Текст книги "Две жизни. Часть IV"
Автор книги: Конкордия Антарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
И. поклонился и сел, а Раданда встал, благословил широким крестом всех присутствующих и сказал:
– Тем, кого я оповестил, я скажу свое прощальное слово в пять часов. А вы, дорогие братья, вспомните, что многие из вас уже не раз провожали партии своих друзей в далекий мир, не раз сознавали, что многие опередили вас в готовности к труду и действию, и все же вы лениво дремлете в духовном сне. Пробудитесь, друзья! Лень и медлительность много хуже торопливости. Они подобны смерти, так как в них не дух растет, освобожденный, самоотверженный, но личность, ищущая себе той или иной формы, того или иного оправдания, чтобы расти и закрепощать дух в желаниях и страстях. Идите, дети мои, и подумайте еще раз, сколько вы упустили случаев встать в ряды самоотверженных слуг творящего в мире Светлого Братства.
Снова все братья стали выходить, отдавая поклон Раданде и нам. На этот раз трапезная опустела быстрее. Одни торопились, чтобы поспеть к пяти часам закончить дела в Общине и уложиться, другие спешили, чтобы помочь уезжавшим, и только немногочисленные фигуры, унылые и понурые, не разделяли общего возбуждения и равнодушно шли, точно ничего не замечали и не слышали.
Когда все вышли, Раданда пригласил нас к себе. Но И. ответил ему, что сам он пойдет со мной по делам Франциска, Бронский и Игоро должны сейчас же пойти домой и записать все то, что они видели утром, Лалии и Нине необходимо спешить с разборкой книг, Терезита не выполнила и трети своей дневной программы и только Никито, Андреева и Герда могут дойти с ним в его чудесную библиотеку, где он сам даст каждому из них работу.
Снова расставшись с друзьями, в сопровождении Бронского и Игоро мы пошли в наш домик за письмами Франциска. Пачка писем была довольно большая, объемистый пакет старцу Старанде лежал в самом низу. Я стал сомневаться, чтобы мы могли обойти всех до пяти часов, когда – я был уверен в том – И. должен был присутствовать в домике настоятеля. Но вопросов я не задал, завернул платок Франциска в салфетку, вложил в сумочку и стал ждать на крылечке И. Снова только сейчас я вспомнил об Эта, но на этот раз уже беспокоился не о его судьбе, а скорее о настроении бедных келейников, которые попадали, вероятно, в положение вроде моего во дворе трапезной.
И. вскоре вышел и повел меня по густой аллее, параллельной той, по которой мы въехали в Общину. Шли мы по ней довольно долго, она стала отклоняться вправо и привела нас к широким воротам и высокой ограде. Ворота были заперты. И. ударил молотком по железной плите, вделанной в ворота. Через окошечко старческий голос спросил, кто не вовремя идет. И. ответил ему что-то, чего я не расслышал, окошечко захлопнулось, и торопливые шаркающие шаги направились к калитке, которая тотчас и открылась.
Монах, открывший нам дверь калитки, был очень стар. Лицо его, все в морщинах, было беспокойно. Глаза, суетливые жесты и протестующие нотки в голосе – все наводило меня на мысль, что перед нами строптивец.
– Как это необыкновенно удачно, друг Старанда, что сегодня ты дежуришь у ворот. Именно тебя нам и надо.
– Именно меня вам и надо? Хотел бы я знать, почему это вы входите именем великого Учителя, а не знаете, что в нашем отделении сейчас мертвый час и все отдыхают. Что же Учитель вам не сказал нашего распорядка? Да и мало того, что вы сами пришли не вовремя, вы и младенца привели. Это что же, ваш любимчик? Или вы вообразили, что я буду разговаривать с вами о священных для меня вещах при этаком неосмысленном мальчугане? Чудно, право, лет вам, пожалуй, около тридцати, а такта ни на грош не приобрели.
Голос старца и вся его повадка напоминали школьного учителя младших классов, распекающего провинившегося школьника.
– Ну, чего же вы молчите? Ведь не для того, чтобы в молчанку играть, вы сюда явились? – он не предложил И. сесть, но уселся сам на деревянную скамью у круглого стола. – Никакого почтения к старости и ее покою! Ну, времена, ну воспитание! – все бормотал он себе под нос, однако достаточно громко, чтобы быть услышанным.
