Текст книги "Блестящее назначение"

Автор книги: Константин Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

VII

После того, как в столовой отпили вечерний чай и Загарины вместе с доктором перешли в гостиную, – Рябкин и Ариша сидели за самоваром в большой, безупречно прибранной кухне, в углу которой теплилась свеча у образа, а на кухонном столе стояла маленькая лампа.

Ариша, полноватая, здоровая блондинка, была старше мужа и по сравнению с красавцем-матросом казалась и старее своих тридцати пяти лет и почти некрасивой. Но бойкая, с умными глазами, умеющая "ходить за собой" опрятно, Ариша внушала к себе не только влюбленные ревнивые чувства, но и невольное почтение к ее "башковатости" и практической сноровке. И Рябкин находился в полном подчинении Арише, хотя, случалось, и покрикивал на Аришу, словно бы желая показать, что обязан держать бабу в понятии насчет того, что он глава.

И Ариша только лениво посмеивалась, уверенная, что "Вась" только хорохорится.

Она была матросская вдова и через год после того, как первый ее муж потонул, она поступила к Загариным кухаркой, и сама влюбившаяся в вестового, скоро влюбила его в себя и, честь честью, вышла за него замуж. Она была очень счастлива с таким красивым и влюбленным, и веселым, и добрым матросом, и теперь то и дело плакала...

Рябкин выпил несколько стаканов чая и с лимоном и с вареньем, припасенным для него Аришей еще летом, когда на даче варила для барыни, слушал, сколько новых рубах, носков и другого белья получит к плаванию, и, расстроенный, смотрел, как Ариша, прерывая разговор, начинала всхлипывать, сам вытирал слезы и говорил:

– А ты не реви, Ариша... Не реви... Будь форменной матроской... Посмотри, как барыня выдерживает себя!

Но, довольный, что Ариша так ревет и так заботится о нем, Рябкин, словно бы хотел еще более разжалобить жену, насказав ей, какие опасности предстоят ему в плавании.

И он продолжал:

– На то наше матросское положение, Ариша. Вода – не сухая путь. Бога-то каждый секунд вспомнишь. Небось, слыхала, какой такой окиян. Бабе и не понять... это как штурма... Волна, я тебе скажу, Ариша, такая преогромная, что и не обсказать... Выше собора... И много их... Так и вздымаются над конвертом... И душа замрет. Вот, мол, обрушится и зальет... Окиян... гу-гу-гу... гудит... Ветер – страсть как воет... И конверт бросает во все стороны, как растопку... И волна вкатывается... Прозевай – смоет... А бывают такие бури, ураганы прозываются, что крышка... Проглонет судно со всеми... Небось, опосля только и догадаешься, что Вась не вернется... Тогда отслужишь панихиду и форменно поревешь... А пока что – не реви, Ариша... Не реви...

Но Ариша уже ревмя ревела. И Рябкин, под влиянием своих же жалостных слов, ревел.

Но, впечатлительный, затем спешил утешить и Аришу и себя.

– А ты не бойся, Ариша... Бог даст, вернемся... Очень даже вернемся... Мало ли матросов ворочаются... И Виктор Иваныч, небось, во всякую бурю управится... Он – форменный капитан... Не дастся в обиду окияну... И опять же... знает, как не попасть в центру урагана... Тогда нет крышки... Опять будем вместе, Ариша... Не реви зря, желанная моя супруга...

И, когда Ариша отошла немного и подала закусить, Рябкин уже более не вел жалостных речей – и без того у Ариши глаза вспухли от слез, – а, напротив, старался подбодрить ее.

И, уписывая за обе щеки остатки от господского обеда, в промежутке рассказывал, что привезет Арише изумрудный супирчик с Цейлон-острова, и шелковое платье из китайской стороны, и платочек на голову...

– Совсем будешь облестительная матроска! – говорил Рябкин.

Ариша улыбалась сквозь слезы и нежно шептала:

– Доедай, Вась, жаркое... Доедай...

