Текст книги "Мысли о мыслящем. О частной реализации концептуального подхода к опыту экзистенции"

Автор книги: Константин Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

В силу своих философских установок Кант не мог принять идею Бога как априорное синтетическое суждение и уже исходя из этого обосновывать обязательность нравственного закона. К данной идее он вынужден был прийти окольным путем, через признание истинности нравственного императива: «…если мы с точки зрения нравственного единства как необходимого мирового закона исследуем причину, которая единственно может дать этому закону соответствующую действенность и, стало быть, придать ему также обязательную для нас силу, то мы должны предполагать, что существует единая высшая воля, охватывающая собой все эти законы»[162]162
  Кант И. Критика чистого разума. – М.: Мысль, 1994. С. 477.


[Закрыть].

Но если в основе нравственного долга лежат божественные установления, то почему мы их так часто нарушаем? Дело в том, что в человеческой природе присутствует «изначальное зло» (первую часть книги «Религия в пределах одного только разума» Кант как раз посвятил этому вопросу). И в этом состоит еще одна причина, по которой мы должны принять идею Бога: «В самом деле, хотя бы у человека не было морального интереса из-за отсутствия добрых чувств, однако и в таком случае имеется достаточно оснований вселить в него страх перед бытием Бога и загробной жизнью»[163]163
  Там же. С. 485.


[Закрыть].

Напротив, сознательное следование нравственному закону предполагает наличие «доброй воли». Рассуждая об этом понятии, Кант переходит на высокий стиль: «Добрая воля добра… не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь поставленной цели, а только благодаря волению, т. е. сама по себе… Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного наделения суровой природы эта воля была совершенно не в состояний достигнуть своей цели; если бы при всех стараниях она ничего не добилась и оставалась одна только добрая воля (конечно, не просто как желание, а как применение всех средств, поскольку они в нашей власти), – то все же она сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что имеет в самом себе свою полную ценность. Полезность или бесплодность не могут ни прибавить ничего к этой ценности, ни отнять что-либо от нее»[164]164
  Кант И. Собрание сочинений в шести томах. Том 4. Часть 1. – М.: Мысль, 1965. С. 229.


[Закрыть]. В понимании важности того, какую направленность имеет воля, Кант перекликается с некоторыми христианскими богословами, в частности с уже цитировавшимся Исааком Сирином[165]165
  См. сноску 148.


[Закрыть].

Кант жил в эпоху, для которой был характерен возвышенный и романтический взгляд на мир и на природу человека. Вероятно, этим обстоятельством во многом объясняется его представление о нравственном долге как о чем-то самоочевидном, а также потребность видеть в исполнении этого долга некий религиозный смысл, объединяющий конечную цель человека с конечной целью мироздания. В сознании Канта, кажется, неразрывно соединились моральность и религиозность. Приведу одно его наставление, в котором это в достаточной мере отражено: «Человеческая душа питает (я верю, что это необходимо происходит во всяком разумном существе) естественный интерес к моральности, хотя этот интерес не остается единственным и практически преобладающим. Укрепляйте и усиливайте этот интерес, и вы найдете разум весьма способным к поучению и просвещению для соединения спекулятивного интереса с практическим. Но если вы не позаботитесь заранее, чтобы сделать человека хотя бы немного добрее, то вы никогда не сделаете из него искренне верующего человека»[166]166
  Кант И. Критика чистого разума. – М.: Мысль, 1994. С. 485.


[Закрыть].

