Текст книги "В начале пути"

Автор книги: Константин Калбазов (Калбанов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Хитро. А ведь все думают, что в опале он у тебя. Да только лишнее все это. Ты уж не серчай, государь, но опять от младости лет это. Тебе следовало сразу к Миниху податься. Христофор Антонович далеко не дурак и понимает, что деваться ему, считай, и некуда, а жизнь его отныне с Россией связана. Если верх возьмут Долгоруковы, то иноземцам несладко тут придется. Так что не сомневайся, жизнь за тебя положит.

– И как теперь быть?

– А так и быть. Тебе прямая дорога в Санкт-Петербург, а мне в Москву. Нужно хорошенько разворошить осиное гнездо. Только допрежь я Ваньку поспрошаю да листы опросные составлю. Этот тестамент подложный при себе оставь и Ивана с собой уведешь. Я с моими людишками в столицу отправлюсь. Бог даст, найдем там и опору, и поддержку. Те же Остерман и Головкин помогут, да и среди офицеров в гвардии знакомцы сыщутся. Сейчас же садись, государь, поудобнее, будешь писать именной указ и не скупясь осыпать меня полномочиями. Да Остерману отпишешь письмецо отдельное. А еще обращение к гвардии. Ты не переживай, государь, я все тебе надиктую, чтобы ты опять чего не напутал.

– Андрей Иванович, я ведь император российский, а ты меня все норовишь мальцом неразумным обозвать.

– Так ведь мудрость, она с годами приходит, государь.

– Сам писать стану, – упрямо заявил Петр. – Коли надобность в том возникнет – посоветуюсь.

– Слушаюсь, государь.

По окончании составления бумаг состоялся разговор с офицерами. Петр представил подложный документ, с которым позволил ознакомиться всем, от капитанов до прапорщиков. Владыка Феофан, разумеется, также был приглашен, и он воспринял известие с искренним и праведным гневом. Присутствующим даже показалось, что еще малость, и из уст, коим положено изливать только благочестивые речи, хлынет площадная брань. Однако этого так и не произошло, а вот Петр едва не отправил за медикусом, поскольку лицо Феофана налилось кровью, того и гляди удар хватит. Но обошлось.

Реакция владыки была объяснима. Сравнительно недавно он был ярым сторонником самодержавной власти в России, всесторонне поддерживая в этом начинании Петра Великого. Много сил и трудов было положено на то, чтобы добиться существующего сегодня положения дел. Ну и как должен был реагировать такой человек?

Глядя на реакцию владыки, Петр только обрадовался тому, что взял его с собой. Причем его и уговаривать-то особо не пришлось. И потом, ну какое богомолье без сопровождения священнослужителя. Сейчас же в его распоряжении был человек не просто образованный и эрудированный, но способный грамотно читать проповеди и в нужной мере донести смысл происходящего до солдат.

Сам Петр не хотел обращаться к гвардейцам. С одной стороны, он молод и может не найти нужных слов, имея риск поддаться бушевавшим в нем эмоциям. С другой – куда правильнее, когда объяснят все приближенные, а не сам император, которого, по сути, касался этот заговор.

Еще один положительный момент этой беседы состоял в том, что Измайлов и Глотов изъявили желание написать своим товарищам, которым можно было всецело довериться в предстоящих событиях. Эдакие рекомендательные письма. Ушаков решил не отказываться от дополнительной страховки. Четыре роты преображенцев и семеновцев, готовых действовать решительно, без промедлений и сомнений, дорогого стоят.

Глава 5
Экспедитор Тайной канцелярии

Снегопад закончился. Мороза практически нет. Безветрие. Деревья, лишенные листьев, в пушистом белом убранстве стоят не шелохнутся. Вот так взглянешь – и душа замирает. Красота неописуемая и всепоглощающая. Вспорхнет с ветвей какая птица, и тут же дерево окутывается белой взвесью осыпавшегося снега. Со стороны на такое смотреть – залюбуешься. А вот оказаться под этим самым деревом…

Двое солдат затрясли головами, что псы, отряхивающиеся после купания. Потом переломились в поясе, стараясь избавиться от холодного снега, попавшего за шиворот и тут же начавшего таять, растекаясь холодными струйками по спине. Пусть нательные рубахи уже успели взмокнуть от пота, так как передвигаться по глубокому снегу та еще морока, эта свежая струя приносит особые ощущения, которые ну никак не назовешь приятными.

