Текст книги "Даурия"

Автор книги: Константин Седых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

XV

Ночью с нагретых солнцем песков далекой Гоби принесся ветер. Широкий и шумный, летел он над степью, озаренной зеленоватым светом молодого месяца. На курганах и взлобках земно кланялся под ветром старый метельник, глухо шуршала в долинах ветошь, катились по черным дорогам колючки, похожие на рыжих лисиц. Скоро заполнили небо плотные тучи, бежавшие торопливо на север. Робко выглянув из-за них в последний раз, скатился за молчаливые сопки месяц. Степь потемнела, невнятно гудя и всплескивая, как озеро в бурю.

Ветер затих к свету. Медленней поплыли тогда тучи, и стал накрапывать редкий теплый дождь. В степи сразу волнующе пахнуло весной, повеяло дальним югом. А когда занялось над сопками тихое утро, дождь перешел в ливень. Дымным пологом косо падающей воды надолго закрыло утренние дали. К вечеру мелководная Драгоценка взбугрилась, помутнела и яростно кинулась из берегов в лога, в степь шалой неукротимой рекой. На пенных бурых гребнях ее крутились плоские льдины, неслись деревья, с корнями вывернутые из земли, не спеша проплывали копны слежавшегося сена, на которых каркали отощавшие за зиму вороны. По макушки в воде стояли прибрежные тальники.

На третий день к обеду выглянуло солнце. Веселое чистое солнце весны. И сразу же преобразилась неприглядная скупая земля. В тонком мареве зазывно заголубели сопки, сливаясь на горизонте с бездонным небом, заструился в долинах синий пар. В поселке, радуя глаз, засверкали тесовые крыши, загорланили на поветях и заборах петухи. И, выходя из жилищ на воздух, невольно улыбались люди солнцу, дымящимся лужам и петухам.

За зиму у Улыбиных поистратились запасы муки. И с первых же дней, как начали работать на Драгоценке мельницы, Северьян стал расспрашивать хозяев мельниц, не согласится ли кто-нибудь из них пустить его на помол. Но у всех в эту пору был большой завоз, и целую неделю Северьян не мог ни с кем договориться. Везти же хлеб на паровую мельницу к Сергею Ильичу он не хотел. Он никак не мог простить купцу того, что он высватал Дашутку за Алешку. И когда Андрей Григорьевич посоветовал ему смолоть хлеб у Сергея Ильича, он поспешил заявить:

– Ну его к черту. Он ведь не мелет, а только зерно переводит. Сам знаешь, ни разу из его муки добрых булок Авдотья испечь не могла. Я лучше день-два еще подожду да смелю на водяной мельнице по своему вкусу.

В тот же день, вечером, довольный вернулся Северьян домой. Согласился его пустить на помол Епифан Козулин.

Утром, когда нагрузили телегу мешками с зерном, он приказал Роману сходить к Козулиным за ключом от мельницы. Его приказание обрадовало и испугало Романа. Заявиться к родителям Дашутки было для него не так-то просто. У них он еще никогда не бывал, хотя давно и помышлял об этом. Но ведь он, а не кто-либо другой вымазал у них ворота. Заявись к ним, а Епифану, пожалуй, взбредет в голову пробрать за старое, и придется там глазами моргать. И Роман невольно замешкался. Только после того, как отец прикрикнул на него, он пошел в избу, приоделся, словно на праздник. Ему захотелось прийти к Козулиным таким молодцом, чтобы они пожалели, что не он у них ходит в зятьях.

Увидев пришедшего из избы Романа принаряженным, Северьян ехидно прищурился, спросил:

– Ты чего это? Ведь я тебя, кажись, не на свадьбу отправляю.

Роман покраснел и, ничего не отвечая, поспешил уйти.

У ворот козулинского дома на лавочке под голым еще тополем сидела сестренка Дашутки, Верка. Покосившись на лавочку, на окна дома, Роман спросил ее напряженным голосом:

– Отец дома?

Верка, не отвечая, отрицательно помотала головой.

– А мать?

– В огороде. А тебе на что ее?

– Ключ от мельницы взять надо.

