Текст книги "В книге"

Автор книги: Константин Шеметов

Константин Шеметов
В книге

© Шеметов К., 2020

© Геликон Плюс, макет, 2020

* * *

Соединение легкомысленной формы и серьёзного сюжета обнажает наши драмы…

Милан Кундера, «Искусство романа»

Часть первая. Другая жизнь

I. Recap

Вот и всё, он сбежал.

Сбежал из путинской России, сочинив напоследок книгу о своём будущем. Роман назывался «Вывоз мусора» (в одной из версий – «Образ лучше»), а дописывал он его в Литве, в дешёвом отеле на окраине Вильнюса и дожидаясь последней встречи с Эллой Пильняк.

Она знала его как Тони (безмятежный романтик, начинающий астроном), он же помнил её как Баффи (небольшая планета вблизи Нептуна и объект обожания – два в одном). Он любил её, она нет. Но теперь уже всё – останется книга. Приблизительно сотня страниц А4 параллельной реальности. Над заголовком шрифтом Verdana значился автор: «Антонио Гомес», и этот Гомес надеялся (надо же), что книга поможет забыть о Баффи. Забыть о Баффи и просто жить.

Зря надеялся. Хоть свидание вышло на редкость скучным, глядя на Эл, он ощутил уже забытый, казалось, приступ тайной влюблённости и подумал – напрасно: книга – лишь трип, а его «героином» оставалась всё та же Элла Пильняк. Впереди, очевидно, Тони ждёт ломка, затем ремиссия и вновь зависимость. Сто или сколько-то там страниц другой реальности коту под хвост.

И всё же нет. Едва возникнув, приступ исчез – рефлекс, наверно. Элла ничем, подумал Тони, не отличается от них. Он огляделся. По меньшей мере, с десяток «Баффи» крутились рядом. Ну и прекрасно.

Аэропорт, июнь, пятнадцатый.

Они пили кофе, о чём-то болтали, Баффи поглядывала на часы. Эл возвращалась из Барселоны к себе в Москву. Он направлялся в Лиссабон, оттуда в Конди (Vila do Conde), где ему предложили работу в местной газете.

– Значит, сбегаешь? – спросила Баффи.

– Можно и так, – ответил Тони. – Всё надоело, скотный двор. Как Барселона?

– Дома лучше.

Вот в этом «лучше», сука, и было, насколько Тони понимал, причина их дурацкой связи. Будь он патриотом, собакой Путина, Аллаха солдатом (что, в общем, забавно), возможно Баффи к нему и прилипла бы. Она прилипла бы, но он то что? Как такое вообще случилось (да, он испытывал чувство стыда) – полюбил конформистку?

– Роман, говоришь? – Баффи явно скучала.

По громкой давали Radiohead и не менее депрессивные объявления о задержках ёбаных чартеров. Задержки касались преимущественно Lufthansa. Впрочем, не только. Диспетчеры хуй с ним, их можно понять: с их нервозной работой никто не хочет кончить психом за просто так. Другое дело – проводницы. Особенно в возрасте и склонные к полноте бортпроводницы Евросоюза настаивали на своём праве быть толстожопыми.

– Роман, говоришь?

– В романе нам лучше, а ты так и вовсе, – очнулся Тони.

– Так уж и вовсе?

Объявили их рейсы.

– Пришли как-нибудь, – Элла вскочила. – Адрес всё тот же. Хотя, как знаешь.

Они обнялись. Он – очень надеясь, что это конец, агония связи, она – едва. «Два двадцать два» – убегала строка чуть левей банкомата. Пахло ванилью, корицей, эспрессо. В два двадцать девять они расстались.

Что до «Вывоза мусора» – роман как роман. Не в меру чуть нравственный, но в целом – стёб. Оттого не поймёшь: и печально, и весело. Среди главных героев: сам Тони, Пильняк и Эфи Локошту – бактериолог из Понта-Делгада, подруга Тони. По сюжету (как, впрочем, и в жизни) Антонио Гомес бежит из России в Vila do Conde. С работой, однако, в Конди непросто. В романе он дворник. Обычный дворник, зато свободен. Беглец не бросает занятий наукой, увлекается живописью и чисто случайно, можно сказать, находит способ перемещения между реальностями. Такие перемещения, как выяснилось, возможны благодаря специфике восприятия человеческим мозгом определённого типа запахов (в основном отвратительных) и с помощью смеси из клеток растений. Возможность перемещения соответствует Множественной интерпретации Хью Эверетта, согласно которой состояние параллельных реальностей непредсказуемо, а их количество огромно и стремится к бесконечности.