Сегодня независимость моральных норм от религии многим представляется более чем очевидной. Религию даже нередко обвиняют (и не без оснований) в аморальности, попрании моральных норм, имевшем место в разные периоды ее исторического развития. Однако тут сложно отделить те случаи, когда аморальные поступки действительно совершались во имя религии и были продиктованы двусмысленностью или ложностью ее предписаний, от тех случаев, когда религия служила лишь прикрытием для произвола властей, а также для проявлений людского невежества и темных инстинктов. По крайней мере, если рассматривать действия светской власти и простых людей тех эпох, не имеющие явной религиозной направленности, то мы обнаружим не меньшую ксенофобию, жестокость и безнравственность вообще. Логично сделать вывод, что таков был дух времени, допускавший подобный образ мыслей и действий в качестве едва ли не нормы, что было обусловлено конкретными историческими обстоятельствами. Между тем если вникнуть в суть вероучения любой из мировых религий, мы не найдем там ничего, что оправдывало бы моральное зло; наоборот, все они призывают к соблюдению общепринятых моральных норм. Конечно, иногда остается свобода для трактовки религиозных текстов, и если злоупотребить ею, то смысл некоторых из них можно достаточно сильно извратить. Но это уже вина интерпретаторов, по ошибке или сознательно не учитывающих общий контекст религиозного писания и специфику той исторической эпохи, когда оно появилось.

Вместе с тем особенности религии как общественного института создают условия, которые косвенно способствуют определенным нарушениям моральных норм: гордыни и равнодушию (если не откровенной неприязни) по отношению к тем, кто не принадлежит к той же конфессии, издержкам неестественных сексуальных ограничений, злоупотреблениям религиозных лидеров. Однако ответственность за все это лежит на самих людях и религиозных организациях, допускающих подобные нарушения, а не на религии как таковой (которая по существу представляет собой систему идей, описывающих некое мировоззрение, а также свод правил поведения, непосредственно из этой системы вытекающих).

Как бы то ни было, большинство современных людей, похоже, убеждены, что вполне можно соблюдать все этические нормы, вовсе не будучи религиозным человеком. И в этом случае нравственные поступки заслуживают даже большего одобрения, поскольку являются результатом осознанного и свободного выбора, а не обусловлены желанием благ или страхом наказаний в посмертном существовании.

Безусловно, свобода выбора имеет особую ценность. Многие согласились бы со словами Жан-Поля Сартра: «Достоевский как-то писал, что “если Бога нет, то все дозволено”. Это – исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если Бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне… Иначе говоря, нет детерминизма, человек свободен…»[167]167
  Сартр Ж.-П. Экзистенциализм – это гуманизм // Сумерки богов. – М.: Политиздат, 1990. С. 327.


[Закрыть]. Однако атеизм не является единственно возможным выражением человеческой свободы. Человек так же свободно может избрать веру в Бога и в своей жизни сознательно ею руководствоваться – не ради грядущей награды, а просто признавая правильность установленных Богом законов. При этом ему не нужно будет обосновывать для себя необходимость нравственных поступков – ведь нравственный закон встроен в божественный мировой порядок.

А чем может быть обоснован нравственный выбор с точки зрения атеиста? Мы вернулись к тому же вопросу: почему я должен поступать так, как предписывает нравственный закон? Какое значение для меня может иметь благо других людей и человечества в целом? Оставаясь на атеистических позициях и будучи честным перед самим собой, на эти вопросы невозможно дать убедительный ответ. Наоборот, если считать, что миром правят безличные природные законы, то тогда нужно признать, что собственное существование для меня имеет единственную ценность.

Мы все существуем как отдельные существа, и природа в нас вложила инстинкт самосохранения. Мир представляет собой круговорот преходящих материальных форм, он находится в постоянном становлении, и ни одна из этих форм не может установиться в нем окончательно. Поэтому все они эфемерны, никакая из них не имеет ценности для мира. Соответственно, нет смысла о них заботиться. Остается лишь отдаться своим инстинктам, главный из которых – самосохранение; и не потому, что это будет «правильно» – в безличных законах природы не может быть ничего правильного, то есть разумно-целесообразного, – а исключительно потому, что так проще. Проще смириться со своей ролью живого механизма, управляемого изнутри объективными законами. И только страх наказания может помешать вести себя аморально. Но если человек достаточно разумен и ему хватает силы духа, а также честности, чтобы все это признать, то его поведение должно быть свободно от каких-либо моральных норм. Если же вы с этим не согласны и тем не менее мните себя атеистом, значит, в самóм своем фундаменте ваш атеизм имеет глубокую трещину, которая его разрушает.

