Текст книги "Песни из «Уголка»"

Автор книги: Константин Случевский

Константин Случевский
ПЕСНИ ИЗ "УГОЛКА"
1895–1901

Посвящаются А. А. Коринфскому и Н. А. Котляревскому

«Мы – разных областей мышленья…»

 
Мы – разных областей мышленья…
Мы – разных сил и разных лет…
От вас мне слово утешенья,
От вас мне дружеский привет.
 
 
Мы шли различными путями,
Различно билось сердце в нас,
И мало схожими страстями
Мы жили в тот иль в этот час.
 
 
Но есть неведомые страны,
Где – в единении святом —
Цветут, как на Валгалле, раны
Борцов, почивших вечным сном.
 
 
Чем больше ран – тем цвет их краше,
Чем глубже – тем расцвет пышней!..
И в этом, в этом – сходство наше,
Друзья моих последних дней.
 

«Здесь счастлив я, здесь я свободен…»

 
Здесь счастлив я, здесь я свободен,—
Свободен тем, что жизнь прошла,
Что ни к чему теперь не годен,
Что полуслеп, что эта мгла
 
 
Своим могуществом жестоким
Меня не в силах сокрушить,
Что светом внутренним, глубоким
Могу я сам себе светить
 
 
И что из общего крушенья
Всех прежних сил, на склоне лет,
Святое чувство примиренья
Пошло во мне в роскошный цвет…
 
 
Не так ли в рухляди, над хламом,
Из перегноя и трухи,
Растут и дышат фимиамом
Цветов красивые верхи?
 
 
Пускай основы правды зыбки,
Пусть все безумно в злобе дня,—
Доброжелательной улыбки
Им не лишить теперь меня!
 
 
Я дом воздвиг в стране бездомной,
Решил задачу всех задач,—
Пускай ко мне, в мой угол скромный,
Идут и жертва и палач…
 
 
Я вижу, знаю, постигаю,
Что все должны быть прощены;
Я добр – умом, я утешаю
Тем, что в бессилье все равны.
 
 
Да, в лоно мощного покоя
Вошел мой тихий «Уголок» —
Возросший в грудах перегноя,
Очаровательный цветок…
 

«Как ты боишься привидений…»

 
Как ты боишься привидений!
Поверь: они – твой личный бред;
Нам с миром мертвых нет общений,
И между двух миров – запрет.
 
 
Когда б я мертвого увидел
Хоть миг один, как видел ты,
Я 6 этот миг возненавидел,—
Он сжег бы все мои мечты.
 
 
Нельзя из моря снова в реку
Былые волны обратить;
Нельзя свершившемуся веку
Вернуться и грядущим быть.
 
 
Умерший сгинул безвозвратно,
Земное в нем завершено…
Что дальше? Людям непонятно;
Бессмертье – плод, а мы – зерно!
 

«Какая ночь! Зашел я в хату…»

 
Какая ночь! Зашел я в хату,
Весь лес лучами озарен
И, как по кованому злату,
Тенями ночи зачервлен.
 
 
Сквозь крышу, крытую соломой,
Мне мнится, будто я цветок
С его полуночной истомой,
С сияньем месяца у ног!
 
 
Вся хата – то мои покровы,
Мой цветень и листва моя…
Должно быть, все цветы дубровы
Теперь мечтают так, как я!
 

«Воспоминанья вы убить хотите…»

 
Воспоминанья вы убить хотите?!
Но – сокрушите помыслом скалу,
Дыханьем груди солнце загасите,
Огнем костра согрейте ночи мглу!..
 
 
Воспоминанья – вечные лампады,
Былой весны чарующий покров,
Страданий духа поздние награды,
Последний след когда-то милых снов.
 
 
На склоне лет живешь, годами согнут,
Одна лишь память светит на пути…
Но если вдруг воспоминанья дрогнут,—
Погаснет все, и некуда идти…
 
 
Копилка жизни! Мелкие монеты!
Когда других монет не отыскать —
Они пригодны! Целые банкеты
Воспоминанья могут задавать.
 