Изучая многообразие параллельных миров, Тони из книги обнаруживает интереснейшие для себя вещи. Перемещаясь, к примеру, в другую реальность, в прежней реальности он умирает (возникает проблема утилизации тела – метафора, в общем, обращения с прошлым, по замыслу автора). Среди тысяч открытых новых реальностей (Тони тщательнейшим образом каталогизирует их) нет идентичных, но нет также и принципиально разных. Иначе говоря, вектор развития сообществ один и тот же, но развиваются они с разной скоростью и в зависимости от случайных факторов (к примеру, от климата, близости к варварам или сложившегося в обществе менталитета). Правда, есть и отличия. Так Тони с радостью обнаруживает реальность, где живы близкие ему люди. Один из них – Борис Немцов (хоть и в тюрьме, но не убит).

Любопытны также наблюдения за собой. В каких-то реальностях Тони, как прежде лоялен власти, время от времени он протестует (пикет с табличкой «Путин хуй»), иногда ему пофиг (он влюблён, остальное неважно), а подчас хоть и страшно, но он всё ж таки терпит – Гомес как бы смирился с деспотичным режимом и уповает на эволюцию. Как начинающего астронома, его необыкновенно радуют пусть и кратковременные, зато чрезвычайно познавательные перемещения на другие планеты. В таких визитах можно увидеть аллегорию перемен посредством воображения: мечтая, думая, стремясь, человек в состоянии существенно расширить своё внутреннее пространство, отчего он становится глубже, умней и ближе к здравому смыслу. Но особенно впечатляют Гомеса его новые (во всяком случае, более разнообразные) отношения с Баффи. Если в реальности он был влюблён лишь безответно (любовь болезненна, а такая вдвойне), то теперь куда лучше: как правило, они друзья, случается секс, а иногда и вовсе чудо – Элла отвечает ему взаимностью.

Всё это обескураживает. Скажем так, Тони всерьёз задаётся вопросами устройства мира. Он ищет суть и «вывозит мусор» (мусор постправды, заблуждений, пустых надежд), но и избежать декадентства в конечном итоге он не в состоянии. Чем больше знаешь, тем печальней: все измерения похожи; принципиальные перемены возможны лет через тысячу, а тем более в РФ, зло, как правило, побеждает, любая демократия заканчивается социализмом и так далее.

Тони тревожит близость смерти. Люди боятся своей смерти, а ведь, по сути, она решает все проблемы, за исключением недостатка радости при жизни. Стремясь компенсировать это упущение, а заодно и уменьшить страх, добавив смысла умиранию, Гомес изобретает так называемый «Браслет исхода» (BEND, Bangle End) – специальный гаджет для мертвецов. Замысловатое устройство в виде браслета и микрочипа в голове создаёт иллюзию новой жизни. Счастливой жизни после смерти и в соответствии с заранее заданным сценарием. Работа над гаджетом постепенно стирает границы событий между действительностью и вымыслом, в результате чего Гомес находит идеальное место для жизни, и этим местом является будущее: две тысячи сотый, восточное побережье Соединённых Штатов, Монток, дом, песчаный берег, на пляже Баффи. Она буквально теперь всюду. Тони доволен.

Книга лучше реальности, приходит автор к несложной мысли в конце романа, а, закончив, торопится на встречу с Эл (любимой Эл) в аэропорт.

Да, они встретились, но эта встреча лишь подтвердила его догадку: в реальной жизни ему не светит. Элла чужая, подумал Гомес, зайдя на борт и немало смутившись под приветливым взглядом юной литовки. Их места были рядом: он ближе к проходу, она у окна.

– Должно быть вы русский?

– Нет, это вряд ли, – ответил Тони, – но из РФ. В вашем вопросе скорей гибрид: немного русский, португалец, украинец и англичанин. Меня зовут Тони. Антонио Гомес, – представился Гомес.

– Очень приятно, Алге Виткевич. Гибрид поляка и литовки.

– Польский писатель был такой.

– Больше художник, – заметила Алге. – Покончил с собой в тридцать девятом. Мой дальний родственник, возможно. Точно не знаю.