– А завтра ежели на фрыштык?

– Барыня не хватится. И много ли осталось?.. Не беспокойся... Кушай на здоровье, бесценный супруг... И рюмочку еще... Для тебя припасла марсалы, родной... У нас здесь ее много... Выпей, Вась. В плепорцию можно и вреды нет... Ты ведь у меня твердый супруг... Я не обожаю пьяниц... И ежели когда сама от плиты рюмку, так для сил моих... А с тобой для компании! – говорила Ариша и налила две рюмки.

Выпили они оба, и Рябкин прикончил жаркое.

Глаза Ариши заблестели. Обиднее стало ей, что она останется одинокой.

И не без раздражения сказала:

– Мог бы барин для барыни остаться. Обожает, а не схлопотал!

– Докладывал барину... Обскажите, мол, по начальству. "Дурак!" говорит... А лезорюция-то вышла ему такая, что иди... А отпрашивался... Это верно...

– Так, барыня бы за барина... попросила.

– Нет такого положения... Не пустит барин... То-то и есть... Обидели Виктора Иваныча!

И, помолчав, прибавил:

– А ты живи у барыни, Ариша. Не отходи!

– Зачем отходить от такой барыни...

– Завтра и новый вестовой явится для осмотра... Понравится ли барыне? Только зачем вам вестовой... Зря держать человека...

И Рябкин вдруг стал необыкновенно серьезен.

– И сама одна справлюсь... Не зачем вестового, – торопливо и возбужденно ответила Ариша.

Но молодой матрос нахмурился и почти грубо сказал:

– Ты, Ариша, смотри!..

– Что выдумал?.. Глупый, Вась!..

– Глупый, а вздумается!.. Тоже бывают матроски!

Арина, верно, вспомнила, что с ней бывало, когда первый муж плавал, и в то же время не обиделась на ревнивый, грубый окрик мужа. Напротив!

И зардевшаяся Ариша, со страстной порывистостью влюбленной жены, воскликнула:

– Пропади пропадом все матросы кроме тебя, желанного... Да разве можно тебя променять на кого-нибудь... Не знаешь, как тебя обожаю?..

– То-то и есть, Ариша... Чтобы по совести жила без меня... Не облещай...

И, уже смягченный, Рябкин почти что просящим тоном прибавил:

– Я доверчивый матрос... А ты, Ариша, умная и сноровистая... Не обидь. Нехорошо...

– Чтобы да тебя обмануть?.. Да вот тебе бог!

Ариша, уже вскочившая с табурета, перекрестилась перед образом, разумеется, забывшая, что клялась в том же и первому мужу.

И, низко заглядывая в глаза Рябкина, шепнула:

– Смотри, Вась, и ты...

– Что я?..

– Помни закон... Не смей, Вась!

В свою очередь Рябкин дал слово, что он не согласен забыть закон...

– Совесть еще есть... Проживу по-хорошему! – взволнованно промолвил он.

– Перекрестись! – приказала Ариша.

Рябкин торжественно перекрестился перед образом.

Ариша поцеловала матроса и сказала:

– Завтра же барыне доложу, что вестового нам не надо.

Кукушка прокуковала десять раз, и в кухне раздался звонок.

– Верно, доктор уходит... Беги, Вась...

Через пять минут Рябкин вернулся.

– Ушел... И мне велели спать! – проговорил он, аккуратно повесив на крючок платье Загарина и поставив на сундук сапоги. – Разве завтра вычистить? – словно бы спрашивая совета Ариши, прибавил Рябкин.

– И сама завтра вычищу.

Скоро за перегородкой раздавался храп.

VIII

В одиннадцать часов утра на "Воине" стали разводить пары.

У борта корвета стоял небольшой военный пароход, на котором приехали провожающие моряков-офицеров.

Погода была отвратительная, и все сидели эти последние часы перед долгой разлукой с родными и близкими в каютах и в кают-компании.