Мне казалось, что я уже забыл, как люди раздражаются. Но в эти минуты я готов был по-старому закричать, затопать ногами, чуть ли не расплакаться. Я прилагал все усилия, чтобы сдержаться, обливался холодным потом, но, по всей вероятности, из моих усилий ничего бы не вышло, если бы не помощь И. Он положил мне руку на плечо, взглянул – точно просветил мне мозг и сердце, – и я сразу опомнился. Я понял, что я думал о себе, о мнимом унижении моего дорогого Учителя, а не о несчастном старце, не имевшем сил увидеть, кто был перед ним. Я осознал, что и я застревал в эти минуты в тупике духа, поддаваясь личному восприятию момента, а не глубочайшей любви, в которой я поклонялся Вечному в человеке.
– Бедный, бедный Старанда! Когда Франциск спас тебя и прислал сюда, ты дал ему клятвенное обещание, что не нарушишь мира в Общине. Мало того, ты обещал ему вносить мир в каждую встречу, в каждое дело, что тебе дадут. Первые три дня все шло хорошо…
– Постойте, постойте, молодой человек. Вы откуда это знаете? Не верю я, чтобы Франциск вам рассказывал тайны моей жизни. Вернее, настоятель вам насплетничал на меня. Ну и хорош!.. Стоять во главе, да этак вести себя…
Старанда, вероятно, еще продолжал бы свои излияния, но глаза И. сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.
– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придется покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело. Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех учил, к какому бы труду тебя ни приставили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил великолепные стволы пальм, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, как лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными, как всюду водворялась нудная скука. И только три человека тебя ласкали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошел здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и заключил в этом недоступном покровительствовавшим тебе трем фигурам скиту…
И. помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на И., – теперь сидел сгорбившись, избегал взгляда И. и напомнил мне своей согбенностью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…
– Разве сейчас ты не отдаешь себе отчета, как ты катишься все ниже? Неужели ты дойдешь до пределов меры вещам, и, несмотря на все усилия любви Франциска, Светлому Братству придется прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?
Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и еще ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдает себе отчет, правильный и точный, о своем истинном поведении. Огромная жалость залила мое сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к. И., стараясь слить свои маленькие силы доброты самоотвержения с его мощью.
– Бедный Старанда, – еще раз повторил эти слова И.
Но как по-иному они для меня зазвучали! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня они и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще, благодарно взглянул на И., и несколько крупных слезинок скатилось по его морщинистым щекам.
– Франциск говорил тебе о двух вещах. Первое, что он старался тебе объяснить, – что каждый видит только то, что дух его – чистый или засоренный – позволяет ему видеть. Второе, чего ты не мог усвоить, – что действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отъединяться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим поведением труда в дне ковать ту или иную связь, ткать ту или иную сеть, в которую ловишь людей или ловишься сам. И такова твоя сеть – будет ли то сеть добра и любви или самоотвержения и красоты, будет ли то сеть эгоизма и раздражения – в нее ты входишь сам и вводишь встречного. Тобой ткется та или иная атмосфера, атмосфера добра или зла. Нет ни добра, ни зла самих по себе. Существуют они лишь тобой, как и другими людьми, сотканные. Как и нет для каждого Бога, помимо того Величия, что дух его может постигнуть. Франциск говорил тебе, что все твои дела будут отчетливо видны Светлому Братству. Что полная запись твоих дел будет отражаться в хронике Вечного. Милосердие Франциска посылает тебе выписку из этой хроники за все время твоей жизни здесь, то есть за весь тот период, что протек с минуты твоего с ним свиданья. Он говорил тебе, что ты должен каждый день жизни начинать благословением Вечного в человеке, ты же начинал его, составляя себе список, кого и чему ты должен поучить, кого и как ты должен «пробрать». Иными словами, живя среди людей, всю жизнь «искавших» Бога, ты действовал с теми, кто видел только человеческие качества в людях, видел пятна на них, но ни разу не поднял очей духа к их святая святых. Потому ты и в себе не смог расширить свою святыню, а все суживал вход в собственный храм сердца. Юноша, чистоты рук и сердца которого ты не заметил, принес тебе письмо и выписки Франциска. Уйди в уединение на семь дней. Постарайся радостной мыслью понять глубину любви Франциска и заботы Светлого Братства. Очисти налипшие на тебя привычки воркотни и раздражения и пойми, что они довели тебя до последней черты. У тебя есть еще сейчас время. У тебя есть еще выбор. Ты можешь еще завоевать свое освобождение. Тебе дано долголетие, чтобы ты смог еще сбросить с себя кучу предрассудков, которые закрепостили твою мысль и волю. Оставь свои навыки всех исправлять и воспитывать. И кривое деревце может доставить людям радость своей листвой и помочь своей тенью. Не на том сосредоточивай внимание, чтобы его выпрямить. Но чтобы ему, кривенькому, подставить палочку твоих радостных забот. Какой толк, встретив чужую жизнь, все читать ей нравоучения? Кто может поверить, что ты любишь человека, воспитываемого тобою, если он видит в тебе постоянное раздражение, обидчивость, требовательность к себе? Разве слова могут убедить? Только живой пример может увлечь и пробудить в человеке его высшее желание следовать за тобой.
