Текст книги "Бульдог"

Автор книги: Константин Калбазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В конце концов, Петр решил махнуть на него рукой и сосредоточиться на преображенцах. Всех четверых он знал лично, по былым охотничьим забавам. Кто бы сомневался, что Ванька приведет на охрану усадьбы роты именно тех командиров, с кем был ранее близок. Оно и к лучшему

– Господа офицеры, готовы ли вы служить верой и правдой государю вашему.

– Готовы.

– Приказывай, Петр Алексеевич.

– Жизнь положим.

– До последнего вздоха.

Наперебой начали заверять, наконец начавшие приходить в себя, офицеры. Ничего. Это нормально. Не всякий раз увидишь того, кто вернулся с того света. А вот то, что быстро ориентируются, это хорошо.

– Тогда слушайте приказ, – вяло отмахиваясь от докучающего медикуса, и все еще слабым голосом продолжил он. – Усадьбу от посторонних очистить немедленно. Всех за ворота. Оставить только холопов, да в количестве необходимом, не более. Измайлов, то твоя забота.

– Слушаюсь, государь.

– Охрана усадьбы на тебе, Волков.

– Слушаюсь, государь.

– Вязов, ты возьмешь под охрану сам дом и мою спальню.

– Слушаюсь, государь.

– Немедля обговорить с медикусом, кто потребен для созыва консилиума и всех доставить без промедления. Банин, займешься ты.

– Слушаюсь, государь.

– Иван, передашь господам тайному совету, что до моего выздоровления, управление государством возлагаю на них, как оно и было с началом болезни. И еще, на тебе общее командование. В усадьбе собрались лица именитые, в последнее время привыкшие указывать как быть даже мне, раскудрить их в качель. Но вы, господа офицеры, просто помните, кому давали присягу на верность и крест в том целовали. Ничего не бойтесь. Я уж был за гранью, но Господь не попустил. Так что, я с вами, поживу еще, не сомневайтесь. Пображничали мы братцы, покуражили, пора и честь знать. Пришло время послужить матушке России, в трудах и заботах. Для того, мне поначалу нужно на ноги встать. С хворью, мы с медикусами справимся, никуда она клятая не денется, а остальное от вас зависит. Ступайте.

ГЛАВА 3

Утро было звонким и чистым. Чистым от того, что в окна, даже через плотные шторы, коими они были прикрыты, все одно пробивался солнечный свет, от чего глаза слегка побаливали. Все за то, что на дворе нынче ясный и безоблачный день, а с ярко–голубого неба на укрытую снегом землю взирает ласковое солнышко. Тепла от того никакого нет, но зато сердце переполняет радость.

А что до звонкого. Так ведь иначе и не скажешь. Все разноголосые певуньи сейчас подались в теплые края, но зато воробьи чирикают без умолку. Парочка даже забралась на подоконник окна его спальни и гомонят непрестанно. Но это не раздражает, а даже наоборот, греет и дарит покой.

А может все дело в сне. Какой он видел сон! Просыпаться не хотелось. Ему приснилась Наталия. Она была в цветастом сарафане, просторном и легковесном, с платочком увязанным по простому, словно и не царского роду, а крестьянка, веселая и беззаботная. Ох, как она его ругала! Называла несносным мальчишкой, удумавшим невесть что, решившим сдаться и искать утешения у нее на груди. А ведь не правильно это, потому как он муж и ему стоит быть сильным, а не прятаться за девичью юбку.

Благодарила какого‑то Сергея Ивановича, за то, что тот наставил на путь истинный, ее братца неразумного и непутевого. Мол, воротил глупенького с полдороги. Просила присмотреть за Петрушой, ее душой и отрадой, оборонить от бед и напастей.

Видел он и этого Сергея Ивановича. Потешный дядька. Толстый и грузный, куда Андрею Ивановичу Остерману. А лицо… Щеки отвисшие, нос пимпочкой, глазки маленькие. Помнится, английский посланник подарил Петру, пару щенков породы их страны, бульдогами прозываются, так тот Сергей Иванович, не в обиду ему будь сказано, ну больно уж на него походит. Смех, да и только.