Да и не надо.

Алге летела в Лиссабон из любопытства.

– Давно хотела, Тони.

– Правда?

– Да, после фильма. Вы, верно, знаете.

– «Ночной поезд до Лиссабона»?

– Точно!

– Красивые виды, книга, интрига…

Она улыбнулась.

Писатель Виткевич, покончил с собой в Украине, спасаясь бегством из оккупированной Польши войсками Вермахта и Красной Армией.

Вот и вся разница, да, Тони? – подумал он. Алге летела в Лиссабон из любопытства, а он бежал. Бежал от русских, как и Виткевич. Интересно: в родном городе Станислава Виткевича Закопане в его могиле похоронен отнюдь не он. Тело другого человека. Тело писателя свободно, как и при жизни. Авантюрист. Он был бы счастлив, надо думать, что так всё вышло.

И снова тело, – вернулся Тони к своей книге. Он умирал там раз пятьсот, утилизируя себя и, как ни странно, оживая в новой реальности. Прекрасно. Прекрасно, Тони.

– Что вы сказали? – Алге Виткевич словно читала его мысли.

– Так, ничего.

– Хотите виски?

– Хочу, наверно, а мы где?

– Летим над Польшей, полагаю. Мы в самолёте, вы в порядке?

– Не знаю, Эл, что-то не так.

Алге смутилась. Какой-то чокнутый попался. Вот и летай теперь, подруга, из любопытства, блядь, «Е-классом».

На самом деле они летели над югом Франции и приближались к Средиземному морю. Ещё немного и Лиссабон. Тони предчувствовал неладное. Раньше так не было. Разве что сны. Работа над книгой сносила крышу. Он так увлекался жизнью героев, что как бы и сам играл роль персонажа, воссоздавая виртуально события книги во сне, просыпался разбитым, не вполне понимая, кто он и где.

– Кто эта «Эл»? – спросила Алге. – Вы обратились так ко мне минутой раньше.

– Простите, Алге, это Эл. Элла Пильняк, моя подруга.

– Просто подруга? Не похоже.

– Да, я любил её когда-то, и в последнее время много думал о ней. Слишком много, наверно. Ещё раз, простите. Так где тут виски?

От алкоголя стало легче. В голове прояснилось, но ненадолго. Чуть позже, прощаясь у трапа с Алге, Тони снова назвал её Эллой. Хотя бы не Баффи. Он явно устал. Виткевич кивнула – что с него взять. «Несчастный влюблённый. Бежит из России, к тому же, дерьмовой. А с виду нормальный. Русские, видно, все скрытые психи. Вот и воюют теперь со всем миром. Несчастные люди – гибридные войны», – подумала Алге, но приняла вид «толерантной Европы» и лишь улыбнулась:

– Счастливо, Тони, не болейте.

– Ладно, не буду.

Аэропорт Лиссабона оказался точь-в-точь таким, как и представлял себе Гомес в своём «Мусоре». По Интернету, правда, было несложно выяснить план и даже детали Портела. Так что Тони всё вспомнил, включая стойку в одном из баров, где он встречал когда-то Эллу. При мысли «когда-то» стало приятно, ведь по сюжету его романа это «когда-то» наступит в будущем. Лет через пять. Через четыре, если точнее, как раз и наступит.

– Ты и, правда, так думаешь? – спросил он себя (в смысле «наступит»).

Да, он так думал. Желанные события, обещающие наступить в будущем, хороши не только сами по себе, но и в плане ожидания. Предчувствие секса, к примеру, доставляет иногда куда большее удовольствие, чем собственно секс. Всё впереди, короче, воспрянул Тони и, взяв такси, поехал в Назаре (Конди потерпит), где 12 июля четыре года спустя они проведут с Баффи один из лучших дней в его жизни. На Баффи будет платье в горох, множество браслетов, белые чулки, очки с прозрачными стёклами в форме неправильных овалов, зелёные кеды на высокой подошве и тату «Stay away» чуть выше локтя («Не подходи»). Красивые ногти, жёлтый лак, на запястье оранжевые Apple Watch, а также волосы цвета подсолнуха, собранные в пучок и ровно обрезанные спереди, как у Лоры из фильма High Fidelity (Ибен Хьеле).

