Текст книги "Мальчик с татуировкой бабочки"

Автор книги: Константин Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Анна Толкачева, Константин Дружинин
Мальчик с татуировкой бабочки

Пролог

Все началось с того, что я попал в общагу и мне приспичило передернуть, да так, чтобы была опасность спалиться в любой момент. Дверь в душевую пронзительно скрипнула, из коридора по ногам змейкой скользнул холодный воздух. Лицо обдало теплом и влажным паром: еще недавно здесь принимали душ. Кабинки с душевыми лейками, как водится, не имели дверей вовсе. В тишине было слышно, как разбиваются капли воды, слетавшие с края плохо закрытого крана. Я зашел внутрь. Побитые, заросшие бурой плесенью края отцветшей плитки, на полу – вечная сырость и слизь, выкрошенная от времени бесконечная однообразная мозаика из квадратов горчичного цвета, клубы пара. Отличная обстановка – открывай воду и начинай. Я попробовал. Тело облепила удушливая влага, босые пятки быстро разбухли от горячей воды. Я прислонился к скользкой стене. Разглядывать стену было неинтересно, и меня не покидало ощущение, будто сзади кто-то пялится. Я обернулся: в душевую набилась куча народу, все толклись в дверях и гундели. Я разочарованно протиснулся мимо них и вышел.

Хотел было исполнить свое желание прямо в коридоре, но никак не мог сосредоточиться. То ли хлопанье дверей от сквозняка меня нервировало, то ли сбивали с мысли люди, мельтешившие вдоль облезлых стен, как надоедливые тараканы. Забыл сказать: я был в женском платье. Может, оно и вызвало вокруг меня такой ажиотаж. Платье было ярко-розовое, до колена, с пышным подолом, как у куколки, с рюшами и рукавами-фонариками, и мне невероятно нравилось, как из-под всей этой красоты торчит мой незамысловато прямой член. Постепенно я начал осознавать, что меня видела, наверное, уже вся общага, и пальцы одеревенели и перестали слушаться. Сердце ухало, нанося мне тяжелые удары в подреберье, в ушах гремели литавры. Я бросился в свою комнату, не разбирая дороги. Стыд. Гребаный стыд победил. Несмотря на огромное желание, я так и не смог сделать это прилюдно.

В спасительной пустоте комнаты я прислонился к запертой двери и, глядя в дверной глазок, вернулся к начатому. Наконец-то! Полное погружение в реальность людного коридора – и полная безопасность. Сзади раздались детские голоса. Что за черт! По спине поползли мурашки от мысли, что эти пакостники таращатся в окно и тычут в меня пальцами, как в неведомую зверюшку. Поганцы пронзительно засмеялись, но я не сдавался. Они не унимались. Я обернулся: там никого не было. Белая дыра окна, как бельмо на глазу слепого, разрасталась вширь. Внутри нее не было ничего, кроме липкого белого тумана, проникавшего в мою комнату со звуком льющейся из крана воды, сопением затаившегося зверя и холодом бездонного колодца. Туман подполз ко мне, вцепился в кожу ломкими иглами, пробираясь все глубже. Оглушительный топот и визг прорезал вязкую тишину. Я вздрогнул и полетел вниз, безо всякой надежды на опору и на будущее.

Глава 1. Брат Пфанне

Просветления не достиг, но хоть покушал.

Брат Пфанне

В окно и правда смотрела бесцветная хмарь унылого утра. Соседские дети давно проснулись и безнаказанно резвились, топоча и взрываясь жизнерадостным смехом. Смейтесь, смейтесь, пока еще не осознали всю тщетность бытия.

