Текст книги "Гарпагониада"

Автор книги: Константин Вагинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Он ударил ее ногой под ребра и отошел.

Она поднялась, побежала за ним, крича:

– Как ты смеешь меня бить!

Она ругала его последними словами. Он дал ей в морду, она сжевала и съела оплеуху.

Она стала за ним подниматься по лестнице.

– Проси прощения, – сказал Мировой мрачно. – Я знаю, как со стервами нужно обращаться, – подумал он, – теперь неделю будет, как шелковая.

Анфертьев слышал, как его соседи вернулись. Когда все успокоились, он крепко уснул.

Мировой рылся в письменном столе и в полголоса произносил: – Мать твою так. Что же это значит. Издеваются надо мной что ли?

Какую бы пачку он ни раскрыл всюду многокрасочные изображения на конфектных бумажках.

Заглянул Мировой вглубь стола – и там конфектные бумажки.

Чертыхнувшись, он принялся открывать другие ящики – точно пачки кредиток: аккуратно связанные золотыми и серебряными ленточками, лежали пожелтевшие меню.

Прочел Мировой, разобрал и вдруг воспылал негодованием.

– Такого инженера нужно поматросить да в Черное море забросить, – произнес он почти вслух. – Посмеялись надо мной вместо инженера повара мне подсуробили. Будет у Пашки спина мягче живота. Пусть знает, не фрайер я, чтоб меня на хомут брать.

Но тут его взгляд упал на сундук, стоявший в углу. Быстро открыл его Мировой, стал рыться и запихивать в карманы.

Один сверток раскрылся, сверкнули ордена. Подмигнул Мировой и закрыл сундук.

Точно тень, исчез из комнаты.

ГЛАВА 14 ГАСТРОЛЬ АНФЕРТЕВА

– Не отставай, гады, – обернувшись, крикнул Мировой и со своей кухаркой пошел вперед.

Два капитана, один с гитарой, другой с мандолиной и Анфертьев в качестве гастролера-певца спешили за ним.

На голове гитариста сидела кубанка, во рту торчала папироса, обшитая лакированной кожей культяпка сверкала, как голенище. Другой инвалид был одет попроще, у него не хватало только одной ноги, вместо другой у него была деревяшка с явными следами полена. Петлицу его пиджака украшала красная розетка. Он шел без головного убора.

Наконец, компания достигла забора. Позади остались раскачиваемые ветерком ситцевые платья, бабы с квасом и лимонадом, мужчины, расхваливающие брюки, группы любующихся ботинками.

На сломанный ящик Мировой посадил инвалидов, Анфертьева поставил несколько в стороне в качестве каторжника и пропойцы и приказал играть сидящим Персидский Базар.

Когда публики собиралось достаточно, Мировой стал повторять громким голосом:

– Граждане, встаньте в круг, иначе оперы не будет. Но любопытные стояли, лениво переминаясь с ноги на ногу и иронически посматривали на разорявшегося человека.

Тогда Мировой подошел ко все увеличивающейся толпе.

– Тебе говорят, встань в круг, – сказал он щупленькому человеку и, слегка подталкивая каждого, уговаривал и призывал к порядку.

Наконец, круг образовался.

– Сейчас, граждане, жена алкоголика исполнит песнь, – сказал режиссер и отошел в сторону.

В середине живого круга появилась женщина в платке, нарумяненная, с белым, сильно пористым носом и широким, тяжелым подбородком. Туфельки у нее были модные, чулки шелковые, как бы смазанные салом, пальто дрянное, скрывавшее фигуру.

Певица надвинула платок еще ниже на глаза, не глядит ни на кого, запела:

Смотрите, граждане, я женщина несчастная,

Больна, измучена и сил уж больше нет.

Как волк затравленный, хожу я одинокая,

А мне, товарищи, совсем немного лет.

Была я сильная, высокая, смешливая,

Все пела песенки, как курский соловей,

Ах, юность счастлива и молодость красивая,

Когда не видела я гибели своей.

Я Мишу встретила на клубной вечериночке,

Картину ставили тогда Багдадский Вор,

Ах, очи карие и желтые ботиночки

Зажгли в душе моей пылающий костер.

