Текст книги "Янтарный Виноград Аппалачей (СИ)"

Автор книги: Константин Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  ЯНТАРНЫЙ ВИНОГРАД АППАЛАЧЕЙ

  Каждое лето здесь, в Аппалачах, на особинку. Три года назад было помидорное лето. Сухое, жаркое, но раз в неделю дождь. И снова жара, солнышко томит. С тридцати кустов вышло двадцать два ведра помидор. Крупные, красные, сочные, они заставили мое сердце сжаться, а губы – тянуться в лыбехе. А запах! А вкус! Сладкие – вместо пирожных. Лопай, не хочу. Пожалел, что не высадил все сто-сто двадцать корней. Земли-то у меня – на тракторе туда-сюда кататься.

  Два года назад лето было смородиновое. Помидоры не получились. Из-за дождей все в зелень-ботву ушло. А вот черной, пахучей смородины в том году было – завались. Что только я с нею ни колдобасил! С сахаром перетирал, варенье варил, про кока-колу забыл, целый месяц компотами заливался. Два ведра свежей ягоды отвез Марине. Два полных ведра! Она засмеялась. У нее был такой специальный сепаратор, и она накрутила шестнадцать банок конфитюра.

  Пока она колдовала на кухне, я взял ее гангстеров и мы отправились на озеро Деда Фореста. Там наловили сотни полторы «пятнашек», как я прозвал эту рыбешку из-за черных пятен за жабрами по бокам. Конечно, озеро Деда Фореста – это Dead Forrest Lake. Наверное, никогда не узнаю, почему ему дали такое название. Где там «мертвый лес»? Озеро утопало в буйной зелени кустов и деревьев. Тут были и буки, и сосны, и вязы. И дубки – как же без них в Америке? Озеро подпитывалось донными родниками, и рыба в нем кишмя кишела. «Пятнашки» не давали закинуть удочки, сразу кидались. И на что? На «еврейский» ржаной хлеб, пропитанный подсолнечным маслом.

  Мальчишки были в восторге, какой бывает только когда тебе десять и восемь лет от роду.

  -Дьядья Костья, ай кот другой фиш!

  -Смотли, больсой сан-фиш. Он из этот бакет выплыгивать?

  -Никуда не денется, скоро-скоро женится! – это я им зачем-то так отвечал.

  Вечером на дворе Марининого домика я учил их чистить рыбу. Ножики в руки и против шерсти, против шерсти... Но чистить не ловить. По себе знаю. Им наскучило скрести чешую на третьей или четвертой рыбешке. Все полторы сотни достались мне. Дюжины три я отложил для ухи, остальную рыбу натер сольцой и нанизал на толстую леску. Мальчики никогда не видели, как вялят рыбу. Их отец доигрался со своим компьютером и получил отсидку. Помогал кому-то снимать бабло с чужих счетов. Американцам это очень не нравится. Я спрашивал Марину о муже. Она отвечала неохотно. Был и был. Потом сплыл. Я не стал ее прессовать.

  Уху отварил одинарную, с долькой лимона. Бульон поэтому был чистый, светло-янтарный. Марина посмотрела на меня с недоверчивой радостью:

  -Ого! Не предполагала за вами таких дарований!

  После некоего замешательства она выставила бутылку коньяка и две водочные рюмочки. Я не стал лезть в барабульку и объяснять, что коньяк лучше пить из коньячных пузатых рюмок, шампанское – из плоских, на высокой ножке, текила – пойдет из гранчуков, только соли по ободку насыпать да лимоном прикусывать можно, а из этих, хрустальных – лучше водочку, какого-нибудь «Серого Гуся» или «Абсолют».

  Коньяк был недешевый «Хеннеси».

  Я это заценил.

  Мы опрокинули по рюмашке.

  Потом я учил ее мальчуганов снимать филейные половинки с рыбьего скелета и выбирать косточки. Они слушались и повторяли за мной. Пожилой китаец приехал на битой «тойоте» и привез пиццу из «Домино». И был дессерт. Марина взяла специальный, толстой отливки сферический совочек и всем наскоблила шарики мороженого. А чего же еще, если в этой стране мороженое дают двухнедельному младенцу и ложку ванильного впихивают в беззубый рот умирающего? Сверху, на шарики Марина выложила свой конфитюр.

  -Это что-то с чем-то, – похвалил я, и она покраснела.