Но как не потешно он выглядел, как ни странно был одет, больно уж просто, без шитья дорогого, кружева и иных излишеств, отчего‑то по настоящему над ним потешаться не хотелось. Даже наоборот. Ни на минуту не отпускало желание поговорить с ним, пораспрашивать и даже… Обнять, припав к широкой груди и расплакаться на ней благодарными слезами. С чего бы это, ведь не сделал тот ничего ему доброго. Хотя и не отпускало ощущение, что встречались они. Опять же, сестрица сказывала, что тот оказал ему услугу неоценимую. Но от чего так, на ум ничего не приходило, хоть головой о стену.

Хотел было поговорить. Растормошить. Но дядька лишь улыбнулся и отошел в сторону. Только и сказал, что еще наговорятся, а вот сестрица не всякий раз в гости захаживает. А потом, как‑то исчез, истаял, оставив его и Наталию наедине. Ох и наговорились они. От души. Ну, совсем как в былое время, когда она по ночам прибегала к нему, и они укрывшись одним одеялом, чтобы никто не застал, говорили до самого утра.

Вот какое это было радостное и светлое утро. А еще, он вдруг ощутил, что жар отступил. И пустулы, язвы оспенные, не так зудят. Не иначе как в ту ночь миновал кризис и он сейчас пошел на поправку. Хм. Это еще, что за словечко такое в голове возникло. А что оно значит? Так то и значит, что излом в болезни случился. Это наверное ему учителя сказывали, да он позабыл, а вот теперь вспомнил.

А ночка та веселая выдалась. Ор такой стоял, что мама не горюй. Какими только карами преображенцев не стращали. Казнью лютой грозились. Требовали, чтобы немедля допустили до государя. Остерман лиса, громче всех орал, не верил, думал Долгоруковы его опять обвести вокруг пальца хотят. Ведь было уж, когда болезнь от него да от других скрыли. А тут всем Иван распоряжается. А кто он есть. Долгоруков и есть, сын Алексея Григорьевича, пуще иных в этом деле измазавшегося и стремящегося стать тестем государя.

Пришлось внести коррективы (о, еще одно слово мудреное) в первоначальные распоряжения, так как даже словам медикуса не поверили. Остерман и митрополит так те прямо кричали о намерении Долгоруковых осуществить подмену. Мол не вышло с поддельным тестаментом, так они вон, что удумали. Ведь императора соборовали и смерть зафиксировали. Про тестамент, Петр сразу на ус намотал, что с того, что безусый пока.

Велел, впустить господ из тайного совета, хоть и худо ему было несказанно. Нельзя было иначе. Как видно в подмену поверили сразу и все. Даже Долгоруковы, считая это делом рук Ивана. Поначалу‑то они вопили ничуть не слабее противников. Но как только сориентировались, то тут же начали противиться, желанию взглянуть на императора. Мол, вьюноша с того света вынулся, а его опять хотят в могилу свести.

Вот только при виде больного, со страдальчески горькой ухмылкой, но живого императора Долгоруковы опешили ничуть не меньше остальных. Окинул он их тогда внимательным взглядом, а потом глянул на Ивана. Тот все понял и уже не церемонясь, при поддержке гвардейцев, попросту выставил всех вон, не считаясь ни с возрастом, ни с положением, ни с родством. Лихо так, выставил, в одночасье.

Ваня, Ваня, что же ты за человек такой. Разузнал Петр о тестаменте. Все доподлинно выяснил. Да тут и трудов особых не было. Просто поинтересовался у Василия, которого теперь как талисман, как крест нательный собирался при себе держать неотступно. Вляпался таки друг и фаворит. Подпись Петра на документе подделал, да еще и выкрикнуть успел, мол вот завещание императора, прочащее на российский престол невесту государеву Катерину, сестру самого Ивана выходит. А теперь любой приказ с полуслова, с полувзгляда выполнить готов.

Оно вроде и понятно все. Тем более, документ Василий сумел раздобыть и передать государю. Да только рубить с горяча Петр не спешил. Тут нужно все обмозговать, остыть, выздороветь, чтобы голова светлая, а не в дурмане и только потом решать, как быть. Жизнь она по разному может диктовать.

