Текст книги "Российский колокол № 5-6 2020"
Автор книги: Коллектив авторов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Город был захвачен восставшими в течение нескольких часов. На следующий день отряды их вышли к МКАД, теперь они были организованы, вооружены и готовились, если потребуется, вступить в бой с частями регулярной армии. Но вернувшиеся разведчики принесли обескураживающую весть: позиции регулярных частей пусты, нет техники, нет солдат, а в походных лазаретах лежат кучи трупов, которые не успели похоронить. Армия либо ушла, либо просто разбежалась. Стало ясно, что чума уже ушла за границы Москвы и теперь косила людей где-то на просторах Родины. Как далеко могла уйти эпидемия, никто и предположить не мог. Ситуация резко изменилась. Теперь главной задачей стало не вырваться из города, а, наоборот, постараться никого не впускать в него. Объективной информации о том, что творится в стране, просто не было, так что мера эта была вполне обоснованна. Позиции армии заняли отряды самообороны, быстро переориентировавшие их на отражение угрозы извне. Проблема была только в том, что у революции так и не сформировалось единого центра, несмотря на все попытки организовать его. В городе, как грибы после дождя, возникали директории, коллегии, коммуны и даже независимые республики. Каждое из этих образований тащило одеяло власти на себя и плевать хотело на всех остальных, подчас весьма враждебно относясь к своему окружению. Конечно, сразу возник и некий аморфный, безликий и бесправный Координационный Совет, которому формально подчинялись местные органы самоуправления. Но на деле каждый революционный отряд или дружина предпочитали жить самостоятельной жизнью, мало обращая внимание на болтунов из КС, весьма справедливо считая их самозванцами. Часто случалось, что глава какой-либо коммуны, недовольный тем или иным решением Совета, угрожал лично перевешать их всех на фонарных столбах, но не делал этого пока, потому что революции хватало врагов из внешнего окружения.
Большие боссы вовремя смылись, подставив вместо себя своих холуев. Им и пришлось отвечать перед восставшим народом. В среде этой номенклатурной помойки всегда было принято брезгливо выпячивать губу при слове «народ», по-барски высокомерно заявляя, что народа вообще не бывает, а есть только они – умные и успешные – и все остальное быдло. И вот когда это быдло тащило их теперь на виселицу, глумясь и линчуя по дороге, приходило ли им на ум, что народа этого, в сущности, нет? А народ этот был, да еще как был! И был он зол и злопамятен. Здесь ничего никому не забывалось и ничего нельзя было утаить. Охота на ведьм началась без раскачки, сразу, массово, безжалостно и кроваво. Революционный катарсис еще раз подтвердил это правило без исключений. Никаких особенных процедур не было, не было ни адвокатов, ни прокуроров, ни судебных слушаний. Часто дело вообще организовывали просто и без затей. Показывали толпе очередную жертву, кто-то рассказывал о явных и мнимых преступлениях данного человека и вопрошал толпу, достоин ли он жизни или смерти. Толпа жаждала мести, толпа хотела справедливого возмездия, толпа требовала кровавого искупления! Приговор тут же приводился в исполнение на ближайшем дереве или фонарном столбе. Повешение было самым популярным наказанием для тех, кто запятнал себя службой прошлому режиму. В обойме с ними шли провокаторы, сексоты и прочая публика, так или иначе получавшая свои серебряники от сгинувшего режима. Поэтому и висели на одном суку, вылупив друг на друга остекленевшие глаза, пока птицы не выклевывали их, журналист-стукач и писатель-провокатор, болтались на фонарных столбах, балконных решетках и ажурных парковых изгородях мелкие и средние чиновники, славные только поборами и умением брать взятки. Качались на ветру тела известных спортсменов, артистов, музыкантов, услужливо и умело пресмыкавшихся перед прежними хозяевами. Дружно, гроздьями облепила фонари Манежной площади думская «хамса», долго мнившая себя властью и брошенная теперь на произвол или на заклание теми, для кого они всегда были только послушными холопами. В Останкинском пруду плавали десятки раздувшихся тел, разнося ужасное зловоние по округе. Местные уверяли, что это журналисты из телецентра «Останкино», но их, кажется, совсем не волновал вопрос, за что несчастных бросили на корм рыбам.
