Текст книги "Разные лица войны (повести, стихи, дневники)"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

6

Перед тем как по всему фронту загремела немецкая артиллерия, Ковтун и Левашов сидели в посадках у наблюдательного пункта и, свесив ноги в окоп, завтракали чем бог послал: черствым хлебом, вареными яйцами и взятой с собой брынзой. Большего, как и предполагал Левашов, у командира второго батальона Слепова бог и не мог послать.

Командир и комиссар полка были довольны друг другом и первым, вместе проведенным боем. Бой сложился удачно, румынский «язык» был отрезан за час с небольшим, а потери против ожиданий оказались невелики. Левашов сам ходил в атаку и испытывал теперь счастливую усталость. Осмотрительный Ковтун сразу же после боя приказал артиллеристам подготовить данные для заградительного огня перед новой линией переднего края и послал начальника штаба к соседям, в морской полк, точно проверить стык с ними. Лишь после этого он сел завтракать, но зато теперь ел в свое удовольствие, с хрустом круша горбушку пеклеванного хлеба.

– Чудное дело – атака, – говорил Левашов, тыча яйцо в соль, горкой насыпанную на газету. – Всего и пробежишь полверсты, а потом топаешь их обратно, и в ногах такой чугун, словно кругом света шел. У тебя так бывает?

– Я в атаки мало ходил, – честно признался Ковтун.

– Что-то сейчас Мурадов делает?.. – сказал Левашов, дожевав яйцо и стряхнув скорлупу с колен. – Жив или нет, как ты думаешь?

– Жив, – уверенно сказал Ковтун, не потому, что был уверен в этом, а потому, что сегодня вообще хорошо шли дела. – Жив, – повторил он, – не всем же умирать. Будут и такие, что войну и начнут и кончат.

– В этом году навряд ли их разобьем, – сказал Левашов. – Даже если прямо с завтрашнего дня начать обратно на них наступать, как они на нас, и то клади три месяца только до границы.

Ковтун ничего не ответил и, помолчав, показал на лежавшую рядом с Левашовым флягу.

– Осталась вода?

– Есть немного. Выпей.

Ковтун отвинтил пробку, сделал три мелких глотка и снова завинтил ее.

– Мурадов так говорил, – сказал Левашов, возвращаясь в мыслях к бывшему командиру полка. – Насчет воды у нас в Одессе хорошо живется только станковым пулеметам – только они досыта пьют!

– Забыл свою флягу, – виновато сказал Ковтун.

– Нашел о чем беспокоиться!

– А я не беспокоюсь, – сказал Ковтун. – Я беспокоюсь – почему тихо?

– Вот тебе и тихо, – оживленно и даже весело воскликнул Левашов, когда через минуту над их головами провизжал первый снаряд.

Но прошло еще несколько минут, и веселое настроение, с которым Левашов встретил свист первых снарядов, исчезло. К артиллерии прибавились минометы, огонь все разрастался, появились первые убитые и раненые.

– Погоди, не слышу! – кричал в трубку телефонист, беспомощно оглядываясь на Ковтуна.

Ковтун взял трубку сам, но снаряды продолжали рваться без перерыва. В короткую паузу он услышал голос Ефимова, спрашивавшего, надежно ли закрепились на отбитых у румын позициях и как дела в правофланговом батальоне, по которому артиллерия молотит с особенной силой.

– Вижу это отсюда! – кричал в трубку Ефимов. Очевидно, он был уже не в штабе дивизии, а у соседей.

– Сейчас сам пойду туда! – крикнул Ковтун, но ответа не услышал, связь прервалась.

– Подожди идти! – перекрикивая разрывы, тряхнул его за плечо Левашов. – Ничего там не сделается, в третьем батальоне! Там Мальцев, мужик надежный.

– Надежный или ненадежный, а раз сказал комдиву, что иду, надо идти, – сказал Ковтун и, нахлобучив фуражку, пошел по окопу.