В целом представляется, что Сартр был прав: если Бога нет, то все позволено[168]168
  В оригинале у Достоевского эта мысль выражена иначе: «…уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено…» (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Том 14. – Л.: Наука, 1976. С. 64-65).


[Закрыть], в том числе любая мораль или даже отсутствие таковой. Об этом говорил и Кант: «…если мир не имеет начала и, следовательно, также творца, если наша воля не свободна и душа так же делима и бренна, как и материя, то моральные идеи и принципы также теряют всякую значимость и рушатся вместе с трансцендентальными идеями, служившими для них теоретической опорой»[169]169
  Кант И. Критика чистого разума. – М.: Мысль, 1994. С. 294.


[Закрыть]. Только принимая – явно или неявно – предположение о существовании Бога, мы имеем основание считать, что мир един и разумно организован, что его развитие имеет определенные цели и, соответственно, возможна абсолютная шкала ценностей, применимая ко всем явлениям, в том числе к человеческому поведению, и определяющая, насколько они этим целям соответствуют. Лишь при таком условии есть смысл говорить о гармонии и красоте, о добре и зле, о моральных принципах и нравственном императиве.

Основные главы этой книги как раз и были посвящены тому, чтобы показать оправданность указанного предположения. Представленное в них понимание Бога по своей сути близко к учениям многих религий и прежде всего – авраамических, но отличается от этих последних своим пантеистическим характером. Тем не менее определяющим, на мой взгляд, является признание единства божества. В этом смысле изложенная концепция наследует религиозным учениям, берущим свое начало в книгах Торы или Ветхого Завета.

Вместе с тем эти религии отличаются жесткими предписаниями в плане практической морали. Бог в них нередко предстает деспотичным владыкой, и это накладывает отпечаток на отношение верующих к моральным нормам. Страх перед Богом подчас становится чуть ли не главным, а то и единственным, стимулом для их соблюдения. С этой точки зрения может показаться характерным принятое в Православии выражение «раб божий», относящееся ко всякому человеку. Трудно требовать от раба добровольного и чистосердечного соблюдения правил, установленных его владельцем.

Однако в том же Православии страх перед Богом обычно трактуется не как боязнь кары, а как нежелание нарушить его заветы и оказаться вне общения с ним, являющееся следствием любви к Богу. Кроме того, сознание своей подчиненности высшему Началу избавляет от страха перед всеми иными силами, которые только могут угрожать человеку[170]170
  «Кто боится Господа, тот выше всякого страха, устранил от себя и далеко оставил за собой все ужасы века сего» (Святой Ефрем Сирин. Творения. Т. 4. – М.: Издательство «Отчий дом», 1995. С. 97).


[Закрыть]. Те же, кто не хотят быть «рабами божьим», часто являются рабами своих страхов, инстинктов и сиюминутных желаний, о чем нередко сожалеют, повторяя в очередной раз свои ошибки, но не имеют силы что-либо изменить и хоть на время сбросить с себя ярмо такого рабства. Между тем слово «раб», встречающееся в церковнославянских текстах, не содержит ничего оскорбительного и выступает синонимом слова «работник» (в греческом оригинале и в переводах на некоторые другие языки – скорее, «слуга»). Вообще же христианское понимание отношений между человеком и Богом предполагает не рабство, а сыновство, поскольку все мы – дети Отца Небесного. Сын служит отцу не из страха, а из любви. И в этом истоки христианской морали: «…“возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим” – сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: “возлюби ближнего твоего, как самого себя”; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки»[171]171
  Мф. 22:37-40.


[Закрыть].