Ноги, выпростанные из-под одеяла, замерзли, я подтянул их ближе к животу. Ничего не хотелось. Еще один унылый день. Хорошо, что сегодня воскресенье и никуда не надо идти. Шея затекла, я повернулся на другой бок и поморщился от боли, иглой вонзившейся где-то за ухом. Напротив дрых брат Пфанне. Он нахрапывал, будто дракон из сказки про хоббита, и смешно шевелил выпяченными пухлыми губами с жидкими усиками. Из уголка его рта тонкой паутинкой тянулась слюна и капала в пустую коробку из-под пиццы: очевидно, приговорил целую «Карбонару» перед сном. Среди крошек в коробке копошился таракан. На необъятном животе Пфанне громоздился тускло мерцающий ноутбук. Все понятно: гонял перед сном монстров, представляя вместо них одноклассников, а затем продолжил это увлекательное и бесконечное занятие в мире снов.

Мы никогда не обсуждали эту тему, но я знаю, как зовут всех его школьных обидчиков, истязавших его физически и морально за несуразность, за то, что он толстый и жалкий. Ручаюсь, оттуда и пошло прозвище Bratpfanne. Наверняка он воспринял его как знак свыше и указание пути. С тех пор он всерьез увлекся христианством. По его собственному признанию, любимый текст у него – Апокалипсис.

Временами Пфанне разговаривал во сне. Иногда кричал, махал руками и дергался, проклиная одноклассников, а потом стонал и всхлипывал, подрагивая лицом и кривя губы. Будить его в такие моменты мне казалось оскорбительным, сродни наглому подглядыванию за его интимными делами, так что обычно я поворачивался на другой бок и представлял себя в полном одиночестве на рассвете в горах. По правде, я никогда не был в горах, так что полет моей фантазии ничем не ограничивался – как ничем не ограничивался и Пфанне в своих снах о священной войне. В последнее время спал брат Пфанне неспокойно, ведь врагов у него стало неизмеримо больше, причем куда более могущественных.

Не нужно было смотреть на часы, чтобы понять: еще раннее утро, меньше девяти. С десяти до двенадцати проходит воскресная служба, и мой сосед еще ни разу ее не пропустил. Он ходит на все церковные службы, каждый день. Немыслимо, но именно полное и неукоснительное следование идеалу духовности сыграло с ним злую шутку.

***

Вообще, я никогда не испытывал симпатии к Пфанне. Он высказывал идеи, абсолютно противоположные моим. Пфанне любил вещать, что все европейцы живут не во Христе, что они продали души дьяволу за богатства и удовольствия земные, забыли о любви и загнивают в разврате и похоти. За такое, конечно, их всех скоро поразит десница Божия святым мечом Михаила, а их души заберет сатана. А Пфанне меж тем всячески поддерживает курс нашего государства, оплотом которого стало православие. В то время когда каждый европеец думает только о себе и не любит ближнего своего, уж мы-то все связаны духовными скрепами и под священным триединым флагом войдем в Царствие Божие… И прочий бред в том же духе.

Цель жизни брата Пфанне заключалась в том, чтобы нести Его слово всем без исключения. Брат Пфанне был аспирантом кафедры теологии и отрабатывал свое образование ассистентом преподавателя. Он писал диссертацию об интеграции православной теософии в школьную программу и намеревался воплотить задуманное в жизнь с Божьей помощью и при поддержке чиновников и депутатов. Вот тогда-то разольется благодать по всей стране и реки потекут медом, а жестокие дети откроют сердца истине и перестанут обижать жалких и слабых, сирых и обездоленных. Я же надеялся, что к тому времени меня здесь уже не будет.

В общем, когда я узнал, что Пфанне собираются от меня отселить, то даже обрадовался на время, пока не разобрался во всей ситуации. Оказалось, свято место пусто не бывает, и вместо Пфанне в мою комнату поселят студента по обмену, китайца. А поскольку азиаты худые и тщедушные, такие, что каждый занимает в пространстве только половину объема брата Пфанне, то сразу двух китайцев и поселят. Я узнал это случайно от нашего коменданта, который явился для проверки с планами комнат. Выяснилось, что после оптимизации комната на двоих – лишняя роскошь. А вот на троих – по новым нормам шесть квадратов на рыло, если третьим окажется китаец, – в самый раз.