 
Беда, беда, когда средь них найдется
Стыд иль пятно в свершившемся былом!
Оно к банкету скрытно проберется
И тенью Банко сядет за столом.
 

«Дайте, дайте мне, долины наши ровные…»

 
Дайте, дайте мне, долины наши ровные,
Вашей ласковой и кроткой тишины!
Сны младенчества счастливые, бескровные,
Если б были вы второй раз мне даны!
 
 
Если б все, – да, все, – что было и утрачено,
Что бежит меня, опять навстречу шло,
Что теперь совсем не мне – другим назначено,
Но в минувший срок и для меня цвело!
 
 
Если б это все возникло по прошедшему,—
Как сумел бы я мгновенье оценить,
И себя в себе негаданно нашедшему
Довелось бы жизнь из полной чаши пить!
 
 
А теперь я что? Я – песня в подземелии,
Слабый лунный свет в горячий полдня час,
Смех в рыдании и тихий плач в веселии…
Я – ошибка жизни, не в последний paз…
 

«Часто с тобою мы спорили…»

 
Часто с тобою мы спорили…
Умер! Осилить не мог
Сердцем правдивым и любящим
Мелких и крупных тревог.
 
 
Кончились споры. Знать, правильней
Жил ты, не вкривь и не вкось!
Ты победил, Галилеянин!—
Сердце твое порвалось…
 

«Пред великою толпою…»

 
Пред великою толпою
Музыканты исполняли
Что-то полное покоя,
Что-то близкое к печали;
 
 
Скромно плакали гобои
В излияньях пасторальных,
Кружевные лились звуки
В чудных фразах музыкальных…
 
 
Но толпа вокруг шумела:
Ей нужны иные трели!
Спой ей песню о безумье,
О поруганной постели;
 
 
Дай ей резких полутонов,
Тактом такт перешибая,
И она зарукоплещет,
Ублажась и понимая…
 

«В темноте осенней ночи…»

 
В темноте осенней ночи —
Ни луны, ни звезд кругом,
Но ослабнувшие очи
Видят явственней, чем днем.
 
 
Фейерверк перед глазами!
Память вздумала играть:
Как бенгальскими огнями
Начинает в ночь стрелять:
 
 
Синий, красный, снова синий…
Скорострельная пальба!
Сколько пламенных в ней линий,—
Только жить им не судьба…
 
 
Там, внизу, течет Нарова —
Все погасит, все зальет,
Даже облика Петрова
Не щадит, не бережет.
 
 
Загашает… Но упорна
Память царственной руки:
Царь ударил в щеку Горна,
И звучит удар с реки.
 

«Еще покрыты льдом живые лики вод…»

 
Еще покрыты льдом живые лики вод
И недра их полны холодной тишиною…
Но тронулась весна, и – сколько в них забот,
И сколько суеты проснулось под водою!
 
 
Вскрываются нимфей дремавших семена,
И длинный водоросль побеги выпускает,
И ряска множится… Вот, вот она, весна,—
Открыла полыньи и ярко в них играет!
 
 
Запас подземных сил уже давно не спит,
Он двигается весь, прикормлен глубиною;
Он воды, в прозелень окрасив, породнит
С глубоко-теплою небесной синевою…
 
 
Ты, старая душа, кончающая век,—
Какими ты к весне пробудишься ростками?
Сплетенья корневищ потребуют просек,
Чтобы согреть тебя весенними лучами.
 
 
И в зарослях твоих, безмолвных и густых,
Одна надежда есть, одна – на обновленье:
Субботний день к концу… Последний из твоих…
А за субботой что? Конечно, воскресенье.
 

«Вот – мои воспоминанья…»

 
Вот – мои воспоминанья:
Прядь волос, письмо, платок,
Два обрывка вышиванья,
Два кольца и образок…
 
 
Но – за теменью былого —
В именах я с толку сбит.
Кто они? Не дать ли слова,
Что и я, как те, забыт!
 