Капитана родные не провожали. Загарин рано утром простился со своими дома и уж на извозчике вытирал слезы.

Бледный и, казалось, спокойный, Виктор Иванович сидел в своей капитанской щегольской каюте с доктором Николаевым. В качестве друга он старался развлечь Виктора Ивановича и потому рассказывал ему истории и анекдоты, которые уже слышал Загарин.

– Пойти-ка взглянуть, какова теперь погода! – проговорил Загарин.

– Такая же теплая, – ответил доктор.

Оба надели пальто, вышли наверх и поднялись на мостик.

Вахтенный офицер, мичман Иван Иванович, который хвастал, что ему "наплевать" на всякую любовь, и удивлялся, что капитан ради жены отказывался от плавания, одетый в дождевик, с зюйдвесткой на голове, – стоял у компаса рядом с молодой девушкой, закутанной в ротонду. Оба грустные, взволнованные, они о чем-то тихо говорили... А дождь так и лил.

При появлении капитана мичман вдруг смолк, незаметно смахнул слезы и почему-то взглянул на палубу.

Капитан не хотел мешать влюбленным. Он прошел на бак.

Несколько вахтенных матросов, одетых в дождевики, были угрюмы.

– Видишь, как действует на людей погода! – заметил доктор.

– Еще бы! – ответил Загарин и стал смотреть вокруг.

Погода была тоскливая.

Шел дождь с мокрым снегом по временам. Пронизывало холодом и сыростью.

Море, свинцовое и неприветное, слегка переливалось маленькой зыбью, с едва пенившимися, ленивыми "зайчиками". Горизонт большого рейда был затянут мглой... Брандвахта едва виднелась. Небо было обложено тяжело нависшим серым куполом туч. Кронштадт был окутан мутной пеленой, сквозь которую выделялись тусклыми силуэтами церкви и высокие трубы казенных мастерских.

Виктор Иванович смотрел на этот привычный для него осенний вид Финского залива, и Загарина внезапно охватило мрачное предчувствие.

Почему? Что именно вызвало в нем какой-то невольный тоскливый страх? Он не мог себе его объяснить. Далеко не суеверный, владевший собою моряк понимал, что нет никаких причин этого душевного настроения. Не боится же он плавания, знает его опасности и умеет бороться с океаном. Ничто не грозит жизни жены и Вики, кроме тех внезапных недугов, от которых никто не застрахован.

Загарину все это приходило в голову, и он старался отогнать эти мрачные, нелепые мысли, приписав их и нервам, и разлуке, и погоде.

И тем не менее он не мог избавиться от них. Чем назойливее старался не думать о них, тем яснее и, казалось, неотвязчивее чувствовал и словно был уверен, что уход грозит каким-то большим несчастием. О нем, казалось, говорил и мглистый горизонт, и море, и небо, и это неожиданное назначение.

– Какие глупости! – сердито проговорил он.

– Это что глупости? Что мы мокнем на дожде? Спустимся лучше вниз... Действительно погода – подлец...

Они вошли в каюту.

Там было тепло, уютно и светло. Вестовой догадался затопить камин и зажечь лампу.

Мрак на душе капитана исчез, и он сказал доктору:

– Нервы, брат, расшалились... Чепуха лезла в голову на баке...

Виктор Иванович рассказал про нее и, смеясь, прибавил:

– Верь я в предчувствия, как старые бабы, то...

– То был бы не Виктором Иванычем, какого я знаю давно, а невежественным человеком и трусом перед опасностью, которой вдобавок еще нет. Так-то, дружище...

– Положим и так... Но если бы эти мрачные мысли угнетали меня?

– На то у тебя есть сильная воля, чтобы не поддаваться им.

– И если все-таки...