Петр стрельнул в них строгим взглядом. Как бы не шумнули сдуру-то. Но гвардейцам не впервой пребывать на охоте, а потому дело свое знают. Бранятся, конечно, не без того, но делают это лишь одними губами, да жестами красноречивыми провожают вспорхнувшую сойку. Хотя, с другой стороны, вряд ли у них получится вспугнуть дичь. Она сегодня особенная.

Прошло уж двое суток, как они остановились в Иванове. Если в первый день забот хватало с избытком, то на второй Петр явно заскучал. Нет, отправляясь в путешествие, он взял с собой учебники, ибо необходимость образования давно уже осознал. Также в коробе с книгами и иными учебными принадлежностями лежали списки, составленные преподавателями, где было указано, в какой последовательности должно проходить самостоятельное обучение. Брать с собой учителей юноша не стал. Возись потом с ними.

Но настроения засесть за учебу не было никакого. А откуда ему взяться, если из дальнего сарая порой доносятся крики Ивана Долгорукова? Ведь не сторонний человек. Пока добирались до села, подспудно в голове сидела мысль о нереальности происходящего, что все еще образуется. И только вот эти крики допрашиваемого с пристрастием возвестили Петру – все это реальность и он окончательно потерял того, кого искренне считал другом.

Вечером ему принесли радостную весть. Ну как радостную. Оказывается, в окрестностях есть медвежья берлога. Этот ворюга уже застращал всех сельчан. То посевы потравит, то на пасеку заберется, то огородам достанется. Собаки разок было накинулись на него, но матерый зараза так дал им на орехи, что теперь, лишь почуяв его дух, поджимают хвосты и тихонечко скулят. Гоняли этого охальника и дрекольем, и горящими головнями, да все без толку. Раз за разом возвращается и продолжает чинить обиды.

Уж и берлогу его выследили, в которой он не первый год обретается, а трогать его не моги. Подпалили слегка морду, прогнали, и будет с вас. Барин местный падкий до охоты, в особенности на медведей. И не абы как, а чтобы один на один. Сам здоровый, что тот медведь. Уж несколько шкур на стенах в усадьбе висят, да из одного дивное чучело сделано. Прямо как живой, если не зная взглянешь, так и обомлеешь.

Однако этого мишку не трогает. Ему, вишь ли, неинтересно с недомерком связываться. Вот пусть взойдет в полную силу, отожрется на крестьянских пажитях, вот тогда он со всем уважением и удовольствием. А им-то, горемычным, что делать. В этом году паршивец до того обнаглел, что двух телят задрал и утащил. Ну чистый аспид.

И тут такое везение. Сам государь припожаловал. Уж ему-то местный барин не указ. Вот и поклонились капитану Глотову, мол, поспособствуй. Оно и потеха царю-батюшке, и заступничество за рабов его, сирых и убогих. А в качестве приза добыча в виде великолепной шкуры и свежая медвежатинка. Опять же в нем того мяса столько, что всех воев накормить хватит.

Петр воспринял известие с энтузиазмом. Отличная возможность избежать этих воплей, тянущих из него жилы, и развлечение достойное. Вот теперь в сопровождении двух плутонгов[2]2
  Плутонг – в петровской армии взвод.


[Закрыть] пробирается к берлоге, путь к которой указывает один из крестьян.

Дошли наконец. Крестьяне-то сказывали, что берлога недалече, но, по всему выходит, не меньше пяти верст протопали. Да по глубокому снегу, да среди деревьев с подлеском богатым и завалами из сушняка. Словом, буреломы сплошные и непролазные. Близ села-то весь сушняк растащили для печей, а вот подалее начинается самое настоящее веселье.

Вот он, сугроб над берлогой. Незнающий человек эдак со стороны взглянет и ничего не поймет. Но опытный заметит и легкий парок над снегом, и дыру в два кулака взрослого мужа, с уже образовавшимся настом. Вот это и есть берлога медвежья, в которой он зиму коротает, посасывая свою лапу.