 
В этом – времени учтивость,
Завершение всему,
Золотая справедливость:
Ничего и никому!..
 

«С простым толкую человеком…»

 
С простым толкую человеком…
Телега, лошадь, вход в избу…
Хвалю порядок в огороде,
Хвалю оконную резьбу.
 
 
Все – дело рук его… Какая
В нем скромных мыслей простота!
Не может пошатнуться вера,
Не может в рост пойти мечта.
 
 
Он тридцать осеней и весен
К работе землю пробуждал;
Вопрос о том, зачем все это,—
В нем никогда не возникал.
 
 
О, как жестоко подавляет
Меня спокойствие его!
Обидно, что признанье это
Не изменяет ничего…
 
 
Ему – раек в театре жизни,
И слез, и смеха простота;
Мне – злобы дня, сомненья, мудрость
И – на вес золота мечта!
 

«Старый дуб листвы своей лишился…»

 
Старый дуб листвы своей лишился
И стоит умерший над межою;
Только ветви кажутся плечами,
А вершина мнится головою.
 
 
Приютил он, будучи при жизни,
Сиротинку-семя, что летало,
Дал ему в корнях найти местечко,
И оно тихонько задремало.
 
 
И всползла по дубу повилика,
Мертвый остов зеленью одела,
Разубрала листьями, цветами,
Придала как будто облик тела!
 
 
Ветерок несется над межою;
Повилика венчики качает…
Старый дуб в обличии забытом
Оживает, право – оживает!
 

«Мельчают, что ни день, людские поколенья…»

 
Мельчают, что ни день, людские поколенья!
Один иль два удара в них судьбы,—
Как паралитики, лишаются движенья,
Как неврастеники, являют исступленья,
И спины их сгибаются в горбы.
 
 
О, сколько хилости и вырождений с детства!
И им-то, слабым, в будущем грозят
Такие страшные задачи и наследства
Особых способов и видов людоедства,
Каких не знали сорок лет назад.
 
 
Простите, дети, нас, преступных перед вами…
Природа-мать, призвав отцов любить,
Их незаметными опутала сетями,
И вы, несчастные, рождались матерями,
Не знавшими, как вам придется жить…
 

«Нет, никогда, никто всей правды не узнает…»

 
Нет, никогда, никто всей правды не узнает
Позора твоего земного бытия.
Толпа свидетелей с годами вымирает
И не по воле, нет, случайно, знаю я.
 
 
Оправдывать тебя – никто мне не поверит;
Меня. сообщником, пожалуй, назовут;
Все люди про запас, на случай, лицемерят,
Чтоб обелить себя, виновных выдают!
 
 
Но если глянет час последних показаний,
Когда все бренное торжественно сожгут
Пожары всех миров и всех их сочетаний,—
Людские совести проступят и взойдут,
 
 
И зацветут они не дерзко-торопливо,
Не в диком ужасе, всей сутью трепеща;
Нет, совести людей проступят молчаливо,
В глухом безмолвии всем обликом крича!
 
 
Тогда увидятся такие вырожденья,
Что ты – в единственной большой вине своей —
Проглянешь, в затхлости посмертного цветенья,
Чистейшей лилией, красавицей полей.
 

«Да, да! Всю жизнь мою я жадно собирал…»

 
Да, да! Всю жизнь мою я жадно собирал,
Что было мило мне! Так я друзей искал,
Так – памятью былых, полузабытых дней —
Хранил я множество незначащих вещей!
Я часто Плюшкиным и Гарпагоном был,
Совсем ненужное старательно хранил.
 
 
Мне думалось, что я не буду сир и наг,
Имея свой родной, хоть маленький, очаг;
Что в милом обществе любезных мне людей,
В живом свидетельстве мне памятных вещей
Себя, в кругу своем, от жизни оградив,
Я дольше, чем я сам, в вещах останусь жив;
И дерзко думал я, что мертвому вослед
Все это сберегут хоть на немного лет…
 
 
Что ж? Ежели не так и все в ничто уйдет,
В том, видно, суть вещей! И я смотрю вперед,
Познав, что жизни смысл и назначенье в том,
Чтоб сокрушить меня и, мне вослед, мой дом,
Что места требуют другие, в жизнь скользя,
И отвоевывать себе свой круг – нельзя!
 

