Текст книги "Еще одно странное дело полковника Зислиса"

Автор книги: Константин Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ситников Константин
Еще одно странное дело полковника Зислиса

Константин Ситников

ЕЩЕ ОДНО СТРАННОЕ ДЕЛО ПОЛКОВНИКА ЗИСЛИСА

1. Майор Николай Николаевич Дубинин

Осмотр места происшествия

Следственно-оперативная группа в составе следователя по особо важным делам городской прокуратуры майора Дубинина и двух оперуполномоченных уголовного розыска капитана Бутова и лейтенанта Елкина прибыла на место происшествия.

– Я ничего трогать не стал до вашего приезда. Даже к телу не прикасался. Видно же, мертвый он.

Участковый, молоденький лейтенант с черными усиками, не то жаловался, не то оправдывался.

Дубинин рассеянно покивал. Бутов заглянул в кабинет и присвистнул. Лейтенант Елкин, вытягивая шею, с любопытством заглядывал ему через плечо.

– Там он... прикованный... – жалобно проговорил участковый.

В кабинете был беспорядок. Массивный письменный стол сдвинут с места: палас пошел складками. Повсюду разбросаны книги... на письменном столе... на черном кожаном диване... на креслах... на ковре под столом и креслами... да всё какие большие, тяжелые: словари, справочники, энциклопедии... На потолке горела трехрогая люстра – острые стеклянные свечечки с оранжевыми волосками накаливания... В щель между тяжелыми портьерами пробивалось веселое утреннее солнце, и оттого электрический свет казался особенно неуместным.

– Там он, – повторил участковый из прихожей. – У окна...

Мужчина сидел на полу, подогнув под себя босые ноги. На нем были голубые брюки и зеленая, простроченная красной ниткой, майка...

Одна рука у него была неестественно вывернула назад и прицеплена наручниками к трубе центрального отопления. Голова опущена на грудь, и сквозь редкие белые волосы просвечивала кожа.

– Взгляните, Николай Николаевич, – Бутов подобрал с ковра и протянул Дубинину пластиковый шприц.

В нем еще оставалось немного прозрачной жидкости. Дубинин понюхал. Никакого запаха. Он вернул шприц, и капитан спрятал его в пакетик. Для приобщения к делу.

Лейтенант Елкин в это время листал какую-то книгу.

– Что-нибудь интересное нашел? – спросил Бутов.

Елкин с готовностью зачитал:

– "Наказание, карающее преступника, не только справедливо в себе, но есть также право, положенное в самом преступнике..."

– Ерунда какая-то, – сказал Бутов.

– А вот книжка вообще на китайском, – сказал Елкин. – Сплошные иероглифы...

Дубинин посмотрел на него неодобрительно.

– Пошел бы лучше соседей опросил.

– Слушаюсь, Николай Николаевич.

Бутов тоже вышел. Потом вернулся.

– Там на кухне агрегат в мойке. Может, он "дурь" варил? Хотя почему в мойке?

– У нас сегодня эксперт будет? – ворчливо поинтересовался Дубинин.

– Так должен.

Дубинин расстегнул планшет и присел на подлокотник кресла писать протокол. Он еще раз окинул взглядом кабинет. Обстановка богатая. Огромный письменный стол с бронзовым орлом... роскошный кожаный диван с цветными подушечками... ковер с висящей на нем обнаженной саблей... На другой стене, на черных с золотом обоях, несколько ящичков под стеклом, и в них засушенные растения с корнями... В книжном шкафу четыре ряда одинаковых толстых томов с золочеными корешками... и опять причудливые сухие корни...

наверху две пузатые, похожие на тыквы мандолины... Он покосился на босые ступни мертвого мужчины... попробовал представить себе, как тот, почесываясь, подходит к книжному шкафу, приподнимается на цыпочки, чтобы достать мандолину, и падает с нею на кожаный диван, перебирая струны... и шевеля большим пальцем левой ноги...

В прихожей послышались шаги, и стремительно вошел судебно-медицинский эксперт Дмитриев в белом халате и с чемоданчиком в руке. За ним, запыхавшись, вбежал внештатный оператор Дима в брезентовых штанах, снимая на ходу кинокамеру.