Охотники переглянулись. Петр с собой взял только четверых. Остальные не столько для охоты, сколько для охраны. Разбрелись окрест да блюдут, чтобы никто не умыслил чего против юного императора. Да и интереса никакого, коли полсотни стволов уставится на одного мишку. Эдак перестараются, оберегая его персону, и пальнут чуть не разом, а тогда и шкуру издырявят, что сито, и удовольствия лишат.

Два дюжих гвардейца с пониманием кивнули Петру. Поудобнее ухватили толстую жердь из загодя срубленного молодого деревца, сунули заостренный конец прямо в дыру на снегу. Жердь ушла на добрую сажень[3]3
  Сажень – старая русская мера длины. В XVIII в. казенная сажень равнялась 2,13 м.


[Закрыть], низко стелясь над снежным покрывалом. Поначалу-то шла легко, но потом стало немного труднее, отверстие для дыхания, оно ведь не прямое, как жердь. Вот и приходится пробивать пробку из мха и сухой травы, которой медведь заделывает вход в свое жилище. Сама берлога расположена не глубоко, не более аршина[4]4
  Аршин – старая русская мера длины, равная 0,71 м.


[Закрыть] от поверхности, а вот вход как раз в ту сажень длиной и есть, потому и жердь входит под таким малым углом.

Наконец жердь прошла лаз и добралась до самого мишки. Парни это сразу определили. Пробка пробивалась не без труда, но все же она не живая, а тут явно плоть почувствовалась, она и мягкая и упругая, опять же зверь зашевелился, потревоженный незваными гостями.

– Есть, государь. Достали! – радостно оскалившись, доложил один из гвардейцев.

– Готовься, государь. Робяты, не оплошайте, – не разделил радостного возбуждения напарника более зрелый служивый.

Оно и понятно. Это молодости все нипочем и всюду сплошное баловство. Даже служба ратная и опасная не учит уму-разуму. Последнее, как и степенность, приходит с годами, сменяя молодую горячность.

Петр нервно сглотнул, перехватил поудобнее карабин, который был как раз по его руке. Армейская фузея, оружие куда более серьезное, тяжелое и неуклюжее в юношеских руках, длиной чуть ли не в его рост. Карабин Петра специально для него и подобран. Он гораздо короче и в два раза легче, хотя имеет ту же пулю, что и фузея. Оно конечно, прицельно вдаль из такого не стрельнешь, но до пятидесяти шагов очень даже ничего, а тут не больше дюжины.

А еще за поясом есть пара пистолей из тех, что поменьше. Знающие и многоопытные поговаривают, что пуля в них больно уж мала, всего-то полдюйма[5]5
  Дюйм – здесь имеется в виду 2,54 см. Соответственно, полдюйма равны 1,27 см, или 12,7 мм.


[Закрыть]. В сравнении с другими смех, да и только[6]6
  Обычно калибр пистолетов в XVIII в. колебался от 16 до 18 мм, реже встречался 14 мм.


[Закрыть]. Но опять же иные пистоли не по руке хотя и довольно высокому, но все же худощавому императору. Эти куда сподручнее и по размерам, и по тяжести, и из руки не вырвет, случись стрельнуть. А то, что пуля невелика, так это как сказать, эдакая, если с близи в голову попадет, разнесет что твой арбуз.

Курок взведен. Ствол направлен к входу в берлогу, откуда должен появиться растревоженный зверь. Кровь разгорячилась, сердце так и ухает в груди. Ишь как его. Руки-то немного подрагивают. Не первый медведь для Петра, было дело, уже брал такой трофей. Ванька тогда рядом стоял, готовый в любой момент стрельнуть из фузеи. Теперь на его месте дюжий гвардеец. Другой чуть в сторонке, случись, сбоку стрельнет.