  -Мами, я хоцю слиип! – потом объявил маленький.

  Она увела детей наверх, в спальню.

  -Подождите, сейчас уложу их, – предупредила меня.

  Она вернулась минут через пятнадцать-двадцать.

  -Устали они за день, – объяснила зачем-то.

  Я потянулся к бутылке. Она подставила свою рюмочку. В наших движениях появилась завораживающая синхронность. Мне хорошо известно, чем это заканчивается. Только один вопрос бренькал у меня в котелке: ты разницу в годах посчитал? Твой сын старше ее, или как?

  -У меня есть шоколад. Вы хотите шоколаду? – спросила она.

  -Шоколад это звучит сладко, – ответил ей, и она улыбнулась.

  У нее была мягкая и ожидающая улыбка. Белые чистые зубы. Ровная челка – как у девочек моей юности. Родинка на левой щеке.

  После третьей рюмочки она решительно сказала:

  -Вы спрашивали меня о муже... Не хотела сначала говорить. А сейчас скажу. Выпустили его, год назад вышел. Но к нам не вернулся. Уехал в Калифорнию...

  Шоколад был черный, горьковатый. Или французский, или швейцарский. Я посмотрел на часы. Было около одиннадцати.

  -Вы могли бы остаться... – не то спросила, не то попросила она. – Уже поздно, зачем вам ехать?..

  Прошлый год обещал быть черешенным. Мое черешневое дерево дало кипенный цвет по весне. Пчелы, мухи и шмели отработали свой полтинник. В мае месяце ветки были усыпаны маленькими зелеными завязями. Было еще много и смородины, и клубника пошла. Но я назвал год черешенным, потому что впервые, за долгое время, что я живу не в Душанбе, у меня появилась собственная черешня. И много!

  А потом я ляпнулся. С пятого по пятнадцатое июня у меня был отпуск. Точнее, неделя от компании, еще два выходных из следующей недели и один день я прихватил для «личных дел». Последний я хранил, как последний патрон в стволе. Но жадность фраера сгубила. Позвонил Степаныч: хочешь заработать? Пять дней в курортном уголке. В горах-лесах Адирондака. Две штуки налом. Да, ты правильно услышал, цифра «два» и три нуля. Ни таксов, ни шмаксов. Кормежка – от хозяина заведения, жильем обеспечивает – бунгало на нас троих, каждому своя спальня. Что делать? Мне помогать. Заказчику нужно срубить-сколотить баньку. Такой вот наклон мозгов! Баньку по-белому. С дубовыми полкáми, с кадушками по углам, с рифленым окошком. Чтоб, значит, париться ему там до медной красноты. Каменку ему сложат другие. Наше дело – сруб, пол, крыша, потолок, двери, предбанник с лавками. Еще пристройка для чаепития, типа веранды. Обычная плотницкая работа. Декорации понавесят, приколотят позже.

  Я клюнул. И все было честь по чести. Степаныч никаких фигли-мигли не допускает. Втроем, он с племянником и я, мы эту баньку замакерили только так. Два дня, и она уже пахла свежим деревом, еще два – и лавки в предбаннике, пристройка для отдыха, двери, окна, три ряда полков. Пятый день – отделочка. Немного красоты, подоконники, наличники, декоративные панели по стенам, дверные ручки из точеного дуба, антресоли для веников, ставенки на случай зимних вьюг.

  Вечерами мы расслаблялись. Пили канадское пиво «Молсон», зажевывали собственной сушки таранькой. Степаныч практичный и ушлый крепачок, в Союзе работал токарем и пекарем, был воспитателем в детском интернате, записался в менты, стал заведовать рязанской братвой, купил колбасный цех, это уже в начале 90-х, возил сосиски в кремлевскую столовую – с его слов, конечно, сам-то я не проверял. Когда цех у него все-таки отжали, он в ступор не впал, не такой он он человек. Отдышался, осмотрелся, прикинул хэ на зэ, и... наладил поставки отделочной плитки из Германии, резных и наборных столешниц из Италии, инструмента из Штатов. Через американские контакты и выскочил сюда. И сестру с племянником Сашкой вытащил.

  -Вот, Максимыч, выучится Сашок на архитектора, и я могу лапки сложить, глазыньки захлопнуть, – заглядывал Степаныч в будущее. – А до тех пор приказано мозоли набивать.