Бессмысленны все попытки «воспитать» в человеке то, чем ты сам еще не владеешь. И каждое твое слово пронзит пулей сердце и мысли человека, если их посылала твоя истинная доброта.
– О, Учитель, теперь я узнал тебя. Ты тот чудесный брат, что спас нас в пустыне от песчаной бури. Боже мой, почему же я не узнал тебя сразу? Ведь я обещался по гроб жизни молиться за тебя, и я не молился. Даже не вспоминал тебя. И это, значит, я найду в выписке Франциска?
– Не огорчайся чрезмерно. Не теряй времени на раскаяние и уныние. Действуй, твори Духом своим, не старое, как факты, вспоминай. Но помни только, что подход твой к людям был неверный. Ты мог радовать и утешать, мог мирить и щадить, а ты огорчал и раздражал, высчитывал вины и наказывал.
Не укором звучал голос И., но такой лаской состраданья, точно не было в этом вины Старанды, а была беспомощность человека, не имевшего дальнозоркости духа. И. подошел к Старанде, беспомощно стоявшему и утиравшему с трудом удерживаемые слезы.
– Этот юноша подаст тебе пакет. Ты найдешь в нем письмо Франциска и письмо Али, которое я приложил туда, – И. обнимал старца и нежно гладил по голове.
И как изменился Старанда! Старенький-старенький, весь дрожавший, приникший к И., точно слабый ребенок, он был кроток… и добр. Под ласкающей рукой И. он становился все добрее и кротче, все милее и спокойнее.
– Простите мне оба. Я все смешал, все перепутал, все забыл, что знал. А сейчас мне кажется, будто я и не жил, так пусто в моем сердце. Тяжесть недовольства из него ушла, а доброта еще не пришла. Ох, пойму ли я ее, доброту-то?
– Не только поймешь, если будешь добр, но я уверен, что еще при мне выйдешь из скита обратно в Общину и многим украсишь жизнь своей добротой.
Ступай к твоему настоятелю, попросись в уединение и там прочти много-много раз все то, что найдешь в пакете Франциска. Передай пакет, Левушка.
Я вынул пакет. Всей доступной мне мощью мысли я звал Франциска и молил его помочь Старанде. Я просил его оставить старцу его платок, я верил, что святая доброта Франциска перейдет с этой реликвией к мыслям Старанды и поможет его сосредоточенности. Я задрожал. Я увидел Франциска стоящим с красной чашей в руках, улыбавшегося и шептавшего мне: «Отдай, отдай».
Видение исчезло. Я стал уверенно разворачивать салфетку, вынул из платка все письма, кроме пакета Старанды, завернул их в салфетку и вложил в сумку.
Свернув аккуратно платок, я поклонился низко старцу и подал ему пакет. Я взял его старенькую, маленькую ручонку и вложил в нее пакет.
– Платок этот Франциск приказал мне передать тебе, дорогой отец. В минуты самые трудные утирай им лицо, шею и руки и Воля-Доброта Франциска немедленно поможет тебе. Прости, – я снова низко поклонился несчастному, всем сердцем сострадая ему.
– До свиданья, Старанда. Я буду навещать тебя в твоем уединении.
И. обнял старика, и через минуту мы шагали по аллее. Мне казалось, что прошел не час времени, но целая вечность протекла, так я был разбит и бессилен.