Ну вот. Отвлекся, называется. Опять Ивана помянул, и на душе снова погано стало. С одной стороны, тот против престола умыслил, с другой… Ну не против же него лично. И что? Сегодня против престола, завтра решит, что и тебе на нем не место. Пусть и заставили его подписать тот тестамент. Но ведь руки ему никто не выкручивал и на дыбу не тащил. Всего-то уговорам родни поддался. Не-эт, такое на корню пресекать нужно. Чтобы и помыслить никто не мог, раскудрить твою в качель…

Из-под земли донеслось недовольное утробное рычание потревоженного зверя. Понятное дело, кому понравится, когда ты спишь сладко, никого не трогая, а тут тебя тормошит кто-то. Да не просто за плечо, а острым колом в бочину тычет. (А может, и в морду, кто его разберет, не видно ведь мишку, так что кол куда угодно прийтись мог.) Тут и без того встанешь не в духе, а после такого подхода еще и взъяришься не на шутку…

Сугроб зашевелился. Гневное рычание послышалось более явственно. Солдаты раздались в стороны. Один, отступив на пару шагов, сдернул фузею. Второй, быстро нагнувшись, подхватил рогатину и, сноровисто уперев, направил широкое жало на берлогу. Но рычание тут же сменилось ворчанием. Сугроб малость пошевелился, но вскоре возня затихла. Не иначе как сон уж больно глубок и мишка решил послать всех к лешему, снова умостившись спать. Ну так не затем сюда столько народу сошлось. Солдаты снова убрали оружие и налегли на жердь…

Снег вздыбился так, словно в глубине сугроба рванула мортирная бомба. Мишка так двинул лесину, что обоих солдат опрокинуло на спину. Петр сделал шаг назад, пытаясь хоть что-то рассмотреть в снежной взвеси. Бесполезно. Только и увидел огромную стремительную тень, выметнувшуюся на поверхность. Уши заложило от оглушительного рева разъяренного зверя.

На раздумья времени нет. На памяти Петра мишки столь резво из берлоги не выбегали, а потому он малость замешкался. Гвардейцы тоже не стреляют. Нервы на пределе, но помнят, чей первый выстрел. Мишка стрелой бросается на поваленных солдат, безошибочно определив в них возмутителей спокойствия.

Выстрел! Солдат все же стреляет раньше государя, опасаясь, что зверь вот-вот доберется до копошащихся в снегу товарищей. Но медведь движется слишком стремительно, и, хотя он достаточно крупный, пуля попадает неточно, угодив в лапу. Зверь бросается в сторону обидчика, но тут звучит еще один выстрел.

Зверь очень подвижен. Пуля, пущенная Петром, проходит по касательной, прочертив борозду на холке зверя. Мишка, тут же позабыв про всех, оборачивается к новому обидчику. Рядом слышится удар курка, высекающего искру. Резкое и какое-то нереально громкое шипение сгоревшего на полке пороха. И… ничего. Осечка!

Юноша выпускает из рук карабин и как завороженный смотрит на ярящегося хищника. Утопая в снегу, он несется вперед в снежном облаке. Еще немного и…

– В сторону, малец!

Сильная рука дюжего гвардейца опускается на плечо юноши и одним махом выносит его себе за спину. Предпринять что-либо ветеран уже не успевает. У него есть шпага, есть кинжал, пистоли, в конце концов, но последняя фора по времени истрачена на то, чтобы отбросить в безопасность императора. Два великана сошлись грудь в грудь, имея только то, чем наградил их при рождении Господь. Голые руки против когтей и клыков, сила человека против дикой, первозданной мощи.

Петр наблюдает за этим, изрядно приложившись спиной о ствол дерева. Но боли не чувствует. Страх? Не-эт, это не страх. Это леденящий ужас! Иначе и не скажешь. И вместе с тем восторг. Откуда-то из далекого далека доносятся еле различимые крики, на грани паники.

Гвардеец сумел избежать удара лапой, поднырнув под нее и перехватив медведя под мышкой и за шею. Зверь огромен. Но и руки у мужика оказались достаточно длинными, чтобы сцепить кисти. Теперь главное удержать мишку в вертикальном положении, так он менее ловок, чем на четырех лапах. Но зверь и не думает уступать, посылая свое тело вперед и вниз, перебрасывая человека через себя. Руки скользят по лоснящейся шерсти. Мгновение, и вот наглец, осмелившийся бросить ему вызов, уже на снегу, перед его скалящейся пастью.

Гвардеец успевает вновь сделать хват, крепко обняв животное за шею и вжавшись так, что медведь не может пустить в ход свои клыки. Ему остается только реветь и терзать человека своими нешуточными когтями. Сукно не способно предохранить тело и оказать какое-нибудь сопротивление, оно разом поддается под их напором.