Люди ходили теперь по городским улицам, как по мастерской сумасшедшего художника, с жутью и оторопью вглядываясь в лица казненных. Вот скандально известная светская львица, по глупости своей всю жизнь бравшаяся за роли, которые ей было не по силам играть. Ей ничего не забыли и ничего не простили, ее повесили за ноги на фонаре в Ильинском сквере. Почему именно так, неизвестно. Иные, знающие более других, говорили, что в этом якобы был заложен смысл, но никто из них не помнил, какой именно! На соседнем фонаре висело одно довольно известное «медийное лицо», прославившееся отменным хамством и наглостью, что обуславливалось его близостью к властным структурам. Тех властных структур уже не было, а врагов у него оказалось вполне достаточно, чтобы обеспечить место на фонаре. Впрочем, повешен он был без затей, за шею, и теперь его одутловатое фиолетовое лицо пугало прохожих сизым распухшим языком, торчащим изо рта. Дальше по аллее болтались еще какие-то более или менее известные москвичам висельники, сам факт присутствия которых в данной компании вообще вызывал у горожан искреннее недоумение и вопросы. А на Васильевской улице, в доме Союза кинематографистов, на оконной раме, словно чучело страшилы, повесили маститого режиссера, при жизни очень гордившегося многовековым служением своих предков любой власти без разбора. Вот только с новой не сложилось, опередил кто-то!
Стояло жаркое лето, трупы разлагались на улице довольно быстро, что усиливало и без того сложную санитарную обстановку на фоне незатихающей эпидемии, от которой ежедневно уже полтора-два десятка тысяч человек отправлялись в мир иной. Мортусы и волонтеры давно не справлялись с задачей, их ряды также редели. Никто не знал, что будет завтра. И для кого оно вообще будет. Люди быстро устали от разоблачений, виселиц и крови. Они жаждали тишины и покоя, многие только для того, чтобы умереть, другие для того, чтобы попробовать выжить. Ни то ни другое им не было гарантировано. Эпидемия не затихала. Революция ширилась. Казни продолжались. Старый мир рушился, грозя погрести под своими обломками всех, кто еще оставался в живых, а живые упрямились и жили вопреки всему. Как? Загадка! Город почти не получал продовольствия, почти не имел электроснабжения и питьевой воды. Но именно это «почти» давало возможность людям выжить. А на сотнях стихийно возникших рынках можно было достать, что душа пожелает, разумеется, по баснословным ценам. Там торговали и меняли всё на всё. Практически за бесценок сомнительные типы с бегающими глазками предлагали награбленное из московских музеев в первые дни революции и абсолютного безвластия. Если повезет, можно было приобрести «Красные виноградники в Арле» Ван Гога из Пушкинского музея или «Неизвестную» Крамского из Третьяковки, но на такой товар люди велись неохотно, предпочитая что-то практичное, на сегодняшний день. Ибо завтра чума могла прийти в твой дом, и коллекция в лучшем случае досталась бы тупому мортусу, а то и вовсе сгинула бы в огне пожара. Впрочем, желающие половить рыбку в мутной воде всегда найдутся. Таким только дай волю, а уж и без того весьма облегченный багаж моральных принципов на них никогда давить не будет.
На город между тем навалилась новая напасть. Банды иногородних мародеров стали наведываться в столицу «за зипунами», едва ли не каждый день приходила информация о нападении этих отрядов на тот или иной район города. Приходили они подчас издалека, отличались особой жестокостью и жадностью, но, как правило, быстро самоликвидировались, иногда вымирая почти полным составом. Другим, более удачливым, которым удавалось избежать гибели и уйти с награбленным, путь домой оказывался непосильным предприятием, ибо сами они становились желанной добычей местных шаек, с энтузиазмом грабивших всех, кто перемещался по территориям, которые они считали своими.