– Он в сенях висит. Пойдем, я тебе его отдам…

Взяв от Верки ключ и выйдя за ограду, Роман горько рассмеялся. Ни к чему, выходит, был весь его бравый вид. Все получилось слишком просто и буднично. Шел, как на исповедь, а дальше сеней и побывать не пришлось. И с упавшим настроением пошел Роман по еще непросохшей улице на мельницу, продолжая посмеиваться над самим собой.

А в это время из проулка к отцовскому дому подошла Дашутка. Она видела, что из ограды дома вышел какой-то человек. Поэтому, встретив Верку, она первым делом спросила, кто это был у них. Узнав, что Роман, она на мгновение вспыхнула, прикусила губу, потом осведомилась, зачем он приходил.

Козулинская мельница – на излучине Драгоценки, под сопкой-коврижкой. Неторная извилистая дорога ведет к ней, минуя камышастое болото, через широкую луговину, заросшую острецом и черноголовом.

Когда Роман пришел на мельницу, отец уже был там. У самой мельничной двери стояла распряженная телега. Конь был привязан к таловому кусту. Прибывшая после дождя вода с завидной легкостью вращала громадину мельничного колеса. Под пенной мощью низвергающейся с высокого русла воды гудели и гнулись колесные спицы, сотрясались мшистые стены мельницы, сизый прогорклый бус сеялся с них. Северьян суетился возле мельничного колеса, смазывая дегтем железное гнездо, в котором, мягко шлепая, ходила блестевшая на солнце колесная ось.

Роман отомкнул дверь. Оглядевшись, увидел мешки на темных поместьях, ларь для муки, каменный очаг у порога и кучу сухой соломы возле него. Внизу мерно и мягко постукивало зубчатое колесо передачи, волчком крутилась просмоленная, матово блестевшая шестерня.

– Скоро, скоро, – похвалил Романа подошедший отец и велел носить мешки.

Засыпав в ковш первый мешок, отец принялся регулировать сыпь, чтобы мука получалась как следует. Добиться этого ему удалось не сразу. Сначала мука выходила слишком крупной. Отец пробовал ее на язык и все убавлял сыпь. Наконец он довольно щелкнул пальцами и весело сказал:

– Ну, вот теперь в аккурат.

Роман взял щепотку муки, стал растирать ее меж пальцев. Отец спросил:

– Как, ничего?

– Подходяще.

Отец прислушивался к показавшемуся ему неровным стуку зубчатого колеса передачи и, не уловив перебоев, успокоился.

– Придется, паря, тебе за мельника оставаться, – повернулся он к Роману. – Я сейчас домой пойду. Надо будет новое ярмо быкам сделать. Так что давай управляйся тут без меня. Ночевать-то один не побоишься?

– Вот еще новости… – рассмеялся Роман.

– Ну, тогда смотри. А я пошел.

Проводив отца, Роман отвязал коня, спутал его ременным путом и пустил на ветошь. Над мельницей заливались в лазурном небе жаворонки. Потягиваясь и жмурясь на солнце, Роман послушал жаворонков, поглядел на струящийся воздух и беспричинно улыбнулся. Потом отправился в кусты наломать хворосту. В кустах у речки было еще сыро и прохладно, кое-где под крутым берегом лежал голубовато-зеленый лед с вмерзшими в него камешками, ветками и таловой листвой. Один круглый янтарный камешек в ледяной глыбе показался Роману необыкновенно красивым. Он взял похожий на топор камень и стал разбивать глыбу. Скоро очаровавший его камешек был у него в руках. Но, вынутый из льдины, он оказался самым обыкновенным, ничего красивого в нем не было. Роман покатал его на ладони и без сожаления бросил в воду.

Набрав охапку хвороста, вернулся он на мельницу. Варить чай было еще рано, есть не хотелось, и он присел в углу на застланное соломой дощатое ложе, на котором спали помольщики. Монотонный стук жерновов и плеск воды на колесе убаюкали его. Незаметно для самого себя он задремал.

Проснулся он оттого, что в мельнице вдруг стало светло. Роман открыл глаза и обмер: у порога раскрытой настежь двери стояла Дашутка с корзиной в руках.

– Ой, да тут вон кто! – всплеснула руками и притворно удивилась Дашутка. – А ведь я думала, отец тут мелет. Я ерник ходила ломать, да и завернула сюда отца попроведать.

Роман молчал, исподлобья оглядывал ее.