«Все чаще говорить приходится – „забыл“…»

 
Все чаще говорить приходится – «забыл»,
И все яснее мне, что я совсем «устал»;
Все чаще слышат те, с кем говорю, – «я был»,
И, что ни день, твержу все чаще – «я желал».
 
 
Все реже сознаю, что «радость ждет меня»,
Совсем не говорю – «я жажду, я ищу»;
И в слабых проблесках темнеющего дня,
Оскудевающий, надеюсь и молчу…
 

«Ты не гонись за рифмой своенравной…»

 
Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией – нелепости оне:
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене.
 
 
Ведь умер князь, и стен не существует,
Да и княгини нет уже давным-давно;
А все как будто, бедная, тоскует,
И от нее не все, не все схоронено.
 
 
Но это вздор, обманное созданье!
Слова – не плоть… Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать…
 
 
Нельзя, нельзя… Однако преисправно
Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;
На ней, я вижу, ходит Ярославна,
И плачет, бедная, без устали она.
 
 
Сгони ee! Довольно ей пророчить!
Уйми все песни, все! Вели им замолчать!
К чему они? Чтобы людей морочить
И нас, то здесь – то там, тревожить и смущать!
 
 
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на каменной стене…
 

«Ни слава яркая, ни жизни мишура…»

 
Ни слава яркая, ни жизни мишура,
Ни кисти, ни резца бессмертные красоты,
Ни золотые дни, ни ночи серебра
Не в силах иногда согнать с души дремоты.
 
 
Но если с детских лет забывшийся напев
Коснется нежданно притупленного слуха,—
Дают вдруг яркий цвет, нежданно уцелев,
Остатки прежних сил надломленного духа.
 
 
Совсем ребяческие, старые тона,
Наивность слов простых, давным-давно известных,
Зовут прошедшее воспрянуть ото сна,
Явиться в обликах живых, хоть бестелесных.
 
 
И cчacтьe прежних дней, и яркость прежних сил,—
То имeнно, что в нас свершило все земнoe,
Вдруг из таинственно открывшихся могил
Cквозь песню высится: знакомое, живое…
 

«На конe бpабантском плотном…»

 
На конe бpабантском плотном
И в малиновой венгерке
Часто видел я девицу
У отца на табакерке.
 
 
С пестрой свитой на охоте
Чудной маленькой фигурой
Рисовалася девица
На эмали миньатюрой.
 
 
Табакерку заводили
И пружинку нажимали,
И охотники трубили
И собак со свор спускали.
 
 
Лес был жив на табакерке;
А девица все скакала
И Меня бежать за нею
Чудным взглядом приглашала.
 
 
И готов я был умчаться
вслед за нею – полон силы —
Хоть по небу, хоть по Морю,
Хоть сквозъ вечный мрак Moгилы…
 
 
А тenepь вот здесь, недавно,—
Полстолетья миновало,—
Я опять девицу видел,
Как в лесу она скакала.
 
 
И за ней, как тощий призраку
С котелком над головою
Истязался на лошадке
Барин, свесясь над лукою.
 
 
Я, девицу увидавши,
Вслед eй бешено рванулся,
Вспыхнув злобою и местью…
Но, едва вскочил, запнулся…
 
 
Да не шутка полстолетья…
Eсть вceмy границы, мерки…
Пусть их скачут котелочки
За девицей с табакерки!..
 

«Полдень пpeкpaceн в лазури…»

 
Полдень пpeкpaceн в лазури
Малого облачка нет,
Даже и тени прозрачны,—
Так удивителен свет!
 
 
Ветер тихонько шевелит
Листьев. Подвижную сеть,
топчется будто на Месте,
Mыслит: куда полететь?
 