– Простите, Николай Николаевич, запоздал.

Дмитриев приступил к осмотру тела. Запрокинул голову мужчины – и на них уставились серебристые глаза. Никогда еще Дубинин не видел, чтобы глаза у человека, тем более мертвого, отсвечивали таким металлическим блеском. Выражение их показалось Дубинину удивленным – они словно бы спрашивали: что это, мол, вы собираетесь делать?

– Взгляните-ка сюда, – сказал Дмитриев, указывая на горло трупа, опоясанное багровой ссадиной.

Но взгляд Дубинина уже скользил ниже – туда, где на узкой груди отчетливо виднелись запекшиеся порезы, а зеленая майка намокла и казалась черной. И опять Дубинин представил себе, как мужчину приковывают к батарее и начинают пытать, а он смотрит на своих обидчиков с удивлением и вдруг спрашивает с этаким веселым любопытством: а что это вы, собственно, со мной делаете?..

– Эге, а это у нас что такое? – Дмитриев вывернул мужчине руку, и Дубинин увидел на ней россыпь багровых точечек от уколов.

Этого следовало ожидать. Он, наверное, и боли-то не чувствовал – так, приятную щекотку...

Дмитриев констатировал:

– Смерть наступила пять-шесть часов назад от удушения. Удушение произведено чем-то вроде металлической цепочки. На коже остались явственные следы звеньев... Щитовидный хрящ раздроблен...

дыхательные пути повреждены... Дальнейшее покажет вскрытие.

Пока Дубинин составлял протокол осмотра, вернулся Елкин.

Соседка, которая вызвала участкового, показала: она встает рано и радио на кухне никогда не выключает, а программа начинается без четверти шесть. Вот когда оно забормотало, в дверь-то и затрезвонили. Сосед сверху. Приученная теленовостями к осторожности, она открыла на цепочку, и сосед этот через щель бросил ей что-то насчет смежной квартиры и тут же торопливо сбежал вниз. Выждав на всякий случай еще некоторое время, она вышла на лестничную площадку и увидела, что обе двери квартиры налево распахнуты настежь. Она целую минуту постояла, прислушиваясь, но оттуда не доносилось ни звука. Внутрь зайти она не решилась. Вернувшись к себе, она и позвонила участковому.

Елкин поинтересовался, не слышала ли она какого-нибудь шума ночью. Как же, слышала. Слышала, как в дверь звонили, долго звонили, пока он не открыл. Было это уже часу в двенадцатом.

Потом за стеной слышались голоса, и не то чтобы там кричали, а скорее уж громко разговаривали. Пару раз двинули мебель. Потом на несколько минут успокоились. И вдруг стукнула железная дверь, послышались быстрые шаги, как будто кто-то быстро сбежал по лестнице, и громко хлопнула дверь внизу. Сколько их было? Да кто же их считал. Ну, то, что не один, это точно. И для троих шума было маловато. Пожалуй, что двое. Она было выглянула в глазок, да ничего толком не разглядела. Ей и в голову не могло прийти, что здесь творятся такие ужасы...

– Она что-нибудь сказала о жильце? – спросил Дубинин.

Он не стал уточнять, что при обыске не было обнаружено никаких документов убитого, что показалось ему довольно странным.

– Она говорит, что он снял эту квартиру около месяца назад.

Имени его она не знает. Сама квартиросъемщица, – Елкин заглянул в свой блокнотик, – Кропотова Антонина Ивановна уехала не то в Питер к родственникам, не то вообще за границу. Возможно, на четыре месяца, а возможно, и на полгода. Кропотова лишь вскользь упомянула об этом, когда заходила к ней с пирогом...

– С пирогом?

– Она испекла пирог с черникой и перед отъездом зашла к соседке.

– Они подруги?

– Да нет. Просто она оставляла квартиру надолго и хотела, видимо, чтобы соседка... ну, проследила, что ли...

– Она оставила свой телефон, куда соседка должна позвонить, если что-то случится?

– Нет.

