Текст книги "Между матросами"

Автор книги: Константин Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

VІ

К вечеру баркас и катер шли к клиперу, возвращаясь с берега. Приближаясь к судну, шумные разговоры и смех стихли. Шлюпки пристали, и началась высадка. Слегка пошатываясь, выходили подгулявшие матросы на палубу и поскорей пробирались на бак, где шумно делились впечатлениями с остававшимися на клипере. Нескольких пришлось подымать на веревке и в бесчувственном состоянии уносить на палубу и окачивать водой. Наконец, поднялся по трапу и Щукин, поддерживаемый сзади двумя более трезвыми товарищами, и при свете фонарей предстал в самом жалком и истерзанном виде. Лицо старого боцмана было в кровавых подтеках, один глаз вздут, рубаха изорвана, и от шелковой косынки висели одни клочки.

Хотя боцман был очень пьян, однако, при входе на шканцы, он приложил руку к виску, отдавая честь, и пролепетал: «Честь имею явиться!» Затем его отвели в каюту и уложили.

Офицер, ездивший на берег с командой, доложил старшему офицеру, что боцмана, сильно избитого, привели на пристань Федосеев и еще два матроса и объяснили, что нашли его в таком виде, случайно зайдя в кабак. Василий Иванович попросил доктора осмотреть Щукина. Скоро Карл Карлович вернулся и объяснил, что хотя боцман и «поврежден», но переломов нигде нет, и через день-другой он отлежится.

Тогда Василий Иванович велел позвать Федосеева.

Старый матрос явился в кают-компанию несколько раскрасневшийся от выпитого вина, но держался он на ногах твердо. Он подтвердил старшему офицеру то-же, что сказал и гардемарину.

– Кто-же мог избить боцмана? – спросил Василий Иванович.

– Должно, боцмана помяли англичане, ваше благородие! – тихим и спокойным голосом отвечал Федосеич.

– Какие англичане?

– С купеческих судов англичане, ваше благородие. Их тут есть…

– Почему ты думаешь, что англичане?

– Мы видели, ваше благородие, что Нилыч с ними раньше связался пить. Верно опосля и разодрались…

Василий Иванович покачал головой и отпустил Федосеича.

На следующее утро Василий Иванович сам заглянул в каюту боцмана. Щукин лежал пластом. Все лицо его было обложено компрессами.

При виде старшего офицера, старый боцман вскочил.

– Лежи, лежи, Щукин. Где это, братец, тебя так изукрасили?

– Не припомню, ваше благородие! – хмуро отвечал боцман.

– Федосеев сказывал, что ты с англичанами дрался?

Боцман на секунду вытаращил удивленно глаза, но вслед за тем с живостью проговорил:

– Дрался, ваше благородие!.. Виноват…

Василий Иванович сразу догадался, что на англичан взвели напраслину, но дальнейших расспросов не продолжал и ушел, пожелав боцману скорей поправиться и впредь с англичанами не драться.

Щукин отлеживался целый день. Был уже вечер, когда в каюту к нему вдруг шмыгнул Леонтьев.

– Кто здесь?

– Леонтьев, Матвей Нилыч!

– Тебе что? – сердито спросил боцман.

– Я, Матвей Нилыч, пришел доложить вам, по секрету, потому, как я завсегда уважал вас и кроме хорошего ничего от вас не видал… Я знаю, кто это с вамп так подло, можно сказать, поступил. Я, если угодно, свидетелем под присягу пойду… Это Федосеев всему зачинщик… Я сам слышал, Матвей Нилыч, как он…

– Подойди-ка сюда поближе! – перебил его Щукин.

И когда матрос приблизился, боцман вдруг поднялся с койки, и со всего размаха закатил здоровую затрещину Леонтьеву, никак не ожидавшему такого сюрприза.

– Вот тебе подлецу по секрету! Ах, ты мерзавец этакий!.. С чем подъехал!

И грозный боцман, охваченный негодованием, снова поднял свой здоровенный кулак, но Леонтьев благоразумно поспешил исчезнуть.

– Ишь ведь, подлый! – прошептал боцман, опускаясь на койку.

После происшествия в Гонконге, Щукин, по словам матросов, стал гораздо «легче на руку». Он дрался редко и если дрался, то с «рассудком». Ругался же он по прежнему мастерски и нередко восхищал самих обруганных матросов неожиданностью и разнообразием своей ругани.

С Федосеичем оп был в хороших отношениях, и они нередко вместе пьянствовали потом на берегу. За то Леонтьеву доставалось-таки от боцмана. Слух о поступке франта-матроса сделался известным, и вся команда относилась к ному недружелюбно.

