Текст книги "К своим, или Повести о солдатах"

Автор книги: Константин Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Стой! Руки верх!

Я руки поднял и ослабел разом. Так, с поднятыми руками на землю и сел, слезы по щекам покатились. Свои. Дошел-таки.

Подняли меня, обшарили:

– Оружие есть?

– Нету.

– Шагай вперед.

Глава вторая

Отправили меня в особый отдел на полуторке. В кузове, кроме меня, четверо бойцов с винтовками, да еще в кабине, кроме шофера, сержант с автоматом. Во сколько людей, чтоб меня охранять выделили, не побоялись, что у меня тогда под миллион вшей было. Я их уже и бить устал, стряхивал иногда с одежды, да и все на том. В бане-то, считай, за два с лишком месяца не был ни разу. Да, что там в бане, и не умывался даже. Сначала ополаскивал рожу холодной водой, когда ручей или речка под рукой имелись, а потом перестал. Понимаешь, какое дело, когда голодом день за днем живешь, лицо к холодной воде чувствительным становиться, до боли просто. Я и сейчас ее боюсь, осталось во мне это.

Остановились в лесу, чтоб малую нужду справить, так сержант этот с автоматом наперевес глаз с меня не сводил, на прицеле держал. И смешно, и страшно. Вспомнил «майора», диверсанта немецкого, который нас под пулеметы вывел, думаю, за такого меня что ли считают?

Ночью привезли куда следует, посадили в камеру, там таких, как я оборванцев, что из окружения вышли, с десяток уже было. Хорошо еще борода у меня тогда, считай, не росла, мужики какие со мной в одной камере сидели на Бармалеев были похожи.

Там в камере, ночью уже, снял я с себя крестик, чтобы особисты не увидели и к нему не прицепились, хоть вроде и свобода вероисповедания, да подозрительно. У них же все подозрительно у ребят этих – бритый –подозрительно, небритый того подозрительней, – усмехнулся Князев. – А тут лейтенант, комсомолец, молодой парень и верующий? С чего бы это? И нет ли тут какого замысла? В общем, снял и спрятал в брючном кармашке.

Потом, когда из особого отдела вышел, опять его одел и уже не снимал больше, он и сейчас на мне. Грешен я безмерно, но Господь обещал грешников спасти, может, и меня за мои страдания простит. Да и кой-чего хорошего я людям тоже сделал, я так думаю. А раз им, значит и Ему.

– Так вы по-настоящему верующий? – жарко спросил я, поскольку до того людей искренно, не показушно веровавших в Бога не встречал. Правда, на Пасху тогда много народу стало в церкви на службе стоять или на Рождество Христово друг к другу с угощением ходить. Я и сам и стоял и свечки за здравие и за упокой ставил и по гостям ходил. Только вот казалось мне, что Бога-то никто из нас не знает. Просто традиции старые вернулись – необычно, любопытно, рассказать кому можно, как на всенощной в церкви стоял. Игра это все было по большому счету, а ведь о тайне великой речь шла, такой, что и тянет тебя к ней, не пойми чем, и узнать ее опасаешься, с тихой дорожки на широкую дорогу ступить боишься…

– Не знаю, – после паузы сказал Князев. – Хотел бы этого, это точно. Было время, когда всем, что во мне есть уверовал. Спастись то, казалось, уже никак нельзя было, а приходило спасение. И не один ведь раз, какие уж тут случайности. А потом, когда топора над шеей не было, опять сомнения возвращались. То так, то по-другому, думаю. В церковь не хожу, а молиться молюсь каждый день, хоть кроме «Господи, помилуй», да «Спасибо тебе, Господи» и не знаю ничего. Хочу, чтобы Он был, с ним жизнь светлее, а там, теперь скоро уже узнаю, есть ли Он и каковский.

Спиридон Афанасьевич махнул рукой, затем потянулся за бутылкой, усмехнулся в свои боевые усы:

– Дотошный ты все-таки, парень, все-то тебе знать надо. Слушай лучше, что дальше было. Значит, сидим. Одни вшей бьют, другие во вшанку играют. Что за игра? Да простая, как дважды два. На листе бумаги или на полу, как мы там, круг начертишь, каждый свою вшу поймает и пускает на край. Чья первая до центра дошла, тот и победил. Ставок не было. Чего нам, заморышам, ставить? У нас самих жизнь на кону стояла.