Человек еще сопротивляется, но уже ясно – с этим чудовищем ему не справиться. Все, на что еще хватит его сил, – это отыграть немного времени. Самую малость. Но кто придет на помощь? Оставшийся на ногах гвардеец спешно перезаряжает фузею. Из двоих опрокинутых в самом начале один в беспамятстве. Другой уж поднялся и спешно роется в сугробах, пытаясь найти рогатину. Но все тщетно, как видно, мишка наступил на нее, вдавив глубоко в снег. Сам Петр замер в двух шагах от борющихся, не в силах не то что помочь, но даже бежать.

Страшно, брат? Стра-ашно. Солдат, свой долг исполняючи, смерть лютую принимает, а ты и бежать не можешь. Ну а раз бежать нет сил, тогда иди вперед! Ну же, раскудрить твою в качель! Никто, кроме нас!

Словно пребывая в каком-то бреду, Петр опустил руки на рукояти пистолей, что находились в кобурах на поясе. Сухо щелкнули курки. Надо же. Вокруг ор стоит, зверь ревет, блажит гвардеец, терзаемый когтями, но все это слышится так, словно уши плотно зажаты ладонями. А вот как курки взвелись – услышал четко и ясно.

Рывок. Руки замерли с вскинутыми и изготовленными к бою пистолями. Но куда стрелять? Зверь и человек слились в клубок и, окутанные снежной взвесью, катаются по уже изрядно вытоптанной площадке. Никакой гарантии, что пуля попадет в зверя. Если и попадет, то причинит ли ему серьезную рану, а не оцарапает, как это было в прошлый раз?

Петр делает два стремительных шага и, вытянув левую руку, упирает ствол в правый бок медведя. Выстрел! Зверь взревел на одной протяжной ноте. И в реве том поровну боли, отчаяния и ярости. Бросив терзать свою жертву, он вновь поднимается на задние лапы во весь свой немалый рост, сразу став выше юноши на целую голову. Лапы расставлены в стороны, готовые нанести смертельный удар.

Только бы не осечка! Господи, только не осечка! Правая рука, вооруженная вторым и пока еще заряженным пистолем, вытянута навстречу зверю. От обреза ствола до бурой шерсти на груди медведя расстояние едва ли с ладонь. Удар курка! Искра! Вспышка на затравочной полке! И через бесконечность – резкий хлопок выстрела!

Зверь, исторгнув очередной рев, на этот раз полный лишь боли и отчаяния, устало опустился на четыре лапы. Петр едва успел отступить на пару шагов, дабы не быть подмятым огромной тушей. Раненая лапа наконец все же подвела мишку, и тот завалился на снег, часто и высоко вздымая бока. Тут же прозвучало сразу несколько выстрелов, пули, с тупым чавканьем входя в тело зверя, каждый раз заставляли его вздрагивать. Но умирающий лесной гигант, словно и не замечая этого, смотрел своим угасающим взором в глаза Петра, в которых уже не было страха. Не было в них ни торжества, ни злости, а только безграничная усталость.

Ушаков обернулся к двери, сразу узнав вошедшего. Одет просто – легкий полушубок, треух, свободные порты, заправленные в сапоги. Такая одежда лучше подходит для российской зимы, не то что иноземное платье. Но главное – это все же удобство, что, учитывая род деятельности вошедшего, было важнее.

– В государя стреляли, – окинув быстрым взглядом помещение и убедившись, что посторонних здесь нет, коротко доложил вошедший.

– Говори, твою налево! – встревоженно выпалил Ушаков.

– Промазали. Но никто ничего не заметил. Немудрено в той кутерьме.

– Ты уверен, Алексей? – уже взяв себя в руки, деловито поинтересовался Ушаков.

– Точнее и быть не может.

– Давай по порядку.

– Подняли мишку из берлоги. Матерый оказался. С ходу двоих в снег повалил, тех, что с рогатиной были. И чего они вдвоем той лесиной зверя тормошили? Ну да чего теперь-то… Стрельнули в зверя пару раз, ранили и лишь разозлили. Один из гвардейцев бросился с голыми руками против зверя и стал с ним бороться. Остальные поодаль были, чтобы императору не мешать. Словом, пока приблизились, Петр Алексеевич из пистолей того зверюгу завалил. А тут и остальные подоспели и ну палить по мишке. С дюжину дырок понаделали.