Выйдя в Назаре, он буквально опешил: тот самый пляж, кафе под тентом, вдали виднелся волнорез; две перевёрнутые лодки. Не было Эл. Пока ещё не было. Они не плавали у буя, не целовались, не впечатляли своим сексом голодных чаек. «Всё ещё будет», – промолвил Тони, не сомневаясь в своём предчувствии. Надо же, он влюбился в идеологического врага. Не помогла даже книга. А ведь могла бы, рассуждал он, зайдя в кафе, и оттуда взирая, как плывут облака по небу, изменяя причудливо свои формы, тем не менее, опасаясь, и где-то предвидя психический сдвиг, при котором он вряд ли уже отличит прежний вымысел от реальности.

Так и вышло. Добравшись к вечеру в Vila do Conde, он встретил там Эфи. Эфи Локошту из его книги. Она удивилась.

– Ты? – смутилась Эфи. – А я всё думала тогда, в кафе «Chop-Suey», ты ли это.

Да, он там был. Переместившись на картину Эдварда Хоппера «Двойники» из галереи в румынской Сулине, Тони попал тогда в будущее. В будущее, но отнюдь не в Нью-Йорк, что было бы вполне объяснимым (кафе «Chop-Suey» [чоп суи] в пору Хоппера являлось частью сети китайских ресторанов в Нью-Йорке), а в Монток из полюбившегося Гомесу фильма «Вечное сияние чистого разума».

– Эфи? И где мы? – Тони выглядел оглушённым. Он оглянулся.

В полгоризонта шумело море, вдали маячили огни железнодорожной станции. Пустынный пляж, а в метрах пятнадцати, вряд ли ближе (сказать точнее было сложно – геометрия перспективы постоянно менялась подобно гигантскому чертежу на волнах Атлантики), стоял до ужаса знакомый дом. Ну, конечно. Гомес знал этот дом, ведь сам, по сути, и снимал его в своей книге про мусор ближе к финалу.

– Мы в Монтоке, Тони, – Эфи выглядела встревоженной (у друга склероз, а ведь молод, собака). – Две тысячи сотый, разве не помнишь?

Гомес кое-что помнил, но как-то не верилось. Он по-прежнему был в сознании (во всяком случае, наполовину), чувствовал время, мотивы и цель прибытия в Конди. Какой к чёрту Монток! Он что, свихнулся?

Похоже на то. Встреча в редакции местной газеты с главным редактором оставила гнетущее чувство потери себя и отвращения. Как выяснилось, Jornal de Notícias Conde («Новости Конди») была хитровыебанным подразделением русскоязычной газеты «Буква» («Раша тудей» такой в печатном виде для иммигрантов из России). Гомесу же предстояло вести там колонку с новостями, так называемой, российской науки – еженедельно и с прославлением всего русского (лучшие в мире ёб-мобили, смартфоны с пятью экранами, нана-мопеды и так далее, не считая, естественно ракет, ядерного оружия и передовой технологии захвата прилегающих территорий силами местных жителей). Само собой он отказался.

– Помню, конечно. Просто не знаю, возможно ли это. Но, видно, возможно, – ответил Тони. – Привет, Локошту.

– Наконец-то.

Он взял её за руку – как живая.

– Ты как живая, Эфи. Давно мы здесь?

– Я где-то с месяц, ты, верно, дольше (я умерла в тридцать восьмом).

Соц-арт, какой-то, – припомнил Тони свои мытарства (беглец и дворник) по роману. Смена реальностей, их каталог и поиск такой, где хотя бы не стыдно за деяния русских. И вот он в будущем. Весьма отдалённом, надо сказать (как он и мечтал, программируя гаджет для мертвецов).

Дослушать Эфи, впрочем, не довелось. «Кино» внезапно прекратилось и Тони снова очнулся в обычном мире заурядной провинции на самом западе Европы. Он возвращался из продуктового магазина к себе на Sacadura Cabral в квартиру под крышей (напротив офис Tele2) и арендованную по сети месяцем раньше. «Здравствуйте, Тони, – промолвил он, – мы снова здесь, но раздвоились. Приплыли, словом. Поздравляю».

Поздравляй или нет, он явно сходил с ума. Перспектива не радовала: без работы, без денег, к тому же, с синдромом раздвоения личности. Как всё же вымысел, подумал он, лучше реальности. Но делать нечего. Поднимаясь по лестнице, он услышал придурочный хохот счастливых людей (те пинали, похоже, пустую банку из-под пива, что приводило их в восторг) и, закрыв за собою тяжёлые двери, испытал наряду с грустью облегчение.