– Соберись с силами, дружок, вот тебе пилюля Али. Давненько не приходилось тебе к ним прибегать. Из сегодняшнего опыта крепче осознай, как необходимо оберегать себя от раздражения. Твой дух и твое тело уже слились в одно гармоничное целое. И раздражение выталкивает тебя из атмосферы выше тебя стоящих, к которой ты прирос. Невидимая тебе и только ощущаемая как мир и радость в минуты гармоничного состояния, эта атмосфера разрезается твоим раздражением, проводник твой опустошается, и ты смертельно страдаешь. Запомни этот опыт и больше ни к одной встрече не подходи лично. Думай всегда, зачем надобно Жизни, чтобы встреча твоя состоялась, ибо только Жизнь видит ученик перед собой, только ее зов слышит во встрече.
И. усадил меня на скамью среди тенистых деревьев и сел рядом со мной. Довольно скоро моя слабость и головокружение прошли, пилюля Али восстановила мои силы и жара перестала мне казаться такой нестерпимой. Заметив, что дыхание мое нормально, что сердцебиение мое прошло, И. приказал мне омыться в душе, в пяти шагах от которого мы сидели. Возвратившись из душа, где мне снова молча брат подал свежее платье, я чувствовал себя Голиафом. Все же И. продержал меня в тени еще минут десять, и только тогда мы двинулись дальше.
– Несмотря на то что сегодня тебя следовало бы пощадить, мы все же выполним миссию Франциска до конца. Вскоре возвратится Ясса из своего более чем тяжелого путешествия, и оно будет его последним подвигом в той ступени знания, в которую он посвящен. С его возвращением тебе прибавится дела: ты должен будешь ему переводить книги, которые я тебе укажу. Ясса не знает тех языков, которые ты изучил в Общине. Времени ему их изучить уже нет. Его рост за последнее время совершился так сказочно быстро, что следующая ступень посвящения сама открывает ему дверь. Сегодня ты закончишь миссию Франциска, а завтра начнешь передавать письма Дартана. Я освобождаю тебя сегодня от вечерней трапезы. Вместо нее снесешь мой привет двум сестрам из оазиса Дартана, познакомишься с ними, и они будут помогать тебе в деле передачи приветов и посылок из оазиса. Держи в памяти сегодняшний опыт и слушай только зов Жизни, в какой бы внешней форме Она ни предстала перед тобой.
Мы довольно долго, вероятно около двух часов, путешествовали по Общине. Много разных фигур запечатлелось в моем сердце. И как я был счастлив видеть их! Это все были лица радостные, ласковые, спокойные. Были и старые, и молодые. Были люди очень высокой культуры, поразившие меня своими манерами и образованностью, сквозившей в каждом слове, были и совсем простые люди, научившиеся грамоте и ремеслам в Общине. Весь этот калейдоскоп лиц снова меня утомил, но утомил радостно, наполнив счастьем удачно выполненного поручения. Что меня особенно поразило – все эти люди благоговейно благодарили И. за совершенное когда-то их спасение. Невольно я задумался, когда же и как успевал И. делать столько дел и удерживать в памяти образы людей в Индии, в Европе и Азии и, быть может, еще в тех странах, о которых я и понятия не имел…
Мы возвратились домой. И. вызвал молодого брата, данного нам Радандой как проводника по Общине, назвал ему имена тех сестер в оазисе Дартана, о которых сказал мне, и велел через час зайти за мной, чтобы проводить туда.
И. провел со мной этот час в своей комнате, где усадил в удобное кресло и кормил прекрасными фруктами.
– Сегодня, когда ты так разбил все функции своего проводника, ничего кроме фруктов не ешь. Если, возвратясь, почувствуешь голод, подожди меня, я захвачу тебе хлебцев от Раданды. Об Эта не беспокойся, я его приведу. Он ведь теперь элегантно воспитан.
В комнату постучал брат-проводник, И. дал мне письмецо и пакет сестрам. Он ласково со мной простился, и я вышел в сад, думая всем сердцем, что Жизнь зовет и движет меня по своей великой Мудрости.
Глава IV
Мои новые знакомства в Общине. Первая неудача во встрече с жителями из оазиса Дартана. Раданда. Часовня Радости. Выполнение поручения Дартана с помощью Раданды
Все люди, которым я относил письма Франциска, поразили меня своею жизнерадостностью. Но не только одним удивлением этим их свойством запечатлелись мои встречи с ними. Каждый из адресатов активно окружал меня сетью своей простой доброты. И я на деле понял, каким образом человек сам кует сеть связи со своим окружением. В моем сознании проявилось новое действенное зерно: жить – значит выливать из себя эликсир Жизни – радость.