– Обязан лечиться, как говорил... Попринимай капли, следи за желудком, а работы у тебя, как капитана, довольно. Нервы у тебя не в порядке. Ну, скажем, в первое время, острота разлуки... Но пока не болен серьезно – не должен распускать себя... Не думаешь же ты, что весь смысл жизни в неразлучном счастливом житии с женой, хотя бы и с такой, в которую влюблен до сих пор до безумия, и с детьми?.. Положим, это одна из приятных сторон жизни, не спорю, но есть и другое. И не один же ты в положении соломенного вдовца... Не один же ты на свете влюбленный муж, расстающийся по каким-нибудь делам с женой... А главное – ведь твое дело серьезное... На тебе ответственность за людей... Их лучшая жизнь, спокойствие, безопасность, их жизнь... На тебе исполнение серьезного долга... Да что я тебе говорю?.. Будто не ты, Виктор Иваныч, пропел мне суровую отповедь пять лет тому назад, когда я так разнервничался, что чуть было не свалял дурака... Ведь помнишь?

– Еще бы не помнить...

– А тогда мое настроение было "бамбуковое", со всякими предчувствиями... Недаром я до сих пор холостяк... Ведь я навсегда расставался с русалкой, на которую раньше молился. Знаешь, любил ли ее?..

– Знаю.

– Но не испытал, что значит обмануться в любимой женщине... Это действительно несчастие... Можно слабой твари и раскиснуть. И помнишь, как я раскис?..

– Совсем раскис...

– Да так, что, не образумь ты меня, не устыди вовремя – пустил бы пулю в лоб... И, как видишь, не считаю себя несчастным оттого только, что меня пустила в трубу красивая русалка... А ведь ты счастлив, Виктор Иваныч, и... вдруг предчувствия...

– Оттого и не хотел идти в плавание, что счастлив, и не тянет меня в плавание...

– Да многих ли тянет?.. Только карьерные соображения... А матросы так идут поневоле в дальнее плавание... Ведь не моряки – русские мужики. Море им непривычно и страшно, что не мешает им быть отличными матросами и из-за страха и за совесть... Ты прежде любил море... Понятно, что теперь разлюбил его и не хочется идти... Однако не воспользовался же предложением небрезгливого товарища.

– Еще бы.

– А если б послали на войну?.. Не хотел бы, а пошел.

– И теперь иду, но это другое дело. И знаешь ли, чего я не понимаю?

– Назначения?

– Именно. Кто мог удружить мне?

– Начальство... Сообразило, что ты дельный капитан и любим матросами... Эти беспощадно суровые, так называемые лихие капитаны, дантисты и поклонники порок, значит, выходят из моды. И уголь не будет так дорог... И матросы не будут бесправными... И во флоте новые песни, как везде. В наше время обновления после крымской войны... И сердись не сердись, Виктор Иваныч, а я рад за команду "Воина"...

И доктор, один из тех идеалистов шестидесятых годов, который и в своем маленьком деле применял свои гуманные взгляды, с обычной страстностью стал говорить о тех чудных надеждах, которыми он был полн в это горячее время освобождения крестьян и других реформ...

– Однако и рюмку водки пора выпить за твое здоровье! – заключил доктор.

– Мы завтракаем в кают-компании... Сию минуту полдень, и нас позовут... Так смотри, голубчик... навещай моих... За Викой присматривай...

– Буду... А ты, Виктор Иваныч, смотри не того... не распускай себя...

В эту минуту вошел старший офицер и сказал:

– Милости просим, Виктор Иваныч и доктор, к нам, в кают-компанию...

Кают-компания была полна провожающими и хозяевами-моряками, отправляющимися в дальнее плавание.

Огромный стол, над которым висела большая лампа и по переборкам каюты горели свечи в кенкетках, сверкал белизной белья, сервизом и хрусталем и заставлен был закусками и бутылками.

Распорядитель пиршества, молодой лейтенант Веретьев, выбранный кают-компанией содержателем на шесть месяцев, только что одевший вестовых в нитяные белые перчатки и просивший их не подгадить и не облить соусом при подаче громадных рыбин и индеек, – не без горделивости оглядел убранство стола и, при входе капитана, пригласил садиться.