Очевидно, что религиозная мораль идет здесь гораздо дальше, чем общепринятая светская мораль. Требование любви к ближнему по своей альтруистичности превосходит даже «золотое правило» нравственности. При этом основание у них, в сущности, одно. Человек должен заботиться о другом человеке и даже любить его в силу того, что они оба причастны единому божественному Началу и подобны друг другу. Я должен любить другого, потому что я люблю себя. Сама заповедь любви, кстати, не является изобретением христианства. Фраза «люби ближнего твоего, как самого себя»[172]172
  Лев. 19:18, Мф. 19:19, Мф. 22:39, Марк. 12:31.


[Закрыть] впервые встречается в Пятикнижии и уже потом повторяется в книгах Нового Завета. Но именно христианство обращается к ней наиболее часто. В писаниях одного из Отцов Церкви – Блаженного Августина – она трансформировалась в известный и еще более радикальный афоризм: «Люби – и делай, что хочешь»[173]173
  Блаженный Августин. Рассуждения на Послание Иоанна к Парфянам, VII, 8.


[Закрыть]. Имеется в виду, что те поступки, которые продиктованы духом любви к ближнему, каковы бы они ни были, не могут причинить зла.

В этой связи снова вспоминается буддийская притча о монахах и моряках. Вряд ли Блаженный Августин подразумевал подобные случаи. С точки зрения христианства, убийство является, пожалуй, самым тяжким грехом, и совершать его особенно не подобает людям, считающимся святыми. Возможно, монахам следовало добровольно отдать золото, предназначавшееся для буддийской святыни, и даже принять смерть. Трудно сказать, какой образ действий в их положении был бы правильным. Однако намерения их все же были благими и происходили из чувства любви к ближним.

Человек не обладает разумом Бога и не в состоянии предвидеть все последствия своих поступков. Он обречен делать ошибки – и в отношении собственной жизни, и в отношении жизни окружающих. Единственное, за что он может нести полную ответственность, – это направленность его воли. Если воля искренне устремлена к благу и движима любовью к людям, то этого достаточно, чтобы признать ее доброй и нравственной. Поступки же и их плоды могут быть разными, не всегда отвечающими характеру исходных намерений.

Но как быть тем, кто лишен доброй воли? Означает ли ее отсутствие то, что существование такого человека являет собой зло? Подобные вопросы уже рассматривались, и при этом констатировалось, что само по себе существование не может быть злом. В основе всякого существования – абсолютное благо. Все формы существования являются необходимыми составляющими единого Целого, которое заключает в себе все благо и всю полноту бытия. Любая человеческая душа, как бы она ни была несовершенна, тоже представляет собой необходимую часть этого целого. То зло, которое она несет в себе и производит вовне, – это во многом иллюзия. Свойственное ей нравственное зло преходяще и в целом имеет тенденцию к ослаблению под давлением внешних обстоятельств (хотя чтобы полностью его изжить, ей, возможно, потребуется не одна жизнь). Причем многие люди сознают в себе зло и желают от него избавиться. Наличие такого намерения – даже если оно не приводит к видимым успехам – означает, что они находятся на верном пути и со временем это неизбежно принесет свои плоды, важно лишь сохранять постоянство усилия. Но и в том случае, когда такого намерения нет, внутреннее стремление к благу, ошибочно принимающее форму одержимости злом, рано или поздно должно найти для себя более правильное русло. Путь этот долгий и болезненный, но для кого-то, вероятно, единственно возможный[174]174
  Григорий Нисский, почитаемый как святой и Православной Церковью, и Римско-Католической, высказывал мнение, что даже падшие ангелы в итоге раскаются и признают Бога (см.: Творения св. Григория Нисского. Часть IV. – М.: Типография В. Готье, 1862. С. 250). Исаак Сирин также в одной из своих бесед писал, что «ни демоны не останутся в своем демоническом состоянии, ни грешники – в грехах своих; но к единому равному состоянию совершенства… намеревается Он [т. е. Бог. – К. З.] привести их…» (Преп. Исаак Сирин. О божественных тайнах и о духовной жизни. Новооткрытые тексты. – СПб.: Издательство Олега Абышко, 2006. С. 283).