– Что такой букой смотришь? – спросила Дашутка, переступив порог.

– На чужих жен не заглядываюсь. – Роман сердито отвернулся к стене. Давно он мечтал о такой встрече. А теперь, когда встретились, ему захотелось и виду не подать, что он обрадован и взволнован до глубины души.

– А ты погляди, – невесело улыбнулась Дашутка. В голосе ее что-то дрогнуло. Роман снова повернулся, взглянул и увидел, что на ее ресницах повисли две крупные слезы. Ему стало жалко Дашутку. Но спросил он ее все с тем же угрюмым видом:

– Что, с мужем поругалась?

Дашутка тряхнула головой, выпрямилась.

– Хоть бы и так. А тебе-то какое дело?

– Вон какого богатого мужа выхватила, да печалишься. По-моему, не с чего.

– Смеешься?.. Эх, ты! – круто повернулась Дашутка и пошла к двери.

– Я не смеюсь! – вырвалось тогда у Романа, испугавшегося, что Дашутка и в самом деле уйдет. Дашутка сразу остановилась и совсем по-другому спросила:

– Сердишься, что ли, на меня?

– А чего мне сердиться? Ты ведь мне не подданная.

– Нет, ты все-таки скажи: сердишься?

– Да что ты привязалась, – снова начал грубить Роман.

Дашутка заметно повеселела. Она поставила корзину на пол и спросила:

– Можно здесь посидеть? Приморилась я.

– Сиди.

Дашутка оглядела внутренность мельницы, поправила платок на голове, потом сказала насупившемуся Роману:

– Хоть бы чаем меня угостил. Я с самого утра ничего не ела, отощала.

Роман соскочил с ложа и принялся разводить огонь. Дашутка смотрела на него и чувствовала себя неловко. Огонь у Романа никак не разжигался. Тогда Дашутка присела на корточки рядом с ним и задорно бросила:

– Экий ты неуклюжий. Дай-ка мне спички.

Роман подал ей коробок. На одно мгновение их руки коснулись. Роман вздрогнул.

– Пойду за водой, – поспешил он подняться.

Необыкновенно ярким показался ему день, когда он вышел из мельницы. Лицо его горело, сердце билось сильно и часто. Он подошел к замшелому руслу и, прежде чем наполнить котелок, подставил голову под холодную струю воды, бившую сквозь щель в желобе. Вода освежила и немного успокоила его.

Счастливыми глазами поглядел он на небо, на бегущие по нему легкие золотистые облака, улыбнулся жаворонку, трепетавшему в синеве, и поспешил в мельницу.

Там уже весело трещал и дымился в каменном очаге огонь. Дашутку он сперва не увидел и испугался, что она ушла. Но она и не думала уходить. Она сидела за дверью на ложе и держала перед собой левую руку, указательный палец которой был в крови. Роман участливо спросил:

– Что с тобой?

– Наколола о хворостину, – пожаловалась она, – у тебя нет ли чистенькой тряпки?

Не говоря ни слова, достал он из кармана носовой платок с голубенькой каемкой, разорвал его пополам и стал перевязывать ей палец. Для этого ему пришлось опуститься перед ней на колени и невольно коснуться локтями ее колен. У него задрожали руки, пересохло во рту. Дашутка наблюдала за ним и загадочно улыбалась.

С грехом пополам перевязав ей палец, Роман хотел подняться. Но она взяла его за руку и негромко, с придыханием сказала:

– Ой, какая у тебя рука-то горячая…

– Зато сердце холодное, – пошутил он.

Дашутка положила его руку к себе на колени и стала гладить ее, все ниже и ниже склоняясь к нему. Он слышал ее прерывистое дыхание. И, чуть повернув голову, увидел в глубокий вырез на ее ситцевой кофточке упругие смуглые груди и светлую ложбинку между ними. Он поспешил отвернуться и убрать руку с коленей. Но Дашутка снова схватила ее и мягко, но настойчиво потянула к себе. Тогда он мотнул головой, выпрямился, и забыв обо всем, стремительно обнял ее. Дашуткино дыхание опалило ему лицо. И с радостью припал он к ее губам. А Дашутка обхватила его руками за шею, льнула к нему и шептала:

– Дверь, Рома… Дверь-то…

Когда они опомнились, вода в котелке наполовину выкипела и догорал в очаге огонь. Дашутка, подбирая растрепавшиеся волосы, кинулась заваривать чай. На Романа она и взглянуть не смела. А он, смущенный не менее ее, начал нагребать из ларя муку и зачем-то пристально разглядывать под помостьями зубчатое колесо передачи.

