Текст книги "По понедельникам дома"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Константин Михайлович Станюкович
ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ ДОМА
Этюд
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Том XIII.
Издание А. А. Карцева.
Москва.
Типо-Литог. Г. Я. Простакова. Москва Балчуг, д. Симон. монаст.
1900.
I
На «понедельник» к Кондаловским собралось человек сорок.
Было тесновато, душно и, как вообще на «фиксах», довольно-таки скучно.
Однако почти все гости изо всех сил старались показать, что не скучают, и проделывали это более или менее искусно в течение целого вечера.
Нельзя же, в самом деле, притащиться, например, с Плющихи на Новую Басманную, да еще в дьявольский мороз и на отчаянном извозчике, – исключительно для того, чтобы сидеть в чужом доме с видом людей, только что схоронивших кого-нибудь из близких или страдающих нестерпимой зубной болью, – как вот эти два бессовестные господина, забившиеся в угол и словно бы проглотившие по аршину.
Спрашивается: к чему они явились и сидят, как пни, удручая милую хозяйку дома, Марью Ивановну, довольно видную еще и моложавую блондинку, несмотря на ее «около сорока», как она говорит три года кряду. Она не без горделивого чувства думает, что у нее по понедельникам «весело» и «непринужденно», а между тем эти две постные физиономии как бы гонят даже намек на веселость и непринужденность.
Если они приехали специально для ужина, – а ужины у Кондаловских всегда бывали хороши, – то приезжай, по крайней мере, позже, прямо к закуске, как делают более порядочные люди, извиняясь перед хозяйкой в позднем приходе тем, что они прямо из театра, в котором, разумеется, не были.
За что, скажите на милость, смущать и заставлять терзаться милых, любезных и гостеприимных хозяев, которые, при встрече, с такой любезной настойчивостью просили вас не забывать, что по понедельникам они всегда дома, и что вы им доставите огромное удовольствие, если приедете. Понимаете ли: огромное, хотя вы и знакомы с ними без года неделю.
И при этом сам Петр Петрович Кондаловский, благополучный и довольный толстяк с хорошей адвокатской практикой, избытком здоровья, имением на юге и умницей женой, не особенно расточительной на сцены ревности, – обыкновенно прибавлял тем мягким и добродушным тенорком, каким он умел и привлекать людей, и «обставлять» своих клиентов:
– У нас, дорогой, запросто. Все добрые, близкие знакомые. Приезжайте, родной… Побеседуем. Обмен мыслей необходим… А то закиснешь…
А Марья Ивановна, любившая, чтобы «понедельники» были многолюдны и хотя бы отчасти напоминали «салоны», о которых она когда-то читала, улыбалась с необыкновенной приветливостью, чтобы выразить вам расположение и чтобы кстати показать свои действительно прелестные и, по видимому, не вставные зубы, и, в свою очередь, устраивала ловушку, в которую многие попадались и по преимуществу девицы и дамы. Она манила «известностями» и «интересными» людьми, конечно в интеллигентной сфере, которых, случалось, за недостатком настоящих, сама же создавала, украшая ими свои «фиксы».
И Марья Ивановна значительно сообщала:
– В этот понедельник вы встретите у нас интересных людей. Будет один молодой доктор, только-что приехавший из Абиссинии… Понимаете ли, прямо из Харары! Необыкновенно талантливо и интересно рассказывает про Абиссинию, про Менелика, про его жену, про раса Маконена… Он всех их отлично знает… Наверное в понедельник что-нибудь расскажет… И Аркадьева обещала приехать… Вы не слыхали об Аркадьевой!?.. Так-таки ничего? О, несчастный! Это чудное контральто… Фе-но-ме-наль-мое! Любимая ученица Маркези, пела два года в Неаполе и приехала сюда… Наверное, поступит в оперу, если только не помешают интриги. Певица замечательная! – восторгается Марья Ивановна.
– И вдобавок, прехорошенькая! – вставляет Кондаловский.