Судя по отрывочным сведениям, что доходили до москвичей, такое происходило повсеместно, и не было в этом правиле никаких исключений. Великая страна корчилась в судорогах, очень похожих на агонию умирающего который уж раз за последние сто лет тела, но сейчас это казалось особенно беспросветным и безнадежным. Люди ждали Мессию, ждали Спасителя. Героя с сияющим в руках путеводным факелом. Великого правителя с простым и гениальным решением всех проблем. А вместо этого в одной Москве одновременно существовало два десятка правительств, оспаривающих друг у друга право считаться единственно легитимным. При этом были они одно чудней другого и не имели на реальную жизнь города никакого влияния, в лучшем случае являясь объектами постоянных язвительных острот еще не утративших чувства юмора людей. Одно время забавлял народ московский воссозданный Верховный Совет СССР, заседавший на Старой площади в бывшем здании Администрации президента, поскольку в Кремль его не пустили конкурирующие правительства. Единственное, чего им удалось добиться, так это забрать себе тело Ленина из Мавзолея. С этой мумией они и заседали недели две, пока чума полностью не выкосила их ряды. Пришедшие в дом мортусы не стали вникать в тонкости момента, выясняя, кто здесь свежие жмурики, а кто музейный экспонат. Они просто собрали тела и увезли в неизвестном направлении, а само здание подожгли для верности.
Сгинувших самозванцев из Верховного Совета вряд ли кто помянул добрым словом, ровно как и остальных им подобных. Народ давно перестал обращать внимание на болтунов, тешущих свое тщеславие на костях умерших. Третий месяц свирепствовала чума, и конец ей виделся только со смертью последнего горожанина, и как всегда в трудные времена невзгод и несчастий, столь щедро достающихся на долю несчастной страны, многие стали искать защиты и спасения у Бога. Многие шли еще дальше и искали самого Бога, с радостью находя Его в своем сердце. Популярными стали у горожан разговоры о Добре и Зле, о Свете и Тени, о Милосердии и Любви. Рассуждения о текучих и подвижных границах между Раем и Адом. «Если сегодня здесь Ад, – говорили они, – это значит, что ад внутри нас!»
Для многих вдруг очевидной стала истина, которую они игнорировали столь долго. Самые наблюдательные давно обращали внимание на то, что эпидемия не затрагивала детей до двенадцати лет. Менее очевидно, но очень привлекательно звучало утверждение, что чем меньше злобы и ненависти в человеке, чем меньше он проявляет агрессии, тем меньше у него шансов заразиться чумой. Вдруг что-то сдвинулось в умах людей. Они стали опасаться не только проявлять агрессию и насилие, но и простую грубость в быту старались исключить полностью. Теперь каждый человек, как занозу, носил в себе простую мысль: я – граница между светом и тенью!
Было ли это простым стечением обстоятельств и цепью случайных совпадений, или во всей этой мистике действительно заложено было рациональное звено, пусть каждый решает для себя сам, но факт неоспорим: эпидемия с того времени действительно пошла на убыль. У людей появилась надежда, которая с каждым днем перерастала в уверенность, что, заплатив смерти страшную цену, они смогли отстоять свое право на жизнь. Старая мудрость учит: «Люди не хотят жить вечно. Люди просто не хотят умирать».