[Закрыть].

Вообще же мы все должны пройти через определенные испытания, чтобы осознать всю тщетность зла и окончательно понять, что это ложный ориентир. В этом смысле все наши неудачи и ошибки являются благом, поскольку ведут нас к благой цели. Такое тяжело признать, но если у нас это все же получится, нам будет проще принимать то неизбежное, что уготовила нам судьба. Тогда мы, скорее всего, увидим правоту слов Майстера Экхарта и согласимся с ними: «Подлинно, чьи стези направлены ко благу и кто знает Бога, для того все эти горести и падения на пользу. Ведь для добрых все вещи происходят ко благу, как говорит святой Павел и как свидетельствует святой Августин: “Да, и даже грехи”»[175]175
  Майстер Экхарт. Трактаты. Проповеди. – М.: Наука, 2010. С. 19. У Экхарта есть и другое неоднозначное высказывание на ту же тему: «Поскольку Бог в некотором роде желает, чтобы я сотворил также грехи, то и я не желаю, чтобы они мной соделаны не были» (там же. С. 354).


[Закрыть].

Теперь я предлагаю вернуться к поиску формулировки универсального категорического императива, устанавливающего нормы этического поведения. Она должна отражать устремленность воли к абсолютному благу, подчеркивая его всеобщий характер, и вместе с тем указывать подобающую форму проявления воли и понятный для всех критерий блага. Форма проявления воли очевидна – это действие, поступок. Что касается критерия блага, то его мы уже обсуждали – это счастье. При всем своем многообразии счастье как особое чувство знакомо практически каждому, и любой может приблизительно представить, примеряя к себе, насколько та или иная ситуация способна вызвать подобное чувство у другого человека. Разумеется, он может при этом ошибиться, но если он будет искренен в своем стремлении принести счастье другому, то его воля в любом случае будет ориентирована в правильном направлении. Всеобщий характер данного критерия предполагает, что целью должно являться счастье не только конкретных людей или определенных человеческих групп, но и вообще всех существ, способных в той или иной мере испытывать такое чувство. Пантеистическое представление о мире подразумевает, что все является одушевленным и, следовательно, в какой-то степени может ощущать состояние счастья. Однако мы не в силах с достаточной уверенностью вообразить себе эти ощущения. Наша фантазия вряд ли способна простираться дальше знакомого нам мира живых существ. Соответственно, им мы и вынуждены ограничиться (впрочем, не возбраняется пытаться выйти за эти рамки). Итак, с учетом всего изложенного, нравственный императив можно сформулировать таким образом: «Поступай так, чтобы в результате твоего поступка суммарно увеличилось счастье всех живых существ или уменьшились их страдания»[176]176
  Это очень напоминает известную буддийскую формулу, являющуюся частью многих молитв и медитаций, – и не удивительно: было бы странно, если бы нравственный императив оказался всего лишь искусственной конструкцией, не имеющей никаких параллелей с реальной духовной практикой.


[Закрыть].