По старой привычке Тони нажарил картошки с грибами и, поужинав, сел за компьютер. Его древний Compaq (привет из прошлого) кое-как заурчал; но, много ли надо… Была бы сеть, Winamp и Word – вполне достаточно для мудака, фаната Blur и графомана. Он залогинился в Фейсбуке. Последний пост его собрал целых два лайка; и хуй бы с ним. Зато пришло письмо из «Буквы». Там сожалели, что всё так вышло, он русофоб, они не знали. «А вообще, зря, Антонио, – писал редактор, – вы сердитесь и возводите напраслину на «ёб-мобили, смартфоны с пятью экранами и нана-мопеды», как вы выразились. К тому же теперь вы лишились работы».

«Найду другую», – ответил Тони. Не для того он сбежал из России, чтобы снова работать на советскую власть. Пошли они в жопу. Из головы не выходили два жалких лайка на пост о прошлом, где Тони сравнил его с мусором. В большинстве русским нравилось советское прошлое, нравился мусор и они не хотели что-то менять. Им плевать было на свободу. Еды хватало, блядь, и ладно.

Признаться, Тони видел в сети (лет пять назад, по меньшей мере) предтечу неких перемен. Сеть не выносит диктатуры, ему казалось. Он ошибался. В Web творилась вся та же херь, что и в быту. Люди рождались, примыкали ко всяким группам, от них тащились, их чурались, и спустя время убивали (вполне реально убивали за видео, мысли и протестные тексты). В сети стучали, шли аресты, гадости больше творилось, чем в жизни, и даже известные либералы время от времени несли околесицу. Без компьютера лучше, размышлял подчас Гомес: никакой тебе сети, работы с постами часами впустую и прочих забот. Хотелось покоя. Покоя, как прежде, когда вполне хватало книги, чтобы совсем не ебануться от окружающей действительности. Сеть интересна, спорить глупо, но крайне редко, а виртуальные её свойства, по мнению Тони, были сильно преувеличены. Окунуться по-настоящему в прекрасный мир виртуальной реальности станет возможно разве что в будущем. Там и радость тебе, и покой.

«Другая жизнь», – набрал к утру он в поле для мыслей («О чём вы думаете») заголовок и ниже текст о своём восприятии творящегося в сети (не только в сети, но и везде, стоит уточнить) скотства:

 
Посты под видом идиотства
С людьми приходят. Ну, конечно.
Да пусть приходят себе, Костя.
Нам здесь не тесно.
Под видом мимолётных текстов
Проходит жизнь, и хорошо.
Пускай проходит, всё чудесно.
Найдёшь ещё.
Найдёшь другую – скажем, в книге,
Во сне, на небе, в голове,
Чужой и, надо же, любимой.
Да хоть бы где.
 

«Хоть бы где», вообще-то, его не очень устраивало, но почему бы и не повыёбываться, размышлял Тони, в преддверии неизбежных перемен.

II. Неизбежность

 
Едва проснувшись, я переношусь
В мир, чётко разлинованный на клетки;
Мне наша жизнь знакома наизусть.
Она – анкета, где я ставлю метки.
 

Мишель Уэльбек, «Платформа»

Толком не выспавшись, он к полудню вскочил и побрёл к океану взглянуть, не выползли ли там на пляж черепашки. Нет, не выползли. Жаль. А если б выползли, Тони провёл бы в приступе радости час или два, вернувшись мысленно к любимой Эл в счастливый день из его книги: Пильняк играла с черепашкой, он предложил переместиться в любую точку, а Элла выбрала Нью-Йорк и там сбежала.

Не таким уж счастливым на самом деле был тот день, как мнилось Тони. Бегство Пильняк, как ни крути, отнюдь не выглядело неизбежным (неизбежна лишь смерть). Неизбежность, подумал Гомес, это то, что должно случиться, и непременно. «Что-то даётся нам легко, – словно утешал его Уэльбек в своей «Платформе», но напрасно, – что-то кажется непреодолимым. Постепенно всё становится непреодолимым; к этому и сводится жизнь». Видно, Тони достиг-таки той самой точки, когда жизнь превращается в сплошное разочарование, обыкновенные неурядицы становятся непреодолимыми, а страдание неизбежным.