– И?

– Один из преображенцев стрелял в Петра Алексеевича. Я след от пули нашел в стволе дерева, которое аккурат позади и чуть сбоку от государя было. С той стороны, откуда пуля прилетела, больше дюжины гвардейцев находилось. Но, думаю, если взять в оборот…

– Экий ты быстрый, – усмехнулся Ушаков. – Оно и случайно могло… Если пуля рикошетом пошла или прицел плохо взят был. Сам знаешь, какие стрелки в армии. Всех по себе-то не меряй.

Савина Алексея, двадцатипятилетнего парня, Ушаков знал уже семь лет. Тот еще в восемнадцатилетнем возрасте попал в его поле зрения. Развитой, далеко не глупый, владеющий тремя языками, обладающий бойцовским характером, а главное – особым складом ума, как нельзя лучше подходил на должность экспедитора Тайной канцелярии.

За три года, пока еще существовала Тайная канцелярия, Савин успел распутать несколько весьма заковыристых дел. Сойтись в схватке с масонами и выйти победителем. Не со всей организацией, разумеется, а только с одним из ее шпионов. Но тот был весьма ловкой шельмой. На счету Савина был и шведский шпион, которого он не просто выявил, но еще и доставил в пыточный подвал канцелярии.

Во всем этом немалым подспорьем ему было разудалое детство в родительском имении. С младых лет он ходил на охоту, в совершенстве познав охотничьи премудрости. Во всяком случае, мог дать фору завзятым охотникам. Поэтому не прислушаться к его словам Ушаков не мог. Но и вот так сразу принять на веру его предположения – тоже не имел права.

– Все одно, сдается мне, такое без внимания оставлять нельзя, – упрямо произнес Савин, почесав окладистую бороду, скрывающую чуть ли не пол-лица.

– Нельзя. Да только тут дело такое, что и гвардейцев злить не след. Всего-то две роты нашлось, которым государь смог довериться. Так просто никто не сознается, а потащи всех на дыбу, всяко может случиться.

– И как быть?

– Ты давай за государем как на веревочке походи. Лучше тебя в этом деле никого нет. А теми гвардейцами Савелий займется, обскажешь ему, кто там был.

– Ясно. Андрей Иванович, долго мне еще с этой бородой-то ходить? Ладно бы своя, а то ведь накладная. Зудит – спасу нет, – в очередной раз почесав бороду, недовольно произнес Алексей.

– Сколько надо, столько и будешь ходить, – строго отрезал Ушаков. – Нечего своими рожами светить окрест. Вы мне еще сгодитесь. Чего стоишь? Твое место теперь подле государя.

– А погонит?

– Тогда тишком да бочком води его. Все. Иди.

Дверь глухо стукнула за спиной, отсекая помещение от стылой улицы. Холодный воздух все же успел ворваться в избу облаком пара. Впрочем, оно тут же истаяло. Ух, хорошо тут. Тепло и уютно. А главное, тихо и покойно. Вот так взял бы и остался в этом селе, и чтобы никаких треволнений. Леса вокруг дремучие, дичи видимо-невидимо. Ну если уж того зверюгу местный барин за недомерка держит, то выводы сами собой напрашиваются.

Нельзя. Оно ведь как, с одной стороны, Господь сподобил из-за края вернуться, и причина тому быть должна. А в чем она, как не в заботе о народе, на царствование которым помазан? Но и долг правителя – это только одна из главных причин, потому как вторая была в том, что юный Петр начинал всякий раз яриться, когда его сравнивали с дедом. Внук великого человека. Сын предавшего свою Родину, готового двинуть на Россию иноземные полки. Кто же он сам-то? С кем его можно сравнить? А ни с кем! Он сам по себе и делами своими славными еще всем докажет, каков он!

Мысли стрелой пролетели в голове. У Петра аж дыхание сперло от охватившей ярости. Что-то в последнее время частенько вот так вот случается. Остановившись посреди комнаты, молодой император глубоко вдохнул и шумно выдохнул. Порой это помогало унять не ко времени разгорячившуюся кровь. Но зато после этого голова становилась ясной и светлой.