Ковтун ушел. Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут, а огонь все продолжался. За желтыми пригорками переднего края с полной нагрузкой работало несколько десятков орудий и минометов.

«Откуда-то поднатащили», – подумал Левашов и, соединившись по вновь заработавшему телефону со Слеповым, спросил – готов ли тот к контратаке румын?

– Мы всегда готовы, – густым, спокойным басом сказал в телефон Слепов. – Комдив по телефону командира полка ищет. Он не у вас?

– Пошел в третий батальон, – сказал Левашов.

– У меня все, – сказал Слепов. – Да, товарищ комиссар!

– Что? – спросил Левашов, собиравшийся положить трубку.

– Корреспондент к вам пошел от меня со связным. Не дошел еще?

– На кой он мне черт здесь? Не мог задержать у себя, пока обстрел?

– Он сослался, что вы приказали, чтоб он к вам шел.

– Врет, – сказал Левашов.

– А я поверил, – сказал Слепов. – У меня все.

– Ну все так все, – сердито сказал Левашов и положил трубку. – Нате, здрасте, – повернулся он к Лопатину, как раз в этот момент мешком свалившемуся в окоп. – Вас тут не хватало!

У Лопатина, измазанного в грязи и одетого в две шинели, был на редкость нелепый вид.

– Не знаю, уж как и величать вас, – рассмеялся Левашов, глядя на два шинельных воротника с разными петлицами и знаками различия. И только сказав это, понял, что вторая, надетая сверху, шинель была его собственная.

– Вот принес вам, – сказал Лопатин, стаскивая ее подрагивавшими после пережитого страха руками.

– Только за этим и лезли? – спросил Левашов, принимая из рук Лопатина шинель и кладя ее рядом с собой в окопе. – Да вы садитесь пониже, а то пилотку отстрелит, придется к непокрытой прикладывать. Садись, садись, – уже резко, вновь, как вчера, переходя на «ты», нажал он на плечо Лопатина. – Значит, пришел посмотреть, как мы тут сегодня дышим? Но до самых главных людей сейчас все равно не доберешься, – он кивнул на стоявшую впереди стену дыма. – Главные – на переднем краю лежат. А все остальное, до самого Владивостока, – подсобное хозяйство. И мы с тобой в том числе.

Он испытывал симпатию к добравшемуся-таки до него Лопатину.

– Румын двух для тебя имею, – сказал он гостеприимно. – Хочешь поговорить? Устрою.

– А что за румыны?

– Подносчики снарядов с немецкой батареи, что мы утром захватили. Сами руки подняли и разрешения попросили из своих же пушек по другой немецкой батарее вдарить. Сказали, что расположение знают, были на ней.

– Ну и как?

– Весь боекомплект выстрелили! Я остальных пленных в дивизию отправил, а этих задержал. Хочу ночью с ними поговорить. Обижает меня, что мало к нам с оружием в руках переходят. Где же, думаю, пролетарская солидарность, в которую столько лет верили и которая у меня лично из веры и сейчас еще вся не вышла? Или мы в розовом свете на жизнь смотрели, или положение наше сейчас слишком тяжелое и у людей кишка тонка на нашу сторону перейти, или уж не знаю что! Думаю про это, из головы не выходит. А у тебя как?

– У меня? – Лопатин смущенно подумал, что он даже наедине с собой душил в себе этот тяжкий вопрос, мучивший Левашова. А Левашов не побоялся заговорить об этом вслух.

– Обрадовался я этим двум румынам, – продолжал Левашов, не дождавшись ответа, – ей-богу, больше, чем пушкам! Пушки что? Железо и железо. Одними брошюрками в нашем деле не проживешь! Надо и на поле боя к политбеседам готовиться: увидел факт – и делай из него выводы! Так, по-твоему, или не так?

– По-моему, так, – сказал Лопатин.