Вот взять хотя бы Меньшикова Александра Даниловича. Ведь на что человек преданный деду был, а и то, умыслил извести дитя императора от полюбовницы, дочери молдавского господаря. О безопасности своей беспокоился. Заговор учинил, что узнай дед, не сносить шельме головы. Но против самого государя даже в мыслях никогда не держал. Живот был в любой момент положить.

Вот и Ванька может все больше из опасений. Хотя, плаха по нему плачет. Это же додуматься, воспользоваться тем, что почерки их схожи и подпись императора подделать. И за куда меньшее головы лишались. Было дело забавы ради, Петр и сам поощрял такие проказы. Несколько указов так и прошли за подписью Долгорукова, а не Петра. Теперь‑то он понимает, что забава дурная была, но сделанного не воротишь.

Ванька паршивец, заигрался, но ведь когда‑то сам же Петр его и поощрял. А ну как все же руку правую отрубит? Нет, второпях решать не стоит. Без верных людей не удержаться, а у него таких и нету. Деду оно куда как проще было, с его потешными. Почитай все сподвижники вышли из преображенцев, да из семеновцев. А у него такого задела нет. Даже товарищей по детским играм не имеет.

А может оставить все как есть? Пусть идет как идет. Женится на Катьке, как и обещал. Ну, возьмут Долгоруковы силу. Зато ему покойно будет. Прислушался к себе и понял, что от одной только мысли о том, яриться начинает, да так, что чаще задышал. Нет, не смирится он с тем, чтобы им вертели как хотели. Он император! Он! И другому, не быть!

Дверь отворилась и в спальню вошел Василий с подносом уставленным кашей. Медикус сказывал, что больному надлежит хорошо питаться, чтобы иметь силы для борьбы с недугом. Да только аппетита у него все эти дни не было. Понимал, что надо, потому и через силу запихивал в себя. Но тут вдруг почувствовал, что от запаха исходящей паром каши, рот вдруг слюной наполнился, как будто там родник какой забил. Да резво так, аж ручки от нетерпения затряслись.

Василий с блаженной улыбкой смотрел на то, как государь уминает кашу, запивая горячим сбитнем. Отстранившись чуть назад, чтобы не отвлекать, он мелко крестился, одними губами воздавая благодарственную молитву. Думал укрыться. Но Петр заметил. Иное дело, что виду не подал. Пусть их интригуют и претворяются, народ его любит, и любовь эта дорогого стоит. Она стоит того, чтобы жизнь свою положить на службу простому люду.

Потом была уже привычная и опостылевшая процедура протирания. Несмотря ни на какие старания, рубцы обещали остаться знатные. Так ему и надо. Господь волею своей поставил его о народе им избранным заботу иметь, а он предался греху и забавам, про долг свой позабыв. Портреты прикажет писать без прекрас, каждый рубец обозначат, чтобы потомкам наука, не след забывать о тех, кому служить обязан по воле божьей.

– Государь, Петр Алексеевич, там до вас князь Долгоруков Алексей Григорьевич просится, – когда с медицинскими процедурами было покончено, доложил Василий.

– Что медикус, дозволяешь посетителей принимать? – Вопросительно взглянув на протиравшего спиртом руки, немца поинтересовался Петр. – Ты не волнуйся, коли нельзя, так прямо и сказывай. Воля твоя как моя исполнена будет и никто поперек слова не скажет.

– Фаше феличестфо, болезнь отступила. Потому беды большой не будет, коли фы станете принимать посетителей, но прошу фас не утомляйтесь сильно. Фы фсе еще слабы.

– Не буду. Обещаю. Вот только одного до себя и допущу. Слышь, Василий, коли кто еще захочет, так на завтра назначай.

– Слушаюсь, государь батюшка.

Долгоруков ждать себя не заставил. Явился тотчас только ему соизволение передали. Влетел как оглашенный с видом такого неземного счастья на лице, что не иначе как благодать божья снизошла на него, не иначе. А вид‑то слащавый и приторный. Лизоблюд, раскудрить твою в качель. От таких чаще всего удара в спину жди. Если не сами, так к другим перекинутся вмиг, про долг и честь позабыв. Нет им веры, никогда не было и не будет.