 
Он, направленье меняя,
Думает думу свою:
Шквалом ли мне разразиться
Или предаться нытью?
 

«Гуляя в сияньи заката…»

 
Гуляя в сияньи заката,
Чуть видную тень я кидал,
А месяц – в блистании злата —
навстречу ко мне выплывал.
 
 
С двух разных сторон освещаем,
Я думал, что нами окружен
Тем миром, что нами незнаем,
Где нет ни преград, ни сторон!
 
 
Под тeплою мягкою чернью
В листве опочивших ветвей
Сияла роса мелкой зернью
Нeдвижных, холодных огней.
 
 
Мне вспомнились чувства былые:
Полвека назад я любил
И два очертанья живые
В одном моем сердце носил.
 
 
Стоцветные чувства светились,
И был я блаженством богат…
Но двое во мнe нe мирились,
И месяц погас, И закат!
 

«Нет, нe от всех предубеждений…»

 
Нет, нe от всех предубеждений
Я и поныне отрешен!
Но все свободней сердца гений
От всех обвязок к пелен.
 
 
Бледнеет всякая условность,
Мельчает смысл в любой борьбе…
В душе великая готовность
Свободной быть самой в себе;
 
 
И в этой правде – не слащавость,
Не праздный звук кpacивых слов,
А вольной мысли величавость
Под лязгом всех зeмных оков…
 

«Любо мне, чуть с вечерней зарей…»

 
Любо мне, чуть с вечерней зарей
Солнце, лик свой к земле приближая,
взгляды Искоса в землю бросая,
Cыплет в корни свой свет золотой;
 
 
Багрянистой парчой одевает
Листьев матовый, бледный испод…
Это – очень не часто бывает,
И вечернее солнце – не ждет.
 

«Я видел Рим, Париж и Лондон…»

 
Я видел Рим, Париж и Лондон,
Везувий мне в глаза дымил,
Я вдоль по тундре Безземельной,
Везом оленями, скользил.
 
 
Я слышал много водопадов
Различных сил и вышины,
Рев медных труб в калмыцкой степи,
В Байдарах – тихий звук зурны.
 
 
Я посетил в лесах Урала
Потемки страшных рудников,
Бродил вдоль щелей и провалов
По льдам швейцарских ледников.
 
 
Я резал трупы с анатомом,
В науках много знал светил,
Я испытал в морях крушенье,
Я дни в вертепах проводил…
 
 
Я говорил порой с царями,
Глубоко падал и вставал,
Я богу пламенно молился,
Я бога страстно отрицал;
 
 
Я знал нужду, я знал довольство,—
Любил, страдал, взрастил семью
И – не скажу, чтобы без страха,—
Порой встречал и смерть свою.
 
 
Я видел варварские казни,
Я видел ужасы труда;
Я никого не ненавидел,
Но презирал – почти всегда.
 
 
И вот теперь, на склоне жизни,
Могу порой совет подать:
Как меньше пользоваться счастьем,
Чтоб легче и быстрей страдать.
 
 
Здесь из бревенчатого сруба,
В песках и соснах «Уголка»,
Где мирно так шумит Нарова,
Задача честным быть легка.
 
 
Ничто, ничто мне не указка,—
Я не ношу вериг земли…
С моих высоких кругозоров
Все принижается вдали…
 

«Ветер несется могучий…»

 
Ветер несется могучий…
Груди такой не сыскать!
Места ей надо – сломает
Все, что придется сломать!
 
 
Сосны навстречу! Недвижны
Розовой грудью стволов…
Знать: грудь на грудь! Так и нужно!
В мире обычай таков…
 
 
Кто-то в той свалке уступит?
Спрячься за камни: не трусь!
Может быть, камни придушат,
Сгинешь… а я сохранюсь!
 

«Припаи льда все море обрамляют…»

 
Припаи льда все море обрамляют;
Вдали видны буран и толчея,
Но громы их ко мне не долетают,
И ясно слышу я, что говорит хвоя.
 