VII

Несколько лет тому назад я жил летом в Кронштадтской колонии, близь Ораниенбаума.

Гуляя как-то вечером, я зашел на Ключинскую пристань полюбоваться недурным видом на море. Там дожидался щегольской катер с военного судна, а на пристани стояла группа матросов, в белых рубахах, среди которой выделялась чья-то низенькая коренастая фигура в измызганном, оборванном куцем пальтишке.

– …А ты думал как?.. Меньше как по двести линьков у него, братец ты мой, не полагалось порции… В иной день, бывало, половину команды отполирует… Одно слово – орел!..

Этот сиплый, надтреснутый, старческий басок показался мне знакомым, сразу напомнив давно прошедшие времена. Я подошел поближе и в оборванном старике узнал бывшего нашего лихого боцмана Щукина. Он сильно постарел. Испитое, бурое его лицо было изрезано морщинами и заросло седой колючей бородой. Потускневшие глаза еще более выкатились. Платье на нем было самое жалкое, сапоги дырявые, и старая матросская шапка, надетая по старой привычке на затылок, была какого-то вылинявшего цвета.

– Или взять теперь боцманов… Рази теперь боцмана!? Шушера какая-то, а не боцмана! – продолжал, оживляясь, Щукин. – Один срам… Чуть что – сичас фискалить на матроса, если матрос не даст ему рупь-целковый… Тьфу! Или теперь матрос… Какой он такой матрос?… Ему только и мысли, как бы под суд не попасть… Напился – под суд! Портянки паршивые пропил – под суд! Сгрубил ежели – под суд! Это, не бойсь, порядки?.

Щеголеватый молодой унтер-офицер, слушавший жалобы Щукина с снисходительной улыбкой, с важностью заметил:

– Ноньче другие права… При вас закону не было, а теперь на все закон…

– Закон!? – презрительно выпячивая губу, повторил Щукин. – А что фитьфебеля у вас ноньче с матроса деньги берут, да при часах ходят – это закон!? Выйдет это он; фу ты на! Павлин да и только… «Вы да вы», а от матроса рыло воротит – в господа лезет… Форцу-то много, а если прямо сказать, так одно слово: шильники!.. Нет братец ты мой, ежели ты боцман, ты учи матроса, бей его с рассудком, но только и совесть знай… А то из-за портянок ежели человека несчастным сделать – это закон?! Или ежели за всякую малость на матроса жаловаться, – это, по твоему, закон?!.. Нет, брат, это не закон… Это– тьфу!.. – энергично окончил старик, и сплюнул, выходя из кружка.

– Здравствуйте, Щукин – проговорил я, подойдя к старику.

Щукин оглядывал меня, видимо не узнавая. Я назвал себя.

– Вот где довелось встретиться, ваше благородие! – радушно приветствовал меня Щукин. – Вы, значит, вышли из флота?

– Вышел.

– Да и какой теперь флот, ваше благородие! Вы вот спросите: умеет ли он парус крепить… так он и паруса-то не видал, а тоже матросом называется… Ишь ведь тверезые они ноньче какие! – насмешливо прибавил старик, кивая на матросов. – А унтер-то у них?.. При цепочке… деликатного обращения… все больше с алимоном… Другой народ пошел, ваше благородие!

– А вы чем занимаетесь?

– А сторожем здесь при. кладбище, – да вот пристань караулю, чтоб не сбежала… Спасибо исхлопотал это мне Василий Иваныч… Он не забывает старого боцмана… заместо отца родного… Вот вышел окуньков половить… С десяток наловил, ваше благородие…

– Выпить-то ему не на что, вот он и ловит окуней на сорокоушку! – насмешливо проговорил унтер-офицер, приблизившись к нам.

– Не бойсь, у тебя не прошу, у сволочи! – сердито отвечал Щукин и пошел к своей удочке.

Я купил у Щукина окуньков, и он мгновенно удалился. Через полчаса он снова явился на пристань совсем охмелевший, и скоро в вечерней темноте снова раздавался его пьяный, осипший голос:

– Одно слово – лев был… Рука – во!.. У нас на «Фершанте» в три минуты марселя меняли… А ты?.. Какой ты унтерцер? Тебе бы только кампот в штанах варить, а не то что, как прежде бывало… Или когда мы на клипере взаграницу ходили… Не бойсь, служба была… Василий Иваныч понимал, какой я был боцман… У меня – шалишь, брат…