Эпидемия закончилась. Чума ушла. В тот день, когда в городе не было зафиксировано ни одной смерти от болезни, выкосившей едва ли не половину его населения, над Москвой разразился небывалый по силе ливень, который даже вообразить себе доселе было трудно. Дождь стоял стеной, словно ангелы в небе продырявили огромную дыру. Потоки воды смывали с домов и тротуаров всю грязь, что налипла на них за эти ужасные месяцы. Улицы и бульвары превратились в реки, по которым бурные потоки воды несли прочь все, что должно было исчезнуть из новой жизни. Люди попрятались от стихии по домам. От могучих раскатов грома здания будто проседали вниз и дребезжали, как хрусталь в серванте. Ослепительные молнии, как вспышки старого фотоаппарата, выхватывали неверные силуэты пустынных улиц и площадей изумленного города. Словно бы ни одной живой души не осталось вдруг. Только на Красной площади, одинокий, подставив иссушенное лицо под жесткие струи дождя, самозабвенно плясал, шлепая по лужам босыми ногами, какой-то юродивый. Он вздымал руки вверх, смеялся, обнажая воспаленные беззубые десны, плакал навзрыд, хлюпая горлом, и хриплым голосом кричал небу: «Очищение!»
Спустя несколько дней горожане уже вполне освоились со своим новым положением – людей, победивших чуму. Необходимо было обустраивать свой быт и наводить порядок в городе. Как раз в это время в районе Воробьевской набережной, напротив «Лужников», прибило труп. Много их тогда плавало в реке. Мужчины из местной добровольческой милиции баграми вытащили его на песок и тут поняли, что выловили Ленина. Переглянувшись, молча они сбросили тело обратно в воду и оттолкнули его подальше от берега. Но по иронии мумия Ильича еще пару дней болталась на воде в районе Новодевичьего монастыря. Никак не хотел вождь мирового пролетариата покидать несчастный город. Потом он пропал: может, рыбы съели, может, дальше поплыл, а может, и пожалел кто, закопал в безымянной могилке. Закончилась эпоха! Опустошенная страна приходила в себя, подсчитывая убытки и размышляя, как ей жить дальше. Люди понимали, что трудности впереди еще будут, но верили: самое страшное уже позади.
Два месяца спустя, холодным дождливым ноябрьским утром, в переполненном вагоне лондонского метро на станции «Пэддингтон» появилась старуха. Она осмотрелась по сторонам и живенько направилась к огромному фиолетовому, как баклажан, негру, нагло развалившемуся сразу на двух сиденьях скамейки…
2013 г.
Последняя сказкаВ Лесу царили Гнусь и Смрад. По чахлой, жухлой траве среди зловонных куч мусора, прошлогодней листвы, гнилых объедков и полуразложившихся экскрементов бродили вшивые оборванцы неопределенной наружности. Иные чересчур щепетильные личности из заезжих и доморощенных интеллигентов удивлялись:
– Это как же надо жить, чтобы все так загадить?
– А что такого? – отвечали аборигены. – Если не принюхиваться, не приглядываться и не прислушиваться, то очень даже ничего – вполне комфортно. Ведь дело не в приоритетах, а в тех, кто их расставляет! В конце концов, давно известно, что у нас свой путь, особенный, и этого нельзя не учитывать. А если кому запах не нравится, то нефиг вообще дышать…
Старый лесной клоп, вонючий, как падаль, и красный, как спелая клюква, несмотря на свой прогрессирующий маразм, прекрасно помнящий самые пикантные подробности чужого прошлого, прямо заявил:
– Говнецо – это ничего, в смысле медицины оно даже полезно! Я даже больше скажу, если вокруг все говно и сравнивать не с чем, то на вкус оно как папайя или, допустим, ананас. При старом Леснике мы дерьма много съели и только духом окрепли! Враги этого духа как огня боялись, иные впечатлительные натуры даже чувств лишались. А нам хоть бы хны! Сидели себе смирненько да тихонько смердели друг на друга. Прежние Лесники такое качество очень в нас уважали. Самые удачливые в результате больших высот могли достичь. Честно говоря, только из говна и получаются настоящие чиновники, уж я-то знаю!
Скакавший мимо молодой взъерошенный воробей досадливо щелкнул клювом по клопиному темечку:
– Утомил, дед. Из-за таких, как ты, в Лесу не продохнуть. Съесть бы тебя, да противно. Связываться не охота.
Обиженный клоп, окружив себя густым облаком зловония, язвительно ответил:
– А может, я потому так долго живу, что со мной никто связываться не хочет. А ты, дурак, чирикай – беда болтунов любит!