Дубинин задумчиво покивал. Не помешало бы встретиться с этой Кропотовой Антониной Ивановной. На предмет выяснения личности убитого. Или, скажем, не было ли что-нибудь вынесено из квартиры? Хотя не похоже это на грабеж... Если верить соседке, он сам открыл своим убийцам. Он должен был хорошо знать их... Не оказал никакого сопротивления... А когда они его к батарее цепляли, он тоже не сопротивлялся? Если не считать следов пытки, на теле ни ссадин, на царапин... Надо же было так наширяться...

Узнать, кто к нему обычно приходил. И еще проверить этого соседа сверху. Просто так, на всякий случай.

– Елкин, – сказал он, – поднимись наверх и расспроси там насчет этого соседа.

Елкин радостно улыбнулся:

– Уже, Николай Николаевич. Я говорил с его женой. Она ни о чем не знает, но подтвердила, что муж сегодня утром очень спешил, опаздывал на деловую встречу. Она подумала, что с ним что-то случилось, и мне пришлось ее успокаивать. Вот его служебный телефон, но позвонить ему туда можно будет только во второй половине дня.

– Вот ты и займись. Хотя, похоже, тут мы не узнаем ничего нового. Молодец, лейтенант. Ну, все, можно выносить.

Двое санитаров, уже минут десять дожидавшихся в прихожей, внесли в комнату носилки.

Пока они выволакивали носилки, Дубинин успел лично расспросить соседку. У нее были навитые, крашенные хной волосы и лицо с двумя бородавками под носом. Узнав, что она учительница младших классов на пенсии, Дубинин больше ни секунды не сомневался, что она знает всех посетителей жильца наперечет. Если таковые, конечно, были. Он ожидал, что она начнет рассказывать об осаждавших квартиру толпах подозрительного вида молодых людей, законченных наркоманов, и об известного поведения девицах; ему уже не раз доводилось выслушивать подобное.

Поэтому ответ соседки удивил его:

– Никто к нему не приходил. И сам он никуда не выходил. Ни разу за весь месяц.

"Вскрытие показало..."

Просторное помещение, отделанное белым кафелем для влажной уборки и дезинфицирования. Часть пола также выложена белой плиткой, другая половина покрыта металлическим щитом с круглыми дырочками для стока вода. На полу лежит труп, уже раздетый.

Рядом – окровавленная зеленая майка и голубые брюки с раскинутыми брючинами. И все. Трусов на мужчине не было. Брюки пройдут, разумеется, тщательный анализ, но и так уже видно, что никаких следов обмочения, дефекации или непроизвольного семяизвержения, обыкновенных при удушении, на них не наблюдается. Должно быть, он здорово наширялся, что даже и не заметил, как его резали ножиком и душили цепочкой. В карманах брюк было обнаружено: ключ от квартиры, пластиковый колпачок от шприца и мятый клочок газеты, не известно к чему предназначенный.

Все эти обстоятельства майор Дубинин, сидя на жестком кожаном стуле, неторопливо продиктовал младшему лейтенанту Мошкиной, двумя пальцами стучавшей на старой механической машинке.

Закончив протокол осмотра, он пробежал его глазами, подписался и вышел. Ему еще следовало продумать вопросы к патологоанатому, которые надлежало прояснить на вскрытии. Присев на рассохшуюся лавку во дворе городского морга, он положил кожаный планшет на колени и круглым, ученическим почерком написал на бланке:

"Время смерти. Содержимое желудка. Содерж. наркотич. веществ в крови". Подумал и добавил: "Давно ли имел половое сношение с женщиной?"

Вскрытие было назначено на 14.00. Патологоанатом Бамбуров, большой знаток науки о смерти – танатологии, как передразнивали его коллеги, "сепелявил". Ознакомившись с поставленными перед ним вопросами, он состроил плаксивую мину и плачущим голосом проговорил:

– Засем вы меня обизаете, Николай Николаевись? Откуда я знаю, сносался он или дросил? А если он не с зенсиной сносался, а с мальсиком? Сто вы мне тут понаписали, Николай Николаевись? А потом опять сказут, сто вскрытие Бамбурова не отвесяет на вопросы следствия. Вы это делаете наросно, да?