  Почему-то все русские работяги в Америке любят канадский «Молсон».

  Рассчет в конце недели. Получил я свои две тысячи из рук в руки. А на чем ляпнулся? На том, что погнался за зеленью, а про черешню забыл. Приехал к себе в Пеннсильванию – птицы поклевали все, как есть. Под деревом только горки косточек. Они, скворцы ненасытные, саму черешенку раскромсают, а косточку глотать не хотят, сплевывают вниз, интеллигенты паршивые. Увидели меня, возмущенно раскричались, скрипучими клювами расщелкались. Не понравилось, видишь ли, им, что кто-то там под их деревом гуляет и от горя стонет.

  Я к соседу, Фрэнку, за советом.

  -Фрэнк, как насчет пострелять из малокалиберной винтовки?

  -Хоть мы и на селе, но – запрещено. Считается жилым кварталом. Не я, кто-нибудь из соседей донесет, полиция тут как тут. Тебе нужны проблемы?

  Нет, никаких проблем мне не нужно было.

  Только черешневый год на том и закончился.

  Нынешний сезон я решил никак не называть. Всего было понемногу. Помидоры, правда, не такие сладкие – мой старый грек, у которого я рассаду покупал, помер. Купил у ирландцев. Ну, какие из ирландцев помидорники? Была, конечно, клубника, была смородина. Смородину я пытался сушить, но ничего не получилось. Даже специальная печка-сушилка не фурычила. Клубнику, на дольки порезанную, она сушила, как и было указано в инструкции. А смородину зато – варила.

  Клубнику я собирал по утрам, посыпал сахаром, заливал молоком и сидел на открытой веранде, черпал ложкой, попивал кофеек, смотрел, как солнышко американское встает.

  Дни были заняты работой. Обшивал свой домик изнутри, делал теплым. Предыдущие хозяева держали его за дачку. Мне он нужен был как жилье. Для бобыля, который расчитывает на нью-йоркскую пенсию, должно было хватить. Только чтоб тепло не уходило. Я с самого Вахана ненавижу холод. Это там, в раскаленном пекле, у меня оказались отморожены и уши, и нос, и щеки. Как говорится, и гений – парадоксов друг...

  Аппалачи, конечно, ни в какое сравнение с Ваханом пойти не могли. Первый, назвавший их горами, пусть зажует тамбовский самогон дохлой крысой. Аппалачи в Пенсильвании это холмы. Между ними речушки, озерца, болотины. Кто говорит, что это горы, наверное, никогда не видал настоящих гор. Но зимы тут кусачие. Как вдарит под минус-двадцать по Цельсию, ты мне не балуй! Да с ветрами из Канады и с Великих озер.

  Лето в этом году было какое-то плешивое. Прежде всего, обычной майской засухи не получилось. Потом, уже в июне и июле жарило прилично. Но к моему приезду проходил дождик. И даже выпрыгивали луговые опята на траве в саду. Я их срезал серебряным ножичком и жарил на оливковом масле. Под водку шли, как боровички.

  -Фрэнк, заходи на дринчок!

  -Ты – чокнутый, Константин, ты водку можешь пить утром и вечером...

  -Нет, только вечером. По утрам я пью кофе!

  Впрочем однажды он согласился посидеть со мной, этот итальяшка. В смысле, погреться водочкой. Тогда, несколько месяцев назад, был холодный мартовский денек. Земля еще не проснулась, и мне было нечего делать. Обрезал ветки, расчистил площадку под огород. Съездил в «Хоум Депо», закупил стройматериалы: доски, фанеру, несколько мешков сухого бетона – засыпай в корыто, наливай воды и мешай лопатой. Еще привез широкую стеклянную дверь. Взамен старой самоделки, годов 50-х. Попросил Фрэнка стащить ее с моего грузовичка и вытянуть в дом. Дверь была тяжелая, капитальная. Потом мы вдвоем ее вставили, я вогнал десяток шурупов и отметил уровнем вертикаль.

  Когда закончили, захотелось выпить.

  На второй рюмке Фрэнк сдох. Я добил полбутылки, – бутылка была литровая, – и пошел к себе спать. Фрэнк уже кемарил на диване. У него был вид котика, забитого чукчей. Сколько раз замечал – не могут здешние пить, нет, не могут.