Удивительно, как любит наш народ всяких иностранцев! Намного больше любит, чем своих соотечественников. Впрочем, даже эта, казалось бы, непреходящая любовь иссякает мгновенно с прекращением денежного потока от заграничных гостей. И вот бюрократическая змея в погоне за очередной сиюминутной наживой сослепу наткнулась на свой длинный хвост, на котором написано, что человека нельзя просто так лишить крыши над головой. Тут очень кстати подвернулся брат Пфанне.

***

Как-то раз, глядя, как сосед уплетает вторую кастрюлю гречневой «икорки» с грибами, я небрежно поинтересовался его делами. И Пфанне, треснув кулаком по столу и расплевывая гречку по всей комнате, разразился тирадой:

– Прихожу я давеча с заутрени на кафедру, а там завкаф стоит и подманивает пальчиком: иди, мол, сюда, негодник, разговор есть серьезный. И начинает глаголить мне, что мой рабочий день с девяти до шести по штатному расписанию. Он, язычник и содомит, надумал ставить мне в укор, что я служу Богу по утрам. И когда я стал объяснять про свое богоугодное дело и ссылаться на Библию, этот пособник сатаны заявил, что Трудовой кодекс важнее Библии. И вот по этой бесовской книге он возжелал лишить меня довольствия. А потом я узнал, что христопродавцы лишат меня еще и крова!

Возмущенно раздувая ноздри, Пфанне подытожил, что заутреня гораздо важнее высиживания каких-то чресло-часов, а потом расплакался, обильно сдабривая солью гречку, которую отправлял в рот трясущейся рукой.

У соседа выдался исключительно тяжелый день. Уверенный в своей правоте, он тотчас из института пошел жаловаться в приход. По дороге он воображал, как его восстановят и даже повысят до завкафедрой, а ирода, что занимает сейчас эту должность, сошлют к раскольникам на перевоспитание. Слова настоятеля сразили его, как молния Господня: поделом ему за неуважение к церкви, ибо негоже утолять голод во время дневной службы прямо в храме, как он делает ежедневно. Пфанне так и осел под тяжестью открывшегося ему заблуждения: оказывается, церковная обедня вовсе не для обеда. Обвинения священника подействовали гораздо сильнее Трудового кодекса. Неведомо, как выдержал его рассудок, но Пфанне собрался с духом и пошел другим путем. Второй раз его душевное равновесие подверглось испытанию, когда он узнал, что в нашем православном государстве бюрократия сильнее церкви. Кляузы, написанные во многие инстанции, вызвали только череду проверок деятельности руководства кафедры, департамента и института и так запутали ситуацию, что вопрос об увольнении и выселении Пфанне затянулся надолго.

Глава 2. Густавсон, который обязательно вернется

Похоже, что всю жизнь проживешь вот так, без собаки…

А. Линдгрен, «Малыш и Карлсон»

Наступил Новый год, и я, как следовало ожидать, не получил ни одного поздравления. Если разобраться в ситуации, то это довольно естественно. Только тот, кто не занят приготовлениями к празднику и общением с гостями, может сидеть хоть всю ночь в интернете и рассылать открытки. Со временем, когда все вокруг обзаводятся семьями, друзья отодвигаются на второй план. Ты проводишь с ними все меньше времени, все реже пишешь им, так что спустя несколько лет даже не знаешь, что у них спросить кроме «как дела?». Тогда друзья становятся чем-то вроде запасного варианта на крайний случай: как последняя сигарета для бросившего курить, которой он не спешит воспользоваться, но хранит на память.

Так что по своей новой традиции в праздничную ночь я смотрел фильмы о Гарри Поттере, опустошая бутылку сухого белого в одиночку. Никаких тебе оливье и курантов. Красота. Если бы не фейерверки и вопли за окном, могло бы показаться, что я уже в раю. Как я к этому пришел? Дайте подумать. В детстве мама пеняла мне, мол, почему ты подо всех подстраиваешься, почему у тебя нет своего мнения, где твоя гордость? А я сидел и думал: а что такое эта гордость? Ни разу не видел, чтобы отец сказал матери хоть слово поперек. Почему-то, когда я собирался с силами и решался показать свою гордость, вечно получалась какая-то ерунда.