Я присмотрелся к брату-проводнику. Это был совсем молодой человек, на вид лет восемнадцати, стройный и довольно красивый, хотя все отдельно взятые черты его лица были неправильные. В нем была веселость, жизненность и полная уверенность. Шел он легко и несколько раз принимался мурлыкать песенку, но каждый раз, поглядев на меня, он точно извинялся за нарушенное молчание, улыбался и умолкал. Я спросил его, давно ли он живет в Общине.
– Давно, здесь родился. Мать моя лет десять уже как ушла в скит уединенных. Как только увидела, что я хорошо учусь в школе и больше не нуждаюсь в ее опеке, так и ушла.
– А что вы делаете сейчас?
– Сейчас я готовлюсь к сдаче государственного экзамена в каком-нибудь из университетов, куда меня отвезет Учитель И., если найдет мои знания удовлетворительными.
Я остановился на месте как вкопанный и мгновенно превратился в Левушку-лови ворон. Всего я ожидал, но такой ответ не снился мне и в лучшем сне.
Своим видом я насмешил брата. Он раскатисто расхохотался, заразил и меня своим смехом – я залился, мальчишески забыв все и вся.
– Бог мой, – отдышавшись наконец от смеха, сказал я ему. – Ваш ответ встряхнул меня, и даже вся моя усталость слетела. Еще раз я вижу, что абсолютно не умею разбираться в людях, не умею читать их глубокие силы. Я ожидал всего, только не такого ответа. Я должен просить у вас прощения: я даже не спросил вас о вашем имени, считая свою встречу с вами случайной, мелькнувшей на один миг в стенах Общины. Я думал только об исполнении данного мне Дартаном поручения и… забыл поклониться Единому в вас. Простите меня.
Брат остановился, лицо его стало очень серьезно, что изменило его почти до неузнаваемости.
– В вашем невнимании ко мне лично нет ничего удивительного, – сказал он ласково. И даже голос его изменился, стал глуше и теплее. – Каждый из нас пропускает мимо без внимания сотни встреч, потому что не выработал привычки гибко и всецело переключаться полным вниманием от одного предмета к другому. Несмотря на то что нас здесь с детства воспитывают, развивая точное внимание, я научился ему только тогда, когда Раданда стал заниматься со мной древними языками. Ах, какой он замечательный учитель, какая радость проводить с ним время!
Ответ брата еще больше сразил меня. Я думал, что Раданда полусвятой. Но чтобы Раданда был ученым, знатоком греческого и латыни, чтобы он мог их увлекательно преподавать!
– Вы ведь многих здесь посетили в сопровождении И. Я был как раз у старого графа, когда вы отдавали ему письмо Франциска. Граф – знаток истории и выдающийся лингвист. С ним я проходил специальный курс истории и литературы всех народов. Он дал мне так много знаний, что я не сомневаюсь в успешности экзамена по истории и языковедению.
– Скажите, как ваше имя?
– Меня здесь зовут Славой. Имя мое Вячеслав, а фамилия Силько. Вот мы и у цели. Обе сестры считаются у нас лучшими математиками. Я слышал, что у них есть дипломы из каких-то университетов, но так как они очень замкнуты и ничего о себе не говорят, кроме дела данной минуты, то точно о них я ничего не знаю. Они живут здесь не так давно, не более десяти лет.
Мы подошли к хорошенькому домику, первому оранжевому по окраске, который я увидел здесь среди белых домов Общины. На балконе сидели две еще не старые женщины. По их одежде я сейчас же узнал, что они из оазиса Дартана. Заслышав шаги, они подняли головы от книг, над которыми склонялись, и одна из них вышла нам навстречу.
– Ты что, Слава, ко мне?
– Нет, я привел к вам келейника и секретаря Учителя И. – ответил Вячеслав, кланяясь сестрам и пропуская меня вперед.
Лицо женщины вспыхнуло ярким румянцем. Ее сестра подбежала к ступеням балкона, почти вскрикнув:
– Учитель И. здесь? Когда приехал? С кем он? Где он?
Слава улыбнулся быстроте ее вопросов.
– Вот этот брат все вам толком расскажет. Я оставляю его у вас и через час зайду за ним.