Может возникнуть вопрос, как нам оценивать счастье суммарно? Тут, безусловно, нельзя исключить элемент произвола. Важно, чтобы мы хотя бы пытались честно учитывать все обстоятельства. Поясню на примере известной «проблемы вагонетки». Суть ее в следующем. Предположим, вы – стрелочник. По рельсам несется неуправляемая вагонетка. Вы знаете, что далее на ее пути будут пять дорожных рабочих, которые наверняка пострадают. Но вы можете перевести стрелку и направить вагонетку на другой путь, где ведет ремонт всего один рабочий. Сделаете ли вы это? Ответ кажется очевидным: пять больше, чем один, поэтому стрелку нужно переводить. То есть вы арифметически оценили возможное зло (счастье со знаком минус) и приняли решение. А теперь допустим, что на другом пути находится не рабочий, а играющий ребенок. Каковы будут ваши действия в этом случае? С одной стороны, ничего не изменилось: пять жизней против одной. Но с другой стороны, рабочие сознательно подвергают жизнь риску, занимаясь своей профессией, и если произойдет несчастный случай, то они и их семьи примут это как неизбежное зло. Если же погибнет ребенок, то и вы, и рабочие будете чувствовать свою вину, а для родителей ребенка его смерть станет незаживающей душевной раной. Взвесив все эти доводы, вы можете решить, что стрелку переводить не нужно. У такого решения могут быть и иные мотивы. Главное, чтобы они были, с вашей точки зрения, достаточно вескими.

Приведенная формула применима практически к любой ситуации, касающейся как других людей (и даже не только людей), так и самого человека, принимающего решение. Подобно кантовскому императиву, она может использоваться, например, в ситуации, когда человек рассматривает возможность самоубийства. Причем если императив Канта налагает на такое решение недвусмысленный запрет, то в данном случае все не столь однозначно. Положим, речь идет об эвтаназии. Неизлечимый больной, находящийся в сознании, хочет прекратить свои страдания и расстаться с жизнью. Без помощи врача он сделать этого не в состоянии. Если он не считает жизнь безусловно высшей ценностью, а страдания кажутся ему невыносимыми (к тому же страдают и его близкие, видя, как он мучается), то он может попросить врача дать ему нужные таблетки, которые он примет самостоятельно. Но если больной знает, что для эвтаназии потребуется активное участие врача, который должен будет фактически его убить, а врач к этому морально не готов, то ему лучше отказаться от своей идеи и ожидать естественного конца.

Конечно, нравственный выбор часто бывает сложен. Существуют многие добродетели, которыми мы можем руководствоваться в своих поступках. И все же главные среди них – любовь и милосердие. Прочие по большей части лишь способствуют поддержанию порядка в обществе и мироустройстве в целом. И только эти две нацелены на его совершенствование, то есть на то, чтобы делать мир лучше. Эта разница становится особенно видна, если сравнить милосердие со справедливостью – пожалуй, самой социально ориентированной добродетелью. Исаак Сирин писал об этом: «Милосердие противоположно правосудию. Правосудие есть уравнивание точной меры, потому что каждому дает то, чего он достоин… А милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью и склоняющаяся ко всем с состраданием: кто достоин зла, тому не воздает, а кто достоин добра, тому дает его вдвойне. И если очевидно, что милосердие относится к области праведности, то справедливость – к области зла. Как сено и огонь не могут находиться в одном месте, так милосердие и справедливость не могут сосуществовать в одной душе»[177]177
  Цит. по: Митрополит Иларион (Алфеев). Духовный мир преподобного Исаака Сирина. – М.: Издательский дом «Познание», ИМП РПЦ, 2017. С. 91.


[Закрыть].

Милосердие как деятельная добродетель основана на любви. О любви в мировой литературе сказано много высоких слов. Я приведу только слова христианского святого Силуана Афонского (канонизированного Православной Церковью в конце прошлого века): «Однажды… я увидел на дороге убитую змею, порезанную на куски, и каждый кусок ее судорожно бился, и стало мне жалко всю тварь, и всякое творение страдающее, и я много рыдал пред Богом.

Дух Божий учит душу любить все живое, так что и зеленого листа на дереве она не хочет повредить, и цветка полевого не хочет потоптать. Так Дух Божий научает любви ко всем, и душа сострадает всякому существу, любит даже врагов и жалеет даже бесов, что они отпали от добра»[178]178
  Схиархимандрит Софроний (Сахаров). Преподобный Силуан Афонский. – Сергиев Посад: СТСЛ, 2011. С. 490-491.


[Закрыть].