 
Та речь важна, та речь однообразна,—
Едва колеблет длинный ряд стволов,
В своем теченьи величава, связна
И даже явственна, хоть говорит без слов.
 
 
В ней незаметно знаков препинаний,
В ней все одно, великое одно!
В живых струях бессчетных колебаний
Поет гигантское, как мир, веретено.
 
 
И, убаюкан лаской и любовью,
Не слыша стонов плачущей волны,
Я, как дитя, склоняюсь к изголовью,
Чтоб отойти туда, где обитают сны.
 

«Качается лодка на цепи…»

 
Качается лодка на цепи,
Привязана крепко она,
Чуть движет на привязи ветер,
Чуть слышно колышет волна.
 
 
Ох, хочется лодке на волю,
На волю, в неведомый путь,
И свернутый парус расправить,
И выставить на ветер грудь!
 
 
Но цепь и крепка, и не ржава,
И если судьба повелит
Поплыть, то не цепь оборвется,
А треснувший борт отлетит.
 

«Нынче год цветенья сосен:…»

 
Нынче год цветенья сосен:
Все покрылись сединой,
И побеги, будто свечи,
Щеголяют прямизной;
 
 
Что ни ветка – проступает
Воска бледного свеча…
Вот бы их зажечь! Любая
Засветила б – горяча!
 
 
Сколько, сколько их по лесу;
Цветень пылью порошит!
Только кто, чуть ночь настанет,
Эти свечи запалит?
 
 
Низлетят ли гости с неба
Час молитвы озарить?
Иль колдуньи вздуют пламя
В дикой оргии светить…
 
 
Все равно! Но только б света,
Света мне – со всех ветвей!
Только б что-нибудь поярче,
Что-нибудь – повеселей!
 

«Как ты чиста в покое ясном…»

 
Как ты чиста в покое ясном,
В тебе понятья даже нет
О лживом, злобном или страстном,
Чем так тревожен белый свет!
 
 
Как ты глупа! Какой равниной
Раскинут мир души твоей,
На ней вершинки – ни единой,
И нет ни звуков, ни теней…
 

«Вот с крыши первые потеки…»

 
Вот с крыши первые потеки
При наступлении весны!
Они – что писанные строки
В снегах великой белизны.
 
 
В них начинают проявляться
Весенней юности черты,
Которым быстро развиваться
В тепле и царстве красоты.
 
 
В них пробуждение под спудом
Еще не явленных мощей,
Что день – то будет новым чудом
За чудодействием ночей.
 
 
Все струйки маленьких потеков —
Безумцы и бунтовщики,
Они замерзнут у истоков,
Не добежать им до реки…
 
 
Но скоро, скоро дни настанут,
Освобожденные от тьмы!
Тогда бунтовщиками станут
Следы осиленной зимы;
 
 
Последней вьюги злые стоны,
Последний лед… А по полям
Победно глянут анемоны,
Все в серебре – назло снегам.
 

«Мои мечты – что лес дремучий…»

 
Мои мечты – что лес дремучий,
Вне климатических преград,
В нем – пальмы, ели, терн колючий,
Исландский мох и виноград.
 
 
Лес полн кикимор резвых шуток,
В нем леший вкривь и вкось ведет;
В нем есть все измененья суток
И годовой круговорот.
 
 
Но нет у них чередованья,
Законы путаются зря;
Вдруг в полдень – месяца мерцанье,
А в полночь – яркая заря!
 

«Мысли погасшие, чувства забытые…»