  В этом августе теплая погода тянулась ласково и сытно. Я лопал свои помидоры, варил зеленый борщ из собственного щавеля. По вечерам сидел на своей веранде. Это было то блаженное безделие, которое кто-то называет отдыхом. Мороженое я поливал свежим смородиновым вареньем. Вспоминал о конфитюре Марины. Об ее двух казаках. Мальчики привязались ко мне, а я – к ним. Но: «Дьядья Костя, ти имеешь совсем бели мусташ!»

  Мусташ – это усы.

  Чему мы учимся за время жизни, это расставаниям. Они проходят все легче и легче. Остается легкая досада. Это естественно. Зато нет ни тоски, ни метаний, ни желания выехать на место и разобраться, кто перепутал парковку. Время собирать камни, время разбрасывать камни. Время жить и время умирать.

  В очередной мой заезд в Аппалачи я вдруг увидел, что виноградные кисти на беседке – густо золотистые, в красноватым припеком. Такое золото здесь, в Штатах, называется «розовым». У нас, на матушке Руси, в старые годы говорили: червонное. Моя лоза, которая никак не хотела родить, в этом году дала обвал червонного медового золота. Кисти были янтарные, тяжелые, ароматные. Они словно бы светились изнутри.

  Я поставил раскладную лестницу. Полез наверх. Согнал пару ос, которые покружились в сторонке и опять вернулись к кистям. Ягоды на вкус оказались зрелые, сочные, медово-сладкие. Они мне напомнили мой виноградник в Душанбе. Там он перекинулся сам собой с беседки на крышу дома. Крыша была шиферная. Я, тогда мальчишка, забирался на раскаленный шифер, садился на корточки и отрывал приторно сладкие ягоды.

  Потом я подрос. В моей жизни появился Талесник, Паша Горбунов, сам Арцегов. Бои, сборы, выезды на соревнования. Мир открылся огромным куполом. Но с «седьмовской» бандой я не порывал. Бывало, наваливал полный поднос перед Толей Герлингом, Исой, Хачатуром, Башмаком, Копченым. Угощал. Они пожимали плечами: отдает такой чудесный виноград. Просто так! Уже много позже, под райскими кущами Вахана, мой незабвенный друг Толя, он же Хоттабыч, признается мне:

  -Однажды Копченый распсиховался: он че, хочет нас унизить? А в череп получить не хочет? Это он о тебе, Костя. Напал на него дуремар. Задергался, в натуре, аж пена из пасти брызгала. Я ему говорю: Копченый, присохни, за слова отвечать надо, чем тебя Динар унизил? Сказал что-то? Послал далеко-далеко? А Копченый: почему он дает виноград? Что, самый добрый? Что, самый справедливый? У вас нет, а у меня есть – так вот я с вами поделюсь? Ненавижу таких!..

  Тогдашняя и тамошняя жизнь...

  Кто-то очень нехороший придумал ее.

  Копченый начнет свой чмошняк с отсидки. Дали три года за ящик конфет и картонный короб подсолнечной халвы. До сих пор не понимаю, зачем ему нужна была халва?

  Я учился в университете. Летом подрабатывал на птицефабрике. По вечерам тренировался в нашем зале при заводе Сельхозмаш. Насчет дать в череп Копченый фантазировал не по уму. Он никогда бы не попал в меня. Да он и сам знал это. Когда он вышел после первой отсидки, мы столкнулись с ним возле старого «Детского Мира». Прямо на углу. Я стоял с двумя девицами, которых мы из уличного бахвальства за глаза называли «кадрами» и «чиксами». А он шел вниз от Зеленого базара. Рубашка расстегнута на костистой груди, клеши – от колена, такие носила блатота лет двадцать назад до того.

  -Не понял, Динар, это ты, что ли? Ендать-колотить, а мне назвиздели, что ты в военном училище... на вояку как бы пошел... или что?

  И он сплюнул через гнилые зубы. Для доказательства, какой он крутой.

  Мои «чиксы» отпрянули. Это были девушки из приличных семей. Надя Ушакова закончила спец-школу с английским. Она читала Драйзера и Фолкнера в оригинале. Через нее в городе доставали набоковскую «Лолиту» – точнее, через ее тетку, которая часто бывала в Москве и даже ездила в Париж по каким-то делам.

  -Осторожно, – тихо сказал я. – Копченый, тут девушки...

  -И что? – он попер внагляк.

  -Закон знаешь?.. – ответил я еще тише. – Тебе надо подтверждать?