Вот, например, пошли мы с другом на озеро плавать. Он скинул одежду, наказал мне ее сторожить, а сам нырнул и поплыл брассом, изящно и красиво виляя плечами, как красотка на подиуме – бедрами. Я смотрел на него с восхищением, пока он не уплыл и не скрылся надолго в толпе купающихся. Был солнечный день середины лета, блики резвились на водной ряби и слепили глаза. Я скинул кроссовки, закатал брюки до колен и немного потоптался по мокрому песку, перекатывая теплые песчаные валики пальцами ног. У самого берега шмыгали водомерки. Сверкая глянцевыми глазищами, над поверхностью воды стремительно пролетела стрекоза. Рядом парочка заскакивала в деревянную лодку, намереваясь получить солнечный удар на романтической прогулке по воде. А я чуть не умирал от горя, представляя, как мой друг весело барахтается со своими знакомыми, оставив мне тоскливую и унизительную роль сторожа вещей. Вот тогда я решился на невероятно крутой и гордый поступок: я встал и ушел.

Местность была открытая, так что когда он вернулся, то быстро увидел, как я вышагиваю по солнцепеку с высоко поднятой головой. Сначала он шел следом и бранил меня, но увидев, что я упрямо не обращаю на него внимания, дернул за руку и остановился вместе со мной. Виновато опустил взгляд и тут же радостно вскричал: «Матти, смотри, тут дикая клубника растет!» Он сел и принялся уминать ягоды, росшие чуть ли не под моими ногами. «Матти, давай это будет наше секретное клубничное поле!» Вот такая вышла ерунда. Так что со временем я понял: единственное, что я могу сделать, – это послать все и оставаться в гордом одиночестве.

***

Можно подумать, будто я некто вроде байронического героя, который идет всем наперерез и страдает от непонятости и одиночества. Ни в коем случае! Я невероятный приспособленец. В нашем мире только такие типчики и могут выжить, я в этом уверен. И у меня есть четкий план абсолютного приспособления к жизни. Нужно уехать отсюда. Я уже выучил несколько европейских языков, так что могу восклицать «Да! Ах, как это прекрасно!» почти в любой стране цивилизованного мира, а там уже присмотрюсь и разберусь, как дальше. Кассы общепита всегда рады принять выпускника филологического факультета. Когда после школы пришло время выбирать профессию, единственное, что я умел делать хорошо, – читать книги. Поэтому, ни минуты не сомневаясь, отправился в гуманитарный университет. Думал, что смогу зарабатывать деньги, просто продолжая читать. Как же я ошибался! Хотя до поры я приспособился вполне неплохо: живу в общаге, бездельничаю на ежемесячную подачку от государства. И в гробу я видал ваш навязанный лицемерный патриотизм!

***

Когда какой-то тип заявился ко мне в комнату, представился журналистом и поинтересовался, знаю ли я гражданина Петра Васильевича Мороза, я даже не удивился. Все явления в жизни носят циклический характер. Когда я узнал, что у меня завелся выпивоха сосед, то уже ждал чего-то подобного. Да, говорю я, знаю, конечно, а как же не знать, когда его дружки по ночам горланят его по имени, долбят в двери и бьют бутылки под окном. Лежишь, бывало, завернувшись с головой в одеяло, и в полной темноте представляешь, как они целятся в окно соседа. Хоть бы не перепутали!

В общем, как и в прошлый раз, пришлось куда-то идти и рассказывать все, что знаю. Когда я был школьником, жил у нас один Густавсон, потом пропал. Никто бы о нем и не вспомнил, кроме меня, если бы не его жена – ужасная женщина. От ее визга в доме звенели оконные стекла. Каждое утро в их квартире начиналось с того, что она включалась в режим бензопилы и дробила его шаткое здоровье бесконечными упреками и бранью. Каждый вечер сопровождался другим ритуалом: люстра надо мной покачивалась от грохота и пронзительных воплей: «Опять нажрался!» Поэтому сосед со временем перестал напрягать себя подъемом на третий этаж. Обычно он обитал в подвале. О нем даже соседи говорили: «А, это тот Густавсон, который живет в подвале!»