Она подошла к Анфертьеву, посмотрела на него и продолжала:

Но если б знала я хоть маленькую долюшку

В тот день сияющий, когда мы в ЗАГС пошли,

Что отдалася я гнилому алкоголику,

Что буду стоптана и смята я в пыли.

Брожу я нищая, голодная и рваная,

Весь день работаю на мужа, на пропой,

В окно разбитое луна смеется пьяная,

Душа истерзана объятая тоской.

Не жду я радости, не жду я ласки сладостной,

Получку с фабрики в пивнушку он несет,

От губ искривленных несет сорокоградусной,

В припадках мечется всю ночь он напролет.

Но разве брошу я бездушного, безвольного,

Я не раба, я дочь СССР,

Не надо мужа мне такого алкогольного,

Но вылечит его, наверно, диспансер.

Она обвела взором живой круг и, выдержав паузу, продолжала:

А вы, девчоночки, протрите глазки ясные

И не бросайтеся, как бабочки, на свет,

Пред вами женщина больная и несчастная,

А мне, товарищи, совсем немного лет.

В толпе раздались всхлипывания, женщины сморкались, утирая слезы. Какая-то пожилая баба, отойдя в сторону, рыдала неудержимо. Круг утолщался, задние ряды давили на передние.

Певица, кончив песню, повернулась и пошла к музыкантам, настраивающим свои инструменты.

Мировой снова выравнял круг, затем вынул из желтого портфеля тонкие полупрозрачные бумажки разных цветов, помахал ими в воздухе.

– Граждане, желающие могут получить эту песню за 20 копеек.

Бабы, вздыхая, покупали.

Хулиган подмигнул Крысе. Он вышел на середину. Он открыл рот, посматривая на свой инструмент, запел:

Раз в цыганскую кибитку

Мы случайно забрели,

Платки красные в накидку

К нам цыганки подошли.

Одна цыганка молодая

Меня за руку взяла,

Колоду карт в руке держала

И ворожить мне начала.

Пашка, только что исполнявшая песнь жены алкоголика, появилась в красном с голубыми розами, с серебряными разводами платке и, держа карты, произнесла злым голосом:

Ты ее так сильно любишь,

На твоих она глазах,

Но с ней вместе жить не будешь,

Свадьбу топчешь ты в ногах.

Но все время не отходит

От тебя казенный дом,

На свиданье к тебе ходит

Твоя дама с королем.

Цыганка продолжала, пристально смотря на карты.

Берегись же перемены,

Плохи карты для тебя,

Из-за подлой ты измены

Сгубишь душу и себя.

Снова раздался мужской голос:

На том кончила цыганка

Я за труд ей заплатил.

Мировой вынул и бросил трешку инвалиду. Инвалид бросил ее цыганке. Цыганка подняла и спрятала за голенище. Затем удалилась.

И заныла в сердце ранка

Будто кто кинжал вонзил.

Едва добрался я до дому

И на кровать упал, как сноп,

И мне не верилось самому,

И положил компресс на лоб.

Собрался немного с силой,

Рассказал ей обо всем.

В это время актриса уже в другом платке появилась и подхватила:

Ах, не верь, о друг мой милый,

С тобой гуляю и умру.

Исполнитель выждал и запел:

Вот прошло немного время,

Напоролся как-то я,

Из гостиницы-отеля

Под конвой берут меня.

Вот казенный дом с решеткой,

Вот свиданье с дорогой,

Жизнью скучной, одинокой

Просидел я год-другой.

Когда вышел на свободу,

Исхудавший от тоски,

Вспомнил карты, ту колоду

Заломило мне в виски

Что цыганка предсказала

Все сбылося наяву,

И убил я за измену

И опять пошел в тюрьму.

Теперь толпу обошла цыганка.

Крыса вышел на своих культяпках.

– Обманутая любовь, – сказал он, обводя круг своими большими глазами и запел тихим голосом:

Все прошло, любовь и сновиденья,

И мечты мои уж не сбылись,

Я любил, страдал ведь так глубоко,

Но пути с тобою не сошлись.

Так прощай, прощай уже навеки,

Я не буду больше вспоминать,

Я любовь свою теперь зарою

И заставлю сердце замолчать.