Он посидел немного у пирса, поднялся и, позавтракав пиццей в придорожном кафе, загуглил: «Депрессия, биполярное расстройство» и «Повреждение префронтальной коры головного мозга». Загуглил и пока разбирался, не овощ ли он, к нему за столик подсела Эфи. Эфи Локошту – бактериолог из его книжки про помойку.

– Нет, не сейчас, Эфи, я занят, – умоляюще обратился он к Эфи.

Если и быть с биполярным расстройством в книжке про мусор, то хотелось бы в одиночестве. «Хотя бы пока, а там посмотрим», – чуть не добавил было Тони, но не успел. Может, и к лучшему. Эфи явно обиделась бы, а так занят – и занят.

– Что ж, нет, так нет, – отозвалась Локошту.

«Влюблённый призрак», – мелькнула мысль, и оказалась последней Тониной мыслью в кафе под тентом и как человека с чётко выраженной идентичностью.

Дальше он раздвоился. «Тони с приветом» отправился в Порту искать работу и переделывать визу, а «Тони-двойник» вернулся в будущее и, вернувшись, испытал облегчение. Да, бог ты мой – быть сумасшедшим так комфортно! Всё тот же Монток, галерея, в небе носились облака, ветер трепал его одежду и падал снег. Снег падал, но тут же таял. На минуту Гомес заскочил домой – проверил почту, переоделся и, купив билет до Нью-Йорка, поехал на выставку гобелена в Метрополитен-музей.

Посмотрев гобелены, однако, он случайно наткнулся на рекламу развёрнутой в соседнем зале экспозиции, посвящённой искусству в периоды войн. «От Крестовых походов, – значилось в постере, – до конфликта в Европе». Под «конфликтом в Европе», как выяснил Тони, имелся в виду обмен ядерными ударами между Россией и ЕС в семьдесят третьем.

Экспозиция содержала в основном фотографии, вырезки из газет, скриншоты и видео. Скорей не видео даже, а объёмные инсталляции, выполненные в стиле виртуальной реальности, где можно было не только увидеть, услышать, потрогать, но ощутить запах и в принципе пообщаться, кто хочет, с обречёнными на скорую смерть (и прекрасно понимавшими это) людьми и даже животными. Тони запомнилась одна собака – она не скулила, впрочем, не лаяла, зато буквально заглядывала Гомесу в самый мозг, и он реально мог услышать её; собачьи мысли точнее, лишь прикоснувшись к ней.

– Как же хуёво, – сказала собака, опустив морду и исподлобья взирая на экскурсанта. – Ты понимаешь?

– Да, понимаю, – ответил Тони, прикинув, что вряд ли собака оправится после ожогов, полученных травм и изрядной дозы радиации.

Собаку звали Софи и говорила она (или думала – Тони так и не понял) с явно выраженным славянским акцентом. Да, так и было: несчастье застало Софи в Украине. Она спасалась как раз бегством, предчувствуя беду, в Молдову, но не успела. Ей ещё повезло – Софи не погибла в первые дни и, как следовало из пояснений к инсталляции, прожила ещё около года, скитаясь в районе Бессарабии среди преимущественно обезлюдивших поселений, где хотя бы осталась еда (уже хорошо). В целом же из-за «конфликта» погибло около 100 миллионов счастливых в прошлом (безмятежных скорей) европейцев, явно недооценивших коварство восточного соседа. «Истиной причиной катастрофы, – гласила справка к экспонату, – признаем это, явилось непростительное равнодушие подавляющей части населения развитых стран к воинствующим амбициям РФ в первой половине уходящего столетия».

Неподалёку от Софи возились небольшими группами люди – измождённые, с унылыми лицами, одетые в лохмотья и сразу видно, утратившие всякие иллюзии насчёт будущего. Они вполне осознавали всю неизбежность своих мучений и, в общем, смирились, судя по отрешённости во взгляде. Пришибленные, короче. Разве что дети: не понимая толком, что происходит (им-то казалось, всё нормально), дети резвились, вопили и носились, как бешенные вокруг костра; ни дать, ни взять – сообщество первобытных маугли.