Попробовал я в «волчок», что в дверях, посмотреть, а мне навстречу штыком. Еле глаз уберег. Утром принесли нам по сушеному чебачку, немного хлеба и чаю с сахарином. Ничего, жить можно. Потом на допрос. Сидит дядя строгий. Физиономия сытенькая, но помятая, замаялся, видать, таких, как я, на чистую воду выводить. И сразу:

– Давай, предатель, рассказывай, кто тебя сюда прислал?

– Не предатель я, – говорю. – Никто меня не присылал, я присягу выполнял воинскую, к своим шел и пришел вот. Документы у меня в порядке, сохранил – вот возьмите.

И листочек из командирского удостоверения аккуратно перед ним положил. А он кулаком хрясь по столу:

– Что ты мне тут рассказываешь? Присягу он выполнял, к своим шел. Где твои бойцы?

Рассказываю ему, что у меня их, считай, в первый день войны всех повыбило, как один остался, и вижу, что он дремлет и меня вовсе не слушает. Потом глаза на меня поднимает, опять кулаком хрясь по столу:

– Часовой! Этого увести, давай следующего.

Еще два раза меня туда таскали:

– Где форма командирская?

– На костре сушил, сжег ненароком.

– Где наган?

– Патронов в нем не осталось, спрятал до времени, как наступать начнем.

– Под расстрел пойдешь, гад!

Стращали, стращали, а утром на третий день заходит в камеру старшина, видать сверхсрочник, и спокойненько так, говорит:

– Давайте, ребята, на выход.

Отвели нас в душ, подстригли, помазали какой-то мазью от вшей, выдали старое хлопчатобумажное обмундирование, ботинки с обмотками, отвели в казарму, а там уже человек восемьсот таких же, как мы окруженцев, красноармейцев и командиров, вперемешку.

Сутки мы не просыпались, потом еще неделю ничего не делали, ели да спали. И кормили ничего, терпимо. Хотя нам с голодухи, конечно, маловато этого было. Потом приходит красноармеец из особого отдела, говорит, что велено ему меня туда сопроводить. Пришли в особый отдел, он показал мне на кабинет, где меня днями назад в «предатели» определяли и говорит:

– Товарищ старший лейтенант вас ждет, а назад дорогу без меня найдете.

У меня с души, как камень своротили. Думал по новой все завертится, а тут, похоже, к лучшему оборот, на вы меня боец величает. Захожу в кабинет. Старший лейтенант из-за стола спрашивает:

– Князев?

Я по стойке смирно встал, докладываю:

– Так точно, лейтенант Князев.

Он посмотрел на меня, как сытый кот на сметану и говорит.

– Воинское звание лейтенант с вас снимается, вы его не оправдали. Вы теперь сержант и направляетесь как специалист инструктором по пулеметному делу в запасной полк. Родина на ваше обучение средства тратила, будете их отрабатывать. Проявите себя хорошо, получите возможность вернуться на фронт, проявить себя в боях и восстановить высокое звание командира РККА.

«Ах, ты ж, – думаю, певун, ворона-Матрена, тебя б туда, да в пехоту, да под танки, чтоб слезы да сопли только размазывать по морде успевал, пока не пришибло…»

Он продолжает:

– Возвращайтесь в казарму, ждите дальнейших распоряжений.

– Спасибо, – говорю, – товарищ старший лейтенант за доверие. А на фронт нельзя мне сейчас?

– Топай, пока ветер без сучков, – отвечает. – Скажи спасибо, что спецы нужны крепко, а то бы так легко не отделался.

Как я обрадовался, слов нет, еле-еле себя удержал, чтобы не улыбнуться. Бог с ними, с кубарями лейтенантскими, главное, на фронт ехать не надо. Пошел от него в казарму, дороги не замечая, сами ноги вели. Так я душой измаялся, что сразу назад на войну идти попросту боялся. Боялся, что сердце порвется. Потому и про фронт спросил, чтоб наверняка знать, твердо они про меня решили или нет, ну и патриотизм свой показать на всякий случай. А потом, думаю, надолго я от войны не сбегу, все равно догонит. Сталин сдаваться не собирается, я тоже; у фюрера, понятное дело, свои планы. Отдохну маленько, отъемся, успею еще повоевать.