– Недурна, но ничего особенного. Une brune с ординарным лицом… Но голос!! Она дала слово петь у нас. И Аркадий Сергеич Радугин хотел быть. Он на днях приехал из Петербурга на несколько дней… Привез новую повесть… Говорят, прелесть! Так непременно приезжайте. Смотрите, я буду вас ждать, – любезно прибавляла Марья Ивановна. И, пожимая вам руку, она снова приветливо улыбалась, показывая зубы такой ослепительной белизны, что в вашу голову закрадывается гнусная мысль: не фальшивые-ли они? Вам кажется, будто раньше они не были так белы.
И после всего этого ужели возможно обнаружить удручающую скуку, если бы она и охватила вас на «понедельнике» у Кондаловских, несмотря на доктора из Абиссинии, феноменальное контральто, присутствие автора прелестной повести и на хороший ужин впереди! Надо быть решительно бессердечным или совсем невоспитанным человеком, чтобы решиться на это и зевать, не прикрывши предусмотрительно рта ладонью или носовым платком, если только он безукоризненной свежести.
И кроме того помните, что Марья Ивановна, при всей своей очаровательной доброте, вам этого не простит. А кого она не прощает, тот должен иметь в виду, что в числе многих талантов Марья Ивановна обладает богатейшей художественной фантазией и что язычок у нее такой, какой редко встречается даже у самых вдохновенных сплетниц.
II
Был одиннадцатый час на исходе.
Несмотря на попытки хозяев, «обмен мыслей» еще не начинался, – это предстояло, по обыкновению, к концу ужина, – но за то окончился разнос чая, к некоторому смущению более молчаливых гостей, предоставленных теперь, так сказать, своей участи, и к неописуемой радости Евлампии Михайловны, девицы проблематических лет (от тридцати до сорока) и такой же проблематической наружности.
Несчастная, в качестве бедной родственницы и преданного друга Марьи Ивановны, разливала по понедельникам в столовой чай. Это занятие, действительно свидетельствующее о самопожертвовании, было возложено Марьей Ивановной на своего преданного друга в видах сохранения чая и сахара от растраты. («У нас, ведь вы знаете, такая прислуга!»).
И само по себе не особенно приятное, а тем более для девицы, начинающей уже терять надежду наливать когда-нибудь чай мужу, – занятие это принимало характер одного из разрядов каторги при многолюдстве и бессовестности тех из гостей, которые, не зная, что с собой делать на «фиксах», имеют скверное обыкновение дуть по два, а то и по три стакана, не подозревая, конечно, что вторые и третьи стаканы полны не одним только чаем, но и такими проклятиями кротчайшей Евлампии Михайловны, от которых можно, по меньшей мере, поперхнуться.
Евлампия Михайловна уже разлила до ста чашек и стаканов и давно уже жаждет поскорее явиться в гостиную в своем светлом нарядном платье, со взбитой шевелюрой каштановых волос, придававшей ее закрасневшемуся лицу (еще бы: три часа у самовара!), с загнутым носом, вид попугая, выскочившего из клетки, – чтобы атаковать самого конфузливого, похожего на притаившегося зайчика, юнца-студента первого курса, который, в качестве статиста, обязанного иметь чугунные ноги, скромно и безропотно выстаивает, за неимением свободного стула, в виде живой статуи, у дверей кабинета, в надежде почерпнуть новые сведения об Абиссинии, насладиться феноменальным контральто и – главное – послушать с восторгом юной души «обмен мыслей» более или менее известных людей.
Но доктор из Абиссинии пока не делится своими наблюдениями. За эти дни он так много говорил, по неотступным просьбам рвавших его на части лиц (еще бы: приехал из Абиссинии!), о Менелике, его супруге и Маконене, что абиссинцы ему просто-таки очертели, и он предпочитал молча курить, прислушиваясь к тому, о чем говорят не в Абиссинии, а в Москве, его ближайшие соседи по заключению в кабинете.
«Феноменальное контральто» еще не приезжало.
Да и приедет ли?
«Этакая свинья. Обещала непременно быть, а уж одиннадцать, и ее нет. Не воображает ли она себя знаменитостью с своим дрянным голосом»!
Такие, не особенно корректные слона, произносит, мысленно конечно, всегда корректная Марья Ивановна по адресу «чудного контральто», и сердце ее полно тревоги, которую она тщательно скрывает от публики.