Первой решилась заговорить Дашутка. Она позвала его пить чай. Немного помешкав, Роман подошел к ложу, где стоял дымящийся котелок и лежал на бересте нарезанный Дашуткой хлеб.

– А чашка-то у нас одна, – сказал он, не зная, как разговориться.

– И из одной напьемся, – виновато улыбнулась Дашутка и испытующе спросила: – Ты ведь мной не брезгуешь?

– С чего брезговать-то?

– Да кто тебя знает. Может, теперь ты на меня и глядеть не захочешь?

– Экая ты чудная! – сказал Роман и привлек ее к себе. Поцеловал в щеку, усадил ее на ложе рядом с собой. И Дашутка повеселела, оживилась. Она налила в чашку чаю, поднесла к губам Романа ломоть хлеба и приказала:

– Кусай.

Он покорно откусил от ломтя порядочный кусок. Тогда она поднесла ему чашку и заставила пить. Потом спросила, не хочет ли он сахару.

– Разве у тебя есть?

– Есть. Сколько хочешь для тебя есть. Вот получай, – рассмеялась она и поцеловала его прямо в губы.

«Так же вот, поди, и с Алешкой играет», – подумал внезапно Роман и стиснул зубы. Вспомнив об Алешке, он нахмурился, переменился в лице. Невыносимо обидным показалось ему то, что был он у Дашутки не первым. До сегодняшнего дня он не видел в этом ничего особенного. Но сейчас понял, что нелегко ему это будет забыть. И захотелось сказать ей обидное жесткое слово. А Дашутка, не замечая случившейся с ним перемены, все еще дурачилась. Она трепала его за волосы, целовала то в шею, то в щеки. И тогда он спросил ее с нескрываемой горечью:

– Научилась?

– Чему? – не поняла Дашутка.

– А тому самому… Скоро дошла… – зло процедил он сквозь зубы и так сдавил чашку, которую она ему подала, что чашка сухо треснула и разломилась на две половинки.

С нескрываемым испугом уставилась на него Дашутка. Губы ее жалко дрогнули. Она закрыла лицо руками, ткнулась головой в солому и горько-горько заплакала.

Тогда так же внезапно пропала у Романа вся злость, и он стал утешать Дашутку.

– Прости меня, – дотронулся он до ее плеча. – Я ведь и сам мучаюсь. Обидно, что не моя ты… Как бы мы с тобой жили!..

– Уйду я от Алешки, все равно уйду…

– Уйдешь, а тебя на веревке назад приведут.

– Тогда утоплюсь, мне все равно… Не могу я с ним, не могу. – И она снова залилась слезами.

– Да будет тебе. Перестань. Слезами тут не поможешь… Давай лучше соображать, может, что‑нибудь и придумаем.

– Придумаешь, как же. Мне с тобой не житье теперь. Ты ведь вон какой оказался. Всегда меня будешь Алешкой попрекать.

– Не буду. Хоть тяжко мне, а не буду. Забудь ты про это.

Дашутка приподнялась, утерла платком глаза и сказала, что, если Роман ее любит, она готова в любое время уйти с ним куда угодно.

– А куда пойдешь? – криво ухмыльнулся Роман.

– Да хоть в Китай. Наймемся там у китайских купцов.

– Выдумала, нечего сказать. В Китае-то и своим места нет. Вон сколько оттуда китаез на нашу сторону идет. Значит, не сладко им там… Лучше на какой-нибудь прииск податься, в тайгу… Только далеко забираться надо, не то найдут нас и своим судом расправятся: либо удушат, либо убьют.

Долго сидели они и разговаривали в тот день. Договорились, что Роман постарается все разведать насчет приисков, исподволь приготовит все необходимое для побега. Говорил больше Роман. Дашутка слушала его и изредка согласно кивала головой. Наконец она собралась уходить. Когда они вышли из мельницы, солнце уже клонилось к западу и на желтой ветоши: лежали короткие тени от кустов. За Драгоценкой по травянистому косогору катился широкой огненной дугой вешний пал, белые башни дыма величаво и медленно подымались в струящееся небо. А вдали торжественно синели и звали к себе таежные хребты.

