удалось победить «упадок» и извлечь томную анемию fin de siècle. Вот почему в стихах их господствует эротическая тема. В «реабилитации плоти», борясь с прошлым, они доходили нередко до безвкусия и цинизма. Но как бы ни были несовершенны средства – цель их была исторически оправданна. Рассудительный и холодный Брюсов считал своим долгом воспевать страсть, сладострастие, эротическое безумие. Делал он это сознательно и последовательно. Можно сказать, что он был эротичен принципиально. В восьмой книжке «Весов» за 1904 год он добросовестно излагает свою «теорию страсти». «Страсть, – пишет он, – это тот пышный цвет, ради которого существует, как зерно, наше тело, ради которого оно изнемогает в прахе, умирает, погибает, не жалея о своей смерти. Ценность страсти зависит не от нас, и мы ничего не можем изменить в ней. Наше время, освятившее страсть, впервые дало возможность художникам изобразить ее, не стыдясь своей работы, с верою в свое дело. Целомудрие есть мудрость в страсти, сознание святости страсти. Грешит тот, кто к страстному чувству, относится легкомысленно».

Брюсов «ценит» эротику как новую литературную тему, как новую возможность для творчества художника. В своих книгах он варьировал ее на тысячу ладов – и с большим упорством. Он измерял, взвешивал, наблюдал, рассуждал там, Где надо было только чувствовать. Поэтому от всех его «сплетений тел», и «страстных содроганий» веет убийственным холодом. Об этом проницательно пишет З. Гиппиус: «Прославление так называемой „любовной“ страсти, эротика– годится во все времена. Мертвенный холод Брюсова в этой области достаточно ощутим и в стихах. Кстати сказать, ни у кого нет такого количества „некрофильских“ стихов, как у Брюсова. На той „среде“ Вяч. Иванова, где мы единственный раз в 1905 году встретили Брюсова, вышел забавный случай. Брюсов, когда до него дошла очередь, прочел целый цикл… некрофильских стихотворений. Наконец– монотонный и очень внятный, особенно при общей тишине, ответ Сологуба: „Ничего не могу сказать. Не имею опыта“».

В «Urbi et Orbi» эротизм господствует. В стихотворении «L'ennui de vivre» страсть к женщине изображается поэтом как страшный рок, как «могильного креста тяжелый пьедестал».

 
О, да, вас, женщины, к себе воззвал я сам
От ложа душного, из келий, с перепутий,
И отдавались мы вдвоем одной минуте,
И вместе мчало нас теченье по камням.
………………….
Я отдал душу вам – на миг, и тем навек.
………………….
И я влеку по дням, клонясь как вол,
Изнемогая от усилий,
Могильного креста тяжелый пьедестал:
Живую груду тел, которые ласкал,
Которые меня ласкали и томили.
 

Жуткий образ вечного любовника, который, «клонясь как вол», влачит за собой «груду» женских тел! В прикованности к страсти, действительно, – злой рок Брюсова: он одержим сладострастием и не знает любви, порабощен женщиной и глубоко ее презирает. Он – палач и жертва: холодный экспериментатор любви. В отделе «Элегии» Дон-Жуан прославляет страсть как таинство, хулит ее как позор и ужас, упивается грехом, содрогается от наслаждения и отвращения. Эффектно подчеркнуты противоположные полюсы страсти: богоподобие и звериность.

Страсть – таинство, мистический «путь в Дамаск».

 
Губы мои приближаются
К твоим губам,
Таинства снова свершаются
И мир, как храм.
 

Страсть – распятие на кресте; он знает, что она ведет его на казнь, но целует ее руки «в сладострастной безмерности». Чувство греха обостряет «тайну» страсти:

 
Альков задвинутый, дрожанье тьмы,
Ты запрокинута, и двое мы.
И к телу тело нам прижать не стыд.
Грехом соделанным душа горит.
 

В «таинствах ночей»– дьявольская ложь: ни слияния, ни счастья – вечное одиночество и бессилие; в страсти:

 
Есть только смутная алчба
Да согласованность желанья,
Да равнодушие раба.
 

(«Одиночество»)

Умирая, он вспомнит о своей любви:

 
Весь круг бессилия и счастья,
Все дни, что вечностью прошли,
Весь вещий ужас сладострастья,
Вся ложь, вся радуга земли.
 

Когда проходит желанье, открывается «бедная нагота» тела, бесстыдно простертого на постели. И тогда хочется убить сообщницу преступления, осквернившую храм поэта «позором соучастья», и рука сжимает отравленный кинжал. Дон-Жуан пресыщен и неудовлетворен– он соблазняет и бросает, идет дальше «к ужасу новых границ».