  Он сощурился.

  -Ну, давай, братан. Еще встретимся. Земля маленькая и плоская...

  И быстрой шпанской пробежечкой – мимо, мимо. Затерялся в толпе.

  Надя и Вика, так их звали, смотрели на меня в раздумии.

  -Не ожидала, что у нашего Кости такие друзья, – сказала Надя. – Теперь хоть выяснили, под какой кличкой ты известен. А почему Динар? Или это для таких, как этот, ты Динар? Но почему не «пиастр»? Или не «луидор»? А еще были «империалы». Мог бы придумать что-нибудь посолиднее. Тебе очень подошло бы прозвище «Дублон». Послушай, как это звучит: «Дуб-лон»! Ты не будешь против, если я так и буду тебя называть?

  Почему-то я терпеливо сносил ее насмешки. Иногда не такие уж безобидные. Например, она запустила слушок, что однажды на ринге мне попали не туда, куда надо. Наоборот, попали туда, куда не надо. И с тех пор я, конечно, звезда в боксе, но вряд ли я звезда в сексе.

  За такие слухи вообще-то можно было получить оплеуху.

  Но не от меня.

  И не Наде Ушаковой.

  ...Я оседлал раскладную алюминиевую лестницу. Садовыми ножницами аккуратно снимаю кисть за кистью. Складываю в пластмассовое ведро. Сам думаю о Копченом, о Хоттабыче, о Хачатуре. О Наде, девочке с почти родным английским. И где? В нашем далеком забытом углу. В горном Восточном Туркестане. О котором даже Боженька, наверное, не слышал ничего.

  Солнышко мягко жарит сквозь военный козырек. Здесь, в Америке, я полюбил униформенные кепки, штаны, куртки. После Вахана, пока жил в той стране, никогда не надевал ничего военного. А здесь неожиданно – как давешняя любовь.

  На днях старый друг из Душанбе прислал «мылу». Рассказывал, кто где, кто как. Как бы нечаянно обмолвился, что Надя Ушакова умерла. Когда тебе под шестьдесят, к таким новостям привыкаешь. Уже отошли в мир иной почти все егеря из моей 2-й роты. Уже убили Хачатура – как-то он оказался в Красноярске, а там в 90-х шла война мафий. Многих моих друзей, с которыми скорешился уже после Вахана и после выброса из Азиатской стороны, тоже больше нет. Отошли в мир иной наши родители, у брата скончались одна за другой две жены, первая и третья. И Арцегов оставил нас. Об этом кто-то пустил по Интернету печальку.

  Мир не просто меняется. Мир тех лет уходит, а к этому, новому, нет времени привыкать. Нет и желания.

  Я запросил, как так получилось, что Надя умерла.

  Старый друг удивился. Почему-то он думал, что я знаю. И почему-то считал, что мне эта новость будет безразлична.

  Рак. В 2005-ом. Ей было всего сорок семь.

  Значит, правда. Меня это просто оглушило. Значит, больше нет моей Осы. Никто больше не будет рассказывать про меня гадости. Например, что я подкинул взятку замминистру, чтобы свалить в Москву. А если это был не я, но, значит, мой отец. Потому что отец у меня был каким-то бонзой в Академии Наук. Или например, что меня поймали за проезд без билета, и я сидел в «кпз», потому что нечаянно двинул контролеру по сопатке. А жена у меня была на десять лет старше, и это явный Фрейд, я старушечник, у меня «материнский комплекс». Именно поэтому я не матерился до шестнадцати лет, об этом ей рассказал Гена Кац, с которым мы учились в школе с первого класса до выпуска.

  Конечно, за каждой сплетней что-то было. Первые матерные слова я произнес не в шестнадцать, а в семнадцать. Но ни с каким Фрейдом знаком я не был, а просто в семье матерщина считалась позором. В «кпз» я попал не из-за контролера, а из-за девчонки, которую мял и ласкал в парке возле театра оперы имени Айни. Там были высокие и темные кусты. Сверху – кроны высоченных чинар. Известное место для известных целей. Девчонка уже была знакома кое с чем. Как говорится, гормоны бурлили. Вдруг прямо на аллейку – желтая ПээМГэшка, фарами в упор. Менты – таджики, им было скучно. Иди сюда, садись в машина. В отделении я им говорю: «За что вы нас забрали? Мы людей не трогали, камней в окна не кидали...» На это усатый чебурек занаглел: «Эсли би ти кидаль камен, я би тэбя вот из етот писталет застрелил!»