Но этот как раз из тех, что за своей слащавостью звериный оскал прячут. Так что с ним вдвое аккуратнее нужно. Наверняка испугался и пришел страховкой обзавестись, а то опять государь засобирается осиротить своих подданных. И как тогда ему быть? Однажды Господь не попустил, а как вдругорядь не повезет. Опять же, малец норов изволил показывать, даже сына родного против отца настроил. Всех от себя удалил, да ни абы как, а силу применив открыто. Режутся у волчонка зубки, эдак и до беды недалеко.

– Свет мой, государь, Петр Алексеевич! Как здоровье твое драгоценное!

– Благодарствую Алексей Григорьевич, теперь много лучше. А как медикуса и впредь во всем слушать стану, так и вовсе вскорости на ноги встану.

– То дело хорошее. А то лебедушка наша, невеста твоя, вся сердечком изболелась, на тень бестелесную похожа стала, вся измаялась, денно и ношно поклоны земные бьет, у господа нашего здоровья для тебя вымаливает.

– Передай, что со мной все в порядке. Скоро здоров буду.

– Так может я призову ее, Петр Алексеевич? Она туточки, в карете за воротами. На двор гвардейцы не пустили, – нарочито подпустив в голос обиду, закончил он.

– Пустое, Алексей Григорьевич, – сделав вид, что не обратил внимания на факт недопущения на двор княжьей кареты, начал отнекиваться Петр. – Хворь из меня вся еще не вышла, не приведи господь, приболеет Катерина, так потом ввек себе не прощу. Вот поправлюсь, тогда и повидаемся. И ты, держись подальше от хворого, твоя жизнь для государства российского еще ой как понадобится.

– Да я за ради тебя, Петр Алексеевич, хоть в огонь, хоть в воду.

– Верю. От того и прошу беречься. Мне без моей правой руки несподручно будет, так что даже кашлянуть не моги. То повеление мое. Слышишь ли?

– Слышу, государь. Как ты велишь, так теперь пуще прежнего беречься буду.

– Спасибо за понимание и поддержку, Алексей Григорьевич. С делами государственными без меня справляетесь ли?

– С божьей помощью и с твоего благословения, Петр Алексеевич.

– Стало быть, все хорошо?

– Это с какой стороны посмотреть, государь. Как с одной, так вроде все слава Богу. А как с другой… Ты выздоравливай, Петр Алексеевич, – словно спохватившись, что взболтнул лишнего, сам себя оборвал на полуслове князь.

Вот же шельма. Чувствует, что в ту ночь переусердствовал, затеяв венчание с хворым и страдающим от болезни императором. Долгоруковы тогда на семейном совете постановили обвенчать находящегося при смерти Петра и Екатерину Долгорукову, ссылаясь на то, что церковь такие браки не запрещает. В усадьбе на тот момент никого постороннего не было, Иван привел две роты преображенцев, которые денно и нощно вели охрану. Вот и решили окрутить. Не вышло. Петр из упрямства и обиды, согласия своего перед священником не дал, а там и спасительное забытье. А потом Остерман прорвался‑таки в усадьбу. Одним словом завертелось и ничего у них не срослось.

После уж, вдруг воскресший государь, все еще будучи на смертном одре, волю свою явил, да так, что все диву давались. Словно подменили мальчонку. Словно и не Петр это. Но то, что тут нет никакой подмены, никто не усомнился. Мудрено такое устроить. Как видно, заглянув за край, государь сильно изменился, а может благодать божья на него снизошла. То не смертным ведать.

Как бы то ни было, а перемена была столь разительна, что Долгоруков, вдохновитель и голова последних событий не испугаться никак не мог. Вопрошая себя, он всякий раз приходил к одному только выводу – живой Петр, Долгоруковым не нужен, ибо опасен. А Ванька, бездарь безмозглая будто не понимает ничего.