Взявшись за руки, глядели Роман и Дашутка на огненный вал, катившийся в сопки, слушали доносившийся оттуда ровный глухой шум и вдыхали тревожный залах гари. Потом Дашутка повернулась к Роману и неожиданно для него сказала:

– Все вынесу, все… Лишь бы с тобой быть… – И, закинув руки на голову, стала поправлять волосы. Пораженный Роман взглянул на нее с таким удивлением, словно видел ее впервые, потом схватил ее на руки и закружил вокруг себя.

XVI

Роман и Дашутка продолжали встречаться тайком. Для коротких и редких встреч приходилось им пускаться на всяческие уловки, чтобы уберечь себя от людской молвы. Они считали, что рано или поздно, наперекор всему, уйдут из поселка. И первое время не терзались заботами о будущем, ничем не омрачая своих редких встреч. Так, по крайней мере, чувствовал себя Роман. Но постепенно он осознал, что тешатся они с Дашуткои несбыточной затеей.

Не так-то легко и просто было увезти чужую жену. Это значило – порвать с родными, навсегда распрощаться с Мунгаловским, где слишком многое было Роману мило и дорого, и навлечь на себя необузданный гнев Чепаловых, Козулиных и всей их многочисленной родни. И все-таки, если бы знал Роман, что их оставят в покое, едва убежит Дашутка от нелюбимого мужа, он, не задумываясь, пошел бы на то, чтобы стать отщепенцем в своем роду. Но он не сомневался, что его и ее родные попытаются вернуть их на суд и расправу, если только не забьют насмерть по дороге. Избежать этого можно было только тем, чтобы не оставить следов при побеге или скрыться в недосягаемое для родственников место. Но в свои девятнадцать лет Роман не знал таких мест.

И когда ему стало это ясно, начали его не радовать, а тяготить встречи с Дашуткой. Ему было совестно глядеть в глаза матери и отцу. А когда случалось встречать Епифана или Аграфену, он готов был провалиться сквозь землю. Но несмотря на это, он не мог отказаться от свиданий с Дашуткой. Едва приближался условленный час, как, забыв обо всем, бежал он в черемушник на той стороне Драгоценки, где встречались они чаще всего.

Густ и развесист был тот черемушник. В самый светлый день в иных местах там стояли прохладные сумерки. Много было в черемушнике и укромных местечек, где считали себя Роман с Дашуткой в полной безопасности. Были убеждены они, что только тенистый черемушник и знает их тайну. Но это было не так. И первый убедился в этом Роман.

В один из праздничных дней пришел он на бревна к церкви, где коротала в тени тополей досужее время большая группа парней и пожилых казаков. Платон Волокитин, расстегнув воротник чесучовой вышитой рубашки, сидел на бревне и рассказывал длинные и всегда смешные истории из времен своей военной службы.

Больше всего любили парни много раз слышанный рассказ о том, как довелось однажды Платону в Харбине бороться с цирковым борцом. Все слышали этот рассказ неоднократно. Но при каждом удобном случае просили Платона повторить его. Так случилось и на этот раз. Данилка Мирсанов, подмигивая дружкам, обратился к Платону:

– Дядя Платон, расскажи, как с силачами боролся.

– Да ведь слышали вы про это не один раз, – пробасил Платон. – Вам бы только зубы поскалить. Кобылка…

Наконец, уступив настойчивым просьбам, начал рассказывать:

– Стояли мы, значится, в городе Харбине… А в Харбине есть огромнющий цирк. Однажды, по случаю Пасхи, нас туда и пригрудили весь полк сразу. Шесть сотен нас привалило, а заняли мы всего половину скамеек. На остальных, конечно, вольная публика расположилась: китайцы купеческого званья в шелковых халатах, русские барыни с зонтиками да собачками и прочая, значится, тонкая кость.