– Но ведь можете вы определить, давно ли у него было семяизвержение?

– Это – да, – охотно согласился Бамбуров, – это – позалуйста. А то вы сами писете про какую-то зенсину, а мне потом вздрюську дадут. Присутствовать при вскрытии зелаете? А, в сторонке постоите? Ну и хоросо, ну и отлисненько.

Он был уже в нарукавниках и фартуке. Натянув марлевую повязку на нос, он размашистым шагом вернулся в прозекторскую.

Дубинин всегда присутствовал при вскрытии, считал долгом. Хотя, разумеется, это было вовсе не обязательно.

Бамбуров, троща реберные хрящи там, где они переходят в кость, произвел разрез мягких тканей грудной полости. Потом затянутыми в резину руками раздвинул кожные покровы, принялся копаться в красно-желтых развороченных внутренностях...

Дубинин скосил глаза в сторону, ощущая какую-то невесомость в теле. Он был как будто здесь и не здесь...

– Мать моя мамоська, – невнятно из-за тройного слоя марли пробормотал Бамбуров.

Дубинин насторожился.

Бамбуров сказал:

– Взгляните-ка сюда, милейсий.

Дубинин взглянул, но ничего особенного не увидел.

– Видите этот красный козаный месосик?

– Ну? – напряженно сказал он.

– Это сердце, – пояснил Бамбуров. – А видите, с какой стороны оно лезит?

– Ну?

– С какой зе? – нетерпеливо спросил Бамбуров.

– Ну, с левой. Ну?

И тут Бамбуров разозлился.

– Это для вас с левой, Николай вы мой Николаевись! А для него – с правой. Ну, теперь до вас насинает доходить?

Лабораторный анализ крови

Лаборант Сикоморский пребывал в приподнятом настроении.

Покачиваясь в сладком тумане, ласково щурясь на девственно-плавные изгибы большого лабораторного микроскопа и то и дело игриво грозя ему пальцем, он производил лабораторный анализ образца крови, полученного час назад из следственных органов. Разделив карандашом для стекла чистую тарелку на три равные секции (правды ради следует сказать, что секции получились не совсем равные, а разделяющие их прямые не совсем прямые, но, как любил говаривать один из приятелей Сикоморского, острослов и умница: помилуйте, это такие пустяки рядом с мировым потеплением!). Сикоморский высосал из флакона сыворотку пипеткой и долго держал ее над тарелкой, примеряясь капнуть не много, не мало, а в самый раз. Капнул. Дальше пошло как по маслу. Он всосал сыворотку из соседнего флакона и опять капнул.

То же самое проделал и в третий раз. Рядом с мировым потеплением пустяком оказался и размер сывороточных капель. Стеклянной палочкой Сикоморский нанес по капле испытуемой крови рядом с сыворотками и смешал их. Ровно через пять минут, по лабораторным часам (длившимся, правда, все десять), добавил по капле изотонического раствора хлорида натрия и принялся энергично покачивать тарелку, чтобы смеси хорошенько перемешались.

Получилось сюрреалистическое полотно Дали. Сунув тарелку под микроскоп, он зажмурил правый глаз и прислонил его к окуляру.

Подкрутил верньер, но видимость лучше не стала. Тогда он разогнулся и опять погрозил микроскопу указательным пальцем.

Зажмурил левый глаз и повторил попытку. С тем же успехом. Тогда он один глаз закрыл, а другим поглядел. Ну вот, другое дело!

Главное в нашей работе что? – Смекалка и научный подход. Ну-ка, ну-ка, что у нас тут получилось? Ага, в сыворотке А(II)

положительная реакция: в равномерно розовой смеси показались мельчайшие красные зернышки, состоящие из склеенных эритроцитов.