Ну, насчет того, чтобы отъестся в запасном полку, это я крепко ошибся, – улыбнулся Спиридон Афанасьевич. – Пайка там оказалась чуть получше, чем в окружении. Потом присмотрелся, что к чему, понятно стало, что паек то там, не то конечно, что на фронте, но жить можно было б, если б нам от него только половина не доставалась. Остальное повара, штабисты и разное начальство разворовывало. Говорят, при Сталине порядочек был идеальный. Больше его, было чем сейчас, это верно, но воры в России никогда не переводились, и ни Петр первый, тоже душегуб немалый, ни Сталин с ними не управились.

В общем, 600 граммов ржаного хлеба на весь день. Утром в жиденькую похлебку кусочек хлеба отломишь-покрошишь, кажется, что посытнее малость выходит. К чаю на один зуб сахарку, масла не припоминаю. В обед щи на костях, поскольку паутинки мясные в бульоне углядеть можно – два бачка на шестнадцать ртов. И полбачка каши из пшеничной крупы-сечки, «бронебойной», поверху кучкой – по пол-ложки на рыло – тушенка. А на десерт – титан с кипятком в полное распоряжение. Миски кухонному наряду можно было не мыть, бойцы их до блеска вылизывали.

Хлеб делили так. Разрежут булку на восемь человек, один отворачивается, а другие на кусок показывают и кричат:

– Кому?

Он фамилию называет, тому отдают. И так дальше. Один из ротных, какого с фронта после ранения тяжелого в запасной полк послали послужить, говорил, что и на передовой в окопах так же хлеб делят. А немцы если услышат это: «Кому?», гогочут и кричат из своих окопов: «Политруку!»

Я когда командиром пульвзвода стал, в своем взводе такую дележку запретил. Боец своему товарищу, как себе доверять должен, иначе какая спайка, какое товарищество? Пусть берет первым, кто хочет, может ему всех труднее нехватку переживать, за ним другие. И все. По-товарищески, по-солдатски.

Да, командиром-то как я стал, расскажу. Сначала меня по прибытию в запасной полк поставили помощником командира пулеметного взвода. Взводный – лейтенант из запасников с бойцами шагистикой занимался, а я их обращению с оружием, главное дело с пулеметом, конечно, обучал. А вообще сказать, готовили в этом полку бойцов к войне очень плохо. Главное внимание шагистике – направо, налево, кругом, в колонну по одному и так далее. Задачи красноармейца в бою, тактика, знание своего оружия это все потом. Командир полка говорил, и я сам это слышал, хоть и верить отказывался:

– Если красноармеец перед командиром четко шаг отбивает, он и на фронте не оплошает.

И говорил он это не в шутку, а вполне серьезно. Я еще подумал, тогда, что он, наверное, книжки про Суворова не читал. Она, как раз перед войной вышла и у нас в училище по рукам ходила. Разве этому Александр Васильевич учил? Он как раз противник такого был, артикулы эти все, показуха для него злейшими врагами были. «Пудра не порох, букли не пушки». Это ж он не кому-нибудь, самому царю сказал. А этот вон чего несет.

Но самое плохое – огневая подготовка слабая. Главное, чего от бойца требуется это хорошо стрелять уметь, а как ты этого добьешься, когда на учебные стрельбы пулеметчиков, на одного бойца по несколько патронов давали, да и стрельбы те пару раз за все его обучение были. Бронебойщикам перед отправкой на фронт по одному разу из ПТР давали стрельнуть. Это куда?

В бою, говорят, выучитесь. А что выучишься ты, коль живой останешься, и с такой подготовкой немцу ты никакой не соперник, про то, понятно, помалкивали. А ребята-то в запасном полку все, считай, из колхозников, войну в кино только видели, для них она, как песня залихватская. Про то, что все песни настоящие солдатские, все до одной грустные, им и неведомо…

С взводным у меня ни дружбы, ни вражды не было. Служака такой же, как мой ротный в Волковыске, что и знал, то забыть успел. Тоже немолодой уже, лет за сорок. Меня не донимал, а вот на красноармейцев, бывало, строжился, особо при начальстве. Все старался ему показать, какой он требовательный суровый командир. Как я понимаю, на фронт попадать ему не хотелось, вот он «спектакли» и устраивал.