Клоп забрался было под сухой лист, но тут же высунулся обратно, злобно пообещав:
– Погодите, еще попомните… В нашем Лесу никто не имеет права чирикать безнаказанно! А набздеть я еще много смогу. Был бы спрос!
Воробей на минуту задумался: «А ведь и впрямь может. Хорошо – у меня крылья, а каково кроликам…»
С тем и упрыгал дальше.
Подобные разговоры с некоторых пор являлись неотъемлемой частью жизни обитателей Леса. Бузили все, даже паразиты, которым, в общем-то, и жаловаться было не на что. А мухи, сволочи, просто обнаглели. Расплодились в таком количестве, что стали сбиваться в банды мародеров-насильников и однажды даже уволокли взрослого лося на макушку ели, запихнули рогами в дупло и оставили бедолагу сутки трубить от страха на десятиметровой высоте. Хулиганы требовали от сохатого права на восемьдесят процентов его шкуры (для разведения личинок), а тот соглашался только на кончик куцего хвоста, вот пацаны ему конкретно и разъяснили, кто в Лесу хозяин!
Зайцы из регионального отделения партии экуменических персоналистов «Капустные братья» подняли вопрос об аморальности плотоядия в современных условиях, обосновывая свою позицию тем, что в конечном счете всех нас нашли в капусте! Зайцы не только подняли вопрос, но и понесли его на суд общественности, однако по дороге были съедены ею с потрохами.
– Время еще не пришло, – констатировал сей факт матерый волк, сыто рыгая и ковыряя грязным когтем в зубах.
В целом надо признать, что недоразвитость общественного сознания лесной братии с лихвой компенсировалась ее беспорядочной активностью, а всеобщая любовь к категорическим императивам и морализаторству разом превратила «нормальных» шизиков в депрессивных параноиков и социопатов.
– Пороть нас некому! – подвел общий итог безрадостных рассуждений сопливый слизняк.
– Хозяина нет, вот мы и обнаглели.
Убежденность в том, что без Лесника Лес – дикие джунгли, была почти культовой. Культовыми были и сами персоналии. Аборигены хорошо помнили, как Первый Лесник вознамерился создать Африку в отдельно взятом лесу и с этой целью содрал три шкуры с его обитателей. Впрочем, когда зимой большая часть зверья вымерла от холода, оставшимся пришлось часть вернуть, но уже только во временное пользование.
Его преемник пошел еще дальше. Окружив территорию колючей проволокой и пустив по ней ток, суровый новатор купировал птицам крылья, кошкам и собакам хвосты и уши, а всем недовольным – вместе с ушами и головы. Он выжег каждому на тощей голой заднице свое личное тавро с серийным номером, распределив Лес по просекам, а зверье – по баракам, и опять отобрал шкуры, заявив, что пора уже растить новые – африканские!
Шкуры с тех пор стали расти как-то неохотно и все больше шерстью внутрь. Но многим эксперимент понравился!
На фоне таких титанов последующие Лесники выглядели довольно бледно. Запомнились они разве что сентиментальной любовью к хоровому пению хвалебных гимнов в свою честь, нездоровой сорочьей страстью к коллекционированию всякого рода металлических побрякушек и невинным селекционным отстрелом инакопрыгающих, бегающих и летающих. Один из них, впрочем, народ лесной здорово повеселил: как что не по нему, психанет – и ну в собеседников своими башмаками швыряться, сколько он их разбросал – не сосчитать. Швыряет направо и налево и приговаривает: «Пидорасы, абстракционисты, космополиты еловые, я-то ничего, я-то смирный, вы еще Кузькину мать не видели, вот где страх-то!»
В общем, эстет и альтруист (в определенном смысле) был этот добрый человек.