– Так-то оно так, – и Левашов прищелкнул языком, адресуясь к кому-то, по чьему мнению все это было вовсе не так. – Может, подхарчиться хочешь? Тут еще яйца остались.

– Нет, спасибо, – сказал Лопатин, – если только за компанию.

– Мне до ночи недосуг, – сказал Левашов. – Боюсь, скоро контратака будет.

Он посмотрел вправо, где особенно сильно молотила артиллерия, и поморщился.

– Командир полка туда пошел. Беспокоюсь за него.

– Новый? – спросил Лопатин.

– Новый. Пока ты спал, прибыл.

– Хороший?

– Повоюем – увидим, – пожал плечами Левашов и схватился за трубку, которую ему протянул телефонист. – Обратно пошел? – закричал он в трубку. – А зачем отпустил? От тебя же идти – плешь! Я отсюда вижу, как они по ней молотят. – И, не отрываясь от трубки, опять посмотрел вправо. – А ты бы сказал: переждите! Так будете действовать, опять без командира полка останетесь! – Левашов раздраженно хлопнул себя по ляжке.

Стоя в окопе рядом с Левашовым, Лопатин смотрел на небо. Оно было туманное, шел дождь, облака нависали над самой землей. Из них, как большие рыбы, выныривали одиночные «Юнкерсы»; очевидно, боясь на такой малой высоте взрывов собственных бомб, летчики, высмотрев цель, снова уходили в облака, а через несколько секунд оттуда, из-за облаков, с уже невидимых самолетов на землю сыпались бомбы.

– Бывал раньше под бомбежками? – спросил Левашов, положив трубку и посмотрев сначала на небо, потом на Лопатина.

– Бывал, – сказал Лопатин, вспомнив Западный фронт и подумав, что, наверное, он бывал под бомбежками чаще Левашова.

– Не боишься?

– Боюсь. А у вас большие потери в полку?

– Не все еще донесли. В третьем батальоне прямое попадание в окоп. Сразу одиннадцать человек как корова языком слизала! – с горечью сказал Левашов и повторил, что его беспокоит командир полка.

– А я здесь, – сказал Ковтун, влезая в окоп.

Шинель его была в глине, у фуражки при падении сломался козырек, на щеке виднелись брызги грязи.

– Прибыл... – Левашов выругался со всей лаской и даже нежностью в голосе, на которые был способен; вытащил из кармана грязный платок, плюнул на него и вытер Ковтуну щеку. – Я уж тут ругал Мальцева, что он не задержал тебя. Прижало по дороге?

– Немножко прижало, – сознался Ковтун, через силу улыбнулся и посмотрел на незнакомого худого длинноносого человека с майорскими шпалами на темно-зеленых петлицах.

Левашов сказал, что это корреспондент «Красной звезды» Лопатин.

– Здравствуйте, товарищ Лопатин, – самым обыденным тоном сказал Ковтун. – Извините, как ваше имя и отчество?

– Василий Николаевич.

– Попробуйте вызвать командира дивизии, он у соседей, – повернулся Ковтун к телефонисту и снова вежливо обратился к Лопатину: – Как вам тут у нас нравится, Василий Николаевич?

Лопатину показалось, что командир полка шутит, но Ковтун и не думал шутить. Он никогда не имел дела с корреспондентами и задал свой странно прозвучавший в этой обстановке вопрос, просто чтоб что-нибудь сказать. Голова же его была занята в эту минуту совсем другим. Он думал о том, что контратака румын неотвратимо приближается, и ни о чем другом сейчас не был в состоянии думать.

– Товарищ капитан, соединяю! – крикнул телефонист, и Ковтун схватился за трубку, лицо его из скучающего стало напряженным.

– Докладывает Ковтун. Перед моим фронтом румыны накапливаются на исходных рубежах для атаки.

– Ну и пусть накапливаются, – сказал Ефимов. – У нас тут тоже накапливаются, ждем. Заградительный огонь подготовили?