Теперь понятно, отчего гобелены с выставки гобеленов (особенно изготовленные в последние лет тридцать-сорок) выглядели столь примитивными и искусственно жизнерадостными, хоть на стену лезь. Человечество переживало, похоже, непростые времена; тяжелейший период в своём развитии, когда соединились на беду средневековый разбой и высокие технологии. Хай-тек и дикая Россия родили чудовище; а чем труднее в реальной жизни, тем допотопней (в смысле способов выражения) и более возвышенным (в смысле замысла, полёта фантазии и желания отстраниться) выглядит искусство. «Гротески на жёлтом фоне», – припомнил Тони серию идиллических гобеленов, выполненных по картонам Жана-Батиста Моннуайе (XVII век). Период Барокко, так сказать. Продолжительность жизни в ту пору была ниже некуда, да и собственно жизнь ломаного гроша не стоила. Отсюда и сюжеты с праведным гневом, ангелами и святыми Рубенса, к примеру.

Вот такие «Гротески», надо же. Хотя, что удивляться – нечто подобное Тони и предвидел в своём сценарии для мертвецов, рассчитывая, что к две тысячи сотому все повымрут. Он ошибся лишь в количестве вымерших. Таковых оказалось намного меньше, чем могло бы быть, а с учётом естественной демографии так и вовсе – людей существенно прибавилось. Как заметил однажды Милан Кундера в «Неведении», «в отношении будущего все ошибаются».

На Земле проживало теперь около десяти миллиардов несчастных, три четверти из которых составляли арабы; точней мусульмане, а уж откуда они конкретно явились, не суть. Солдаты Аллаха, безусловно, держали слово и весьма последовательно исполняли свои намерения вытеснить неверных, во всяком случае, из Европы. США пострадали в меньшей степени, и то, потребовалось, по меньшей мере с десяток боевых операций в Азии и кардинальное изменение иммиграционной политики при жесточайшем противодействии правозащитных организаций. Полезные идиоты будто специально работали на Хамаз, подыгрывая тем самым хитрожопой России. Они реально считали, что собаки Аллаха – как собака Софи: такие же мученики и несправедливо обиженные, вполне себе кроткие существа – мало ли кто подорвал себя на Манхэттене, псих какой-то.

Выставка гобеленов, короче, пошла на пользу. Тони кое-что прояснил, а, закончив осмотр, попрощался с Софи и набрал наудачу нью-йоркский номер Эллы Пильняк. Баффи долго не отвечала, но где-то с десятой попытки взяла-таки трубку (что, заметим, как раз и было предусмотрено Гомесом в его пресловутом сценарии).

– Да, Тони, знаю, мы в твоей книге, – ответила Баффи, – привет. Как сам?

Как же приятно было слышать любимый голос, изрядно забытый, надо признать, из-за дурацкой суеты последних дней в Vila do Conde.

– Пока не знаю, я только прибыл. Но в книге лучше.

– Ты скучал?

Не то слово, скучал. Он, по сути, и прибыл сюда из-за Эл. Из-за Эл и ещё чтобы сделать их союз неизбежным (хотя бы попробовать, скажем так). Она ждёт его, он приехал, они любят друг друга – такой сценарий.

– Не то слово, а ты?

– Я ждала тебя. В Нью-Йорке снова дают «Петрушку». Правда, многое изменилось. В две тысячи сотом вообще как-то странно.

Элла права. Многое выглядело теперь необычно: толпы людей (не протолкнуться), машины ездили без водителей, иные летали, и даже «Петрушку» давали, надо же, отнюдь не на русском, а на чеченском – официальном языке современной России.

– Даже опера на чеченском, – добавила Баффи, – нам вряд ли понравится.

– В РФ пиздец?

– Можно и так.

– А поехали в Монток.

– В Монток?

– Монток в феврале.

Он рассказал ей про Монток, как там красиво, безлюдно и тихо в это время, пустынный пляж, а дом у моря почти как фильме про Клем и Джоэла.

– Клементина мне нравится, мы чем-то схожи (две распиздяйки). Но ты ведь не Джоэл, – ответила Эл, маскируя презрение дутой иронией.

– Вот и посмотрим, вдруг что-то выйдет.

Но, нет, не вышло. Уже в дороге Элла сердилась, что-то язвила по каждому поводу, без повода тоже, а дома устроила настоящий скандал. Вот ведь зараза, расстроился, Тони, запершись в ванной, и, вызвав такси, отправил Баффи назад в Нью-Йорк.