Посмотреть в цирке было на что. Мадамы там разные на веревках зыбались да по воздуху, что тебе птицы, летали. Фокусники-китайцы здорово работали. Один поставил китайчонка к деревянному щиту, да и давай в щит ножи кидать. Меня на первых порах оторопь взяла. Думал я, капут китайчонку будет. Стоит он, сердечный, белый-белый, и не шелохнется. А ножи у него вокруг головы прямо впритирку вонзаются… А другой китаец, так тот зажженную паклю глотал и в шапке горох выращивал. Дошлый был, холера его возьми.

Под конец представления вышел на круг здоровенный дядя в красных штанишках, которыми едва грех свой прикрыл. Я вот на свой рост не жалуюсь, а он меня на целую голову повыше был, да и в плечах куда пошире. Напружинил, холера, руки, и вспухли на них шишки величиной с добрый арбуз. Дядя этот с лица весь красный, прямо лопнуть хочет. Он там перед этим всех других силачей под себя уложил. Ни один против него не устоял… Ну, значится, вышел он и давай по кругу этаким фертом прохаживаться… Публика, конечно, ему в ладошки шлепает, цветы кидает… Потом про него и объявили, что ищет он желающих помериться с ним силой. Раз объявили и два, но желающих не находится. Тут вахмистр нашей сотни и говорит мне: «Иди, Платон, да покажи ему, как аргунцы с такими фертами расправляются». Я, конечно, руками и ногами замахал: уволь, мол. А он, вахмистр-то, хитрюга был. Знал, как меня подзудить. «Вот, говорит, не думал, что Платон Волокитин трус». Ну и завел меня. Встаю я тут и кричу, что желаю, мол, на силача выступить, а у самого дух перехватило, глаза дымом застлало. Одни тут мне шлепать начали, а другие разные обидные словечки пущают. Дескать, куда, мол, тебе, гурану, он, мол, тебя напополам переломит. Рассердили меня не на шутку. А меня только рассерди… Дурацкий мой характер… – весело осклабился Платон и, сплюнув, продолжал: – Только вызвался я, как меня вежливенько, значится, пригласили пройти к хозяину цирка. Записали там мое имя и звание, раздеться заставили, а потом тоже в детские штанишки вырядили. Только цвет у них был другой. После этого под музыку на круг вывели. Поставили нас с силачом напротив друг друга и объявили публике, что состоится сейчас борьба чемпиона Сибири и Квантунского края Ивана Чугунного с казаком Аргунского полка Платоном Ворокитиным. Даже фамилию мою и ту перепутали. Разозлили меня этим еще больше. А когда публика начала Чугунному снова в ладоши шлепать и кричать, чтобы он проучил меня как следует, тогда я совсем раскипятился.

Тут заставили нас с Чугунным друг другу руки пожать, а потом развели в стороны и сигнал подали… А через две минуты, – самодовольно покрутил Платон усы, – Ивана Чугунного водой отливали. Я с ним долго не цацкался. Схватил его, голубчика, поднял на воздухя и тряхнул оземь. По правилам-то нужно было его на две лопатки уложить, а я не поскупился и сразу на все четыре пригвоздил… Поувечил я его ладно. Говорят, его из цирка потом в больницу увезли. Какую-то внутренность я ему отбил.

– А тебе за это ничего не было?

– Как не было, было… Четвертную мне тогда командир полка отвалил. Молодец, говорит, Волокитин, не посрамил своего полка. Вот, говорит, тебе четвертная и можешь пить сколько душа желает.

– А ты что же?

– Выпил, конечно… Только потом в китайском веселом заведении с приморскими гусарями подрался… Месяц губы за это получил да десяток раз по зубам от сотенного командира и две пощечины от полковника… Так-то вот. – И Платон поднялся с бревна, чтобы идти домой.

Поднявшись, он увидел сидевшего поодаль Романа.

– Подойди ко мне, Ромка, – сказал он ему.

Роман подошел. Платон взял его за руку и, увлекая за собой, пробасил:

– Поговорить мне с тобой надо. Разговор у меня серьезный будет.

– О чем? – спросил недоумевающе Роман.

– Сейчас узнаешь, подлая твоя душа.

Когда отошли от бревен шагов на сорок, Платон крепко сдавил Роману руку и спросил:

– Ты что же это, подлец, делаешь?

– Да ты о чем? – изумился Роман и попробовал вырвать от него свою руку.