Я уйду туда, где нет неправды,

Где люди честнее нас живут,

Там наверно, руку мне протянут,

И наверно там меня поймут.

Кончив, он обошел круг, держа в руках розовую бумажку.

Торговля шла бойко.

Под аккомпанемент всего хора Анфертьев исполнил песню, сочиненную Мировым на недавно бывшее событие.

На одной из рабочих окраин,

В трех шагах от Московских ворот,

Там шлагбаум стоит, словно Каин,

Там, где ветка имеет проход.

Как-то утром к заставским заводам

На призывные звуки гудков

Шла восьмерка, набита народом,

Часть народа висела с боков.

Толкотня, визг и смех по вагонам,

Разговор меж собою вели

И у всех были бодрые лица,

Не предвидели близкой беды.

К злополучному месту подъехав,

Тут вожатый вагон тормозил,

В это время с вокзала по ветке

К тому месту состав подходил.

Воздух криками вдруг огласился,

Треск вагона и звуки стекла.

И трамвайный вагон очутился

Под товарным составом слона.

Тут картина была так ужасна,

Там спасенья никто не искал.

До чего это было всем ясно

Раз вагон под вагоном лежал.

Песня имела огромный успех и была раскуплена моментально.

Вернувшись в свою комнату, Мировой, окрыленный очередным успехом, принялся сочинять новые песни. Перед ним стояла бутылка водки. Он сочинял песню, которую публика с руками будет рвать.

В комнате Мирового висела фотография. Он выдавал себя за бывшего партизана комиссара. Сидит он за столом, на столе два нагана, в руках по нагану.

В годы гражданской войны Мировой торговал на Пушкинской и на Лиговке, доставлял своим приспешникам наиприятнейшее средство к замене всех благ земных, правда, в те годы он и сам его употреблял в несметном количестве.

Тогда он имел обыкновение лежать в своей комнате на Пушкинской улице в доме, наполненном торгующими собой женщинами, изображать больного, не встающего с постели. В подушках у него хранились дающие блаженство пакеты, за которые отдавали и кольца, и портсигары, и золотые часы, верхнюю и нижнюю одежду, крали и приносили целыми буханками ценный, не менее золота хлеб и в синих пакетах рафинад, и кожаные куртки, и водолазные сапоги, на них тогда была мода. Все эти предметы на миг появлялись в комнате Мирового и исчезали бесследно. Женщины, виртуозно ругающиеся, толпились у постели Мирового, вымаливая часами хоть заначку. В его комнате было жарко, как в бане. Он лежал молодой и сильный.

Напротив в садике, у памятника Пушкину собирались его помощники, сидели на скамейках, ждали его пробуждения или того момента, когда наступит их очередь. В его комнате, ради безопасности, мужчинам толпиться не разрешалось. Помощники сидели на зеленых скамейках, под городскими чахлыми деревьями, курили старинные папиросы, все, что относилось к мирному времени, уже тогда называлось старинным, понюхивали чистейший порошок и волновались. Им уже начинало казаться, что их преследуют.

Не всегда помощники были у Мирового профессионалы в ту эпоху.

Были у него и широкоплечие матросы, и застенчивые прапорщики и решившие, что не стоит учиться, что все равно все пропадет даром, студенты, и банковские служащие, одетые, как иностранцы.

– В свое время я на пружинах скакал, почти все припухли, а я вот живу, песни сочиняю.

Ему вспомнилась удачная ночь на Выборгской стороне, когда он в белом балахоне выскочил из-за забора и, приставив перо к горлу, заставил испуганного старикашку до нага раздеться и бежать по снегу – вот смеху-то было. И как в брючном поясе у безобидного на вид старикашки оказались бриллианты: "Да, теперь ночью бриллиантов никто не приносит, – подумал он, – искать теперь бриллиантов не приходится".

– Давай, гад, хоть с тобой в колотушки сыграем, – сказал Мировой, явившемуся за водкой и деньгами Анфертьеву – Что-то мои гады не идут.

И, сдавая кованные карты, от скуки запел Мировой старинную, сложенную им в годы разбоев, песню:

Эх, яблочко, на подоконнике,

В Ленинграде развелись живы покойнички,

На ногах у них пружины,

А в глазах у них огонь,

Раздевай, товарищ, шубу,

Я возьму ее с собой.