Провожавшие мужчины – преимущественно моряки – были веселы. Некоторые дамы, и особенно старые, провожавшие сыновей – были серьезны и с заплаканными глазами; были, впрочем, и веселые молодые лица.

Капитана усадили, конечно, на почетное место, на диван во главе стола. С одной стороны сидел старик адмирал, провожавший сына, с другой – доктор Николаев.

Но перед этим Виктору Ивановичу пришлось познакомиться с некоторыми гостями и ответить знакомым дамам, что жены нет потому, что нездорова.

Кое-как разместились. Гостеприимные хозяева-моряки, уже обменявшиеся последними интимными уверениями, пожеланиями и наставлениями со своими близкими в уединении кают, здесь, на людях, не давали воли своим чувствам и угощали своих дам, накладывая им на тарелки всего в таком количестве, которое словно бы свидетельствовало о силе невысказываемых в публике чувств и о желании утешить и матерей, и жен, и сестер.

Мужчин не приходилось утешать в этот адмиральский час. Они уже без угощения выпили по две рюмки и ели разнообразные и вкусные закуски. И провожавшие, казалось, еще более оживились и находили, что три года плавания "пронесутся как миг".

Старый адмирал, толстый, с большим животом и добродушным лицом с крупными чертами, ел свежую икру с наслаждением и вдумчивостью заправского гурмана, маленькие и заплывшие глазки которого блистали плотоядным огоньком.

– Отличная икорка, Виктор Иваныч! – промолвил адмирал, словно бы объявляя благодарность капитану за хороший смотр.

Разумеется, адмиралу налили еще рюмку померанцевой и наложили на тарелочку изрядную порцию икры.

– Вот этого не покушаете в дальнем плавании! – участливо заметил адмирал, обращаясь к капитану.

И словно бы в виде утешения прибавил:

– Славное судно ваш корвет, Виктор Иваныч. И в образцовом порядке. Понимаю, как приятно командовать "Воином" и идти на нем в дальнее плавание...

И, не ожидая ответа, адмирал принялся за икру.

– Любит покушать! – смеясь, прошептал на другом конце какой-то мичман.

– Это ведь он говорит: "Кто любит есть, садись подле меня, кто любит пить – садись подле брата!" – ответил пожилой моряк, сидевший около своего племянника-мичмана. – Брат адмирала не глуп выпить.

– Так надо садиться между обоими! – засмеялся мичман.

Подали на двух блюдах огромные форели. Вестовые, с напряженными раскрасневшимися лицами, осторожно обносили блюда и соусники с подливкой, поглядывая на лейтенанта Веретьева, который отрывался от оживленной тихой беседы со своей женой – пикантной брюнеткой лет тридцати, известной в Кронштадте, обворожительной, кокетливой Надеждой Викентьевной, сводившей с ума и мичманов и адмиралов, – и бросал тревожные взгляды на вестовых.

– Молодцами! – довольно шепнул он подававшему ему белобрысому вестовому с выкаченными глазами и наложил жене и себе по большому куску форели.

– Это ты, Ника, можешь так есть в такие минуты! – шепнула пикантная брюнетка, и в ее черных красивых глазах, только что бесконечно покорно-грустных, уже стояло выражение упрека и неудовольствия.

– Надя... Что ты? – чуть слышно промолвил лейтенант.

– Хороша любовь!

– Надя!

– На три года расстаемся и... навалил... Ты можешь есть, а я... я не могу...

– И я не могу... Так, нечаянно... Какая еда теперь!..

И лейтенант не без тайного сожаления только ковырнул рыбу и стал говорить о том, как будет тосковать.

Пикантная брюнетка не дотрагивалась. Глаза ее снова стали бесконечно грустными. Все могли видеть, какая она несчастная Пенелопа{434}.