Авантажная в своем пунцовом шелковом лифе, плотно облегавшем ее роскошный бюст, с новой брошкой и с полным комплектом колец на руках, благоухающая, приветливая, улыбающаяся, зорко наблюдающая за течением журфикса, подходившая то к той, то к другой гостье, Марья Иванова подсаживается на край дивана к одной даме, незанятой разговором. Она еще раз выражает живейшую радость, что видит милую Екатерину Петровну, причем жмет ее маленькую худенькую руку, и незаметно оглядывает красивое, сшитое по новому фасону платье гостьи, которое она еще не видала на ней.
«Верно из Парижа привезла», – не без зависти думает Марья Ивановна и, прислушиваясь чутким ухом, «не вздрогнет ли звонок» и не приедет ли «эта свинья с деревянным голосом», – говорит задушевным тоном искреннего восхищения:
– Смотрю я на вас: какая вы интересная, Екатерина Петровна!.. Право, без комплиментов… Один восторг!.. Ну, ну, не буду, дорогая… А я на днях к вам… Мне нужно поговорить с вами о многом, о многом… Вы догадываетесь, что по делам нашего попечительства…
Гостья, хоть и не «восторг», но довольно миловидная изящная брюнетка, тотчас же принимает серьезно-озабоченный вид. Тонкие губы ее нервно подергиваются, и она несколько раздраженным и деловитым тоном сообщает, что очень будет рада… Необходимо «сговориться» и многое «вырешить». Пора поднять вопрос об изменении системы.
– А то у нас не серьезная благотворительность, а забава. Так нельзя! – внушительно и авторитетно прибавляет она.
– Вы правы, дорогая… вы правы… Так нельзя… Вы должны принять на себя руководительство. Одна вы! – отвечает Марья Ивановна и в ту же минуту вспоминает, что ей надо заглянуть на кухню, чтоб убедиться, в каком положении находится заливное из рыбы, куплены ли раковые шейки и не успел ли напиться повар… «Что-тогда будет с рябчиками!»
И отлично зная, что Екатерина Петровна, как рьяная благотворительница, раз сев на своего конька, не скоро с него слезет, Марья Ивановна спешит предупредить гостью, уже открывшую было рот, и прибавляет:
– На днях, дорогая, мы подробно обо всем переговорим… Это такое святое дело… А пока простите… Надо распорядиться… Мы ведь свои. Вы позволите?
– Пожалуйста…
Марья Ивановна поднялась с дивана.
Увидав в эту минуту одного господина, пробиравшегося в кабинет, чтобы покурить, Марья Ивановна, внезапно озаренная счастливою мыслью, перехватила его, как ловкий таможенный контрабандиста, и, шепнув ему со своею очаровательной улыбкой, что одна интересная дама желает с ним познакомиться, схватила его за рукав, повела, как бычка на веревочке, к благотворительной даме и сказала:
– Мосье Петров. Давно просил быть вам представленным.
– Очень приятно! – промолвила дама, не чувствуя, впрочем, большой приятности при виде худого верзилы, похожего на задумчивую цаплю, который покорно уселся на кончике дивана, несколько затрудняясь, как поприличнее убрать свои длинные ноги.
Давши таким образом своей приятельнице возможность просветить мосье Петрова на счет разумной благотворительности, до которой ему было такое же дело, как до китайского богдыхана, и приятно поразив самого мосье Петрова, которого избегали даже неинтересные дамы, – до того он донимал их статистическими беседами, не находя более любопытных тем, – Марья Ивановна исчезла на минутку из гостиной с победоносной улыбкой хозяйки, умеющей объединять общество и вполне убежденной, что, благодаря ее таланту, у них по понедельникам «весело» и «непринужденно».
III
Между тем журфикс тянулся своим обычным порядком.
Принарядившиеся дамы, все более бальзаковских лет, и несколько барышень на возрасте наполняли гостиную пестрым цветником. Было несколько хорошеньких лиц. Благоухало духами и пудрой. Среди обилия дам – всего трое, четверо мужчин из так называемых «молодых людей» (одному, впрочем, не менее сорока), которые обязательно должны сидеть в гостиной и выдавливать из своих голов нечто интересное, не помещенное в сегодняшних газетах, или смешное, не бывшее в «Стрекозе» и «Осколках». Положение во истину каторжное.