– Ты какой-то Вийон новый, – сказал Анфертьев, усмехаясь.

– Это еще что ? – спросил Мировой.

– Поэт был такой французский, стихи сочинял, грабежами занимался. А потом его чуть не повесили.

– Ну, меня-то не повесят, – сказал Мировой. Мировой достал люстру и налил стакан.

– Пей, гад, в среду опять приходи петь.

– А хрусты? – спросил Анфертьев.

– Пока бери трешку. Следующий раз остальное. То знаешь и в концерте участвовать не сможешь.

Когда ушел Анфертьев, Мировой стал готовиться к настоящему делу. Он поджидал Вшивую Горку и Ваньку Шофера.

Вынул из-под пола набор деревянных пистолетов и стал перебирать. Издали они выглядели настоящими.

– С игрушками приходится возиться, – подумал он. – То ли дело настоящий шпалер. Теперь песнями приходится промышлять, а раньше для души сочинял их.

Стояла луна. Анфертьев шел в своей просмерденой одежде одинокий и несчастный.

– Вот все, что есть, – сказал Локонов, наливая рюмку и ставя на стол.

Он повернулся и опрокинул рукавом рюмку.

Анфертьев с минуту смотрел на опрокинутую рюмку, затем в глаза Локонова, стараясь разгадать что-то.

Лицо у пьяницы исказилось, он подошел вплотную к Локонову. Голос в виске шептал ему, что его травят.

– Травишь, – повторил Анфертьев.

В этой рюмке сосредоточилось для Анфертьева спокойствие его души, возможность человечески провести несколько часов.

Анфертьев был вне себя. Руки его сами сжимались. В глазах потемнело. Голос в виске звучал все настойчивее. Вся комната наполнилась голосами.

Анфертьев почувствовал облегчение. Пошатываясь, багровый с запекшимся ртом, вышел Анфертьев от Локонова. Он пошел к киоскам допивать пиво, остающееся в кружках, его отгоняли. Он странствовал по всему городу.

Наконец, его угостили. Он свалился и уснул.

Жулонбин постучал. Никто не ответил. Жулонбин обрадовался. Он подойдет к столу, откроет ящик, возьмет и незаметно скроется.

Жулонбин отворил дверь. Вошел в комнату.

Он отпрянул. На полу лежал, раскинув руки, Локонов.

В растворенную дверь заглянули. Раздался истошный женский визг. Жулонбин попытался скрыться.

За ним погнались. Толпа все увеличивалась. Жулонбин бежал изо всех сил.

– Лови! Держи! – кричали из толпы.

Начали раздаваться свистки.

Из кооперативов стали выбегать люди.

Когда он пробегал мимо пивной, парень, стоявший у двери подставил ему ножку.

Жулонбин растянулся со всего размаху. Его моментально окружили и повели.

ГЛАВА 15 ПОЕЗД

Клешняк ехал навестить брата техника на нефтяных промыслах в Баку, которого он не видел лет двадцать. Оттуда он должен был вернуться домой в Киргизию через Красноводск на Арысь. Он с удобством расположился на верхней полке. Он следил, как исчезает бывший Петербург, ныне Ленинград.

Некоторое время пассажиры сидели молча. Присматривались друг к другу. В уме оценивали друг друга. Старались отгадать социальное положение друг друга. Возможно ли в случае чего доверить вещи? С этой целью начали перебрасываться незначущими фразами. Затем стали готовиться ко сну. Перед сном развернули пакеты. Закусили. Некоторые запили молоком, другие пивом. Один парень очень осторожно, стараясь, чтобы никто не заметил, опрокинул полстакана водки. Затем, закусив изрядно, сказал:

– Ехал я в поезде. Был осмотр. Вывели троих. Санврач остался, рассказал нам об одуванчиках божьих. Оказывается, наконец-то идет настоящая борьба со вшами.

– Надо выкорчевать это зло, покончить, – прервал человек лет 48 в синем пальто. – Помню на фронте мы совсем от бекасов ума решились. Вешать их стали. Выдерешь волос и повесишь на нем вшу. Да ведь все не перевешаешь. Надо организованно с ними бороться.