Они сливались в более крупные зерна и выпадали хлопьями:

агглютинация в лучшем виде. Он передвинул тарелку. Так, а тут у нас что? Изображение двоилось, и он опять подкрутил верньер. Сыворотка В(III) осталась розовой: реакция отрицательная. Всё ясно, третья реакция тоже должна быть отрицательной – вторая группа крови. Тут ведь как? Или все реакции положительные, и тогда мы имеем первую группу. Или все реакции отрицательные, и тогда мы имеем четвертую группу. Или, наконец, одна реакция отрицательная, а остальные две обязательно положительные, и тогда мы имеем вторую или третью группы. Тут даже и смотреть нечего.

Для проформы он все же глянул на третью смесь. Реакция отрицательная. Ну, что я говорил? То есть, позвольте, как это – отрицательная? Врешь, такого просто не бывает, чтобы две отрицательных при одной положительной. Он посмотрел на каждую смесь по новой. Ну, так и есть! Одна положительная, две отрицательных. Просто пятая группа крови какая-то!

Плюнув, он кинул тарелку в мойку и взял чистую. Так, начнем все сначала. Он проделал все сначала. На этот раз получилось как надо: две положительных и одна отрицательная. Наука! Он принялся записывать непослушными пальцами результат, но вдруг опять почуял неладное: отрицательной-то была реакция на сыворотку 0(I), что возможно было только при том условии, что и остальные две сыворотки дадут отрицательные реакции!

Рассвирепев, он швырнул и эту тарелку в мойку и проделал анализ в третий раз. Две отрицательных и одна положительная. В четвертый. Одна положительная и две отрицательных.

Он упал на стул, закрыл лицо длинными руками, потом отнял руки от лица и снова уставился на результаты анализа. Черт знает что!

Четыре теста, и каждый раз другой результат! Бред какой-то. Это что же, получается, в крови содержатся оба агглютинина и оба агглютиногена и при этом с друг другом они не соединяются и вообще ведут себя черт знает как?!

Махнув рукой на науку, он притянул к себе пачку бланков, на верхнем записал результаты лабораторного анализа, а другой использовал под докладную записку начальнику лаборатории.

"Можешь быть свободен..."

На другое утро лейтенант Елкин докладывал о своем вчерашнем разговоре по телефону с соседом сверху. Как и предсказывал господин майор, ничего нового разговор этот не дал.

Действительно, тот звонил в дверь соседки снизу, и действительно, произошло это без четверти шесть... "Я вам даже точнее скажу: я вышел в пять сорок шесть, у меня была назначена важная встреча, и я часто поглядывал на часы. А что, случилось что-нибудь? Убийство?.. Вот как... Н-нет, я не был знаком с мужчиной из той квартиры. Гражданку Кропотову знаю, а что она сдавала комнаты в наем... нет, первый раз слышу... Да, разумеется, я готов дать показания..." Вот и весь разговор.

В половине десятого капитан Бутов принес результаты лабораторных анализов. И тут Дубинину стало совсем плохо. Он целую минуту тупо глядел в бланк анализа содержимого найденного на месте происшествия шприца. Только повторив несколько раз про себя эти два слова, он наконец понял их смысл. Очищенная вода... В шприце была простая вода...

Теперь понятно, что делал на кухне этот водогонной аппарат, который они наши в мойке под краном...

А как насчет крови?.. Дубинин торопливо отыскал среди бумаг отчет об анализах крови. Содержание наркотических веществ...

Следов наркотических веществ в крови не обнаружено... Какого черта! Вся картина преступления разваливалась на глазах. А следы уколов на левой руке? Он что же, воду себе колол? И от воды его так разобрало, что он даже не чувствовал, как его ножиком стругают?

Дубинин заставил себя читать дальше. А дальше и вовсе шла какая-то тарабарщина:

"Состав крови обнаруживает явные аномалии... Сочетание агглютининов и агглютиногенов в исследуемой крови не представляется возможным..."

Не представляется возможным... Сначала он не совсем понял.

Определить не представляется возможным или что не представляется возможным? Нет, все-таки, кажется, сама кровь не представляется возможной. Само, так сказать, существование такой крови... Он ощутил, как тяжело наливается гневом сначала шея, потом скулы.

Еще немного, и горячий гнев бросится в голову. Что они там себе позволяют?!