– Так точно.

– Ну и ждите. Сейчас еще разок-другой зайдут на бомбежку, а потом начнут общую атаку. Взяли в плен офицера. Показывает, что мы им утром все карты спутали. Хотели атаковать нас в девять, а пришлось перенести на тринадцать. Если еще раз не перенесли, значит, через десять минут пойдут. Судя по всему, будут прорывать не у вас, а здесь, где я. Так что особенно не нервничайте.

– А мы не нервничаем, – ответил Ковтун.

– Положим, не врите, по голосу слышу, – отозвался Ефимов. – Но особых поводов, повторяю, нет. Как только разберусь тут с положением, приду к вам. Желаю успеха. У меня все.

Ковтун положил трубку и потер ладонями лицо.

– Спать чего-то хочется, – сказал он. – Комдив говорит...

– Все слышал, – сказал Левашов, во время разговора стоявший рядом, приблизив ухо к трубке.

– Что ж, будем ждать, – сказал Ковтун, еще раз потер руками лицо и, зевнув, обратился к Лопатину: – Долго ли у нас в полку пробудете? – Лицо Ковтуна опять было скучающим. От нервного напряжения перед атакой его все сильнее одолевала зевота.

– Побуду. Мне ваш командир дивизии назначил здесь свидание. Он придет?

– Сказал, что придет, – ответил Ковтун и обратился к Левашову: – Я вчера надеялся, что он весь первый день будет у нас сидеть.

– А что тебе, няньки нужны? – спросил Левашов.

– Не нужны, а все ж спокойней.

– Вот уж не ожидал от тебя, – разочарованно сказал Левашов.

– А чего ты ожидал от меня? Что я тебе врать буду?

Из тумана вынырнул «Юнкерс», строча из пулеметов, низко прошел над землей и, круто взяв вверх, исчез в тумане.

– К нам подбирается, – сказал Левашов. – Сейчас вывалит на голову мешок дерьма! Ну-ка, быстро! – крикнул он, схватывая Лопатина за плечо и пригибая вниз.

Одна из бомб разорвалась так близко, что Лопатин даже не услышал ее свиста, а только почувствовал удар воздуха, опрокинувший его на дно окопа. Он приподнялся, сел и, приложив руку к вдруг заболевшему лицу, наткнулся пальцами сначала на кусок стекла от очков, а потом на что-то мягкое и мокрое.

– По-моему, я ранен, – сказал он, боясь отнять руку от лица, чтобы не причинить себе новую боль, и одним правым глазом совсем близко видя побледневшее квадратное лицо Ковтуна.

Ковтун был человеком дела.

– Отнимите руку! – спокойно сказал он и, сжав Лопатину запястье, с силой оторвал его руку от лица. – Сидите смирно!

И Лопатин, скосив правый глаз, увидел, как большие пальцы Ковтуна тянутся к его лицу. Ковтун снял с него окровавленные сломанные очки и, держа их в левой руке, еще раз потянулся пальцами к лицу Лопатина и выдернул воткнувшийся в нижнее веко осколок стекла.

– Вот тебе и посидел в полку, – горестно из-за спины Ковтуна сказал Левашов.

Теперь, когда Ковтун отпустил руку Лопатина, Лопатин снова зажал ею щеку и глаз. Он не знал, для чего он это делает, но ему хотелось прикрыть раненое место.

– Ранение касательное – царапина. А глаз цел, только от удара затек, – сказал Ковтун. – Ничего им не видите?

– Ничего, – сказал Лопатин.

– Просто затек, – повторил Ковтун. – Фельдшера бы, а?

– Я уже послал, – сказал Левашов.

В окоп торопливо влезла та самая Таисья, с которой Лопатин ехал из штаба полка. Она велела Лопатину присесть поудобней, и он, скрипнув зубами от боли, почувствовал прикосновение марли и услышал шипение перекиси водорода.