Ему бы разъяснить оболтусу, да хоронится от отца, да дядьев, чтобы ни приведи Господь ни на что не сподвигли. Даже на заседания верховного тайного совета не ездит. Дурак! Позабыл в своем порыве о том, что сам же тестамент подделал, да еще и при свидетелях им потрясал. Хорошо хоть дядька его, Василий Владимирович, удержал голову неразумную и не дал настоять на той бумаге. Кстати, судьба ее неведома. Пропал документ. И это страшило пуще всего.

Но раз уж так‑то сложилось, то нужно бы дожать свадебку‑то. Только теперь нахрапом не получится. Теперь тоньше нужно. Петр‑то опасен, но его все еще можно обвести. А там, как только Катька понесет, то можно и вопрос решать. Все едино, кто будет – мальчик ли, девочка. То уж не важно, главное что кровиночка. Даже если помрет дитя во младенчестве, что с того, законная императрица Екатерина вторая, прошу любить и жаловать. Баба на престоле, эка неведаль, было уж и снова повторится. А Катька его воле подвластна, да и не станет она роду своему вредить.

– Чего же ты замолчал, Алексей Григорьевич? Сказывай все, раз начал, – решил подбодрить князя, Петр.

Все одно вопроса этого не избежать. Мало того, нужно обозначить свою позицию уже сейчас, чтобы время вынужденного бездействия не обернулось против него.

– Да стоит ли, Петр Алексеевич.

– Говори.

– Послы иностранные опасения высказывают. Опять же торговлишка с иноземцами хереть начала. Союзники на сторону посматривают, опасаясь того, что не сможет Россия им стать крепкой опорой, в делах государственных.

– И ты говоришь – все слава Богу?

– Так беда еще не приключилась, но настроения смутные ходят.

– Отчего напасть такая?

– Все обеспокоены делами на престоле российском.

– Чего тут беспокоиться? Болезнь на убыль пошла, император на престоле. Иль не доводят до всех, как здоровье мое?

– Как не доводить. Всенепременно. Но случившееся с тобой, сильно всех взволновало. Вон какую силу твое государство взяло, вся Европа с замиранием смотрит в нашу строну и волнуется от того, что тут смутные времена могут наступить. А все из‑за болезни твоей тяжкой. А ну как беда случится, а наследника законного нет. Всяк на себя одеяло потянет. Тут такое может начаться.

– И как быть, чтобы всех успокоить? Тестаментом озаботиться, да объявить на весь свет, чтобы покой в умы внести, – при поминании злосчастного документа, князь все же дал слабину и самую малость переменился в лице. Но как не краток был этот миг, Петр все же заметил перемену.

– На мой взгляд это может быть опасным, государь. А вот коли подле тебя появится вторая половинка, да дите народится, то тут уж не только Европа, но и народец наш российский в покой придет.

– Стало быть, опять сватаешь. Вот что ты за человек, Алексей Григорьевич? Ведь обручился я с Катериной, слово императора дал, а ты все торопишься. Иль моему слову веры уж нет? Так ведь, кабы не хворь со мной приключившаяся, то я уж был бы женатым, а там глядишь, ты бы уж о внуке подумывал.

О том, что эта невеста была уже второй, и однажды Петр от слова своего уже отступился лучше не поминать. Хотя, об этом никто и не забудет. Но с другой‑то стороны, дело и впрямь к свадьбе шло, не без давления со стороны тайного совета, а в частности Долгоруковых и Голицыных, представлявших там большинство, но шло.

– То твоя правда. Да ведь не только о кровинушке своей думаю, сердечком о тебе изболевшейся, но и о России матушке. Потому как кроме того, что отец, я еще и муж государственный и долг служения для меня превыше всего.

– За то и ценю тебя, Алексей Григорьевич. От того и полагаюсь на тебя, как на батюшку, коего и не помню вовсе. Что же касаемо свадьбы, не беспокойся, все будет по уговору и в назначенный день.

– Так в какой день‑то, Петр Алексеевич, – растерянно проговорил Долгоруков, явно ничего не понимая.