– Вот я и говорю: еду в поезде. Приходит в вагон санврач, всех осматривает. Шапки велит снять, ворот расстегнуть. Нет ли у кого паразитов? У троих в волосах нашли – вывели. Жених невеста ехали. У невесты-то и нашли. Стали парни смеяться: – Что ж ты захороводил такую вшивую? – В публике, конечно, разговоры, – на вагон три человека – сейчас это много. А санврач и говорит: – Это еще пустяки, а вот мне пришлось на Митрофаньевском кладбище взять трех старушек-побирушек. Волосы у них были совсем живые. Вошел я с санитарами в бывшую сторожку, там раньше могильщики жили. Смотрим, в углу гора позеленевших корок, почти до потолка – ясно, старушечья жадность и трусливость, а старухи пьяные сидят на лохмотьях, пьют водку, хохочут и скоромное вспоминают. Увидели нас, испугались. "Мы нищенки-стрелушки", стали они лебезить перед нами, "кто нас обидит, того Бог обидит". А мы от них подальше.

– Жилплощади у нас нет, мы в этой сторожке и поселились, не выгоняйте нас.

– Никто вас выгонять не собирается, – говорим мы, – а вот дезинфекцию придется произвести.

Ну, мы на грузовик погрузили и в дезинфекционную камеру повезли. Крику-то сколько было на грузовике.

– Ой! светопредставление, конец света!

– Ох, мы горемычные, несчастные старушки! – а это всего-то их везли, чтобы от вшей избавить! Ванну им сделали, обрили их. Тут они уже совсем завопили: "За что опозорили нас старушек..." – это значит обрили. Причитать над собой стали. Всю жизнь свою сиротскую вспомнили. А при дезинфекции в матрасах оказалась масса денег. Даже золотые были, а о серебре и говорить нечего, на черный день копили.

– А может быть, – вмешался старик, – себе на похороны? Может быть хотели, чтоб их как следует похоронили, чтоб гроб был не какой-нибудь, а дубовый и чтоб место было попочетнее, поближе к церкви!

– Вероятнее всего, что здесь просто обыкновенная старушечья жадность, сказал вузовец.

Постепенно разговор перешел на стариков, заговорили о стариковской жадности и эгоизме.

– Ну довольно, расскажите что-нибудь из жизни.

– Было это совсем недавно на родине Тельмана в Гамбурге. Город самый коммунистический в Германии, фашисты недавно пришли. Пришел туда советский теплоход Макс Гельц. Фашисты видят советское судно, судно страшного врага, да еще это судно носит имя Макса Гельца, это имя в бешенство приводит фашистов. Перед приходом Макса Гельца было распоряжение фашистов: разгонять артель, которая разгружала советские теплоходы, конфисковать все имущество и деньги в банке самой артели. Вмешалось наше Торгпредство. Фашисты согласились разрешить разгрузку Макса Гельца, но преследовать артель продолжали. Прежде всего выловлен был председатель артели Ян Томлинг – коммунист. Его бесконечно мучили, издевались, ломали кости. Жена бегала по полицейским участкам.

– Хоть покажите мне моего мужа.

Наконец ей сказали:

– Извольте!

Ввели ее в комнату.

Видит она, гроб стоит по середине, в нем лежит Ян Томлинг, после смерти он был повешен.

Стали они потом охотиться за его заместителем коммунистом Францем, фамилии его я не помню, но поймать его не удалось. Все же погрузка кончилась. Макс Гельц должен уходить. Немецкие грузчики должны сойти с судна, но вместо этого они приходят в Красный Уголок.

Сели, облокотились, видно, что очень расстроены.

– Последний кусок хлеба нам сегодня съесть, – говорит один. Может быть, нас ждет судьба Яна Томлинга.

А другой говорит: – разве впервые нам бороться с фашизмом. Напишем письмо советским грузчикам.

Написали коротко тут они, всего 30 строк.

– Ну, вот что, – сказали они, кончив писать, – у нас здесь канифас-блоки, бухты троса берите, нам они уже все равно не нужны.

– Постой-ка, еще случай из жизни, продолжал рассказчик. Уже три года я работаю на Дзержинском кочегаром. Сейчас вот еду в отпуск, везу сыну лошадку.