А вот последний Лесник, наоборот, любил всяких уродцев, предпочитая, впрочем, исключительно ручных. Много он их вокруг себя развел. Умиляло его, как они, пища и пихаясь, по первому его свисту спешили за кормом. И такие они забавные при этом были, такие смешные! И ладошку вылижут, и на задних лапках спляшут, и даже в теннис с ним сыграют! Ну так хорошо, что рядом с ними отогревался он душой и сердцем! Одно плохо: как выпьет лишнего, так обязательно какую-нибудь гадость в дом тащит. Гладит за ушами, целует в лобик да приговаривает:
– Вот он, сыночек мой, вот он, наследничек!
А проспится, поглядит вокруг мутным взором да как гаркнет:
– Это что за говнюк у меня на столе сидит?!
Хрусть ногтем – и нет наследничка! Что и говорить, матерый был человечище, одно слово – Хозяин! Видимо, в один из таких запоев приволок он невесть откуда паука в стеклянной банке. Паучок был маленький, худенький, носик остренький. Одни глазки живые бегают туда-сюда. Сразу видно, голодный! Лесник ему мясца свежего с кровью дал, а тот немного перекусил, а что не осилил, по-хозяйски паутинкой оплел на черный день и скромненько в уголочке притих благодарно, глазенками-бусинками сверкая.
– Вот ведь он какой, сынуля мой! Почтительный!
Прослезился тут Лесник, хряпнул еще стопочку и вышел до ветру. Больше его никто в Лесу не видел – как сгинул мужик…
Сначала этому никто значения не придал. Все думали, чудит дядька, погуляет и вернется. Но время шло, а его все не было. И тогда заволновался лесной народ:
– Как же так… без Хозяина-то?
– Без Хозяина нам никак нельзя – помрем!
Выбрали представителей от общества и пошли к сторожке. Пришли, глядь, а сторожки-то и нет. Пустая поляна, да паутина по деревьям клочьями висит. Заскучали тут звери, испугались.
– Не умеем мы, – говорят, – коллективно Лесом управлять. Не научили нас прежде. Надо старшего выбирать.
Претенденты, впрочем, быстро отыскались. Особенно одна жаба старалась.
– Я, – кричит, – однозначно самая достойная! Во-первых, я ядовитая, а во-вторых, ежели начну икру метать, вам всем места в лесу мало станет.
Дали ей в рыло, чтобы не выступала. Но вопрос тем не решили. А тут еще дятел долбит своей красной башкой о сухой пенек и орет почем зря:
– Каждый работяга получит от меня по одной диетической личинке в сутки. Плюс бесплатное лечение у травматолога, а люди творческих профессий даже у проктолога, и это не считая возможности ежедневного созерцания восхода новой зари!
Дурную птицу утихомирили лошадиной дозой промедола. Дятел – и есть дятел, что с него взять, ежели он всю жизнь на голову стукнутый?
Время шло, а приемлемого решения не находилось. Лесной народ поднял такой гвалт с мордобоем и матюгами, что из соседнего леса, привлеченные шумом, стали зеваки подтягиваться, и что характерно, каждый со своим советом или даже планом окончательного решения всех проблем. Больше всех пеликан один старался, все поучал:
– Чего орете, работать надо, а не глотки драть…
Очень обиделись на него аборигены. Особенно жаба оскорбилась.
– Все, – кричит, – подонки, однозначно! А этот, с кошельком вместо клюва, – первый подонок! Ишь чего удумал! Мы, значит, вкалывай от зари до зари, а он наше кровное себе в хайло запихнет – и поминай как звали! Они всю жизнь такие! Зажрались, суки! Видела я тут ихнего крокодила, это сколько надо продуктов извести, чтобы из обычного тритона такую сволочь вырастить?
Плюнул пеликан досадливо и улетел, сопровождаемый завистливыми взглядами.
– Холеный, гад, а тут весь зад в клещах да морда в прыщах. Эх, не везет нам…
Не на шутку испугались обитатели леса своего сиротства. Совсем приуныли было, но тут один тощий, облезлый медведь-шатун с голоду да недосыпу о пауке вспомнил:
– Прежний Лесник не дурак был. Знал, небось, кого наследником назначать! А что до меня, так мне все равно, под чью дудку плясать. Лишь бы кормили от пуза!