 
Мысли погасшие, чувства забытые —
Мумии бедной моей головы,
В белые саваны смерти повитые,
Может быть, вовсе не умерли вы?
Жизни былой молчаливые мумии,
Время Египта в прошедшем моем,
Здравствуйте, спящие в тихом раздумии!
К вам я явился светить фонарем.
Вижу… как, в глубь пирамиды положены,
Все вы так тихи, так кротки теперь;
Складки на вас шевельнулись, встревожены
Ветром, пахнувшим в открытую дверь.
Все вы взглянули на гостя нежданного!
Слушайте, мумии, дайте ответ:
Если бы жить вам случилося заново —
Иначе жили бы вы? Да иль нет?
Нет мне ответа! Безмолвны свидетели…
Да и к чему на вопрос отвечать?
Если б и вправду они мне ответили,
Что ж бы я сделал, чтоб снова начать?
В праздном, смешном любопытстве назревшие,
Странны вопросы людские порой…
Вот отчего до конца поумневшие
Мумии дружно молчат предо мной!
Блещет фонарь над безмолвными плитами…
Все, что я чую вокруг, – забытье!
Свод потемнел и оброс сталактитами…
В них каменеет и сердце мое…
 

«О, будь в сознаньи правды смел…»

 
О, будь в сознаньи правды смел…
Ни ширм, ни завесей не надо…
Как волны дантовского ада
Полны страданий скорбных тел,—
Так и у нас своя картина…
Но только нет в ней красоты:
Людей заткала паутина…
В ней бьются все – и я, и ты…
 

«Всюду ходят привиденья…»

 
Всюду ходят привиденья…
Появляются и тут;
Только все они в доспехах,
В шлемах, в панцирях снуют.
 
 
Было время – вдоль по взморью
Шедшим с запада сюда
Грозным рыцарям Нарова
Преградила путь тогда.
 
 
«Дочка я реки Великой,—
Так подумала река,—
Не спугнуть ли мне пришельцев,
Не помять ли им бока?»
 
 
«Стойте, братцы, – говорит им,—
Чуть вперед пойдете вы,
Глянет к вам сквозь льды и вьюги
Страшный лик царя Москвы!
 
 
Он, схизматик, за стенами!
Сотни, тысячи звонниц
Вкруг гудят колоколами,
А народ весь прахом – ниц!
 
 
У него ль не изуверства,
Всякой нечисти простор;
И повсюдный вечный голод,
И всегдашний страшный мор.
 
 
Не ходите!» Но пришельцам
Мудрый был не впрок совет…
Шли до Яма и Копорья,
Видят – точно, ходу нет!
 
 
Все какие-то виденья!
Из трясин лесовики
Наседают, будто черти,
Лезут на смерть, чудаки!
 
 
Как под Дурбэном эстонцы
Не сдаются в плен живьем
И, совсем не по уставам,
Варом льют и кипятком.
 
 
«Лучше сесть нам под Наровой,
На границе вьюг и nypr!»
Сели и прозвали замки —
Магербург и Гунгербург.
 
 
С тем прозвали, чтобы внуки
Вновь не вздумали идти
К худобе и к голоданью
Вдоль по этому пути.
 
 
Старых рыцарей виденья
Ходят здесь и до сих пор,
Но для легкости хожденья —
Ходят все они без шпор…
 

«Вдоль Наровы ходят волны…»

 
Вдоль Наровы ходят волны;
Против солнца – огоньки!
Волны будто что-то пишут,
Набегая на пески.
 
 
Тянем тоню; грузен невод;
Он по дну у нас идет
И захватит все, что встретит,
И с собою принесет.
 
 
Тянем, тянем… Что-то будет?
Окунь, щука, сиг, лосось?
Иль щепа одна да травы,—
Незадача, значит, брось!
 
 
Ближе, ближе… Замечаем:
Что-то грузное в мотне;
Как барахтается, бьется,
Как мутит песок на дне.
 
 
Вот всплеснула, разметала
Воды; всех нас облила!
Моря синего царица
В нашем неводе была:
 
 
Засверкала чешуею
И короной золотой
И на нас на всех взглянула
Жемчугом и бирюзой!
 
 
Все видали, все слыхали!
Все до самых пят мокры…
Если б взяли мы царицу,
То-то б шли у нас пиры!
 
 
Значит, сами виноваты,
Недогадливый народ!
Поворачивайте ворот,—
Тоня новая идет…
 
 
И – как тоня вслед за тоней —
За мечтой идет мечта;
Хороша порой добыча
И богата – да не та!..