– Ничего, ничего, товарищ майор! Сейчас, сейчас. Минутку, минуточку, – говорила девушка, повторяя каждое слово по два раза и ловко и быстро накладывая временную повязку.

После бомбежки над фронтом повисла тягостная тишина, продолжавшаяся уже несколько минут.

– Пошли! – напряженным, не своим голосом крикнул Ковтун и таким же голосом кому-то скомандовал в трубку: – Давай огонь!

Над окопом со свистом пронеслись снаряды, и впереди, закрыв дымом наступавшие румынские цепи, легла первая серия разрывов.

Лопатин поднялся в окопе и, превозмогая боль, щуря правый глаз, стал смотреть вперед.

– Белкина! – тоже, как и Ковтун, не своим, изменившимся голосом, хрипло сказал Левашов. – Проводите майора до моего танка, и пусть прямо в медсанбат везут!

– Я останусь здесь, – сказал Лопатин, которому вдруг не захотелось никуда двигаться из этого окопа.

– А идите вы знаете куда... – беззлобно, но строго сказал Левашов. – Белкина, выполняйте приказание! Доставьте раненого и возвращайтесь.

– Слушайте, товарищ Левашов... – начал Лопатин.

– Прекратите! – обрезал его Левашов. – Не до вас. Не видите, что ли, – атака! – Он лег грудью на бруствер окопа, приложил к глазам бинокль и забыл о существовании Лопатина.

7

Пока Лопатин ехал на левашовском «танке» в медсанбат, румынские атаки шли одна за другой. В «максимах» кипела вода, несколько раз дело доходило до гранат. Сначала Левашов, а потом Ковтун дважды водили в контратаку несколько десятков человек – свой полковой резерв. Во время второй контратаки Ковтуна ранило навылет в плечо, и он из последних сил доплелся до наблюдательного пункта, потный и бледный, повиснув на плече шатавшегося от тяжести бойца.

Левашов встретил его так, словно был лично виноват в случившемся.

– Давайте сюда Таисью! – кричал Левашов, усаживая Ковтуна. – Ах, Ковтун, Ковтун, что ж это ты, а?

Ковтун, у которого во время боя слетела фуражка, рукой откидывал со лба намокшую челку и, хватая губами воздух, часто и надрывно дышал. Что ему было ответить? Бой затихал, атаки были отбиты, дело, на которое его послали, кажется, сделано. Он был тронут горем комиссара, но показывать это было не в его натуре. За сегодняшний день ему несколько раз казалось, что его убьют, и он чаще, чем всегда, вспоминал о своей уехавшей в эвакуацию на Кавказ семье, большой и, судя по письмам, плохо устроенной. Вспомнил о ней и сейчас, с облегчением подумав, что всего-навсего ранен, а не убит.

Он сидел в окопе голый до пояса, и сейчас было видно, что ему уже немало лет – на голове ни одного седого волоса, а грудь вся седая.

Таисья туго бинтовала его – кругом тела, под мышкой, через плечо и снова кругом тела, но, сколько бы она ни наматывала бинтов, кровь каждый раз густо проступала сквозь них, и, казалось, намотай она целые белые горы, кровь все равно проступит наружу.

Ковтуну показалось, что его не бинтуют, а заворачивают во что-то большое, белое, из-под чего он вот-вот перестанет быть виден. Он закрыл глаза и, поняв, что теряет сознание, собрался с силами и усмехнулся.

– Хватит бинты изводить, – сказал он. – Все равно не замаскируешь, – и прямо взглянул в красивое, потное от усталости лицо девушки. «Красивая какая», – подумал он и бессмысленно пожалел, что не останется здесь, что его отправят в госпиталь, а там, может быть, и совсем увезут из Одессы, и он уже никогда не увидит этой красивой девушки, которая сейчас бинтует его.