Огорошенные медвежьей откровенностью, обитатели леса не нашли, чем ему возразить, а может, и не захотели: зима как-никак уже на носу была. Решили они тогда всем скопом:
– Конечно, паук не орел, чего уж там кокетничать. Тварь он, тварь и есть. Однако тоже ведь не чужой, а свой – доморощенный! К тому же если сильно прищуриться и посмотреть сбоку, под острым углом, то, как стали уверять некоторые анонимные личности, он даже вполне симпатичный, даром что хелицеровый.
Подумав недолго, отправилось зверье пауку челом бить, да не тут-то было. Всю поляну вокруг паучьего логова теперь местные паразиты оккупировали, и никак сквозь их плотные ряды не пробиться было. Раньше-то все эти клещи, пиявки, комары да трутни поодиночке «трудились», каждый в своем регионе, а теперь вдруг все разом под мохнатую лапу подались в чиновники определяться. Потоптались лесные голодранцы у подножия паучьего Олимпа, удивляясь, как много вокруг них уже паутины наплелось, да тихо расходиться стали. Только самые упрямые задержались.
– Мы, – говорят, – не уйдем, пока чаянья наши и думы горькие до Самого не доведем. Нам теперь все одно! Пусть выходит, а не то худо будет!
Но не очень-то их испугались. Сутки ждали, двое, на третьи явился к ним старый знакомый слизень. Важный такой, раздувшийся и еще более скользкий, чем раньше.
– Чего шумите, господа хорошие? – спросил с мягким укором, за которым самым проницательным послышались нотки скрытой угрозы. – Покою от вас нет. Их лесное высокоблагородие изволит почивать на лаврах после дел праведных, а вы мешаете естественному процессу.
Тут молодой воробей даже сплюнул с досады:
– Это какие же такие дела? Что-то мы ни одного не видели! Одной паутиной пол-леса запаскудил – и все. Скоро летать негде будет!
– Это все потому, – назидательно отвечал слизень, – что мозги у тебя воробьиные, оттого и не видишь дальше своего клюва. Их высокопревосходительство не покладая жвал плел вертикаль паутины, в чем преуспел всесторонне, а отдохнет немного – и за горизонталь примется. Что же касается полетов, то летать тоже надо уметь! Кончились времена брожения и шатаний. Идет новая эра порядка и тотального контроля в рамках демократических преобразований. Есть лицензия – пари орлом! Нет – крылья долой, претенденты всегда найдутся!
Слизень расчувствовался, рассопливился и заскользил вниз по пригорку.
– Вот наши лучшие кадры! Новые соколы, так сказать, – заявил он, указывая на небо.
Ошалевшее от административных новаций зверье, открыв пасти, с изумлением смотрело, как над кронами деревьев, неумело дрыгая конечностями, кружили: тощий медведь-шатун, ядовитая жаба и еще добрый десяток таких же чудных персонажей.
– Не все еще пока получается, – комментировал слизняк их неловкие движения в воздухе, – но, как говорится, не боги горшки обжигают!
Под шумок никто и не заметил, как болтливого воробья уволокли куда-то в чащу четыре здоровых кукушонка, по дороге обрывая перья с крылышек.
– Да, ребята, видимо, нам и впрямь пора по домам, – сказал полоумный дятел, вмиг излечившись от своего сумасшествия. – Мне бы промедольчику да личинку пожирней – и все, я не в претензии!
И побежал по земле на коротких лапках, опасаясь летать без лицензии. Остальные сиганули врассыпную вслед за ним. Вмиг поляна опустела.
– То-то же! – удовлетворенно констатировал сей факт слизень и, вспорхнув, элегантно заскользил по воздуху в сторону паучьего логова.
А паук тем временем все так же тихо сидел в своей норке, и только две бусинки-глазка его ярко горели в темноте. Жутко горели, надо сказать. Угрожающе!