Медикус смотрит на него откровенно испуганно. Оно и понятно, хуже нет, чем находиться при коронованных особах, склонных к перемене настроения. Причем так часто поминаемая его земляками дикая Московия тут вовсе ни при чем. Это относится к абсолютно любому монарху, разумеется, если он в силе, а не безвольная марионетка. Юный Петр долгое время как раз марионеткой и являлся. Но в последнее время…

– Здравия тебе, Иван Лаврентьевич, – быстро успокоившись, произнес Петр, чем вверг Блюментроста в шок.

Немец, пятидесяти четырех лет от роду, лейб-медик, оказавшийся в данной должности еще в бытность Петра Великого, Иван Лаврентьевич Блюментрост имел полное право выражать свое удивление. Он уже и забыл, когда в последний раз слышал свое имя от окружающих. Холопы, те все больше барином или благородием величают. Высокопоставленные чины и офицеры, а с иными, как Петр заболел, он и не общался, только медикусом и поминали. Он вообще сомневался, что среди эскорта его величества есть хоть один человек, знающий его имя. И тут услышать такое от императора!

– Сдрафстфуйте, фаше феличестфо, – все же нашелся Блюментрост с ответом.

– Что, удивлен, что я твое имечко ведаю? – не без довольства поинтересовался Петр.

– Приснаться, да, фаше феличестфо.

– Ну и зря. Помнится, полгода назад, когда я простыл, тебя так величал другой медикус, Франц, вот только отчество его никто не называл.

– Фы хотите скасать, что сапомнили мое имя с тех пор? У фас просто феноменальная память.

– Это еще что, я так могу удивлять, что только держись. Ладно о том. Как Михаил?

Удивились этому все, но исполосованный когтями медведя гвардеец не только не отдал Богу душу, но даже сумел выдержать обратную дорогу до села. Здесь его передали в многоопытные руки медика, тут же начавшего над ним колдовать. По счастью, больше пострадавших не было, остальные отделались только ушибами, синяками и испугом.

– Состояние тяжелое, фаше феличестфо.

– В беспамятстве?

– Не-эт, он сейчас спит. Сон, покой и регулярные смены пофясок – это для него перфейшее лечение. Более сделать ничего нефосможно. Но он имеет сильный тело, будем надеяться, что фсе обойдется.

– Ты лечи его, Иван Лаврентьевич. Лечи крепко. Он мне жизнь спас.

– Я слышал несколько иное. Это фы ему жиснь спасать.

– Ага, спаситель. Да я так испугался, что позабыл, как дышать. А то… Так это с испугу. Бежать не могу, вот и попер вперед, – возбужденно затараторил юноша.

А и то, кому не понравится, когда искренне восхищаются твоим героическим поведением? А уж юноше-то и подавно. Тут такое начинает твориться, что грудь буквально распирает от переполняющей гордости за себя любимого. И ведь уж сутки, как все вокруг только и поминают его храбрость, заздравные кубки поднимают. Но каждый раз как услышит, так голова сразу кругом.

Однако Петр старается всячески выказать свою скромность, не выпячиваться. С умыслом, надо сказать, старается. Потому как видит, что это еще больше раззадоривает окружающих. Не раз и не два слышал за спиной восхищенный шепот. И ведь точно знал, что не напоказ шепчут, а чтобы и впрямь остаться неуслышанными.

– Фы напрасно так скромны, фаше феличестфо.

– Да ладно тебе, Иван Лаврентьевич… Погоди-ка. А это кто тут у тебя?

Петр и раньше видел забившуюся в дальний угол девчушку. Ну и что с того, сидит себе и сидит на лавке, никого не трогает. А то, что не подскочила и не отвесила земной поклон, так мала еще, лет двенадцати, не больше. Оно, конечно, непорядок, но она, скорее всего, так испугалась, что и как дышать позабыла. Крестьяне вообще по селу ходят будто пришибленные, все время озираясь, а ну как царь-батюшка, оплошаешь, как бы беды не вышло.

Оно вроде и по-людски себя ведет, и к старосте с вопросами подходит, и с иными разговоры вел, вопросы разные задавал. С Савватеичем вообще чуть не час говорил. Вернее, говорил все больше старик, летам которого уж и счет потеряли, а царь молодой внимательно слушал. Но с другой-то стороны. Эвон, когда барин наезжает, так только держись, а если в худом настроении… А тут царь. Понимать надо.