– Как и условились. Девятнадцатого января. Я как на ноги встану, перво–наперво хочу проехаться по святым местам, поклониться и Господа нашего возблагодарить за чудесное спасение, потому как только волею его и жив. Как с тем покончу, тогда и делами государственными займусь. А до той поры, все мои помыслы только к Господу нашему направлены будут.

– То ты верно решил, Петр Алексеевич.

– Прости, Алексей Григорьевич, устал я.

– Уже ухожу.

– Да. Медикус говорит, что через пару дней хвори во мне не останется. Хоть и слаб я еще, но не передашь ли Катерине Алексеевне, чтобы навестила меня послезавтра.

– Обязательно передам, Петр Алексеевич.

Вот и славно. Не сказать, что опасения Долгорукова удалось развеять полностью, но с другой стороны, он сдуру столько наворотить успел, что тут никак невозможно сыграть так, чтобы у него никаких опасений не осталось. Но уж год Петр отыграет по любому, а вот как оно дальше будет, то время покажет. Может и придется жениться на Катьке, а может все по иному разрешится. Тут удержаться бы, не свалиться под кручу.

Хотя, состояние его в значительной мере улучшилось, беседа с Долгоруковым измотала сильно. Вероятно сказалось напряжение. Тут ведь как, Долгоруковым и попускать никак нельзя, но и подозрений вызвать не моги. Крыса загнанная в угол вполне может напасть на кота, а род этот старинный и влиятельный, в том числе и его, Петра, стараниями, сегодня большую силу взял. Решат, что Петр им предпочтительнее мертвый, так удавят и не поморщатся.

Что с того, что на подворье две роты преображенцев, это еще не вся армия и даже не вся гвардия. Бросят клич, мол царя батюшку в заточении держат аспиды проклятущие, и пойдут гвардейцы против своих же братьев, уверенные в том, что долг свой исполняют. А там, в сумятице… Много ли слабому, да хворому надо…

Но и слишком много воли Долгоруковым то же давать никак нельзя. Хотя… Кто там сейчас против них? Остерман и Головкин. Двое из восьми. Нет. Трое. Ванька, но тот вроде как искренне принял сторону Петра, а поту к этим двоим не относится. Но против остальных они объединятся. Итак трое. Да и тут не все однозначно. Помнится Дмитрий Михайлович Голицын состоял в переписке с опальным светлейшим князем Меньшиковым, ныне покойным. Известие о его смерти пришло как раз перед болезнью. Долгоруковы же искренне ненавидели Александру Даниловича…

Нет. Не потянуть ему такого дела. Ни опыта, ни возможности. А вот у Остермана и то и другое в наличии имеется. Нужно будет с ним обязательно встретиться. Он конечно то же сам себе на уме, но с другой стороны, понимает – он может быть первым лицом ПРИ императоре. А вот Долгоруковы, старинный княжеский род могут повернуть и измыслить все по иному…

– Петр Алексеевич, лекарства пора принимать.

Появившийся в спальне Васька, сбил с мысли. Но Петр был даже благодарен за это. Голова шла кругом, от той каши, что сейчас в ней закипала. Куда ни кинь, всюду клин, словно и не на престоле он восседает, а во вражеском стане находится. Как же оно раньше‑то было? А так и было. Просто за постоянными охотами да забавами, ничего не видел, а теперь словно пелена спала. А толку‑то?

Медикус, зар–раза! Да что же у тебя все настойки такие противные на вкус. Словно дерьма туда намешали. Однако, несмотря на отвращение, Петр выпил все, стоически перенося неприятные ощущения. А потом пришел сон. Медикус говорит, что это для больного сейчас первейшее лекарство. Может так, а может и нет, да только сон для юного императора был единственным спасением от тяжких дум.

Ему опять приснилась сестрица Наталия. Снова они были веселы и беспечны. Говорили много, обо всем и ни о чем. Петру и не нужен был ее совет, только бы слышать ее голос, да звонкий смех. Такой звонкий, что вешние ручьи позавидуют.