Но и на старуху проруха бывает. Подпил он раз здорово, попался на глаза командиру полка, тот его жучить, а Макарыч мой его матом в ответ. Ну и до свидания. Успехов вам на фронте борьбы с немецко-фашистскими оккупантами. Потом сказал мне писарь из штаба, что взводный накануне извещение получил – сын его без вести пропал под Ростовом. Тут штаны продашь, выпьешь…

Пока нового командира пульвзвода не прислали, стал я его обязанности выполнять и пока меня самого на фронт не отправили, этим занимался. Обязанности командирские, а пайка все та же красноармейская и место то же, в солдатской казарме. Обидно маленько, конечно, но ничего, хуже бывает. Мне ли про то не знать…

Бойцов для фронта быстро готовили. Стрелков – месяц, пулеметчиков, бронебойщиков, связистов – два. В ноябре отправили на передовую красноармейцев, что я обучал. Приходят новые ребята. Смотрю по списку – земляк, оказывается, ко мне во взвод попал. Вот сколько лет с той поры прошло, больше я человека с такой фамилией не встречал – Небесный Василий, Вася. Только я из степей кулундинских, а он из предгорий алтайских, за Бийском село, где он родился. Родители Васины, значит, еще до коллективизации, когда ему лет пять было, в Бийск из села к родне переехали, так что он дерьма колхозного, слава Богу, не нахлебался. Семилетку закончил, слесарил, токарем был на заводе. Даром, что крестьянский пацан, а человек, как говорят, механический. Ручной пулемет Дягтерева, винтовку-мосинку, ППШ, немецкий пулемет МГ-34 – был у нас один, отличная машинка, его за скорострельность «маленький Геббельс» называли – моментально все освоил. А главное «Максим» досконально изучил – разборка-сборка, дефекты его, поломки. Молодец!

И парень хороший. Веришь-нет, сейчас глаза закрою и увижу его, каким он тогда был. Исхудал парнишка, а кость крепкая широкая осталась, руки проворные, щелк-щелк и механизм в порядке, а он улыбается, вроде бы даже виновато. Чего, мол, поделаешь, раз я такой. Голова большая, под машинку вкривь-вкось стрижена, а уж какая толковая была голова. Глаза синие, точно под фамилию…

Князев замолчал, болезненно сморщился, несколько секунд двигал кадыком, потом натужно сказал:

– Каких ребят война, сволочь такая, забрала. Разве так бы мы жили… Ладно. Подружились мы с ним. О жизни довоенной, как время выпадало, беседовали, о местах, где жили, о девушках и, понятное дело, о жратве. Нехватка-то донимала. Вот говорят, когда еды мало, о ней лучше не говорить, мол, чувство голода обостряется. А куда его обострять, когда оно и так сидит в брюхе острее, чем штык. А побеседуешь с товарищем про котлеты в командирской столовой, про бутерброды с колбасой в чайной, про пиво с воблой, душе приятно. Думаешь, может, и будет такое когда еще. Без мечты не живет человек, когда он про будущее не думает, мечте ходу не дает, ему и нынешнее ни к чему. Совсем скучно так жить-то.

Зима подошла. Казармы, где полк наш запасной размещался, раньше, видать, конюшнями были. Длинные оконца под потолком, вдоль всей казармы, по обе стороны прохода желоба для стока мочи, пол коваными копытами поковыренный. Только что вместо стойл по обе стороны от прохода двухъярусные нары – с каждой стороны по взводу, на них  мешки-матрасы соломой набитые, да посередине казармы кирпичная печь. Топили ее три часа в день и ни минутой больше. Потолок и стены промерзали, инеем покрывались. Но бойцам, как их в поле по ветерку зимнему часов пять-шесть погоняют, и такое жилье, чуть ли не райским казалось. Не зря говорят: «Солдат шилом бреется, да дымом греется».

За дровами нужно было ходить на лесосклад за десять километров. Каждый боец брал по бревнышку, большое бревно – одно на двоих и пехом в часть, вроде верблюда. Ходили за бревнышками этими целой ротой, и когда все у казармы складывали, большая куча получалась. А утром глядь, она уже раза в три-четыре усохла. По командирским квартирам дрова «разъехались».