Так вот. На девчушку Петр обратил внимание вовсе не потому, что та проявила непочтительность. Ну испугалась, да и бог с ней. А вот очень даже знакомый волдырь на ее руке встревожил его не на шутку. Уж как выглядит оспенная пустула, он по гроб жизни не забудет, а забудет, так отметины на лице враз напомнят. И вот нахождение больной оспой в одном помещении с Михаилом его как раз и встревожило. Кстати, не разъясни ему Блюментрост, что самому императору оспы теперь бояться нечего, то и за себя, грешного, испугался бы.

– О-о, это больная дефочка, – с готовностью ответил доктор, словно и не заметив тревоги в голосе императора.

– Оспа?

– Да.

– Больная оспой в одной комнате с раненым, да еще спасшим мою жизнь? – Петр уже явственно начал злиться.

– О-о, фаше феличестфо, она не предстафляет опасности. Это так насыфаемая корофья оспа. Она часто фстречается у крестьян, ухажифающих за корофами. Челофек может сараситься, только если гной из пустулы попадет хотя бы ф маленькую царапину. Иначе никак. А еще люди крайне редко умирают от такой оспы. Очень редко.

– Так ты, Иван Лаврентьевич, взялся ее излечить?

– Не софсем так, фаше феличестфо. Лечить тоже, но глафное, я подумал, что если делать фариоляцию[7]7
  Доктор немец и не выговаривает букву «в». Вариоляция – активная иммунизация против натуральной оспы введением группе риска содержимого оспенных пустул больных.


[Закрыть] из пустул корофьей оспы, то можно предотфратить саболефание оспой ф дальнейшем.

– То есть как это?

Пришлось выслушать короткую лекцию. Из нее стало ясно, что если преднамеренно заражать оспой здоровых людей, то болезнь будет протекать более мягко и с куда меньшим риском смерти. И что не менее важно, количество пустул исчислялось буквально единицами. К слову заметить, Петру несказанно повезло отделаться только четырьмя отметинами на лице, так как можно было заполучить такое уродство, что впору скрываться под маской.

Данный метод использовался уже не первую сотню лет на Востоке и лишь сравнительно недавно был перенят европейцами. Правда, пока применялся только для того, чтобы обезопасить группу риска, то есть ближайшее окружение заболевшего оспой. Но все было за то, что метод будет распространяться[8]8
  Приблизительно в это время вариоляция уже широко применялась в Европе, и в частности в Англии. Однако она не была панацеей, и смертность среди привитых была высокой, 2 %. Как подсчитали в конце XVIII в., в одном только Лондоне за 40 лет практики вариоляции умерло 25 тыс. человек, что превысило смертность за схожий период в результате эпидемий. К тому же вариоляция и сама нередко выступала в роли катализатора эпидемий.


[Закрыть].

Как видно, Иван Лаврентьевич решил воспользоваться случаем и поэкспериментировать. Тому имелось и дополнительное обстоятельство в виде бабки-травницы, жившей на отшибе, за околицей села. Случайно столкнувшись с лекаркой и больной, доктор явно заинтересовался методами этой дикарки-знахарки. Он вдруг уловил зерно истины в ее словах. Будь на его месте другой, скорее всего, он даже не взглянул бы в ее сторону.

Но Блюментрост был не обычным врачом, а новатором. Да еще и несколько лет провел подле такой деятельной натуры, как Петр Великий. Общаясь долгое время с человеком, который не чурался обучиться чему-нибудь новому у простого сельского кузнеца, немец просто не мог оставаться ханжой, чем грешили многие мастера своего дела, отличавшиеся ослиным упрямством.

Так вот. Доктор обратил внимание на то, что на сегодняшний день медики имели дело только с человеческой оспой. Про коровью знали, но соотнести одно с другим им в голову не приходило. Светила с мировыми именами не додумались, а неграмотная бабка, знахарка не в одном поколении, из затерявшегося в лесной глуши села, сообразила. Вернее, переняла это знание от своей матери.

– Фы понимаете, фаше феличестфо, это может быть феликий открытие. Если фсе удастся, то получится спрафиться с одним ис феличайших бичей челофечества.