Опять видел этого загадочного Сергея Ивановича. Сестрица глядя на него как‑то уж совсем виновато потупилась и горько вздохнула. Было видно, что он хотел было заговорить, но потом только тепло улыбнулся, махнул рукой и истаял. Как видно, опять решил не мешать встрече двух родных сердец. Виноватым он себя чует, что ли? А в чем вина‑то, коли Петр его раньше и не видел вовсе?

***

В указанный день, как и обещался, Петр допустил к себе Екатерину Долгорукову. Сделал это, только чтоб выполнить свое обещание. Но несмотря на это, встретил ее тепло. Тому виной Василий, сегодня ставший личным денщиком императора, для чего был определен в списки преображенского полка, сверх штата, с положенным жалованием. По его словам, девушка подолгу пребывала в церкви, чуть не днями напролет, вымаливая государю выздоровления. Причем делала это по велению сердца, а не по воле родителя. Этим своим поведением, она заслужила любовь и одобрение черни, неизменно провожавшей ее возок крестными знамениями.

Ну и как к ней не быть ласковым? Ясное дело, что она стояла в подвенечном платье перед постелью умирающего Петра и умоляла его жениться на ней, как потом на пару с Ванькой, просила подписать тот самый злосчастный тестамент. Да только, там она волю отцовскую, да дядьев выполняла, а вот в церковь, своей волей пошла. Может и винилась перед Господом, за содеянное.

Проводив девушку, Петр тут же затребовал к себе Остермана. То особого подозрения не вызовет. Всем ведомо, что император души не чает в своем наставнике, хотя и не часто его слушает. Однако, на этот раз, без посторонних ушей, все было по иному.

– Андрей Иванович, как думаешь, долго ли мне осталось?

– О чем вы, Петр Алексеевич? Медикус утверждает, что болезнь отступила окончательно. Еще несколько дней и вы будете абсолютно здоровым.

– Не о том я. Хворь, волею Господа, покидает мое тело, но боюсь теперь приходит пора воздаяния, за мою глупость младую. Увлекся я охотой и праздностью, не слушал тебя, а тем временем Долгоруковы все под себя подмяли. Любезничаю с Алексеем Григорьевичем, а ведь чуть не за главного врага его почитаю.

– Но он сказывает по иному. Мол и в чести, и обручение с Екатериной вы подтвердили. Говорит, что свадьба через год.

– А что мне остается? Как вспомню, сколь много его стараниями глупостей наделал, так боязно становится. Ведь сам же ему влияние немалое в руки дал.

– В том ничего страшного нет, ваше величество. Вы и сами говорите, то по младости лет. А кто молодым не ошибался? Но Господь в мудрости своей вас не оставит, в то верю всем сердцем.

– Андрей Иванович, как только встану на ноги, я отправлюсь по святым местам, возблагодарить Господа нашего за чудесное исцеление. Знаю, болен ты, ногами маешься нещадно, но прошу тебя превозмочь болезнь. Всю полноту власти касаемо внутреннего управления и внешних дел, за небольшими исключениями, я оставлю на тайный совет, а кто там во главе, тебе объяснять не надо. Остаетесь только ты и Головкин, против своры. Но есть еще и Голицын Дмитрий Михайлович. Он в отличии от своего брата еще не полностью к Долгоруковым перекинулся, тому в подтверждение и его переписка с покойным Александром Даниловичем, и то что Долгоруковы мне о том поведали, ему доподлинно известно. Иван Долгоруков, мнится мне, в тайном совете человек лишний и вредный, потому как хотя и верен мне, делами не хочет заниматься ни коим образом. А потом, насколько его хватит против родни, не понятно. Его я оставлю при себе, а вот на его место прочу Ягужинского. Птенец гнезда деда моего, ловок и умен, а главное будет тебе в совете поддержкой и опорой.

– Я понял, Петр Алексеевич.

– Вот и ладно, что понял. Сколько меня не будет, мне то пока не ведомо, но думаю долго. Не поддавайся, Андрей Иванович. Гони от себя хворь и хандру. Коли отступишься, один я останусь. Ни Головкина, ни Голицыных мне к себе не перетянуть, малоопытен я в делах этих.

– Все выдюжу, Петр Алексеевич, не сомневайся.