Полицейские ходили по квартирам, показывали фото и расспрашивали всех. Дверь открыл мой отец, и пока он пытался разобраться, в чем дело, мать принялась вопить: «Знать не знаем этих пьяниц!» Однако, услышав имя Густавсон, я не сдержал возгласа: «Да это же!..» Нас пригласили в участок на беседу. Родители говорили, что несовершеннолетних нельзя допрашивать без их согласия, так что я должен отказаться и сидеть дома, но я заупрямился. Мне стало любопытно. Я сидел напротив следователя и все ждал, когда он закроет дверь, направит мне лампу в лицо и начнет пытки. Но он все оттягивал. В детстве у меня было мало друзей, так что, когда не с кем было погонять мячик, я развлекался шпионскими детективами. И еще я грезил о собаке. Я рассказал, что Густавсон обещал купить мне щенка. О том, что он приглашал меня пошалить в подвале, благоразумно умолчал: родители сидели рядом. На самом деле никакого мяча у меня тоже не было, а в уличный футбол играли соседские пацаны. В то время я очень стеснялся чужих людей, но старался перебороть это. Заливаясь краской до самых пяток, я просил взять меня в команду, но парни постарше только смеялись. Постепенно я проторил дорожку в подвал. Там меня встречал единственный друг, который никогда надо мной не смеялся.

Чем мы там занимались? Я толком не помню. Густавсон никогда при мне не пил, он всегда приходил уже в нужной кондиции. Он много рассказывал о перипетиях судеб своих коллег, о каких-то знакомых, но никогда – о себе. Говорил о вроде бы простых, но непонятных вещах. И никогда не приставал с вопросами, что сегодня было в школе или кто в классе больше всех нравится. Еще мы играли в шахматы, Густавсон оказался терпеливым учителем. И он знал, что больше всего на свете я мечтаю завести собаку и уйти из дома.

И вот в день своего рождения, после школы я привычно взял курс на подвал. С облетевшей осины тоскливо прокаркала пара облезлых ворон. Я отворил скрипучую дверь и заглянул внутрь. Было тихо и темно. Я подумал: странно, ведь Густавсон уже должен быть тут. Мы хотели отметить праздник, и я едва высидел все уроки, мечтая получить подарок. Я пошарил рукой в паутине на пыльной стене и нашел выключатель. В углу блеснул белый край фаянсового горшка. Грязь, очистки и тряпье по углам, раньше никогда не привлекавшие моего внимания, теперь неприятно бросились в глаза. Стоял странный запах. Я шагнул вглубь и охнул. Там, в углу, лежал неподвижно мой друг. Я позвал его, но он не откликнулся. Его лицо было скрыто тряпьем, и почему-то я побоялся на него взглянуть. В тусклом свете лампы сияла белизной повернутая ко мне голая и грязная волосатая поясница. Над горшком жужжали мухи. Я подергал его за рукав, но он не отозвался. На меня навалилось тяжелое ощущение бессмысленности происходящего и предопределенности. И непонятная еще подростку гнетущая тоска. Я выключил свет и ушел.

Позже я узнал, что Густавсона так и нашли – мертвым, в подвале. Ребенку, конечно, об этом не стали рассказывать. Со временем он превратился для меня в героя, который обязательно выполнит обещание, когда вернется. Еще я ждал, что родители расчувствуются после моих показаний и купят мне щенка. Не тут-то было. Они купили амбарный замок и повесили его на дверь подвала.