– Еще бы нам не тосковать, милая Надежда Викентьевна! – заметила высокая, полная и некрасивая дама, сидевшая рядом. – Они, – и некрасивая дама строго взглянула на своего мужа, старшего штурмана Василия Ивановича, худенького, маленького и скромного человека лет под пятьдесят, – они там будут веселиться, а мы...

Василий Иванович покраснел, как пион.

Это он будет веселиться? Он, отправляющийся в третье кругосветное плаванье главным образом потому, что семья большая и Василий Иванович во всем отказывал себе, чтобы больше прикопить денег в плавании на приданое для дочери. Он принял предложение идти на "Воине" и потому, чтоб не раздражать своим присутствием свою монументальную Анну Петровну, допекавшую смирного Василия Ивановича главным образом жалобами и упреками в том, что она далеко не счастливая женщина, как рассчитывала двадцать лет тому назад, когда была доверчива и неопытна...

И Василий Иванович "дернул" рюмку мадеры и промолвил, обращаясь к Надежде Викентьевне:

– Какое там веселье... Разве вот мичманам-с...

– Конечно! – подтвердил Веретьев.

И, заметив, что время подавать индейку и шампанское, мигнул старшему вестовому, занимающему должность буфетчика.

Розлили шампанское.

Старый адмирал поднялся и сказал несколько слов пожеланий успешного плавания, и заключил комплиментом капитану. Капитан предложил тост за всех провожающих.

Затем раздавались чокания и новые тосты. Пили за капитана, за дам, за адмирала, за всех офицеров. Пили за мужей и жен, женихов и невест. Молодой судовой врач догадался предложить тост за команду...

Дамы снова начали утирать слезы. Монументальная дама со слезами на глазах советовала Василию Ивановичу беречься и шептала о супружеском долге. Василий Иванович только пожимал плечами и не краснел потому, что и без того был красен после мадеры, шампанского и шартреза. Два жениха, лейтенант и младший механик, приуныли и тихо повторяли клятвы.

– Смотри, Ника! – шептала пикантная брюнетка.

– О, Надя...

– Не транжирь денег, Анатолий! – говорил адмирал.

– О, папа!

Кофе был выпит. И в каюту вошел сигнальщик и доложил с вахты:

– Пары готовы. Скоро "опанер"!{436}

Капитан встал из-за стола и, простившись со всеми провожающими, вышел наверх и поднялся на мостик.

– Всех наверх, с якоря сниматься! – раздалась команда вахтенного мичмана.

Еще последние прощания, и провожавшие перебрались на пароход. Сходня была убрана.

– Ход вперед!

"Воин" тихо двинулся. Двинулся в Кронштадт и пароход.

С парохода и с корвета раздались прощальные приветствия.

Матросы снимали зюйдвестки и крестились на Кронштадт.

– Прощай, Россия! – воскликнул кто-то.

Корвет пошел полным ходом и, обменявшись с Кронштадтом салютом, через четверть часа был в море...

ПРИМЕЧАНИЯ

БЛЕСТЯЩЕЕ НАЗНАЧЕНИЕ

Первая публикация не установлена.

Печатается по изданию А.Ф.Маркса, 1907-1908, под редакцией П.В.Быкова.

Стр. 410. Фрыштык (искаж. нем.) – завтрак.

Стр. 418. Антик – здесь: человек с необычными мнениями, привычками (устар.).

Стр. 420. "Исайя, ликуй!" – Текст, который поется во время чина бракосочетания в православной церкви при первом обходе жениха с невестой вокруг аналоя.

Стр. 434. Пенелопа – верная жена Одиссея в "Одиссее" Гомера, терпеливо, в течение двадцати лет, ожидавшая его возвращения.

Стр. 436. Скоро "опанер"! – Опанер (апанер) – положение якоря при его выбирании, когда якорная цепь смотрит вертикально, сам же якорь еще не отделился от грунта (морск.).

В.Гуминский