– Кстати, до меня слушок дошел, что у Катерины Долгоруковой до меня ухажер был, какой‑то иноземец. Поговаривают, пока она меня не встретила, даже бежать с ним хотела. Ты часом ничего о том не слышал?

– Простите, Петр Алексеевич, но признаться я и понятия не имею, о чем идет речь.

Молодец, немец перец, колбаса, если и в курсе про Катькины дела, а это скорее всего так и есть, то держится вполне пристойно. А если и впрямь ничего не ведает, то никаких сомнений, он того иноземца найдет и по новой воспалит сердце влюбленного. Можно ли так с девушкой, которая за здравие твое денно и нощно молится? А почему бы и нет? Как еще отблагодарить за такое? Помолиться в ответ? А не лучше ли сделать счастливой в браке с любимым? Да, пожалуй это будет правильно. По божески.

– Ну, не знаешь и не знаешь. Ты прости меня Андрей Иванович, устал я что‑то.

Устал? Да не сказать, что так уж и сильно. Болезнь отступила, здоровый сон, обильное питание, настойки эти, чтоб им вместе с медикусом… Все это вполне благотворно сказывалось на его самочувствии, а потому отдых побоку. Дел невпроворот. Бежать нужно из Москвы. Бежать как можно быстрее, пока опять не взяли в оборот.

– Василий, а где Иван? Что‑то я его уж дня три как не дозовусь? – Едва только денщик появился в спальне, тут же поинтересовался Петр.

– Так, известно где. Бражничает да куражится. Сказывают, опять к Никите Юрьевичу Трубецкому сотоварищи наведывался. Пока ты плох был, Петр Алексеевич, так вроде попритих, Иван‑то, а как полегчало тебе, так снова за старое принялся.

В груди что‑то екнуло. Что‑то знакомое и радостное. Эх, сейчас бы покуражиться, заздравный кубок поднять, девку какую приласкать, выкурить трубку доброго табаку и на охоту. Вот именно так, все и сразу. Но радостное возбуждение как появилось, так и опало, блеск в глазах сменился задумчивостью.

Ох Ванька, Ванька, ума в тебе не на грош. То ли, дурости полна головушка, то ли не знаешь к какому берегу пристать и от родни хоронишься, и сюда носу не показываешь. Все же верно решил, нечего тебе делать в тайном совете. Оно может императору лично и предан, да только одной преданности мало. Нужно еще и делами заниматься, а ему за увеселениями да бражничаньем некогда и голову поднять, да осмотреться. Может гнать его? Нет. Нельзя. Не на кого опереться. И потом, хотя бы одного Долгорукова потребно при себе держать, все родне лишняя надежда, что не все так худо.

Странно, и откуда мысли‑то такие. Петр постарался присмотреться к себе самому и хоть что‑нибудь понять. Раньше все было ясно и понятно, люди делились на тех кто с ним в забавах и тех, кто хотел его от тех забав оторвать. Так например Остерман и Долгоруковы частенько относились к одной половине, к той от которой хотелось всячески отмахнуться, так как оттуда веяло скукой несусветной. Особняком была только Лиза.

Сейчас же он отчего‑то людей стал перебирать, как плоды, выискивая те что паршой побиты или с гнильцой. Отчего‑то тех у кого не было изъяна он больше не видел. У каждого, что‑то да было. И потом, смотрит на человека и оценивает его всячески, присматривается словно понять хочет, а будет ли от того польза.

– Вот значит как, – задумчиво произнес Петр, глядя на своего денщика, – Василий, а сыщи‑ка ты мне обоих и Ивана и Никиту.

Не сказать, что распоряжение Петра не удивило Василия. Тот даже как‑то подозрительно взглянул на императора. Видать знает, что и сам Петр бывал в увеселительных наездах в дом генерал–майора и кавалергарда Трубецкого. Ну да, пусть думает как хочет, то его дело. Главное, чтобы дело свое знал и исполнял незамедлительно. Он конечно Василию благодарен за то, что тот оказался рядом в ту ночь, но держать при себе за прошлые заслуги никого не станет. Потому как для службы потребны не только преданные и любящие, но еще и расторопные.