И неожиданно он почувствовал облегчение. Ну, конечно!.. Проводил анализ какой-нибудь обалдуй, студент-практикантишка, да еще, поди, пива натрескавшись, а руководитель не удосужился перепроверить. Небось, и в отчет не заглянул... Ох, я сейчас пойду задам им трепки!

Но пойти и задать трепки он не успел. Провидение (а то и силы рангом повыше: непосредственное начальство) судило иначе.

Зазвонил телефон.

Еще ни о чем не подозревая, еще не догадываясь, что означает этот телефонный звонок, еще продолжая по инерции думать о деле, о котором ему, в общем-то, можно было уже и не думать, он поднял трубку.

– Майор Дубинин слушает... Да, господин полковник... Понял, господин полковник... Сейчас буду.

Он положил трубку, торопливо собрал со стола все бумаги, сунул их в папку и вышел из кабинета.

В кабинете полковника сидел молодой человек в штатском, с веселыми голубыми глазами и рыжим чубом. Он вежливо поздоровался с Дубининым.

Полковник кивнул Дубинину, чтобы тот садился.

– Ну, Николай Николаевич, рассказывай, что там у тебя с этим делом. Я ознакомился с твоей запиской и теперь хотел бы тебя послушать. Ты установил личность убитого?

– Нет. – Дубинин хотел было что-то добавить, но передумал.

– Нет, – повторил полковник с каким-то даже удовлетворением и еще повторил: – Личность убитого ты, значит, не установил. А по поводу убийц у тебя есть какие-нибудь предположения?

Дубинин открыл было рот, чтобы изложить свои предположения, но, вспомнив очищенную воду, осекся.

Он покосился на молодого человека. Тот сидел с отсутствующим видом и, казалось, даже не прислушивался к разговору.

Дубинину вдруг стало очень скучно. Разыгрывался никому не нужный спектакль, который назывался Отстранение Майора Дубинина От Дела, и ему стало неловко и обидно за полковника, вынужденного этот спектакль разыгрывать. И потому он коротко ответил:

– Нет.

Полковник покивал.

– Наши коллеги... я бы сказал, друзья из особого отдела хотят помочь нам, – мягко проговорил он. – Это дело показалось им любопытным, и они решили забрать его к себе. Так что ты, Николай Николаевич, больше им не занимайся и... собственно, можешь быть свободен. Папочку оставь.

Дубинин аккуратно положил папку на стол и, стараясь не глядеть на штатского, вышел из кабинета. Прикрывая дверь, он услышал, как полковник сказал, адресуясь к штатскому:

– Ну, Василий Иванович, передавайте привет Павлу Игоревичу...

2. Полковник Павел Игоревич Зислис

...размышляет

Павел Игоревич Зислис сидел за письменным столом с абсолютно пустой, сияющей в лучах весеннего солнца полированной поверхностью и рассеянно смотрел в раскрытое окно. Он размышлял.

Кнопочный телефон, аппарат внутренней связи, пепельница для посетителей, дело об убийстве, сборник японской поэзии с предисловием на английском, несколько чистых листков писчей бумаги и чернильная ручка пребывали во временной ссылке на полу.

Когда полковник Зислис размышлял, он любил, чтобы ничто на столе не отвлекало его внимания. Размыслить же было о чем. Например о том, какие только странности не случаются в этом обыденнейшем из миров.

Он вытащил из-под аппарата внутренней связи тощенькую папку и принялся снова просматривать подшитые к ней материалы. Наверху лежала докладная записка руководителя лаборатории судебно-медицинской экспертизы Владимира Евгеньевича Рикошетникова, их внештатного информатора, в каковой записке предлагалось обратить внимание на результаты лабораторного анализа крови испытуемого номер такой-то. Тут же прилагались и сами результаты; их полковник пока пропустил.