– Вот танцы-то будут, – сказал токарь.

Кочегар любовно стал развязывать деревянного коня, чтоб показать токарю.

– Это чрезвычайно авторитетное судно.

– Еще бы, оно дважды получило Красное Знамя.

Токарь стал осматривать лошадку.

– И вдруг в последний рейс судно стало контрабандным, – продолжал кочегар, поглаживая лошадку. – Контрабандист жил у нас в отдельной каюте. Он рассчитывал на то, что это образцовое судно Балтики. Вот он подвесил на ниточках под одежду пластинки для патефона, 3 или 4 коробки иголок, мембрану и штангель и пошел в город. Его заштопорил в контрольной будке таможенник. Видит, человек свежий, хотя и с Дзержинского. Провел таможенник по его спине и говорит:

– Будьте любезны, гражданин, зайти в будку.

– Расстегивайтесь.

Отобрали, составили протокол, штрафу 325 рублей. Мы все взволновались. Ребята совершенно были взбешены. Товарищеский суд над ним. Мы своими кровными мозолями добывали первенство в СССР, а ты из-за проклятой мембраны – ты сознательно или несознательно только это позор – не только тебе. – А он, смотрит, большущие глаза такие с синими яблоками. Вынесли: выговор и лишение прав заграничного плавания на 6 месяцев. Вот как перевоспиталась публика. Десять лет тому назад мы ведь все горами прямо возили контрабанду.

– Лошадка славная, – сказал токарь, держа игрушку за гриву. Наследник твой доволен будет. Сколько ему лет-то?

ВАГОН-РЕСТОРАН

– Вот, – сказал видавший виды вузовец – был я в Кутаисе и при мне такой случай произошел: – Около Кутаиса жила семья. Там есть такой обычай: ездить частенько к родственникам в гости. Вино пить, весело проводить время. Там пьют не так, как у нас: там всегда выбирается председатель. Председатель выпивки, значит, следит за порядком. Они пьют организованно, никогда там человек под столом не валяется. Приезжает старик из Кутаиса к своим дальним родственникам. Конечно, те рады, вино свое, тут же и виноградники. Созвали, как водится, родственников, друзей. Старика, натурально, выбрали председателем. А старик подвел – во время выпивки за столом помер. Конечно, паника. Везти хоронить в Кутаис надо. Вагон нанимать? А вагон нанять дорого, не по средствам! Родственники и друзья беседуют; как тут быть? Видят, наступило утро. Один был тут человек хитрый, предлагает нарядить покойника, как живого, посадить на арбу и отвезти на вокзал. Поспорили, обсудили. Так и сделали. Вот, явились они на станцию: бутылки в руках держат, покойника под руки тащут совсем пьяного. Песни поют, кричат: ура! Одним словом веселье будто в разгаре. Ввалились в вагон, мертвеца посадили у столика. Пьют, беседуют, хитрого человека хвалят. Случилось так, что вино все вышло. Вот они на очередной станции оставили старика одного – побежали за вином. Входит тюрк. Ставит один чемодан на одну полку, а другой чемодан был тяжелый. Поднимал, поднимал тюрк и уронил на старика. Стукнул чемодан пассажира по башке, тот и упал. Стал поднимать старика тюрк, видит, пассажир мертвый. Весь задрожал тюрк: убил я человека! Поезд в это время тронулся. Слышит шум, сейчас войдут, что делать. Подождал. Выпихнул мертвеца в окошко. Вот, возвращаются те все оравой, в руках бутылки держат. Удивляются, видят, сидит тюрк, а мертвого родственника нет, спрашивают:

– Где тот человек, что у окна сидел?

– Пошел, – отвечает тюрк.

– Как пошел?

– Я почем знаю. Встал и пошел. Он сказал, я пошел покурить.

– Да как же покойник мог пойти покурить?

Похолодел тюрк. Откуда они узнали, что я убил его? Молчит тюрк.

– Да ведь это же был покойник, мы везли его в Кутаис.

– Рассердился тюрк.

– Так что же вы людей морочите, я думал, я человека убил.

– Да куда же ты его дел?

– Да я его за окно выбросил.