Остальные мужчины – все более или менее солидные и женатые – забились в кабинет, большой роскошный кабинет, с мягкими креслами и усыпляющими оттоманками, и, по видимому, были далеки от намерения подняться с своих мест вплоть до ужина.
Несмотря на призывы Марьи Ивановны, обращенные к более легкомысленным мужьям, перейти к дамам, никто однако на это не отваживался и, по всей вероятности, оттого, что в числе дам находились и жены, которых, слава Богу, они и без того часто видят. Впрочем, быть может (и даже наверное) у кого-нибудь, в моменты приливов тоски и головной боли от табачного дыма, и являлась смелая мысль подсесть к одной из чужих, более привлекательных супруг, чтобы выразить ей сочувствие женской самостоятельности, любуясь в то же время миловидной дамой на том близком расстоянии, когда следы пудры на лице и подведенные брови делаются заметнее, – но никто такой мысли не осуществил, геройствуя, так сказать, только в мечтаниях, в виду боязни тех осложнений, которые неминуемо последовали бы при возвращении на извозчике домой и затем дома.
И в гостиной и в кабинете продолжали вести те «журфиксные» диалоги, которые, кроме одуряющей скуки, имеют то удобство, что их можно так же внезапно начинать, как и кончать, не только не вызывая на лице соседа ни малейшего сожаления о том, что вы кончили, а напротив, встречая иногда взгляд, полный живейшей признательности.
Говорили о погоде с разных точек зрения, так как находились люди бывшие о ней диаметрально противоположного мнения, об инфлюэнце, о Дузэ, о новейших административных слухах, вызывавших в кабинете обилие междометий, о старухе, раздавленной конкой, о последней талантливой публичной лекции Терентия Терентьевича (предполагается, что все обязаны знать фамилию Терентия Терентьевича, и потому те, немногие, впрочем, несчастные, которые не знают: кто такой Терентий Терентьевич, не осмеливаются спросить, чтобы не выдать своего невежества); говорили о предостережении, данной одной газете (опять в кабинете все допытываются и никто не допытался: за что именно?), о новой пьесе драматурга, вот уж пятнадцать лет, как подающего большие надежды, и о высоко-художественной игре Марьи Николаевны.
Последняя тема, давшая возможность всем присутствовавшим в гостиной выразить свои восторги, послужила, впрочем, поводом к маленькому инциденту. Нашелся один приезжий из провинции молодой человек, который, – можете себе представить? – осмелился довольно громко спросить: «кто эта Марья Николаевна?» Нечего и говорить, что на варвара все посмотрели так, как можно посмотреть на человека, находящегося в Москве и не знающего Ивана Великого и Царя-колокола.
Говорили затем о концерте Гофмана, о чьем-то юбилее, словом обо всем, о чем каждый из говоривших и слушавших читал сегодня в газетах или уже слышал и не один раз. Но это, разумеется, нисколько не мешало слушать с притворной серьезностью, словно бы необыкновенно интересную новость, и в свою очередь занимать соседа такими же интересными новостями вроде того, что в Индии чума.
Однако, паузы томительного молчания становятся все чаще и продолжительнее и в кабинете и гостиной. Нельзя же, в самом деле, целиком пересказывать друг другу содержание последнего нумера газеты!
«Молодые люди» украдкой взглядывали на часы, рассчитывая время своего избавления от обязанности быть занимательными. Все «занимательное» исчерпано. Нет ни малейшего сомнения в том, что они улизнули бы в кабинет, если б топография местности позволила это сделать, не тревожа дам. Но как вы улизнете, если дама и справа, и слева и впереди!?
Мосье Петров был счастливее. У него свободный путь отступления. Как ни лестно было ему находиться около интересной дамы, желавшей с ним познакомиться, он тем не менее удрал от нее, воспользовавшись тем, что к ней обратилась с каким-то вопросом ее соседка по дивану, – и спрятался в кабинете, полный той же ненависти ко всем благотворительным учреждениям, о которых только что слышал, какую он сам внушал другим к статистике.