Стало полегче. Ночь выдалась тихой. И ветер, и волны в заливе застыли, словно предчувствуя скорый исход. Исход – и ладно. Спустившись к морю, Тони добрёл до маяка. Маяк напомнил ему Скай. Там примерно такой же маяк и дом, где Гомес по книге провёл немало счастливых дней: плавал на лодке, встречал Новый год и даже влюбился однажды в русскую, а та вынесла ему мозг (он едва унёс ноги). В небе, словно песок, рассыпались звёзды, миллиарды галактик. В Москве такое не увидишь, да и на Скае как-то не так. Нечто подобное бывало в Конди – близость к экватору, что ли? «Как знать, возможно, и здесь – в своём распрекрасном приложении для мертвецов – я подобрался к финалу, – размышлял Гомес. – Некоторое время и повинуясь рефлексу, моё тело ещё чуть подёргается, но мысленно я уже буду файлом, переданным в дата-центр при каком-нибудь ВУЗе восточного побережья. Надеюсь, финал там хотя бы последний и мне не придётся править программу в состоянии смерти опять и опять».

Нет, не придётся. Никто не станет себя корить, сбившись со счёта, глядя на звёзды, их слишком много. Так же и Гомес: наутро проснувшись, он обнаружил «смерть» забавной. Во всяком случае, мир сносен, даже если принять во внимание возможность ошибок в его программе. Светило солнце. Небо, море. В самой дали на горизонте виднелась баржа.

Тут-то и началась свистопляска. Тонин сценарий, будучи организованным как нейронная сеть и способный к саморазвитию, стал преподносить сюрприз за сюрпризом, открыв астроному второе дыхание. Захотелось чего-то большего, чем просто шататься лабиринтами книги (утопической, скажем прямо). Откуда-то взялись мысли, одна за другой рождались идеи и вполне себе стоящие. Тони обрадовался, и уже к полудню набросал страниц на двадцать спецификаций для новых гаджетов. Набросал, после чего смотался к радару (всё, что осталось от местной легенды – так называемый, «Монток проект») и настрочил письмо Локошту, где в общем виде изложил свою гипотезу о возможности ментального перерождения человека в состоянии психических неполадок.

– И что ты строчишь, – явилась Эфи, не прошло и минуты, – трудно зайти?

– Прости, увлёкся, – смутился Тони.

– Я же здесь рядом.

– Да, ладно, хуй с ним, давай по делу.

– Давай сначала сварим кофе, твоя гипотеза – вполне, но мне надо прийти в себя. Есть сигареты?

– Есть только «Ротманс», ты их помнишь? С зелёной кнопкой, типа «лайм».

– Такие здесь уже не курят.

– Да здесь вообще уже не курят.

– Разве что мы.

– А есть такие же?

– Точно не знаю. Твоя Элла, к примеру. Она, правда, в Нью-Йорке. Есть ещё Ларри (он там же), Сендлер (его подруга). Какой-то Ослик (Генри Ослик), не знаю, кто он, живёт в Британии (кажется, в Ширнессе). Твои друзья из московского «Клона», они в Кирибати.

Короче, все здесь, кто хотя бы отчасти был с Тони близок. Неясно с Осликом пока (какой-то Ослик).

– А Ширнесс – остров?

– Нет, это город на острове Шеппи. Я и сама удивилась, а Ослик – профессор и близкий друг Джонни. Ты Джонни знаешь?

– Да, Джонни знаю. Джонни Фарагут – диссидент и писатель.

– Видно, что-то с программой твоей не то.

– Спасибо, заметил.

– Вот и подумай.

Пока он думал, Эфи возилась с чем-то в кухне, молола кофе и курила. Дом наполнялся табачным дымом потомков Ротмана. Надо же, Луи (Луи Ротман, изобретатель бренда «Rothmans», 1890) скручивал первые свои сигареты вручную, продавая затем их в киоске на Флит-Стрит в Лондоне; и не случайно. В ту пору здесь располагались преимущественно редакции газет и журналов. Так что первыми покупателями его продукции стали журналисты и репортеры. Лучше рекламы не придумать. Тот же метод в теории Тони мог бы использовать и для будущих своих гаджетов: сборка вручную (благо несложно), продажа по клубам для местной элиты. Богатым свойственны причуды, они же будут и рекламой.