Из следующего документа – заявки на назначение вскрытия, заполненной рукой некоего майора милиции Дубинина, – явствовало, что испытуемый номер такой-то был уголовным трупом неизвестной личности; ничего необычного в этом заявлении полковник Зислис не усмотрел; перевернув бланк заявления, он обнаружил под ним копию заключения о судебно-медицинском вскрытии. Написано оно было таким крупным, размашистым почерком, что полковник, хмыкнув, тут же заглянул в конец его, на подпись эксперта, как будто фамилия того могла о чем-нибудь сказать. Фамилия, впрочем, и вправду была подстать почерку: Бамбуров. Хмыкнув еще раз, теперь не без удовлетворения, полковник принялся вникать в хитросплетение медицинской терминологии и графических особенностей руки патологоанатомического эксперта Бамбурова, с трудом отличая "а"

от "дэ", а "тэ" от "эф". Впрочем, ничего такого уж необычного не было и в этой так называемой исследовательской части судебно-медицинского заключения: полковник и раньше слышал о случаях, когда сердце у человека располагалось не с левой, а с правой стороны. Это скорее к генетикам, а не к нам в особый отдел.

Последним документом в папке был также составленный от руки протокол осмотра места происшествия, подписанный уже знакомым ему майором Дубининым.

Больше ничего в деле не содержалось, и полковник вернулся к результатам анализа крови. Он прочитал заключение дважды. Ну, очищенная вода в крови это понятно... То есть, разумеется, для чего "испытуемый" вводил себе в кровь обыкновенную воду, это не совсем понятно; но ведь в этом нет ничего "особого", правда? А он, полковник Зислис, занимается именно и исключительно "особенным". А вот что касается всех этих... черт, как их?..

агглютининов с агглютиногенами... так тут и вовсе всё настолько специально, что возникает естественный для человека несведущего вопрос: ну и что, собственно? Что в этом, пусть необычном, сочетании агглютининов с агглютиногенами такого, что этим должен заинтересоваться особый отдел?

Полковник снова пробежал глазами сопроводительную записку, потом водрузил на стол телефон и быстро набрал на клавиатуре:

судебно-медицинская лаборатория; встроенный компьютер сам набрал нужный номер.

На том конце взяли после первого же гудка, и, подпустив долгую паузу, мужской, по-ужиному шелестящий голос прошептал в самое ухо полковнику:

– Лаборатория. Рикошетников внимательно слушает.

– Владимир Евгеньевич, это полковник Зислис. Я сейчас ознакомился с вашей депешей. Вы позволите мне задать вам два вопроса?

И вновь, после продолжительной паузы, шелестящий голос:

– Все, чем могу услужить вам, Павел Игоревич.

Зислис сказал:

– Признаться, я не совсем понял: что же в этой крови такого особенного, что может заинтересовать наш отдел?

Пауза.

– Насколько я понимаю, – осторожно прошелестел Рикошетников, – ваш отдел занимается явлениями, которые не укладываются в современную систему научных представлений. То явление, о котором я имел удовольствие вас уведомить, в такую систему не укладывается. Эрго, оно может представлять интерес для вашего отдела...

– Но ведь возможна и ошибка?

– Ну... если вы возьмете слабую сыворотку... или температура воздуха будет понижена... то, разумеется, возможна. Но в данном случае всякая ошибка исключена. Я лично дважды провел лабораторный анализ крови на двойную реакцию. Нет, ошибка абсолютно исключена.

– Получается – я подвожу итог, – ваш анализ дал результат, который не может быть объяснен современной наукой; и достоверность этого результата не вызывает никаких сомнений, так?

На том конце вежливо промолчали.

– Благодарю вас, – сказал полковник Зислис. – Это было именно то, что я хотел услышать.

Он положил трубку.

Подумав, он вызвал Васю Скоробогатова.

Еще подумав, он по памяти набрал номер Шнайдера.

Образчик ксенофобии

В сорокапятилетней жизни Павла Игоревича Зислиса, а точнее в раннем его детстве, был один "моментик", о котором он не только никому не рассказал бы даже под страхом смертной казни, а и от себя-то старался его скрывать, но который тем не менее определил всю его судьбу, как личную, так и профессиональную.