  С той девчонкой я больше не встречался.

  Пару лет спустя я женился и уехал. Первая жена была на три года моложе меня. Вторая – на пять. Марина – на все двадцать четыре. Только женой она не была. Взятку мой отец подкинуть не мог. По одной причине – у него была другая семья. И много лет у меня с ним не было никакого контакта.

  С замминистром о Москве говорила моя мать. Замминистра был бухарский еврей, холеный, горделивый. Было видно, как он любит галстуки. Два раза я видел его. Каждый раз у него был другой галстук. Но оба переливались импортным блеском. Он был очень недоволен, что мне захотелось уехать. Квоту на переводы в центральные вузы уже перевыполнили. Я шел отдельным параграфом. «За что вашего сына исключили из военного училища? Как с таким пятном в биографии он хочет представлять республику в Москве?»

  Из военного училища в Ташкенте меня исключили за драку.

  Тельман Восконян, друг моей матери, свою копну молотил – переманивал меня из «Спартака». Мать неосторожно сказала ему о наших задумках. Он, хитрюга и одиночка с вечно грустными глазами, имел своих людей в Госкомспорте. Своих ошно-пошно. Там решили: зачем нам терять чемпиона? Самим пригодится. И меня стали притаптывать. Но тогда включились другие люди – те, которые присматривали за моими успехами. Потому что всегда есть кто-то, кто присматривает за тобой. Наверное, среди них был и Звероящер, который так хорошо помнил чуть не каждое мое выступление.

  Так я уехал. А потом, три года спустя, снова вернулся в Душанбе. И ничего не делал. По ночам в небе гудели тяжелые транспортники. Шла война в Афгане. Но я свой долг родине уже отдал. И никуда больше не собирался.

  Я отгоняю ос. Они медленно и недовольно отрываются от янтарных пахучих ягод. Делают круг, будто бы насвистывая уличную песенку, с вызовом и нетерпением. И возвращаются. Приходится отбросить одну-другую ножницами. Даже пытаюсь теми же ножницами перерезать ту или другую. Прямо на кисти. Конечно, они успевают сняться с медовой плоти. А я чуть не теряю равновесие.

  Уже одно ведро полно. Я спускаюсь с ним на землю. Выбираю немного побитые ягоды. Пробую. Они текут приторным медовым свежим соком. Ах, какой виноград в этом году! И где? В американских Аппалачах.

  Не помню, как мы снова встретились с Надей. Наверное, у Вики. Та никак не могла выйти замуж и завела что-то вроде «литературного салона». Там пили дешевый портвейн и легкое сухое вино, курили сигареты «Марльборо», слушали «Пинк Флойд» и «Лед Зеппелин». В дыму сигарет обменивались двусмысленными намеками. О политике, о загнивающем Западе, о самиздате, о групповом сексе в Финляндии, Польше и в Союзе. О стихах Галича. О «Затоваренной бочкотаре» Аксенова. Там я познакомился с Хафизом и его женой Ольгой. И так попал на страницы журнала «Памир».

  Да-да-да. Очень знакомый голос в полумраке. Длинная сигарета в тонких пальцах. Грудь, красиво обтянутая свитером. И немного усталый тон:

  -У Курта Воннегута этот вопрос поставлен. Вы читали его «Бойню-Пять»? Лучше всего читать не в переводе. Не понимаю, почему в Москве, где есть сильные переводчики, нет приличных переводов хорошей литературы?

  Когда я подошел, она обдала меня холодным презрением:

  -И ты здесь? Как же, поэзия без чемпиона не прохонжэ!

  Кольцо на безымянном пальце. Понятно. Тут же выяснилось, что есть дочка. Двухлетняя. Муж?.. А что муж? Хороший человек, трудится, создает благосостояние семьи.

  Наверное, так и было.

  А может, у Володи Надворного. Он тогда воткнулся в мединститут. Его Наташка всегда была с улетом в богему. Я приезжал к ним на конечную «первого», к цемзаводу. Там они снимали квартиру. У них собирались «сливки отщепенцев», как назвал бы нас Оскар Уайлд. Покуривали шанку, попивали винцо, втюхивали друг другу запиленные диски, потертые джинсы и – случалось! – царские червонцы. Так, я приобрел там две золотые монеты. Приобрел, а потом потерял. Все бывает.