Сестры пригласили меня к себе на балкон. Я рассказал им, с какой миссией прислал меня к ним И., и подал его письмо. Каждая из сестер прочла письмо, и каждая реагировала на него совершенно по-своему. Старшая, молчаливо приветствовавшая меня, очень просветлела от радости. Лицо ее выражало теперь счастье, почти экстаз. А младшая, засыпавшая меня вопросами, имела вид удрученный и скорбный.
– Я думала – конец, – прошептала она едва слышно, садясь в кресло у стола и впадая в апатию.
– Милая Рунка, перестань быть ребенком. Разве ты не видишь, что Учитель дает нам поручение? Неужели ты можешь принять в унынии первое поручение дорогого Учителя, спасшего нам жизнь?
– Да, конечно, ты права, Роланда. Но у меня нет больше сил жить здесь. Я хочу домой, в оазис, а оттуда – в широкий мир. Я больше здесь не в силах жить.
Я хочу учиться и видеть людей. Можно же наконец нас пощадить, – разбитым голосом, со слезами говорила Рунка, перейдя на французский язык.
Роланда нежно обняла ее, гладила ее чудесные черные волосы и ласково, тихо отвечала ей на том же языке:
– Ты ведь сама знаешь, что припадок раздражения пройдет. Никого добрей тебя нет, усердная моя сестричка. Вспомни, в каком состоянии ты была, когда Учитель И. вывез нас сюда. Здесь ты окрепла, здесь ты многим принесла помощь. Утешься сейчас. Посмотри, как ласково и дружелюбно глядит на тебя юноша. Он подает тебе пакет. Возьми. Он никак ведь не ожидал встретить здесь драматическую сцену вместо помощи, которую ему обещал в нас Учитель И.
Рунка отерла слезы и жалобно, точно ребенок, сказала мне:
– Простите, брат. Я десять лет не могу примириться, что оторвана от всего родного и близкого. Все вспоминаю разлуку с любимыми. Но… в этой разлуке виновна я сама. Мне очень стыдно, что я вас заставила быть свидетелем такой неприятной сцены. Я готова выполнить то, чего желает Учитель И., со всей любовью и усердием. Поверьте, это доставит мне одну радость… Я протянул ей пакет, данный мне И. для сестер.
– Я очень хорошо понимаю, как скорбит сердце человека, когда ему приходится отрываться от самого дорогого в жизни, что кажется кому-то единственным смыслом и красотою. Страдание, пережитое от такого разрыва, оставляет надолго следы. Даже тогда, когда уже раны личной скорби зажили, когда уже понимаешь, что смысл жизни в Вечном, которое ты отыскал в человеке, а не во временной его форме, и тогда еще живет в сердце память о пережитом страдании, хотя само страдание уже кажется только эхом прошлого.
– Я много раз на время достигала этой мудрости за прожитые здесь десять лет. Но достаточно какой-нибудь внешней искры, чтобы я поняла всю неустойчивость своего внутреннего мира. Ваши слова еще больше устыдили меня. Какое счастье, что Учитель И. не сам пришел, а прислал вас! У меня есть время прийти в себя. Если бы вы знали, как милостива ко мне Жизнь, послав мне такого нежного и заботливого друга в моей сестре Роланде. Роланда добровольно оставила мир и науку, которой она предана как своей единственной страсти, оставила и оазис, куда я ее увезла с собой. Роланда живет всюду в Вечном. Если бы не было ее подле меня, я бы уже не существовала.
Рунка могла бы и не говорить мне всего этого. Я сам понял – точно по книге прочел – жизнь и взаимоотношения сестер.
– Быть может, нам не стоит терять времени? Если хотите, начнем сегодня же знакомство и пройдем к кому-либо из жителей оазиса, – Роланда старалась дать иное направление нашему разговору. – Здесь, рядом с нами, живут мать и сын. Оба очень добрые, но неуравновешенные люди. Знакомство с ними будет для вас приятно тем, что в их доме постоянно собирается много друзей из оазиса. Вы сразу попадете в гущу этих людей и поймете их интересы и настроения, уровень их культуры и вкусов.
Я был очень рад пройти в ближайший домик. Мы оставили Славе записку на столе, прося его зайти за мною в соседний дом. Когда мы подходили к дому, в который меня вели сестры, то уже за несколько шагов был слышен шумный разговор, похожий скорее на спор, чем на обычный мирный разговор. Комната, куда мы вошли, больше походила на гостиную восточного стиля, чем на обычную приемную комнату, какую я рассчитывал увидеть в Общине. По стенам стояли широчайшие диваны и висели ковры, в середине комнаты были расставлены маленькие круглые столы с низкими креслами, и все это было занято людьми, громко смеявшимися, которые, разбившись на группы, интересовались только своими ближайшими соседями, не обращая внимания на всех остальных.