***

Вообще, этот товарищ Мороз у нас в общежитии не жил, а приходил сожительствовать со своей девушкой Лизой Лаптевой. Бывало, по ночам я просыпался то от яростного скрипа кровати за стеной, то от возмущенных криков: «Я же сказала – не хочу!» Однако в последнее время он так зачастил, что стало казаться, будто никуда и не уходил вовсе. Кроме того, он стал активно налегать на алкоголь. Бывало, иду я утром чистить зубы, а он шарится нервной рукой за иллюминатором стиральной машины, достает оттуда чекушку, резко раскручивает крышку, глотает и прячет обратно. Иногда он приходил не один, но Лиза не пускала его друзей, и они ютились на общей кухне в чаду подгорающего лука и котлет. В грохоте посуды, брызгах шипящего масла, сигаретном дыму и плену алкоголя вели они неравный бой с несчастьями Петра. Из их долгих бесед я и узнал о драматических перипетиях его жизни.

Перспективный молодой ученый, свежедипломированный кандидат наук, видный специалист в своей области, успех, большие перспективы и прочее. Государство всегда такое поощряет. И вот взамен пачки всевозможных бумаг и справок, которые он собрал собственноручно, за короткий срок и с неслыханной прозорливостью, выдали ему сертификат на покупку личного жилья в новостройке. Почему в новостройке? Потому что сумма сертификата равна средней по области стоимости жилья, а значит, и жилье на него можно купить только среднее по области: что-то между конурой в панельном доме и нищей хибарой в глухой деревне.

Наилучший вариант ему подсказал племянник коменданта общежития: вложиться в долевое строительство. Так Петр Мороз и поступил. Он с нетерпением ждал, когда уже запустит в новую квартиру интернет по свежим веяниям молодежной моды. Да только стройку бросили, а потом выяснилось, что была нарушена куча условий и строительство на этом месте вообще запрещено.

Начались бесконечные судебные тяжбы, а потом застройщик взял и пропал со всеми вложениями. И без того печальная ситуация усугубилась неумолимым движением бюрократической машины: так как Петр стал собственником жилья, из общежития его выселили, и жить бедняге стало негде, кроме как на работе с набегами к подружке. Давно подмечено, что хорошо работается тогда, когда дома находиться неприятно, а еще лучше – когда идти некуда. И вот Петр Мороз проникся еще большей любовью к работе и даже выбил грант на дальнейшие исследования. Но, как говорится, любовь зла. Однажды ночью во время многосуточного эксперимента настолько приглянулись ему построенные машиной графики, что он отчетливо увидел в гистерезисе прекрасный цветок своих неосуществленных желаний. От переизбытка чувств он очнулся, уже стоя со спущенными штанами перед дымящимся измерительным прибором. Выяснилось, что высокоточная техника тяжело переносит попадание всякого рода жидкостей. Мороз понял, что после короткого замыкания «вернуть прибор к жизни» своими силами не удастся. Случилось это прискорбное событие в начале лета, когда сотрудники разъехались по отпускам, в том числе и начальник отдела закупок. Так что, когда он вернулся и объявил тендер на закупку нового прибора, было уже слишком поздно.

Осознав, в какой переделке он оказался, Мороз от горя и отчаяния не придумал ничего более оригинального, чем запить. Пил он долго и беспробудно и в конце концов оказался уволен за растрату государственного гранта. Но и тут бюрократическая машина, между зубцами которой он оказался, не умерила своих аппетитов. Пять лет, которые положено отработать после выдачи жилищного сертификата, еще не прошли, а значит, деньги нужно вернуть государству. Но как это сделать, если застройщик свалил, а жилье в брошенном недострое никто покупать не станет?

Только теперь, когда ход времени сделал очередную петлю, повторив историю, наконец я увидел то, что давно лежало на поверхности: и Мороз, и Густавсон попали на дно бутылки от безысходности. У нас нет второго шанса: стоит один раз поскользнуться, и твое падение окажется столь же стремительным и необратимым.

Глава 3. Бедная Лиза

Мама, мама, не ругай ее привычку оставаться одной

и сжигать твои письма.