– Откомандовался, – сказал он, вздохнул и снова закрыл глаза.

Левашов, наблюдавший за перевязкой, выругался.

– Второго командира полка мне за сутки меняют, паразиты!

– Бой выиграли – и то хлеб, – сказал Ковтун, открыл глаза и первым увидел шедшего по окопу Ефимова.

Ефимов был такой же, как всегда. Мешковатая гимнастерка с кое-как пришитыми на воротник зелеными звездочками горбилась на спине, рука висела на черной косынке, а кавалерийский хлыстик пощелкивал по сапогам. Подойдя, он молча, осторожно пожал Ковтуну левую руку и взялся за трубку телефона.

– Давайте двойку через двадцать третий!

Двадцать третий был штаб дивизии, двойка – штаб армии.

– Товарищ член Военного совета, – с полминуты нетерпеливо продержав трубку около уха, сказал он. – Говорит Ефимов. – Он был взволнован и пренебрег условными позывными. – Отбились. Потери большие. – Он на секунду повернулся в сторону Ковтуна. – Два командира полка – девяносто четвертого и девяносто пятого – один контужен, другой ранен, но отбились! Уложили противника – счету нет, сами такого еще не видели. Благодарю! – сказал он и еще с минуту молча слушал то, что ему говорили в трубку. – Благодарю! – повторил он. – К восемнадцати не успею, а в девятнадцать буду. Собирайте. Хорошо. У меня тоже все.

Ах, тришкин кафтан, тришкин кафтан, – вздохнул он, имея в виду не только вышедшего из строя Ковтуна, но и свой разговор с членом Военного совета. Ставка утвердила его командующим, и надо было решать, кому сдавать дивизию. Он вздохнул еще раз и сказал телефонисту, чтобы тот соединил его с командиром второго батальона Слеповым.

– А ты, Левашов, – обратился Ефимов к Левашову, пока телефонист вызывал номер, – пошли кого-нибудь, чтобы мою полуторку подогнали.

– Как бы не обстреляли, – сказал Левашов.

– Не обстреляют, – уверенно сказал Ефимов и снова нагнулся к Ковтуну. – Здорово больно?

– Не знаю, товарищ генерал, еще не расчухался.

– Чем санитарки ждать, в кабину моей полуторки сядешь – и прямо до первой градской больницы. Была градская, а стала наша. Полдивизии в ней перележало.

Ну что там у вас? – заторопил он телефониста. – Где Слепов?

– Докладывают – в роту пошел. Сейчас соединят.

– Думаю вместо вас пока Слепова на полк поставить, – сказал Ефимов, обращаясь к Ковтуну. – Какого вы о нем мнения?

– Не успел составить себе мнения, товарищ генерал-майор, – ответил Ковтун.

– Это, впрочем, верно, – сказал Ефимов. – Ничего, вернетесь из госпиталя, составите!

– Утешаете, товарищ генерал.

– А что ж, раненых положено утешать, – улыбнулся Ефимов.

– Обидно, что обратно в дивизию вряд ли попаду, – с горечью сказал Ковтун.

– Почему? Рапорт по команде: хочу продолжать несение службы в своей части!

– Ответят, что не кадровый. Послужил три месяца в одной части – послужишь в другой. Да и вообще война, какие уж тут претензии.

– А по мне такие претензии на войне должны больше уважаться, чем в мирное время. И тот, кто имел возможность уважить такой рапорт, а не уважил, – тот дурак! – сердито сказал Ефимов.

Он принял из рук телефониста трубку и, спросив Слепова, через сколько времени тот может прибыть сюда, приказал явиться, сдав батальон заместителю.

Подминая под себя кусты, ефимовская полуторка подъехала к самому окопу. Левашов вместе с Ефимовым помог Ковтуну вылезти из окопа. Хотя в посадках было почти сухо, Ковтуну от потери крови казалось, что он при каждом шаге вытягивает ноги откуда-то глубоко из-под земли.