 
Вы, опаленные яростной страстью,
В ужасе падали ниц,
Я, прикоснувшись к последнему
счастью,
Не опуская ресниц,
Шел, увлекаем таинственной властью,
К ужасу новых границ.
 

Об этом «ужасе» намекает стихотворение «In hac lacrimarum valle» – чудовищное измышление брюсовской фантазии. Усталый от женщин, поэт уйдет в горы и там будет резвиться с нимфами и зверями:

 
Повлекут меня с собой
К играм рыжие силены:
Мы натешимся с козой,
Где лужайку сжали стены.
 

На «козе» развитие эротической темы обрывается. Дальше идти было некуда.

Особое место в сборнике занимают «Баллады». Брюсов создает новый жанр лирического монолога в экзотической рамке. В центре каждой баллады стоит «она». Она – царица, царевна, гетера, дева, всегда «прекрасная», «прекраснейшая». Он – юноша всегда красивый, мужественный и страстный. Герои окружены рабами, невольниками, эфиопами, светильниками. Напряженное, патетическое действие строится на контрасте: свет– тьма, царица – раб, ангел и «две дщери тьмы». В. Жирмунский[11]11
  В. Жирмунский. «Валерий Брюсов и наследие Пушкина». Петербург, «Эльзевир», 1922.


[Закрыть] очень убедительно показал, что цель поэта – создать высшую напряженность эмоционального тона; для этого он усиливает звуковую стихию речи, умножает повторения, анафоры, ассонансы, аллитерации; нагромождает эффектные эпитеты, напряженные слова. Очень любопытен эротический словарь Брюсова: страсть-таинство, тайна, чудо, чары, бред, грезы, мечта, сон, а в другом плане, страсть-дрожь, содроганье, пламя, опьянение, муки, пытки, стоны, яд, отрава, кровь. В этом бурном лирическом потоке слова теряют свой точный логический смысл. Поэт преспокойно может сказать: «свет вошел в душу тенью» или «и не исчерпано блаженств» (?). Ему достаточно создать впечатление эмоционального напряжения; он действует магнетически.

В «Urbi et Orbi» эротическая одержимость – теза, – из нее органически развивается антитеза. Душный мир алькова и «ложа сладострастья» – только этап на пути восхождения поэта. Вольный дух задыхается в этом застенке. В одной из самых «декадентских» своих поэм, «Город женщин», поэт рассказывает о корабле, входящем в гавань мертвого города. Шесть смельчаков отправляются на разведку – пышный город пуст.

 
Но всюду, у портиков, в сводах, в тени
Дышало раздетое женское тело,
И в запахе этом мы были одни.
 

Так и в «любовных» стихах Брюсова нас преследует этот навязчивый «запах». И с каким облегчением выходим мы вслед за поэтом на свежий воздух! Звучный трубный зов, победный и торжественный, любовник «разрывает кольцо из рук», распахивает тяжелый полог – перед ним огромный мир, залитый солнцем:

 
В последний раз взглянул я свыше
В мое высокое окно;
Увидел солнце, небо, крыши
И города морское дно.
И странно мне открылась новой,
В тот полный и мгновенный миг,
Вся жизнь толпы многоголовой
Заботы вспененный родник.
И я – в слезах, что снова, снова
Душе открылся мир другой,
Бегу от пышного алькова
Безумный, вольный и нагой.
 

(«Побег»)

Лучшие стихи сборника вдохновлены восторгом освобожденья: песни, мечты, прозрение славы – все это кончено. Начинается новая жизнь.

 
Довольно, довольно! Я все покидаю! берите
и сны и слова!
Я к новому раю спешу, убегаю, мечта неизменно
жива!
Я создал, и отдал, и поднял я молот, чтоб
снова сначала ковать,
Я счастлив и силен, свободен и молод, творю,
чтобы кинуть опять.
 

(«Вступление»)

Эти новые созвучья и ритмы увлекают своей стремительностью. Ему, сыну города, отравленному ядом современности, грезится простая и мудрая жизнь; ему хочется сменить перо на плуг, лопату, кирку, косу.

 
Я хочу изведать тайны
Жизни мудрой и простой.
Все пути необычайны,
Путь труда, как путь иной.
 

(«Работа»)

Он возвращается к матери-земле, приникает к ее груди, как блудный сын, молит дать ему «жизнь без жажды и без думы». Превосходна строфа:

 
Помоги сыскать кольцо!
Я об нем без слез тоскую
И, упав, твое лицо
В губы черные целую.
 

(«У земли»)

Ему надоели люди, дела, смена истин и рифм, он желал бы не быть «Валерий Брюсов», все забыть, погасить сознание, стать вольным и одиноким. В преодолении морали и переоценке ценностей Брюсов – ученик Ницше и Бодлера: он тоже хочет быть «сверхчеловеком».