Высадились они на первой остановке и пошли обратно своего мертвеца искать.

– А нашли они его? – спросил старик.

– Конечно, куда покойник денется. Он в кустах сидел.

– Анекдот! – презрительно сказал геморроидальный субъект сидевший в углу.

Не анекдот, а новелла, – отрезал вузовец. – Читали Боккачио? Там такие новеллы встречаются. Вот и я рассказал, чтобы вас поразвлечь, а вы вместо благодарности – анекдот!

Он принялся разрезать шницель.

За столиком ближе к буфету высокий человек с орденом Трудового Знамени покашливая рассказывал.

Это было на новом гиганте – Автозаводе, возникшем на пустом месте. Я там был начальником цеха, работать пришлось свыше всякой меры. Разыгралась одна история. На строительном, как водится, много приезжало туристов. Появляется среди прочих туристов человек, на нам кожаная тужурка, под мех воротник, высокие сапоги со шнуровкой, подметки точно на водолазных сапогах, причудливый берет на голове. Явно иностранец. Пошел он прямо в американский поселок, вошел в домик к инженеру, вышел вместе с ним, сели они на машину, стал турист управлять. Критиковать стал, замечать дефекты.

– Ну, человек сразу видно, знающий, – решили мы, – ведь нам нужны специалисты, обрадовались, будет еще один лишний специалист у нас. Сговорились с ним насчет работы, он согласился, ответственным работником стал чуть не за должность инженера. Важно ходит так – достает – цветет – сияет. Только проходит время – выяснилось – он совсем не инженер, а парикмахер, огорчились мы, предложили ему оставить завод и отправляться восвояси, а он уезжать не хочет – в Америке кризис, – говорит, просит оставить простым рабочим. Ничего, ха, ха!

– Что ж, оставили?

– Оставили. Парня этого можно приспособить, автомобильное дело знал самоучкой. Потом принял подданство и остался совсем в СССР.

За другим столиком.

– Теперь по сравнению с нашими электростанциями в Норвегии и Швеции просто живопырки.

– Я читал заметочку в газете, на самом севере нашли какую-то речушку и там построили гидростанцию. Белый уголь пошел в моду, Волгу запрягут тоже. Вот шагаем.

– Да, на Волге будет построена электростанция, запрягут реку.

– Оказывается климат Волги вполне подходит к произрастанию винограда, будет у нас виноград. Ничего уха!

– Мы создали крупнейшие заводы сельскохозмашиностроительства.

Харьковский.

Сталинградский.

Ратсельмаш.

Саратовский комбайный.

Страну как корабль, оснастили сельхозмашинами. Станет прошлым корова навозница и лошадь одер.

– Вот возьмите моего отца, жил он в деревне Пупырево – одно название чего стоит, землицу имел вместе с журавлями на болоте. Бывало, выйдет в поле – люди жнут рожь, а у него и в хороший год цветки да трава на ниве – некогда было землю ковырять, тридцать лет батрачил у графа Строгонова.

Теперь там колхоз Самохвалова.

– Да у моего отца была избенка, что чирий, а деревня носила помещичье название "Бабонегово", какой-нибудь дурак помещик так назвал.

В конце вагона-ресторана сидела компания цыган в своих пестрых костюмах, пила вино и видно было, что в деньгах они не стесняются.

ГЛАВА 16

Истый хулиган пел:

Прощай Тарковская больница,

Прощай железная кровать,

Пойду в родную я квартиру

В своей я койке умирать.

Пропал мой нос, пропали губы

Пропал и тонкий голос мой.

Он стал задевать прохожих. На нем был заграничный галстук, купленный на проспекте Огородникова у иностранного моряка. Этот галстук и свою болезнь хулиган уважал. Галстук по его мнению, его выделял и сообщал ему красоту, болезнь, доказывала его смелость.

– Эй, неудачная блондинка! Нельзя ли мне пришвартоваться к тебе. Давай поищемся, что ли.

Женщина бежала от этой истощенной жалкой безголосой фигуры. Ветер погнал высохшего хулигана, как сухой лист, по проспекту.

Это был последний выход "Вшивой Горки". "Вшивого Горку", Мирового и Ваньку-Шоффера арестовали за хулиганство и выслали из города.