  Вполне вероятно, что это в прокуренной и скрипучей квартирке я услышал о том, что «поэзия без чемпиона не прохонжэ!» По крайней мере, совершенно точно, что с ее мужем я встретился именно у Володи. Тоже в дыму сигарет (или шанки), в полутьме, под музон какого-нибудь Флитвуд Мака. Высокий, усатый, с бурой шеей, с тяжелыми ладонями парень показался мне чем-то смущенным.

  -Да, я муж вон той девушки. Кажется, она вас тоже знает, – сказал он.

  Мне всегда нравились скромные люди.

  В спортзале Сельхозмаша прежде всего воспитывали скромность, и потому скромность мы ценили.

  -А как у тебя в семейном отношении? – как-то спросила она.

  -Все ништяк, – сказал я.

  -Слушай, Романов, когда ты бросишь эту дурацкую манеру? Кайф, ништяк... Ведь ты же совсем другой.

  -Какой?

  -Ты сам знаешь, какой...

  Нет, я не знал. Мы жили словно в разных мирах. У нее Драйзер и Флитвуд Мак, Лолита и аперитив «Чинзано», Курт Воннегут и мягкая дипломатия в жестах: ее папа в министерстве работает. Такие же были ее подруги. Та же Вика, которая никак не могла выйти замуж. Или Анжела, подающая в длинных пальцах прикуренный «косячок». И битломан Вадик Каратыгин, через которого можно было достать натуральные «Монтаны» и червонцы с профилем царя. И сынок какого-то цековского шишки Алишер с его походкой – «как в штаны насрал». Позже, через несколько лет, Алишер станет начальником управления по культуре, вот такие сольки-пересольки. И Хафиз с удивлением спросит: как, ты знаком с Алишером Нуритдиновичем?.. Мир – со своими законами, своей амальгамой и множественным отражением иллюзий.

  У меня – соревнования, интриги Николаева против Талесника, походы в баню, где, после парной, я разминал ребят на каменных замыленных лавках. Посиделки с нашими «седьмовскими» над арыком, разговоры, какой же гнилой Андрюха Навныкин, еще одна поселковая девчонка поймала от него «три-пэ». Кто? Наташка, сестра Киваса. А Кивас что? А что Кивас, ему повестка пришла. Забирают. Ну, дождется Андрюха еще, отоварят его по самые пенсне...

  Еще рассыпанный горный хрусталь по саду. Много. Как закаменевшие ледяшки. Он остался после отца, из его деревянных плоских ящиков. Еще ледяная вода из колонки. Нигде, никогда в своей жизни не пил я такой вкусной воды. Виноград, наваленный на жестяной поднос. Походы в горы. Возвращения то с охапками тюльпанов, то с рюкзаками, набитыми кислячкой. Красивая жена – та самая, что на двадцать первый день после свадьбы сказала мне: «Я тебя не люблю!..»

  С Александром мы в тот вечер накатили неслабо. После вина и многозначительных разговоров о Марине Влади, театре Любимова и бандитах в черной униформе из Курган-Тюбе. Другие все что-то бухтели, а мы отсели в сторонку, с бутылкой «Пшеничной», с ломтиками хлеба, а поверх – докторская колбаса по 2-10.

  Надя позвонила мне на следующий день.

  -Романов, ты дурак?

  -Нет, а что?

  -Что ты сказал моему мужу? Это правда?

  -Что именно? Мы водочки попили, и все. Что такого я мог наговорить, если даже не знал, что ты замужем?

  -Причем тут я? Ты в самом деле уезжаешь туда?

  Я все понял. Только тогда я понял, что она имела в виду. Так и было. После какой-то по счету рюмки я сболтнул Александру. Но попросил, чтоб он молчал. Потому что я дал подписку.

  -Нам надо встретиться, – решительно так. – Через час возле гостиницы «Душанбе», за нею, в скверике, ты знаешь...

  И повесила трубку.

  Я приехал.

  За гостиницей все было так же, как тогда. Скверик с плакучими ивами. За пять-семь лет ивы разрослись. Скамейки были обшарпаны и посечены перочинными ножиками. На них когда-то сидели первокурсницы и пускали дым, затягиваясь сигаретами. Им это казалось высшим шиком. Они были уже взрослые, они были студентками, могли позволить себе сигарету и разговоры о мужчинах.