«Вольта», «Бедная Лиза»

Возможно, прохладное отношение к девицам у меня врожденное. Так пишут в научных статьях. Но как говаривал отец психоанализа, домашние тоже не прошли мимо, участливо отсыпав отборнейших детских травм. Лет до трех, пока меня, наконец, не отвели в детский сад, я думал, что все дети носят платья и не стригут волосы. Но тут понеслось. Меня привели в подобающий вид под настойчивым нажимом воспитателя, и начались бесконечные упреки: почему ты не девочка, какой ты противный, смотри, какие девочки аккуратные, чистенькие, милые, умные и прочее, а ты такой-сякой… Ясное дело, я возненавидел всех этих девочек за то, что они отобрали у меня любовь родителей. В некотором возрасте мне было дико любопытно, как в первые три года родители представляли меня другим родственникам и знакомым. Но я так и не решился спросить, а потом потерял интерес. Ну их всех в баню! В баню, кстати, отец меня никогда не брал с собой. Мать, слава богу, тоже. Они никак не могли смириться, что я не их долгожданная дочка.

Позже из разрозненных разговоров я случайно узнал – просто сложил два плюс два, – всю подоплеку событий. Оказалось, отец уже был женат раньше и нажил себе дочь в первом браке. Но потом гульнул на стороне, и тут появился я. Со скандалом отец развелся, с дочерью не мог общаться, но алименты исправно платил по решению суда. Мутная и неприятная история, в которой я оказался досадным недоразумением.

Вообще-то, мать права: в школе я был слабовольным трусом. Для всех хотел быть милым и хорошим, хотел, чтобы со мной дружили и все меня любили, и чтобы мальчики звали в свою компанию, и чтобы учителя приводили в пример. Я хотел всем без разбору угодить и не мог никому сказать нет. Но, конечно, меня любили не все. Во мне не было ничего интересного и привлекательного, но, как известно, кошки лезут на колени к тому, кто в последнюю очередь желает их внимания. Вот и девочки так. Постоянно просили меня помочь, дать списать, объяснить задачу, потанцевать на школьной дискотеке, украсить класс перед праздником, сыграть в спектакле и тому подобное. Они наперебой лезли из кожи вон, чтобы остаться со мной наедине, чтобы создать какую-нибудь романтическую ситуацию. Я молча выполнял все их просьбы, без энтузиазма и не спеша, просто потому, что домой идти не хотелось. Я видел все их уловки, но притворялся толстокожим кретином и ждал, что будет дальше. Наверно, представлялся им невероятно загадочным типом. А я увиливал, как только мог. Просто хотел, чтобы все жили дружно и мирно. Я чувствовал себя жалким и ничтожным. Казалось, все вокруг намного сильнее меня, а самые могущественные и страшные – мои родители.

***

Однажды, вернувшись домой из школы, я, как обычно, скинул портфель и уже собрался идти в подвал к Густавсону, но из кухни выглянула красная небритая рожа отца. По душному уксусному запаху и недоброму взгляду я понял, что он уже успел как следует набраться. В то время это случалось довольно часто. Отца выперли с завода, и он целыми днями валялся дома, не зная, куда себя деть. Потом приходила с работы мать и поднимала визг, а отец сопел, раздувая конопатые ноздри и вращая глазищами, будто старые говорящие куклы.

Как обычно, разговор начался практически с того, что какого хрена это я родился не девочкой. И хотя проблема даже рядом не лежала, отец расширял алкоголем кровеносные каналы в мозгу так сильно, что они пережимали серое вещество, поэтому он не задумывался, как его увольнение связано с тем, что я мальчик. Вновь под каким-то надуманным предлогом, который я даже не запомнил, отец вырулил на эту тему. Но на сей раз он пошел дальше. Вдруг сказав, что из меня вышла бы неплохая девочка, он полез в стенной шкаф. Невесть откуда – и как в таком состоянии он вообще его нашел? – отец достал платье на девочку лет пяти-семи и, расправив его, принялся теснить меня в угол.

– Оденься, посмотрю, какой красивой была бы моя дочь, – сипло бубнил он.

Я, конечно же, наотрез отказался переодеваться в платье. Он принялся меня уговаривать. Сложно предугадать, в какую сторону повернет мысль пьяного человека. После одного из циклов, когда он приказывал переодеться, а я сопротивлялся, он с размаху залепил мне пощечину. Дверь добрых семейных отношений была снесена с петель. Отец впервые побил меня. Молча, насупившись, выдавал удар за ударом, пока на платье не брызнула кровь из носа. Тогда он коротко бросил: «Постирай».