Наступал тот кульминационный период журфикса, когда скука достигает своего апогея, и когда даже у самых благовоспитанных гостей двигаются скулы от подавляемой зевоты. Чай давно отпит, фрукты подавали, обычные диалоги проговорены, а до ужина еще часа полтора, а то и два. Уехать без ужина довольно глупо и кроме того обидно для хозяйки, желающей показать, как у них угощают, и наготовившей всего вволю. Куда девать наготовленное, если его не съедят. Еще дамы не прочь на такую глупость, но мужчины ни за что. И, наконец, обмен мыслей и обязательные речи, которые наверное будет за ужином!
Необходимо терпеть и спросить соседа, с которым вас свела судьба и которого вы видите первый раз в жизни, что он думает о положении Турции и будет ли война?
IV
В такие критические минуты могло бы выручить не только «феноменальное контральто», но даже и сопрано, подающее надежды (родителям, конечно) быть Патти или Зембрих, а пока напоминающее вытье кошки, которой защемили хвост. По крайней мере гости могли бы смолкнуть, предпочитая слушать с задумчиво-восхищенными лицами хотя бы и кошачье пение, чем трепать одни и те же диалоги.
По этой причине, надо думать, на журфиксах часто появляются всевозможные таланты, которые публика шумно поощряет как бы в благодарность за то, что они позволяют молча дотянуть до ужина.
Но «феноменальное» так и не приехало. («Она верно побоялась приехать в такой мороз. Певицы так боятся простуды. А у нее действительно чудный голос!» – объясняет хозяйка, невольно уязвляя тех гостей, у которых на журфиксах не поют знаменитости). Не оказалось к удивлению среди присутствующих девиц и «миленького» сопрано, которое согласилось бы доставить всем удовольствие. Не нашлось даже ни одного любителя и ни одной любительницы, которые могли бы терзать уши ноктюрном Шопена и баркаролой Рубинштейна или выразительным чтением прозы или стихов.
Напрасно хозяин хотел приподнять настроение в кабинете и, сам несколько очумевший, подходил то к одному, то к другому гостю и говорил своим нежным вкрадчивым тенорком:
– Так-то, батюшка… Обмен мыслей необходим… Я всегда говорил, что нам нужно объединение везде, где возможно.
Каждый соглашался, но никто, в ожидании закуски, не чувствовал прилива красноречия. Даже вопрос, поднятый каким-то мрачным гостем о том: полезен или вреден оппортунизм в известных случаях, не вызвал дебатов вероятно потому, что все, в качестве женатых людей, были более или менее оппортунисты. Разговор шел вяло. Два «бессовестные» господина по прежнему не роняли слова, а один старый господин самым наглейшим образом поклевывал носом в углу оттоманки, соблазнительной подобно Капуе для Аннибала. Несмотря на подвохи хозяина, доктор, вернувшийся из Абиссинии, упорно не хотел делиться сведениями об этой стране.
Марья Ивановна, вернувшаяся в гостиную довольная и веселая (заливное удалось на славу и было гарнировано шикарно и за рябчиков не могло быть опасения, так как повар был трезв), заметила конечно, что хотя все «веселы» и «непринужденны», но что разговор иссякает, и «молодые люди» имеют несколько страдальческий вид, не зная, что еще рассказать.
И она пробует завязать общий разговор. («Когда же у нас, mesdames, будет клуб!»), но попытка ее терпит фиаско (об этом уже говорили и столько говорили!) и Марья Ивановна решает с быстротою своего энергичного характера, во что бы ни стало извлечь из кабинета доктора из Абиссинии и литератора Радугина. Они наверное внесут большее оживление.
Радугин, господин лет сорока, находился в данное время в таком критическом положении, что с восторгом принял бы предложение немедленно отправиться в Якутскую, область, или хоть на северный полюс, а не то что в гостиную, наполненную интеллигентными дамами, в числе которых, кажется, нет ни одного литературного собрата.
Дело в том, что к нему, благодушно сидевшему в кресле близ письменного стола, подсела, откуда-то раздобыв стул, одна «молодая» писательница, приехавшая откуда то с юга. Она, впрочем, была молодая в литературном смысле, но довольно зрелая особа по возрасту и притом такой наружности, которая противоречила самым элементарным законам эстетики. Это, однако, не мешало ей, по видимому, считать себя неотразимой и глядеть на Радугина как на человека, который будет идиот, если в нее не влюбится.