 
О, сердце! В этих тенях века,
Где истин нет, иному верь!
В себе люби сверхчеловека.
Явись, как бог и полузверь.
 

Сверхчеловек стоит «по ту сторону добра и зла»: все истины для него относительны. В стихотворении, посвященном З. Н. Гиппиус, поэт восклицает:

 
Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я.
 

Эти стихи создали Брюсову репутацию «великого мага», состоящего в личных отношениях с дьяволом. Своим таинственным поведением поэт поддерживал свой «демонический» престиж. Он чувствовал себя избранником, пророком, несущим в мир новое благовестие. Гордым самоутверждением звучат стихи:

 
Я в жизнь пришел поэтом, я избран был судьбой,
И даже против воли останусь сам собой.
Я понял неизбежность случайных дум своих,
И сам я чту покорно свой непокорный стих.
В моем самохваленьи служенье Богу есть, —
Не знаю сам какая, и все же миру весть!
 

Но это «избрание» – тяжелый труд и упорное усилие. Трудолюбивый и усидчивый Брюсов – прямая противоположность образу романтического поэта, «беспечному ленивцу» и «гуляке праздному». Его «мечта»– не легкокрылая Муза, а «верный вол»; в руках его не лира, а «тяжелый кнут»; его творчество не забава, а работа в поте лица. Вся сущность брюсовской натуры открывается в стихотворении, посвященном П. П. Перцову, – оно примечательно.

 
Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой,
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай,
Нам кем-то Высшим подвиг дан,
И спросит властно Он отчета…
Трудись, пока не лег туман,
Смотри, лишь начата работа!
 

Сборник «Urbi et Orbi» произвел сильное впечатление. А. Блок пережил недолгое, но страстное увлечение поэзией Брюсова: о книге он написал две восторженные рецензии; стихотворная техника мэтра, его культ рифмы, богатство ритмики, vers libre, звуковые сочетания – повлияли на его лирику. «Урбанизм» Брюсова открыл для Блока новую область «городских тем». Еще более горячим поклонником Брюсова был А. Белый: он подражал ему, боролся с ним, «преодолевал» его. Летом 1904 года, в Шахматове, главной темой бесед между Блоком и Белым была поэзия Брюсова. В «Воспоминаниях о Блоке» Белый пишет: «Отношение нас, молодежи, к поэзии Брюсова было двусмысленно: ведь вожаком признавали мы Брюсова; мы почитали слияние поэта с историком, с техником; он был единственным „мэтром“, сознавшим значение поднимаемых в то время проблем. В. Иванов, не живший в России… блеснул, озадачил, очаровал, многим он не понравился; и – он уехал; его мы не знали; Бальмонт не играл никакой уже роли; З. Гиппиус уходила в „проблемы“, отмахивалась от поэзии; Ф. К. Сологуб, как поэт, не приковывал взоров… Брюсов был для нас единственным „мэтром“, бойцом за все новое, организатором пропаганды; так, в чине вождя и борца подчинялись ему… Был Брюсов – „фигурой“, самый контур его, как создателя „Urbi et Orbi“ – значительней прочего; „Urbi et Orbi“ – завоевание страны… В „приеме“, как тигр в камышах, залегал, притаившийся Брюсов, чтобы в прыжке явить подлинный, устрашавший нас облик сурового мага… Я знаю, что Брюсов действительно увлекался магизмом; и раньше еще он забрел в спиритизм; он не брезгал сомнительной атмосферой гипнотических опытов; гипнотизировал он, заставляя служить себе, гипнотизировал долго меня, Соловьева и Эллиса». Белый, только что написавший статью «О теургии», ждал сочетания поэзии с мистикой; ему казалось, что под брюсовской «техникой» таится черная магия, что автор «Urbi et Orbi» мечтает о соединении поэзии с магией; что линия его враждебна «соловьевской» линии, которую бережно охраняли Белый, Блок и Сергей Соловьев. Брюсов понимал, что «Золото в лазури» Белого и «Стихи о Прекрасной Даме» Блока основаны на недоступном ему мистическом опыте; что «младшие» воспевают явление Вечной Женственности, видят зори и слышат звуки, которых он не видит и не слышит. И он не скрывал своей зависти и обиды. В сборнике «Urbi et Orbi» помещено послание «Младшим» с эпиграфом из Блока: «Там жду я Прекрасной Дамы». Оно трогательно по наивному выражению ревности мага к тайному знанию юных «посвященных».

 
Они Ее видят! Они Ее слышат!
С невестой жених в озаренном дворце!
Светильники тихое пламя колышат,
И отсветы радостно блещут в венце.
 

И последняя строфа: