Текст книги "На Волге"

Автор книги: Константин Паприц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Константин Эдуардович Паприц
На Волге

(Посвящается памяти Ф. Достоевского.)

ПОВѢСТЬ.

I

Знойное солнце, блестя и играя, рассыпает золотые потоки света по ясной лазури. Набежит иногда тучка, и еще ярче и радостнее выплывает оно, точно омытое ее жемчужным, прозрачным покровом. А сама куда-то дальше летит, от всех втайне держа свой путь. И небо глубокое, и тучка-суета смотрятся в безмятежную, катящую тихими струями, Волгу. Далеко разлилась она и, кажется, где-то с небом встретилась, потонув в голубом тумане. Золотистые волны ее переливаются в горячих лучах солнца. Иногда рыба всплеснет, и долго стоит звук в глубоком молчании дня. Зеленою стеной придвинулся к реке лес, обнажая песчаные, угрюмые овраги. Там тишина; устал он шуметь и поник в сладкой истоме; каждая травка приклонилась к земле и не может вдоволь насладиться своим покоем. Иногда пролетит пчела, прожужжит золотыми крыльями и усядется в чашечку яркого, душистого цветка. А тишина глубже, безмятежнее; точно все застыло под лаской ярких, жгучих лучей. Иногда, рассыпаясь серебром, подбегала волна к самому берегу, будто баюкая старый лес, и с таинственным шепотом дальше бежала, сливаясь с голубым покровом реки.

К самой воде сбегает зеленая полянка. Плохенькое деревенское стадо разбрелось по ней, мелькая между кустами и изредка нарушая тишину бряцаньем бубенчиков. По колено в воде, мерно махая хвостом, стоят коровы; в глубокомыслии остановился бык и посоловелыми главами осматривает свой гарем; по склону разбрелись овцы; несколько лошадей жадно щиплят траву. Под развесистой, угрюмою елью, весь спрятанный ее мохнатыми ветвями, лежит Ванька-пастух. На вид ему лет двенадцать. Черные кудрявые волосы окружают худенькое, бледное лицо, на котором горят, как два уголька, такие же черные глаза. Короткая рубашонка и штаны прикрывают его тело, ворот расстегнулся, и глядит оттуда загорелая, худая грудь, говоря о невеселом житье его. Но здесь Ваньке хорошо. Все лучшие минуты его жизни прошли в этом заповедном лесу. Здесь он – желанный гость; каждый кустик, каждое дерево знают его; он любит их, заботится, а за это и его здесь любят. Прошепчет ветер, закачаются вершины, а Ваньке кажется, что они ему говорят что-то ласковое, доброе; запоет птичка, и он знает, что она для него поет, ему рассказывает, потому что кому же нужна была ее песня, как не Ваньке, который с такою любовью слушал ее. Он все к себе применял. Никто от него здесь зла не видел, никто и Ваньке горя не принес. Много ему и волна рассказала, а он добавил своей детской смелою фантазией и понял остальное. То думается ему, что она рассказывает, как утонул бедный мужик, как она обняла его и унесла своим быстрым течением от родного пепелища. Никто-то над ним не поплакал, никто панихиды не отслужил. А то кажется, что водяной зовет Ваньку в свое подводное царство. И многое, многое другое представлялось его праздному воображению. Стадо далеко разбредется, а он и не замечает, – все думает свою бесконечную детскую думу. Смотрит на небо: оно – задумчивое, тихое – особенно его привлекало. В глубокой синеве коршуны парят, ласточки реют, и летят его мысли так же прихотливо, как они. Пронесется чайка, блеснув белоснежным, серебристым крылом, проскользнет по поверхности реки, схватит рыбу, огласив свою победу громким криком, и вздрогнет Ванька, – этот крик выводит его из волшебного, чарующего мирка. А кругом тишина, глубокая как небо. Прислушивается к ней Ванька и старается уловить каждый звук. Вот что-то дрогнуло, застонало вдали, что-то заунывно понеслось в безмятежном молчании дня: это бурлаки застонали свою песню. Много раз Ванька слыхал ее; он даже полюбил ее грустный, однообразный напев, но всякий раз ему становится что-то не по себе. Думает он о бедняках, об их суровой жизни, и о себе думает. А песня все льется.

«Дернем, подернем… Давай, поддавай» – звучит рыдающий припев, и вместе с ним летит дума Ваньки. Так проходили летние долгие дни. Он с счастливым сердцем встречал начало дня, наблюдал его полное течение и с восторгом провожал на ночной отдых, когда, сияя багровым светом, словно купаясь и нежась в реке, гасли последние лучи. А затем наступала тихая летняя ночь, которая любила Ваньку и ласкала его.

Только что сгонит он стадо в деревню, забежит домой взять несколько объедков и – снова назад на Волгу, где, случалось, проводил целую ночь. Сначала ему доставалось за это, даже били его, но потом, ругнув крепким словом, махнули рукой. С тех пор он стал свободен.

В эти тихие ночи Ванька был еще счастливее. Ни звука в воздухе, – только волны переливаются. Небесный свод горит звездами, ясные – мерцают они, будто чьи-то бесчисленные очи. И опять кажется Ваньке, что они на него смотрят, ему мигают. Иногда облака протянутся серебристою вереницей. Он не может оторвать глаз от небесного покрова. Вот где-то звезда понеслась огненною стрелой, блеснула на мгновенье и потонула во мгле.

«Куда улетела? – думается ему. – Это ангелы божьи играют и звездами перекидываются. Бабы мне кинули», – фантазирует он и самому смешно делается, как это он, Ванька-пастух, захотел, чтоб ангелы вспомнили о нем. Он счастлив, что они позволяют ему хоть издали смотреть на их забавы. Вообще вид неба особенно наводил его на размышления. Думал он о Боге, святых и об их счастливой жизни. Иногда в этих бесконечных думах Ванька доходил до такого состояния умиления, что в слезах изливал полноту своей души. Любил он смотреть, как тихо, величаво выплывал из-за реки месяц, покрывая ее блестящей, золотою парчой. Светлая, дрожащая лента ложилась на ее поверхности.

«Точно кто мост золотой перекинул, – казалось Ваньке, и думает он, куда ведет этот мост. – В рай! – решает он. – Вот бы попасть туда!» – и опять уносится своей мечтой. А кругом все светло под лаской чарующих лучей. И хорошо бывало ему в те ночи, и жутко. Смотрит он по сторонам и чудится ему, что это не ель стоит, а какой-то лохматый старик с протянутыми руками.

«Леший!..» – шепчет Ванька. Но здесь его никто не обижает, так не обидит и «сам хозяин». Даже думается ему, что и руки-то леший протянул, чтобы приласкать его. И жутко, и хорошо. Шу-шу-шу… шелестит ветер, а Ваньке чудится, словно шепчет старик какие-то добрые слова. А то мерещится ему, что из реки выходят русалки с зелеными волосами, струи бегут с них и переливаются алмазами в лунных лучах. Придут они к Ваньке и потащут в свои водяные покои.

«Защекочут, зацелуют», – думал он, вспоминая рассказы деревенских, и боязно ему, и хочется в то же время узнать эти холодные, неведомые ему поцелуи. А кругом серебристая, сияющая ночь. Иногда Ванька вдруг вздрагивал. Какое-то чудовище бежало по реке и, словно огненный змей, несся за ним длинный золотой столб. Пролетит чудовище, и волны начинают роптать, точно разгневавшись, что нарушили их крепкий сон. Весь полный своих фантазий, Ванька засыпал, и грезились ему светлые, сладкие сны, а утром первый проблеск дня, первый румяный луч будил его и возвращал из сказочного царства.

Первую травку весной Ванька встречал с бесконечною радостью, – эта травка воскрешала все его мечты. Он слушал, как осторожно и нерешительно начинал издалека свою песню жаворонок, и в неизъяснимом восторге, вдыхая смолистый запах леса, хотел бы сам кричать от счастья. Лес подслушивал его тайны и ласково кивал своей мохнатой головой; Ванька прислушивался к его голосу и жил с ним одной, неразрывною жизнью. За то сколько горя испытывал он, когда осенью постепенно желтели и опадали листья, когда грустно смотрели осиротевшие ветви и печально вздыхали о чем-то. Птицы улетали, и только ворон своим тоскливым кривом нарушал мертвенную тишину леса, точно пел панихиду минувшей красе его. Словно могилы возвышались груды желтых листьев и в них хоронилось Ванькино счастье. А там – зима, метели, снежные сугробы и долгие мучения Ваньки. Семейство его состояло из отца, Василия, матери, Аксиньи, и двух маленьких сестер. От него, как от старшего, уже требовали заработков. Никогда не оставляла избы Василья постоянная, безысходная бедность. Видно, ей полюбились ее черные, закоптелые стены, в которые дул и завывал ветер, жалкие лохмотья обитателей и черные куски скверного хлеба. Любила, видно, она и колоть лучины, и многие слезы, которые здесь проливались, и ругательства пьяного Василья, – а пьян он бывал часто, так что удивлялись только, откуда у него бралась водка. Видала бедность также и побои, которые выпадали на долю Ваньки, и, сидя угрюмо в своем закоптелом углу, не приходила защищать его. Как только Василий был пьян, он бил сына, бил с увлечением, до синяков.

Много и Аксинья вынесла, но потом свыклась и уже не выла, когда пинки градом на нее сыпались. Разве застонет, да и то редко. Только смотрит исподлобья каким-то безжизненным, тупым взглядом. Она была до того забита, что уже перестала чувствовать оскорбления. Жалкая, худая, с рябым лицом, она иногда забывала все окружающее, разговаривая сама с собой и своей рассеянностью вызывая новые неприятности. Когда проходил день без побоев, Аксинья начинала тужить. «Знать разгневался и смотреть не хочет, – думала она про мужа и ждала, как милости, новой затрещины. – Не бьет – не любит», – было ее любимым убеждением и в бесконечных побоях она умела находить признаки его любви. Только подчас, когда уже слишком сильно проявлялось расположение к ней мужа, вдруг ее глаза загорались каким-то странным блеском, точно у собаки, которая не знает пощады. Ломили кости, ныла спина, разрывалась от боли грудь, а Аксинье и в голову не приходило о лучшей доле. Другая жизнь теперь для нее была бы невозможна, – она так сжилась с положением забитой, что изменение ее участи повлекло бы за собой или смерть, или помешательство. А здесь она не многим отличалась от своих соседок, которые прошли ту же суровую школу.

Так проходила жизнь Ваньки – вечно впроголодь, в боязни побоев, без всякого приветливого слова. Двум сестрам его жилось легче. Ходили слухи, что вскоре после возвращения Василья из солдат родился Ванька, и родился как-то очень не во время, не в срок. Это и было причиной всех мучений его жизни. Аксинья, еще только чувствуя его, уже проклинала, как живое свидетельство ее вины. Тогда она еще не была забита. Вспыхнуло и в ней чувство, и за эту вспышку она заплатила ценой всей жизни. Кто знает, может быть и до сих пор ей припоминаются те ясные, весенние ночи, которые проводила она в соседнем лесочке. Тихие звездочки в небе горели, в кустах соловушко щелкал, и от этой песни сильнее разгоралась любовь. Тогда она была молода, здорова и горячо, страстно обнималась с молодцом уланом.

Так и родился Ванька с проклятиями. Он никого не любил из своих родных. Мать, вечно униженная, боявшаяся даже приласкать его, возбуждала в нем только жалость. Он ненавидел Василья и знал, что тот не был его отцом. Но был у него верный, неизменный друг, который не пожалел бы жизни для Ваньки и, казалось, понимал все, что творилось в детском его сердце. Это был старый, безобразный Волчок. Часто, весь избитый, Ванька, сверкая глазами, бежал с ним куда-нибудь в глушь и здесь наедине, весь в слезах, обняв своего преданного друга, изливал перед ним всю муку наболевшего сердца. Волчок в ответ только лизал его лицо. А для Ваньки это было красноречивее всяких уверений, – он видел, что его ласкают, сочувствуют ему, и без конца ласкал своего верного, старого пса. Когда летом Ванька, увлеченный своими фантазиями, казалось, забывал друга, Волчок тихо лежал около него и, сознавая всю важность минуты, только изредка на него взглядывал, умильно помахивая хвостом. Когда ночью в лесу что-нибудь возбуждало его опасение, он тихо, но внушительно рычал, как бы давая знать, какая сила охраняла его друга. Зашепчутся деревья, или птичка встрепенется, а Волчок уже наготове и, уткнув морду в лапы, свирепо рычит. Он бдительно охранял тишину, которая приносила столько отрадного его бедному, маленькому Ване. Он относился к нему даже как-то покровительственно, как старый дедушка к неопытному внуку. Волчок отличался самыми философскими взглядами на жизнь. Те бесконечные пинки и побои, которые выпали на его долю в продолжение длинной жизни, закалили в нем дух спартанца. Он не возмущался даже и тем, что, несмотря на его старые годы, его преисправно колотили до сих пор, уже не говоря про лишение каких бы то ни было удобств жизни. Удрученный годами, он, кроме того, страдал падучею болезнью. Под старость припадки ее, по каким-то обстоятельствам, случались у него все реже и реже. Но именно, благодаря этой немощи его, и совершилось знакомство Волчка с Ванькой. До тех пор он не имел даже приюта и кочевал с одного двора на другой, пока его не выгоняли вон после тяжелого припадка падучей. Года три тому назад, в какой-то праздничный день, Ванька вышел на улицу и был свидетелем следующего зрелища: человек пять ребятишек разных возрастов, громко смеясь и шумя, тащили на привязи черную косматую собаку. Несчастная билась, жалобно визжала, но ничто не было в состоянии пробудить жалость в ее мучителях. Они так были увлечены своим предприятием повесить собаку, так им хотелось видеть, как при этом она будет себя вести, что не могли отказаться от удовольствия только потому, что ей это могло быть не совсем приятно. Хохот мужиков, глазевших на улице, благодаря праздничному дню, еще более подстрекал ребят к исполнению задуманного дела. Остроты сыпались на несчастную со всех сторон. Ванька долго смотрел на эту картину. Что-то особенное совершалось в его душе. Казалось, слезы хотели политься из глаз, жгучая жалость к обреченной на жертву переполняла его существо. Но слезы не потекли, а только зажглись глаза каким-то нехорошим огоньком. Он рванулся в толпе, ударом сшиб с ног двух мальчуганов и несчастную освободил от душившей ее петли. Трое остальных, пораженные смелостью того самого Ваньки, над которым всегда издевались, а главное – неожиданностью дела, быстро отретировались. Ванька вышел полным победителем и, весь бледный, с горевшими глазами, вел трофей своей победы. Молва о нем разнеслась по всей деревне. С этой минуты и началась глубокая, задушевная дружба между ним и собакой. Что бы ни случилось с Ванькой, Волчок все понимал, и горе, и радость. Так проходила их жизнь: зимой били обоих, а летом они мечтали. Впрочем, их взгляды на природу расходились. Когда Ванька с благоговением смотрел ночью, как выкатывался на небо огненный шар, как он плыл по тихому своду, Волчок начинал рычать. Он не любил месяца, – должно быть его смущал его ясный, безмятежный вид. Иногда, в припадке враждебного чувства, он даже взвывал. Впрочем, старый дедушка Волчок, наконец, сделал уступку Ваньке и теперь уже не рычит на месяц, а только враждебно, исподлобья на него посматривает. Вообще Волчок, постигший житейскую мудрость, отличался более положительными взглядами и часто в то время, когда Ванька далеко уносился в своих мечтах и словно, забыв все земное, парил в небесной вышине, Волчок рыскал по лесу, отыскивая добычу. Дружба их скрепилась еще более благодаря одному обстоятельству.

II

Зимний январский вечер. В избе Василья – стужа, ветер дует в щели. Голод с холодом уселись по углам и держат всех в своей могучей власти. Даже тараканов – и тех не видно: знать, есть нечего. На палатах лежит пьяный Василий. Он совсем захмелел и только изредка срываются с языка какие-то несвязные слова. Аксинья, что-то шепча, стругает лучину, на лавках спят, прикрытые лохмотьями, две сестры Ваньки. Сам Ванька, дрожа от холода, в рваном ватном зипуне сидит у окна. Неоконченный лапоть лежит перед ним, кудрявые волосы расползлись по лицу, а взор устремлен куда-то далеко, туда, где на просторе бесится и рвется метель. Снежные хлопья облипают окна; ветер все жалуется на свою горемычную долю. Тоскливо и жутко. Треснет лучина, и опять молчание. Аксинья замолкла, села на лавку и куда-то устремила свои оловянные глаза. А Ванька далеко унесся своей думой. Щемит что-то сердце. Смотрит он в окно и чудится ему, словно покойник бродит по земле и о чем-то так горестно плачет.

«Эх, жизнь ты горемычная», – думается ему и далеко он уносится в дремучий лес, где так жутко теперь, или в поле, где борется какой-нибудь крестьянин с злою непогодой.

«Вишь, сосед Иван за дровами уехал… Тяжко придется ему». И представляется Ваньке, что Иван замерзает, а савраска его поникла головушкой и тоже ждет кончины. А кругом-то, носится, словно бес, шальной ветер: то заплачет он, а то так захохочет, что мороз по коже подерет. Посмотрел Ванька кругом, и еще более жутко на душе стало. Мать недвижимо сидит и все смотрит куда-то, лучина догорела и только по временам вспыхивает слабыми искорками.

«Поесть бы чего, – вспоминает он, – да хлеба нет, до завтра подождать», и думает он о всех тех, кому есть нечего. А метель все сильнее ревет.

– Эй, Ванька! – вдруг раздается пьяный голос Василья. Ванька вздрагивает, – чует он недоброе в этом хорошо знакомом ему крике. Думы в миг разорвались и разлетелись в разные стороны, остался лишь печальный полумрак, холод и тяжелое, давящее чувство.

– Водки давай! – ревет пьяный. – Аль, леший, не слышишь?

– Водки нет, – шепчет Ванька.

– Слышь, давай! – все громче ревет Василий, вставая с палатей, которые жалобно под ним поскрипывают. Лучина совсем померкла, кругом глубокая тьма, слышно, как Василий идет к шкафу, как он берет пустой полуштоф. Рука пьяницы дрожит, посудина выскальзывает и вдребезги разбивается. Раздается громкое ругательство.

– Выпили, черти, выпили! – вопит он. – Небось я помню, сколько было. Это ты, дьяволенок! – и слова сопровождаются затрещиной.

У Ваньки даже в глазах потемнело от затрещины; он и не пытался уклоняться, а только вдруг как-то осел, съежился. Тяжелое, едкое чувство наполняло грудь; он молчал. Лицо его побледнело, но ни одной слезинки не выкатилось из глаз. Он так ненавидел теперь всю эту несчастную хату, родных своих, весь свет и свою жизнь. О, с каким бы наслаждением заснул он в уютной, тихой могиле, где-нибудь под березкой или сосенкой! И снег скрыл бы ее от всех людей, он бы белым ковриком ее покрыл и успокоил несчастного Ваньку. А отец все что-то кричит, и новый удар летит в спину. Кругом та же тьма. Аксинья со страхом забилась в угол и не смеет двинуться, чтобы не привлечь на себя внимания мужа. Ей по опыту известно, как оно дорого стоит. К участи сына она относилась равнодушно, как к чему-то неизбежному. «Знать не больно, коли не кричит» – так рассуждала она и ни одним словом не защищала сына. А Ванька этою порой, пользуясь темнотою, пробирается к двери. Явилась у него одна мысль, и на нее-то он возлагает все свои надежды. Василий шарит в шкафу, а Ванька уже у двери. Вот он схватился за скобу, толкнул ее, и дохнула на него темная, холодная ночь. Что-то отец кричал в след, но Ванька ничего не слышал, – так занят он был своей новою мыслью, так всецело был ею поглощен. Волчок, визжа и прыгая от радости, встретил его на дворе. Ванька это заметил на минуту, но тотчас же забыл. Глубокая, непроглядная тьма смотрела на него; ветер взметал целые столбы снега, рвал на нем ватный зипун, засыпал его снежною пылью. Но Ванька ничего не замечал. «Убегу, убегу, – твердил он воспаленными губами, – хоть на край света, но уйду от них, чтобы не били». На минуту перед ним мелькнула мать и жалость почувствовал к ней, но в своем ожесточении против всех он прогнал и это чувство. Явились было и сестренки с бледными, чахлыми личиками, но и их он тотчас же забыл. Так озлоблено было его детское невинное сердце!.. Покатилась слеза по лицу и тихо застыла на реснице… И метель, и ветер добрее тех, которых он оставил. Ведь если они и завывают, то потому, что самим тяжело пришлось. Вот налетел ветер, развеял его кудри, пробрался под ватный зипун, и думает Ванька, что тут не ему одному тяжело, а все о чем-то тоскуют. На все лады завывает метель, а Ванька дальше бежит. Деревня давно осталась позади и начались поля. Угрюмо стоял, весь засыпанный снегом, лесок, жалобно шелестя своими голыми ветвями. Запыхался Ванька, устал; и вот чудится ему, что кто-то ласково кладет его на землю, а он не сопротивляется, – нет, он с наслаждением ложится на мягкую, пуховую постель. Мелькнул на минуту Волчок; Ванька опустил руку в его мохнатую шерсть, и хорошо ему. Вот кто-то покрывает его белым, нежным одеялом. Обрывки мыслей летят в его голове. Вспомнились летние ночи, звезды небесные, и кажется все, что чей-то голос шепчет: спи, Ваня, спи. И крепче обхватывает он Волчка, прижимаясь к нему; тихий сон смывает его глаза. Опять припомнился сосед Иван с савраской, но ему уже не жаль их; нет, они спят на такой же мягкой постели, под ту же сладкую песню. Раскрыл Ванька глаза и видит, что с неба летят белые духи, много их, целая вереница. «Ангелы», – шепчут губы, и припоминает он, как они звездами играют. А метель бесится и вьется кругом. Волчок чувствует, что дело не ладно: не привык он видеть своего друга на такой мягкой постели, покрытого белым одеялом. Все тревожнее становится он: то, прижавшись к Ваньке, начинает обнюхивать и лизать его, то завывает, протяжно и тоскливо, среди унылого плача природы. Подергает Ваньку за руку, снова полижет лицо, но видит, что дело плохо: Ванька спит и не хочет подняться. Вот издали донеслось ржание лошади, чей-то крик, но вой метели унес слова, и опять слышен только плач вьюги. Волчок насторожил уши и чутко прислушивается. Он оставляет Ваньку и бросается в сторону. Ныряя в снегу, он тревожно прислушивается и томительно взвывает. Все ближе и ближе приближается кто-то. Лошадёнка невесело переступает, погружаясь по колена в снежные сугробы, вся засыпанная снегом. Волчок громче взвывает; не жаль ему своего голоса, – от него ведь зависит спасение Ваньки. В темной мгле яснее выступают розвальни с савраской. Дядя Иван возвращается домой с тайной добычи. Только в такую ночь и можно было порубить дровец в чужом лесу, – никто не увидит и не услышит. Волчок прыгает возле него, кидается на лошадь и тревожным визгом заставляет дядю Ивана отправиться вслед за ним. Таким-то образом Волчок спас своего друга от крепких объятий старика-мороза, от пуховой, белоснежной постели его, и мальчик снова начал свою тревожную жизнь. До сих пор его сердце еще не успело окончательно ожесточиться, – нет, он всюду искал привета, ласкового слова, но нигде не находил его. Так тяжело сознавал он свое одиночество, так давили его все невысказанные мысли, что случалось, он чего-то горячо просил у Бога; слова срывались с губ, но он сам не сознавал, чего ему нужно, только чего-нибудь другого. Впрочем, за последнее время подобные минуты становились у Ваньки реже; какие-то другие мысли вкрадывались в него, и он уже не завидовал, когда ласкали других детей. Нет, теперь вдруг явилось что-то враждебное и к этим детям, и к отцам их, и к ласкам. Одна мысль порой приходила к нему и утешала его одинокого, забытого всеми. Это была надежда на отдых у Бога. Ему смутно представлялось, что его ждет на небе; но всякий раз, когда он уносился туда, где ангелы и звезды, что-то святое осеняло его. Там и его приласкают и может быть даже больше, чем других; ведь Бог видит, что здесь Ванька одинок, что его бьют, а другим и теперь хорошо живется. Но в последнее время одна ужасная, угрюмая дума явилась следствием его размышлений. Она в миг отнимала у него весь свет, всю радость, и только темная ночь ложилась перед ним без малейшего проблеска лучей. До такой степени он привык относиться недоверчиво во всем радостям, что и здесь запало вдруг в его детскую душу сомнение, и хоть Ванька отгонял его, но оно назойливо являлось при всяком удобном случае.

«Что если и там не будет радости? – шептал он в бесконечном своем страхе. – Что если и там Ваньку не примут и не приласкают? Ведь если все люди отвернулись от него, значит – он злой, дурной, а таких на небо не принимают. Ведь он мамку и всех своих не любит, и когда поп на исповеди спрашивает его об этом, он прямо говорит: нет, не люблю. А когда Бог спросит, он Ему то же ответит». Тяжело приходится Ваньке; он чувствует, что если это так, то лучше пойти к водяному, к русалкам, потому что там его не станут наказывать. Так трепетало его детское, обливавшееся кровью, сердце в темных сомнениях, в боязни чего-то еще более страшного; он, как пугливый зверек, опасался новых бед и боялся заглядывать вперед. Ванька искал выхода, и только воскресавшая природа нежным дыханием своим приносила ему примирение и забвение всех зол. Он начинал мечтать, и мечты заглушали горькую правду. И Ванька жил, жил по-своему, больше мучаясь, а иногда даже полной, своеобразною жизнью – всегда в стороне от людей, потому что от них он встречал только насмешки и обиды. «Ванька-пастух день это дня дуреет», – говорили о нем в деревне, и главным признаком дурковатости считалась его постоянная задумчивость. Бывало, летом, отправятся девки и ребятишки в лес за ягодами или грибами и натолкнутся на Ванькино стадо. А он и не замечает никого, смотрит в небесную высь, точно унесся с земли своей думой. И дети, и взрослые одинаково невзлюбили Ваньку. Может быть в этом сказывалось их тайное сознание его превосходства над ними, и за это его не взлюбили. С годами Ванька все более уходил в самого себя. Бог знает, чем бы кончилось подобное состояние, если бы не совершилось в его жизни события, открывшего ему много радостей; оно бросило внезапно несколько светлых лучей, которые согрели и приласкали Ваньку. Он перестал быть забытым и одиноким. Видно, сжалилась над ним, наконец, сердитая мачеха-судьба.