Холодно – голодно. Хорошо занятия начались по лыжной подготовке, а я, хоть лыжам всегда ноги предпочитал, все ж ходить на них мало-мальски умел, в училище на занятиях мы на лыжах прямо в Москве, в тех местах, где тогда еще лес был, ходили. А здесь маршрут лыжный по полю шел, где до зимы капуста росла. Ковырнет острием лыжной палки снежный бугорочек – глядь, один-другой капустный лист добудет, а то и кочанчик невеликий, весь промерзший – и в противогазную сумку его. Я вид делаю, что не замечаю, хотя, понятное дело, нарушение дисциплины.

А сам-то так не могу! Я ведь командир, пример должен подавать. Так бы слюнями и давился, да Вася меня подкармливать стал. У него на эту капусту нюх был, как у хорошего сапера на мины. Другой боец и на трех занятиях кусочка листа капустного под снегом не найдет, хоть сколько палкой в снег по сторонам тыкать будет, а Небесный никогда пустой не возвращался. И всегда делился со мной:

– Не считай, – говорит, – за подхалимаж, Афанасьич, исключительно из уважения и почитания.

Болтун, одно слово. Он меня по отчеству называл, так как я все же на шесть лет его старше был и, опять же, командир.

Скоро стал подходить срок и новым подчиненным моим на фронт отправляться, и Васе, понятное дело, тоже. Очень мне с ним расставаться не хотелось, и стал я думать, как бы мне так сделать, чтобы он в запасном полку еще задержался. А потом уж вместе на войну поедем по весне. Не все ж нам за Уралом от нее прятаться.

Решил подойти к начальнику штаба майору Кудрявцеву. Он в полку за вооружение отвечал. Мужик тоже был немолодой, но молодых командиров у нас там, считай, не было, разве что кого с фронта после ранения в запасной полк послужить пошлют. Кудрявцев этот еще в Первую мировую воевал, а стрелковое оружие с тех пор – главное, так главным в армии нашей и осталось – родной «Максим» да мосинская трехлинейка. Еще, правда, «Дегтярь» ручной, значит, пулемет к ним прибавился. Пистолетов-пулеметов – ППД, ППШ, винтовок самозарядных симоновских очень мало было. «Максим» и трехлинейку майор до винтика знал, как-то на занятиях у меня в пульвзводе с завязанными глазами показательно винтовку разбирал-собирал, а остальным оружием особо не интересовался. Ко мне он хорошо относился, было два раза, что на общем совещании командиров в штабе в пример ставил.

Вот его я его и укараулил у штаба вечером. Подошел строевым шагом, откозырял молодцевато, так, знаешь, чтоб кисть сначала мягко шла, а потом с выбросом. Чтоб эту технику освоить потрудиться надо, зато на начальство здорово действует. Сразу раздражение снимает от того, что ты его побеспокоил непрошено.

– Чего тебе, Князев? – спрашивает.

Я докладываю с придыханием, что оружие, предназначенное для обучения бойцов стрелковому делу, старое и приходит в негодность. Возникают поломки, которые я сам устранить не могу, и часть оружия уже нельзя использовать для боевой подготовки. Нужен оружейный мастер, чтобы привести его в порядок. Он, понятное дело, спрашивает:

– А я его тебе, где возьму?

Тут я напружинился весь, попросил мысленно: «Помоги, Господи» и докладываю, что есть такой человек – красноармеец Небесный. Токарь, слесарь, считай с отверткой да молотком ручной пулемет «Дягтерева» в боевую готовность привел. А если его еще инструментами нужными обеспечить… « Максим» изучил до винтика и все остальное, какое есть в части стрелковое оружие, в том числе трофейный пулемет МГ-34, тоже. Даже неполадку в нем сумел устранить.

Все это выпалил и думаю, чего бы еще присовокупить для весу. А он усмехнулся и говорит без обиняков:

– Значит, землячка от фронта оттянуть хочешь. А сам туда отправиться не боишься?

Я растерялся маленько, не думал, что он о нашем с Васей землячестве знает, а потом рубанул:

– Так только до тепла, товарищ капитан, когда всей силой на врага двинем. А там я вместе с ним на фронт поеду, заявление напишу.