  Оса была одна. Холодное неприступное лицо.

  Джинсы.

  Легкая пелеринка на высокой груди.

  В тонкой золотистой от загара руке сигарета.

  -Явился – не запылился?

  -Приказано – выполнено! Можно подсесть?

  -Подсядь, но не близко. Кто-нибудь увидит, Сашке настучит. Он из тебя отбивную сделает.

  Я пожал плечами. Осичка раза два или три приходила на соревнования. Не одна, с подружками. Визжали со скамеек: «Костя, Костя!» И я танцевал перед ними, белые трусы, красная майка, боксерки с кисточками. И ловил парня на правый хук. Он обваливался. Рефери кричал: «Стоп!» Со своей пританцовочкой, я вскидывал руки. Победа!

  И вдруг она мне: отбивную...

  Может, по молодости лет я бы и ответил. Что это вообще-то проблематично, из меня – отбивную. Что может отскочить. Что не он первый, и с предыдущими все оборачивалось не в их пользу. Но это если б я опять был восемнадцатилетний.

  Так что я промолчал.

  Пусть думает, как хочет. Да и сидим мы в сам-деле на пионерском расстоянии.

  -И что сказала твоя красавица-жена?

  Кончик ее сигареты дрогнул.

  -Когда?

  -Когда узнала, что ты снова в армию идешь!

  -Это не армия, Надя. Это, как бы правильно выразиться... Это такая служба... Вроде спасателей в горах...

  -Кость, ты меня совсем за дуру принимаешь?

  Она отшвырнула недокуренную сигарету.

  -Нет, вообще-то...

  -Вообще-то? А в частности?

  Какой-то бестолковый разговор. Кто я – ей? Кто мне – она? У нее муж и дочка. У меня жена и сын. Она в полном порядке. Александр сделал квартиру. Сама преподает в пединституте. Дали ей зарубежную литературу. Дали сравнительное литературоведение. Заочно в аспирантуре. Пишет диссертацию. Что-то про Курта Воннегута.

  А я...

  Вдруг словно со стороны услышал себя:

  -Надюш, там платить обещали нехило. У нас же ни кола, ни двора. От матери я съехал, а своего даже угла нет. Должен хоть что-то наклепать. У меня ведь сын. Каким он вырастет мужчиной, если не узнает, что такое свое гнездо?

  Ее сосредоточенное лицо. Морщинка на переносье.

  -А если...

  -Что?

  -Если тебя убьют... Ты об этом подумал?

  -Ну, меньше народа – больше кислорода.

  -Романов, ты заколебал меня своей бравадой. Я тебе говорю: а если тебя там убьют? Ты понимаешь, о чем я спрашиваю? Если тебя привезут в цинковом гробу...

  Теплый ветерок мотал длинные ивовые космы. Три молодых таджика, в тюбетейках, в светлых рубашках, прошагали мимо. Посмотрели на нас.

  -Или станешь калекой. Твоя жена... она что, хочет потом возиться с инвалидом?

  Не первый вопрос, на который сразу не находилось ответа.

  -Что ты молчишь?

  -Не знаю, что сказать.

  Наши глаза встретились. И неожиданно:

  -Поцелуй меня, Романов.

  -Ты это серьезно?

  -Мне два раза повторять?..

  Губы ее пахли сладким табаком. И губной помадой. И какой-то сухой горечью.

  -Все, хватит. Уходи теперь. Я потом буду плакать. Но не по тебе, а по себе. Иди, Романов.

  -Как скажешь.

  -И забудь, что сейчас было.

  -А что было?

  -Очень хорошо. Так и отвечай. Даже мне...

  -Даже тебе?

  Я знал, что она имеет в виду. Она сидела и больше не смотрела на меня. Тогда я наклонился и поцеловал ее запястье.

  Она вздрогнула. Резко поднялась и сама пошла прочь.

  ...Я тянусь к золотистой, полной, сочной кисти. Как женская грудь, думаю я. Сладкая, крепкая, созревшая грудь. Я беру ее в левую ладонь и тянусь ножницами в правой. Что-то щекочет мою кожу. Потом резкая, как от удара, боль. Рука отдергивается сама собой. Пьяная оса вырывается из-под ладони. Она сидела, выедая медовую плоть ягоды, когда я прижал ее. Боль пошла вглубь руки. Ужалила знатно!