С тех пор мы не разговаривали. Однако это вовсе не означало, что отец перестал принуждать меня переодеваться в женское платье. Как только я закрывал входную дверь, он высовывал в коридор насупленную рожу и уже похрустывал кулачищами. Лет в двенадцать я задумал сбежать из дома, но тут случилось непредвиденное. Мать забеременела, и они оба мгновенно переключились на другие вопросы, а я просто закрывался в своей комнате. Когда у них родилась девочка, она осчастливила всех, особенно меня. Наконец-то, думал я, родители отстанут навсегда, и никто больше не будет бить меня и унижать. Впрочем, радость была недолгой.

***

Зачем я поступил на филологический факультет? Почему не пошел учиться на инженера, например? Ведь среди технарей юношей гораздо больше, чем на филфаке. Да, возможно. А теперь откройте свои детские книжки со стишками и картинками. Вы увидите там женщин в костюмах сталеваров, с метлами и гаечными ключами размером со шпалу, на худой конец – с поварешками и кастрюлями, пузатыми, как отопительные котлы. Пробегитесь взглядом по корешкам книг на полках: много женских имен вы там найдете? Я был искренне уверен, что среди писателей женщин нет, а значит, филфак – это просто райское место. Я уже не говорю о разочаровании номер два: оказалось, большинство известных писателей не учились на филолога.

***

О том, чтобы вернуться в родительский дом, и речи не шло. Но и в общаге всю жизнь ютиться не станешь, если, конечно, имеешь дерзкое намерение коптить небо после выхода на пенсию. Сотруднику института место в общаге еще выделят, но как только он получит свою трудовую книжку, все четыре стороны света для него открыты. Вот почему мне обязательно нужно было обзавестись хоть каким-то жильем.

Возможно, Лиза Лаптева, чудесным образом переместившаяся из аудиторий, где мы студентами слушали лекции, на мой этаж в общаге, думала в том же направлении. Во всяком случае, когда мы с дипломами филфака в руках читали объявления работодателей на стендах и добрались до неизменного приглашения от WacDonalds, над которым раньше смеялись, наши взгляды встретились, и в них сквозила одинаковая безысходная тоска. Будь я глупым прыщавым подростком, готовым лопнуть от феромонов, я бы, наверно, подумал, что Лиза тоскует от неразделенной любви и ждет, что хотя бы в последнюю минуту я передумаю, прежде чем мы расстанемся навсегда. Но нет, меня не проведешь! Тоска от осознания несоответствия желаний и возможностей, бездна между ожиданиями и реальностью – вот о чем говорил ее взгляд. Ее подружки оказались либо безнадежно глухи и тупы так пробка, либо уж слишком проницательны для их возраста. Они предложили Лизе отметить выпуск, напиться в хлам и гулять до утра по улицам города. На том мы и расстались.

***

В тот пасмурный день за окном пролетали, несмотря на начало весны, колючие мелкие шарики снега. Они сыпались белыми астероидами на тонкий лед нашей планеты, который затянул первые лужи и не растаял даже в полдень. Сквозь щели окон в лекционную аудиторию сквозил ветер и лез под толстовку, будто это озябшие призраки искали место, где можно погреться. Некоторое время я тщетно прикидывался спящим, но в уши мне упорно лез ее противный писклявый голос.

Лиза поступила в институт из какой-то глубинки, я уже не помню, откуда именно. Как и все девушки, перебравшиеся из захудалого городишки в общагу вуза, она четко следовала модели поведения такого сорта девиц. Одну девушку из их общажной компании отчислили в конце первого семестра, потому что никто ни разу не видел ее в институте. Я даже в лицо ее не знал. Кстати, забыл сказать: я оказался единственным юношей в группе. На курсе училось еще несколько ребят, но их тоже успели отчислить после первого и второго семестров.