Посмотрел он на меня с интересом и вижу, что и удивился таким словам и, похоже, зауважал меня. По щеке себя ногтем поскреб и говорит:

– Можно б было и так, наверное, попробовать, только каков он, в самом деле, мастер, этот твой Небесный, как высоко летает? – и усмехается хитро. – Я его оставлю, он не справится, а отвечать кто будет, опять я?

– Справится, товарищ капитан!

– Ладно, – кивает. – Давай так. У моей жены машинка швейная «Зингер» сломалась, печалится женщина. За вечер этого «Зингера» твой Небесный починит, чтоб ровно, как «Максим», стучал, подумаю, как вопрос решить.

Я руку к козырьку, сам во фрунт:

– Починит, товарищ капитан. Завтра застучит ваш «Зингер», как миленький.

Пошел за Небесным. Он на политзанятиях. Доложил политруку, что красноармеец Небесный получил срочное задание от заместителя командира полка, политграмоту наверстает, а пока должен заняться повышением боеспособности подразделения. Тот возражать не стал, а когда мы с Васей на вольный воздух вышли, я ему говорю.

– Василий, я тут, может, много на себя взял, заботу тебе, тебя не спросясь, тебе придумал, а, может, и похуже чего. Но только добра тебе желая.

– Афанасьич, – улыбается. – Не тяни, не боюсь.

Рассказал я ему о нашем с Кудрявцевым договоре. Он опять улыбается:

– Да знаю я этого «Зингера» и что с ним стряслось, думаю, тоже знаю. Путем все будет.

И точно, хорошо все получилось. До весны Вася все машинки швейные, что у командирских жен имелись, отладил, часы, где требовалось, починил. На белом хлебе с салом, да картошке жареной отъелся, чаю с разным вареньем по горло напился, а там уж и время стало подходить на фронт с очередным выпуском собираться, заявление мне писать, как я Кудрявцеву обещал.

Только по-другому вышло. В апреле, когда снежок еще не везде сошел, пришел на занятия комиссар полка, командует выйти на улицу, построиться в две шеренги. А когда построились, называет:

– Красноармеец Андреев!

Тот из строя:

– Я!

– Красноармеец Андреев, учитывая ваше патриотическое заявление об отправке на передний край добровольцем, командование полка удовлетворяет вашу просьбу, и вы направляетесь на Юго-Западный фронт. Будете освобождать от врага Советскую Украину.

Думаю: «Вот те на, а я и не знал, что Андреев такое заявление написал, да еще вперед меня. Надо…»

А комиссар уже следующую фамилию называет. И опять:

– Учитывая ваше патриотическое заявление…

Так он всех во взводе по списку перечислил и нас с Небесным тоже. А когда ушел комиссар и сели мы перекурить, выяснилось, что никто такого заявления не писал, ни один боец. Обязали, видать, командование полка добровольцев на фронт обеспечить, вот они такой вираж и загнули. Не станешь же, понятное дело, спорить, говорить, что не торопился ты Родину защищать.

Погрузились мы в товарные вагоны и двинулись на запад, потом стали забирать на юг. Ехали несколько дней, куда и зачем не зная. Когда стали выгружаться на переезде, я смотрю мазанки белые, точь-в-точь как у хохлов – переселенцев в нашей степи кулундинской. Думаю: «На Украину, значит, приехали. Так и оказалось. Зимы тут уже совсем не было, не то что у нас в Сибири. Тепло, солнце светит, деревья листочки выбросили, на травке зеленой можно полежать в небо поглядеть. Все хорошо, если б не война.

Попали мы служить в шестую армию, 230-ю, вроде, стрелковую дивизию, сейчас точно не помню номера, столько лет прошло. Да и были мы ее бойцами недолго совсем… Сформировали из нашего пополнения батальон. Повезло, попали мы с Васей и еще несколько ребят из моего взвода в запасном полку в одну стрелковую роту, жаль только по разным взводам нас развели. Я своего командира, к которому меня помощником поставили, попросил, чтоб он с тем взводным договорился Васю к нам перевести. А они, взводные эти оба только после трехмесячных курсов младших лейтенантов получили и форсу у обоих выше ноздрей:

– Чего это я его просить буду? Ты мне что делать не указывай.

Ну, что ты с этим «фазаном» сделаешь? Козырнул, слушаюсь мол. Решил, дальше видно будет, придумаем, что-нибудь.