Вот уж полчаса, как она донимает своего собрата. По всем признакам она имеет намерение терзать его еще долго, так как, после комплиментов его таланту, изъявления восторга, что она, наконец, с ним познакомилась и категорического утверждения о том, что в редакциях нет ни малейшего литературного вкуса, она начала, с его позволения (хотя Радугин вовсе его не давал), знакомить его, и довольно таки основательно, с содержанием своей последней повести: «Она». При этом еще делала авторские комментарии.
– Вы понимаете, конечно, почему я не сделала свою героиню красавицей? У вас необыкновенно тонкий вкус… вы поймете. Не правда ли?
Радугин обещал понять и беспомощно озирался, мысленно посылая своего собрата к черту.
– Она не дурна, но не красавица. Красавицы обыкновенно бывают пошлы и глупы, и я удивляюсь, что многие писатели часто рисуют героинь красавицами. Она не красавица, но недурна… Знаете ли, выразительное такое лицо с печатью дум на челе…
Из дальнейших комментарий Радугин понял, что его мучительница описывает себя в этой героине, девушке тридцати лет, которой на вид можно дать «всего двадцать», презирающей современный брак, как «низменную пошлость», так как душа героини, жаждущей познать все тайны бытия, не находит в окружающих мужчинах ни одной родственной души. Он догадался, что сама авторша в этой умной и развитой Евлалии (так звали героиню), не побоявшейся кинуть «перчатку» обществу устройством приюта для шести покинутых младенцев, и его подмывало посоветовать ей сделать свою героиню безобразной, худой, как спичка, с лицом похожим на лягушечье, с выкаченными самодовольными глазами и с руками, ногти которых в трауре, – но у него не хватило духа сделать это, и он продолжал слушать с видом человека, обреченного на смертную казнь, завидуя тем счастливцам, которые не имели несчастья знакомиться с содержанием повести «Она».
Уж дело дошло до того, как один «милый юноша» влюбился в героиню, и как героиня, с чувством старшей сестры смотрела на робкие проявления любви, как в эту минуту подошла Марья Ивановна и сказала, показывая свои ослепительные зубы в чарующей улыбке:
– Простите, что прерываю вашу беседу… Позвольте похитить от вас Аркадия Сергеича… Аркадий Сергеич! Дамы просят вас в гостиную.
Радугин вскакивает с кресла с такою стремительностью, точно в кресле вдруг очутилась игла. А «молодая» писательница раздраженно поводит плечами и, презрительно глядя Радугину вслед, решает, что он такой же пошляк, как и прочие смертные, и не имеет ни малейшего литературного вкуса.
– Ну что, рады, что избавила вас? – шепчет Марья Ивановна, уводя Радугина в гостиную.
– Уф! – облегченно вздыхает писатель.
Усадив его между дамами да так, что удобно улизнуть не предстояло возможности, Марья Ивановна возвращается в кабинет и не без некоторых усилий добывает оттуда и доктора из Абиссинии и тоже сажает его таким образом, что доктору так же трудно убежать, как и итальянским пленным от Менелика.
И бедняга покоряется року. Он сперва коротко отвечает на вопросы Марьи Ивановны относительно Менелика, его жены и раса Маконена, но, заметив, что в гостиной воцаряется молчание, и все взоры с мольбою взирают на него, он начинает говорить, мысленно давая себе слово поскорее уехать из Москвы опять в Абиссинию, где нет журфиксов.
Устроив маленькую конференцию, Марья Ивановна снова исчезает, чтобы приказать подавать ужин пораньше.
Как ни внимательно все слушали рассказчика и как, казалось, ни интересовал всех быт господ абиссинцев, но тем не менее, когда появился лакей и доложил, что кушать подано, все, не исключая и лектора, словно бы пробудились от радостной вести и, необыкновенно оживившиеся, торопливо направились в столовую, где длинный стол был установлен закусками и бутылками.
Вздремнувший старик весело говорил, что страдает бессонницей. А те два «бессовестные господина», которые весь вечер сидели, как «пни», и те, мгновенно просветлевшие, внезапно заговорили между собой о том, с какой начать водки: с простой или померанцевой.