Много ли с тех пор времени прошло, мало ли, трудно сказать: только в самом Лесу ничего не изменилось. Кто был с голым задом, тот с ним так и бегает, высунув язык. А у кого с шерстью побогаче было, те даже выгоду себе от того поимели. Попришивали на шкуру форменные пуговицы, погоны с большими звездами да все как один на службу определились. Теперь куда ни плюнь – кругом «ихния благородия», сидят и внимательно смотрят, чтобы не пропустить того важного момента, когда быт аборигенов лесных стремительно улучшаться начнет.
Более того, от бдительного созерцания у многих даже видения начались. Стало им казаться, что быт этот и впрямь налаживается. Ну что тут скажешь, когда уже коровы летать стали! В общем, успокоился Лес. Притих. Даже воробей опять объявился. Только узнать его теперь трудно было. Тощий, общипанный, молча скакал по дорожкам и от каждой тени шарахался.
Повстречал его как-то старый лесной клоп, тот самый ветеран почетный и уважаемый. Расправил фалды пышного генеральского кителя, забренчал наградами и сказал ехидно, но как-то даже по-отечески:
– Ну что, жиденок, дочирикался? А я ведь тебя предупреждал, советовал. В нашем Лесу лучше лишний раз перебздеть, чем, упаси господи, недобздеть малость. Жизнь штука вонючая, это понимать надо!
Сказал и уполз в чащу, а ведь мог бы и улететь. Но клоп был взглядов консервативных и новаций молодежи не поддерживал, что, впрочем, ему прощалось. Что взять с говнюка старого? Пускай себе ползает, лишь бы под ногами не путался.
Лесной молодняк, кстати сказать, паука очень полюбил. Один хорек в его поддержку даже партию организовал, «Жующие вместе» называлась. Верноподданнические демонстрации устраивал с песнями и бесплатной раздачей халявы. Но кто-то донес на хорька, мол, партия его на самом деле зовется «Жующие вместо…». Задумались тогда некоторые: «А вместо кого, интересно?» – и хорька быстро, без лишнего шума куда-то убрали. И правильно, между прочим, сделали. Нефиг лезть, конечно, в Лесу всего хватает, но далеко не всем!
Однако недовольные в лесу все же остались. Куда же без них! Собрались они как-то все вместе и решили еще раз сходить к пауку, по душам поговорить. Мол, не пора ли тебе, «хелицеровый», уже что-нибудь полезное для народа сделать или место освободить, коли ноша тяжела?
Воробья с собой звали, да только он плюнул в сердцах и упрыгал в соседний лес, где, как говорят, всех пауков давным-давно дустом потравили! Впрочем, врут, наверное… Однако диссиденты эти далеко не ушли. Сделали по паре шагов да увязли, как один, в липкой паутине, которая к тому времени весь лес оплела. Висели они в ней, дергались и громко возмущались:
– Это что же такое, где правда? Где справедливость? Даешь честные выборы нового Отца родного, который и мордой пригож, и лап не более четырех на одно туловище.
Смешно, право слово! На такой должности лапы сами отрастают, чего зря вопить?
Чем больше «ходоки» трепыхались, тем больше в паутине запутывались, но шума меж тем немало создали.
Выполз к ним тогда опять слизень, то ли тот же самый, то ли другой (кто их разберет, беспозвоночных?). Распластался он по поляне, огромный, как грязная лужа после сильного ливня, и сердито спросил:
– Чего, паразиты, глотки дерете? Их лесное величество отдыхать изволят!
– Мы – не паразиты! – возмущались представители оппозиции. – Мы – честные граждане демократического Леса, а вот это самозваное величество только и знает, что отдыхать. При таком режиме ему и работать некогда. А ну, тащи сюда этого «гаранта», мы ему жвалы-то начистим, мы ему… ать… мать… размать… – ругался заляпанный паутиной демократический электорат, нимало не смущаясь своей врожденной интеллигентности.
Но слизняка их гнусные выпады нисколько не тронули.