– Бог мой! Наши ученые затворницы! – вставая с места и подходя к нам, сказала седая элегантная женщина, прекрасно одетая по моде оазиса Дартана. – Какой же это рыцарь нашелся на Земле, сумевший вытащить из башни заколдованных принцесс? – женщина смеялась, обнимая сестер и хитро поглядывая на меня.
– Этот рыцарь – спутник Учителя И., – ответил Роланда.
Как только она произнесла эти слова, в комнате воцарилась гробовая тишина. Точно по мановению волшебной палочки речь каждого оборвалась на полуслове, фигуры застыли, точно в живой театральной картине.
– Позвольте познакомить вас, сестра Леокадия, это секретарь Учителя И. брат Левушка, как называет его Учитель в своем письме, – нарушила гробовое молчание комнаты Роланда.
Сестра Леокадия оказалась хозяйкой дома. Она любезно приветствовала меня, но за ее внешней любезностью я почувствовал острое беспокойство. Не менее резко ощутил я и токи окружавших теперь нас кольцом людей, лица которых были растеряны. Все веселье точно ветром смело, в комнате повисло какое-то печальное уныние.
– Деметро, сынок, где ты? – обернувшись к дверям соседней комнаты, довольно громко позвала Леокадия.
Много пар глаз пристально рассматривали меня. Я уже начинал было чувствовать смущение, как в дверях комнаты появилась рослая фигура красавца-мужчины. Это был в полном смысле слова безукоризненный красавец. Черные как смоль волосы, черные глаза и прямые сросшиеся брови, алые губы, безукоризненной правильности черты. На плечах его был красиво задрапированный ярко-красный плащ такого яркого цвета и блеска, что казался огненным. Красавец подошел к нашей группе, очень вежливо поздоровался с сестрами и с нескрываемым сарказмом посмотрел на меня. В его взгляде что-то слегка напомнило мне Браццано, хотя злой, животной злобы глаз Браццано в этих черных глазах не было. Я читал в них презрение ко всему, что не соответствовало его личным удовольствиям и шло вразрез с его вкусами и мнениями.
– Ты, мать, так поражена необычным визитом сестер-ученых, что даже забыла познакомить меня с их кавалером, – улыбаясь, но холодно и надменно сказал он матери.
– Это секретарь Учителя И., Деметро, – очень тихо сказала Леокадия. – Позвольте вас познакомить с моим сыном, – обратилась она ко мне. И снова за внешней ласковой любезностью я ощутил ее беспокойство. – Мой сын художник. Здесь он не участвует в общих работах, но в его мастерской уже много прекрасных картин.
Я понимал, что женщина говорит первые приходящие на ум слова, чтобы оттянуть время и найти самообладание. Деметро же, услыхав слова матери, рассмеялся довольно деланным смехом и, здороваясь со мной, старался быть развязным.
– Узнаю Учителя И.! Всегда выберет себе спутников самого неожиданно разнообразного вида и характера, что мне, художнику, исключительно интересно. Скажите, пожалуйста, на этот раз все его сопровождающие так же молоды, как вы?
Он дерзко рассматривал меня, бесцеремонно отодвинул какого-то человека, несколько закрывавшего от него мою фигуру, и, рисуясь своей красотой, поправлял красивой рукой свой огненный плащ. Я не успел ему ничего ответить, как услышал голос Рунки:
– Мы привели сюда посла Учителя И. не для того, чтобы вы красовались перед ним в своих театральных позах, Деметро. Он их много, вероятно, видел, пока жил в мире, но для того, чтобы в доме вашей матери он мог увидеть все лучшее, что здесь живет из нашего оазиса. С ужасом я вижу, что десять лет вашей жизни здесь оставили вас все таким же.
Голос Рунки, взволнованный, глубокий, прервала Роланда:
– Деметро, гость в доме – первый человек, которому отдают все внимание. Таков завет дедушки Дартана. Гость же – посол Учителя – священный человек для каждого обитателя Общины. Почему вы хотите казаться хуже того, что вы есть на самом деле?