До пяти лет Павлик Зислис не разговаривал. Он был сосредоточенный на самом себе мальчик, и можно было подумать, что он просто не желает растрачивать попусту богатства своего внутреннего не по детски глубокого мирка. Родители его, как водится, были убиты горем. Они водили мальчика к специалистам, но те только руками разводили: для аномалии не было никаких видимых причин. Не знали, что и думать, пока несчастного ребенка не посмотрел один старенький доктор, который и сказал: всё у пацана в порядке, он просто не хочет разговаривать. Как только, мол, захочет, так и заговорит, а пока лучше, мол, оставить его в покое. Любящие родители доктору безоговорочно поверили, но совету не вняли и принялись тормошить ребенка, пытаясь вызвать у него желание провещиться хоть одним словечком: читали ему веселые сказки, рассказывали смешные истории. Он терпеливо выслушивал, но при этом смотрел на них "как младенец Иисус с иконы" взглядом всепонимающим и как бы говорящим: вы, взрослые, что вы можете знать о жизни? Больше всего в свои пять лет Павлик любил забраться в бурьян позади дома и смотреть на бугристый пустырь. Никакими коврижками, никакими посулами, бывало, не выманишь его с пустыря. Новое огорчение бедным родителям.

Однажды вечером, в необычайно жаркий август, мальчик вернулся с пустыря в дом и – о чудо! – произнес пять, не больше не меньше, слов удивительно чистым, почти музыкальным голосом, артикулируя не по-детски отчетливо. "Я сам буду читать теперь", – сказал он.

Никто даже предположить не мог, что послужило тем толчком, который заставил мальчика разговориться, а сам он так никому и не рассказал, что произошло с ним там, на пустыре. А произошло вот что: пока он смотрел на заходящее солнце своими серьезными немигающими глазами, от солнца отделилось ослепительно белое свечение в виде диска и, быстро приблизившись, замерло прямо над пустырем. Павлик чувствовал, что это живое и что оно внимательно наблюдает за ним. Потом свечение испустило тонкий зеленый, почти желтовато-белый, луч, который упал прямо на лоб мальчика. Луч был жесткий, и на мгновение он соединил мозг мальчика с разумом светящегося диска. Это длилось не дольше одного мгновения, и тут же все пропало: и луч, и сам диск, только теперь красное солнце уже не касалось горизонта своим нижним краем, а являло взору лишь верхний, почти исчезающий ободок, и бурьян на буграх казался черным.

Павлик заговорил. Это ли не счастье для родителей? Но чем дальше, тем более пугающими были эти разговоры, потому что разговаривал он совсем не так, как положено лопотать ребенку пяти лет, а разговаривал он как взрослый. Причем как взрослый, умудренный опытом. И повел себя соответственно. "Я буду всё делать сам", – сказал, как отрезал. Впрочем, скоро и к этому привыкли – к чему только не привыкнешь...

Сам Зислис, однако, ни на один день не забывал того происшествия на пустыре. Уже в юношеском возрасте путем напряженных размышлений он пришел к выводу, что над ним был поставлен некий эксперимент, ни смысла которого, ни целей он себе не представлял. С известной долей уверенности он мог предположить, что наблюдения за результатами эксперимента будут вестись и в дальнейшем. Об организаторах эксперимента он не мог сказать ничего, склоняясь к мысли об "инопланетчиках".

Он относился к тому сорту людей, которые склонны доверять своим выводам, если те имеют под собой достаточно прочное основание.

Следствием сделанных на основе долгих размышлений выводов стало жизненное кредо, сформулированное юным Зислисом: "Моя жизнь – это сугубо личное дело меня самого, и любые попытки вмешаться в нее будут обрываться решительно и беспощадно." Этого кредо он придерживался и по сей день, будучи уже полковником в особом отделе и руководителем спецгруппы, хотя, разумеется, с течением лет первоначальная формулировка значительно пообтерлась, да и юношеский пыл несколько поостыл.

И до сих пор он свято верил в перманентные попытки вмешательства "инопланетчиков" в земные дела и в то, что попытки эти следует обрывать "решительно и беспощадно". Он и не заметил, что со временем его настороженность, подозрительность и постоянная готовность к встрече с "чужими" превратились в настоящую фобию.