Не выпуская ее, Платон ошарашил его вопросом:

– Ты что же, кобель бессовестный, с Алешкиной бабой путаешься? Девок тебе нет, что ли?

Роман, никак не ожидавший этого, начал было запираться. Тогда Платон сказал, саданув его в бок кулаком, что собственными глазами видел он, как сидел Роман в обнимку с Дашуткой в черемушнике. И Роману осталось только моргать глазами. Платон взял его левой рукой за шиворот, встряхнул и процедил сквозь зубы:

– Ежели хочешь, чтобы была у тебя башка на плечах, не путайся больше с Дашуткой. Алешка мой крестник, и ежели ты будешь его бабу в кусты водить, пришибем тебя, блудливого, и следов не оставим. Заруби это себе, кобель несчастный, на самом видном месте. Жалеючи Алешку, не стал я прошлый раз скандал затевать. А то бы вы у меня как миленькие прошлись по улице на поводке. Пусть бы тогда краснели за все отцы с матерями.

Роман потупился и шел за Платоном, ничего не видя, не чувствуя ног под собой. Было ему стыдно и мерзко. Только раз во всей своей жизни он пережил подобное состояние. Это было лет семь назад, когда поймал его в своем огороде Иннокентий Кустов с карманами, набитыми стручками гороха. Иннокентий намотал ему тогда на шею добрую охапку гороха и по людной праздничной улице повел к отцу. Не отцовские лютые побои запомнились навечно в тот день Роману, а это позорное шествие с зеленым хомутом на шее… Сейчас его шею не обвивали гороховые пряди. И никто из людей не догадывался, о чем толковал с ним Платон, но было ему не легче.

Долго срамил его Платон. Всячески добивался он от Романа обещаний не встречаться больше с Дашуткой. Но Роман, готовый на все, глядел в землю, как разъяренный бык, и отмалчивался, до крови прикусив язык. Не раз Платон готов был стукнуть его головой об заплот. Но кругом были люди, и это заставляло Платона сдерживаться.

– Ладно, – сказал наконец Платон. – Давай катись ко всем чертям. Посмотрим, что ты родному отцу скажешь. С ним я нынче же поговорю. Вот пообедаю и схожу к нему.

– Иди… Мне теперь один конец, – с мрачной решимостью ответил Роман.

Когда Платон отпустил его, Роман вернулся к парням, тщетно пытаясь показать, что ничего с ним не случилось. Но озабоченное выражение глаз и все еще горевшее лицо выдали его.

– За что это тебя Платоха пробирал? – спросил его Митька Каргин, щеря в ехидной усмешке рот.

– Горох воровать не велел, – пошутил невесело Роман и стал звать Данилку домой.

Он не сомневался, что Платон сдержит свое слово и придет жаловаться отцу. Равнодушно дожидаться этого часа Роман не мог. Придя домой, он то и дело заглядывал в окно, беспокойно прислушивался к каждому звуку на улице. И невыносимо тяжело было ему глядеть на ничего не подозревавших родителей, на празднично одетого деда, собиравшегося куда-то в гости. Наспех пообедав, решил Роман уйти из дому, чтобы не попасть отцу под горячую руку. Он зарядил ружье, рассовал по карманам припасы и пошел за Драгоценку на дальние озера.

Ликующий день был горяч и светел. На теплой зелени заречных луговин кусты разостлали свои пятнистые тени. По желтому песку на отмелях бегали, звонко окликая друг друга, кулики-красноножки, сизым дымком вилась над водой мошкара. Пахло острым и терпким черемуховым цветом. Прогретая вешним солнцем, спешила жить и радоваться суровая родная земля.

Но сегодня Роман не мог радоваться вместе с природой, и ее ликование раздражало его.

Тоскливо и бесприютно сделалось ему наедине с самим собой, едва очутился он на щедро залитых светом луговинах заречья. Идти на озера сразу расхотелось. Стало ясно ему, что никакие озера не разгонят заботы, не спрячут его от тяжких упреков собственной совести, не отдалят предстоящих объяснений с отцом.

Он тяжело опустился на траву под первым попавшимся кустом и стал бесцельно глядеть в горячую недоступную синеву небес. Когда раздумался, стал менее страшен ему неизбежный разговор с отцом. Но было обидно, что такой запутанной и горькой оказалась у них с Дашуткой любовь. И не люди запутали ее. Все испортила безрассудная гордость Дашутки, его собственная, во всем другом чуждая ему нерешительность. И тяжко было ему сознавать сейчас, что нельзя уже ничего изменить, начать снова. Правда, еще и сейчас был выход из этого положения. Все узлы можно было бы разрубить, убежав с Дашуткой. Но ведь это означало сделаться бездомным и безродным, заставить отца и деда без конца выслушивать издевки и наветы, сделать их посмешищем в глазах людей. А ведь дед у него не кто-нибудь, а первый георгиевский кавалер Забайкальского войска. С малых лет внушали ему, что дедом он должен гордиться. И приятно было сердцу Романа, когда родные и соседи не раз говорили про него, что он весь в деда. Эта лесть сладкой отравой пролилась в его душу, поселила в нем желание стать со временем таким казаком-молодцом, которым могла бы гордиться вся Орловская станица. И это во многом определило его характер, приучило с ранних лет считаться с тем, что говорят о нем люди. Стоило ему теперь представить, какие разговоры пойдут в поселке после его побега с Дашуткой, как будут рвать и метать его родные, посылая ему на голову проклятия, как последние колебания покинули его. Он решил порвать с Дашуткой. Пусть она думает о нем что угодно, он постарается забыть ее. Нечестно он поступает с ней, но иначе поступить не может…

Тени от кустов становились темней и длинней. Все дальше и дальше бежали они по яркой зелени на восток. От речки потянуло сыростью. Из поселка поднявшимся вдруг ветерком донесло хоровую девичью песню, треньканье балалайки. Это девки и парни шли встречать возвращающееся из степи стадо. И Роману стало жалко, что он не с ними, что потерян для него еще один хороший вечер.

Он встал и решил идти вслед за будоражливой, удалявшейся к воротам поскотины песней. Но тут же вспомнил, что с ним ружье, с которым тащиться туда нелепо. И это заставило его остановиться. С досады он пнул ружье ногой и снова опустился с ним рядом, поглядывая вдаль. Скоро увидел он за кустами пронизанное косыми лучами солнца и оттого золотисто-шафранное облако пыли, поднявшейся вровень с сопкой-крестовкой, услыхал далекий грузный топот и мычание коров. Потом к этим звукам присоединилось множество возбужденных голосов. Там, у поскотины, девки кинулись разбирать своих пеструх и буренок.

В это время Роман увидел на том берегу Драгоценки своего черного кобеля Лазутку. Лазутка гонялся за пестрыми бабочками, кружившимися на мельничной плотине. Бабочки, дразня Лазутку, садились у него под самым носом. Он скрадывал их ползком, но все неудачно. Поняв наконец, что хитрые бабочки только дразнят его и ни за что не дадут себя поймать, Лазутка принялся лаять на них.

Роман поманил его. Услыхав знакомый голос, Лазутка взвизгнул и кинулся через речку вброд. Весь мокрый ткнулся он Роману в грудь и все норовил лизнуть его в лицо. Роман заставил Лазутку лечь и принялся дразнить его веткой черемухи. Лазутка притворно сердился, рычал и старался схватить ветку зубами. Но скоро ему эта игра надоела, и он без сожаления покинул Романа, пустившись обратно домой. У речки он оглянулся, позвал Романа лаем и, не дождавшись, ленивой трусцой скрылся за плетнями. Роман невольно позавидовал Лазутке, которому нечего было бояться дома.

Солнце между тем закатилось, в кустах стало темно и совсем прохладно. И, запасаясь решимостью, Роман побрел из кустов, едва передвигая ноги.

– А у нас Платон был, на тебя жаловался, – поспешил «обрадовать» Романа встретившийся в ограде Ганька и, повернувшись к открытому в кухне окну, крикнул: – Пришел он, тятя!

Тотчас же показался в окне Северьян, молча оглядел непутевого сына и отвернулся. У Романа сразу появилось желание плюнуть на все и убежать куда глаза глядят. Но он тут же отказался от этого порыва и переступил порог сеней. В кухне сидел один отец. Мать доила коров, а дед не вернулся еще из гостей. Романа обрадовало это. Он приободрился, хотя виду не подал. Сесть он постарался от отца подальше и за каждым его движением наблюдал зорко.