Доведя Ковтуна до машины, Левашов забежал с другой стороны и оттуда, перегнувшись через руль, помог ему усесться в кабине.

Лицо Ковтуна побелело от усилия, с которым он все-таки дошел до машины своими ногами.

– Будь здоров, – сказал Левашов, целуя Ковтуна. – За полк не переживай, не подведем. – Как ни коротко было их полковое братство, Левашов хотел подчеркнуть, что оно было и его не выкинешь из памяти.

– Спасибо за службу, капитан Ковтун! – сказал Ефимов, глядя в бледное лицо Ковтуна. – А вы поосторожней, Тимченко! – вдруг прикрикнул он на шофера. – Знаете, что значит ездить осторожно?

– Так точно! – бодро ответил шофер, хотя за три месяца езды с Ефимовым как раз совершенно запамятовал, что значит ездить осторожно.

– Сказка про белого бычка, товарищ генерал, – опечаленно сказал Левашов, когда машина отъехала. – Не везет девяносто пятому.

– Как ваше мнение о Слепове? – вместо ответа спросил Ефимов.

– Как прикажете, – сказал Левашов.

– А ты не фордыбачься, – сказал Ефимов. – Твой характер мне известен. А что заранее с тобой не посоветовался – прощения просить не буду, тем более что ты мне все равно бы назвал Слепова. Так или не так?

– Так, – сказал Левашов и улыбнулся.

– Чего улыбаешься?

– Конечно, есть еще одна кандидатура, – продолжая улыбаться, сказал Левашов.

– Старая песня, – ненатурально сердитым тоном сказал Ефимов. – Только не пойму, на что ты сейчас напрашиваешься: на похвалу или на выговор?

– На выговор, товарищ генерал. Хотя бывали, конечно, в жизни случаи...

В словах Левашова содержался намек на прошлое самого Ефимова, который в разгар гражданской войны перешел с политической работы на строевую.

– Мало ли что бывало, – усмехнулся Ефимов.

– Знаю, полком командовать все равно не дадите, а с батальоном, по совести, справился бы, – сказал Левашов.

– А мне не надо, чтобы вы справлялись с батальоном, – Ефимов вернулся к обращению на «вы». – Я бы хотел верить, что придет время и вы справитесь с дивизией в качестве ее комиссара. Но для этого вам надо поменьше пить и матерщинничать, пореже показывать, заметьте, не проявлять, а показывать свою храбрость, а главное, научиться про себя считать до трех, прежде чем сказать или скомандовать.

– Почему до трех? – не сразу поняв, спросил Левашов.

– А для того, чтобы за это время успеть подумать, соблюдая нормальный процесс: сперва подумал – потом сказал, а не наоборот. Вот Слепов, – издали кивнув на появившегося в конце окопа саженного, долговязого капитана в каске и накинутой на плечи плащ-палатке, – тот, наоборот, иногда слишком долго думает. Советую взаимно поделиться опытом. Здравствуйте, Слепов!

Слепов приложил руку к большой лобастой голове и посмотрел на Ефимова внимательным медленным взглядом. Попав в девятнадцатом году воспитанником музыкальной команды в этот самый полк, Слепов служил в нем уже двадцать два года и понемногу, каждый раз с великим трудом, но зато прочно, поднимался со ступеньки на ступеньку. Не первый день зная Слепова, Ефимов верил, что этот неповоротливый человек исправно потянет полк в одной упряжке с умным, но зарывающимся Левашовым.

– Принимайте полк, Слепов, – сказал Ефимов и посмотрел снизу вверх – на Слепова все без исключения смотрели снизу вверх, – в неподвижное, угловатое, топором вырубленное лицо капитана.

– Слушаюсь, – сказал Слепов, прикладывая руку к каске, и, хотя это было счастливейшее мгновение его жизни, ни один мускул не дрогнул на его лице.