Текст книги "Битва за Рим (Венец из трав)"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Друз намеревался выступить со своими законопроектами первым, однако его опередили. Десятого декабря, едва успела закончиться официальная церемония введения в действие новой коллегии народных трибунов, Миниций, этот чурбан, ринулся вперед и пронзительным голосом провозгласил, что считает своим первейшим долгом предложить принятие закона, необходимость в котором давно назрела. До сих пор, верещал Миниций, дети, рожденные от брака между римским гражданином и неримлянкой, получали римское гражданство. Это неправильно: в результате развелось слишком много нечистокровных римлян! Чтобы оградить чистоту нации, продолжал вещать Миниций, необходимо принять закон, который отказывал бы в римском гражданстве детям от любых смешанных браков.

Принятие предложенного Миницием закона о гражданстве повергло Друза в глубокое разочарование. Судя по дружным крикам одобрения, которые сопутствовали этому, представители триб, обладающих правом голоса, в большинстве своем во что бы то ни стало стремились лишить гражданских прав тех, кого они считали ниже себя, а именно все остальное человечество.

Цепион, разумеется, поддержал предложенную меру, хотя в глубине души и не желал, чтобы подобный закон был принят. Совсем недавно он подружился с новым сенатором, единомышленником великого понтифика Агенобарба, которого тот, будучи цензором, включил в списки членов Сената. Новый знакомый носил внушительное имя Квинт Варий Север Гибрид Сукрон, однако предпочитал, чтобы его звали просто Квинтом Варием. Ибо Севером его прозвали за жестокость; «Гибрид» служило указанием на неримское происхождение одного из его родителей, а «Сукрон» всего-навсего означало, что он родился и вырос в городе Сукрон, в Ближней Испании. Едва ли имеющий право называться римлянином по крови, бывший для настоящих римлян чужеземцем в большей мере, чем любой италик, Квинт Варий был твердо намерен стать одним из величайших мужей Рима и не брезговал никакими средствами для достижения этой высокой цели, благо деньги (которыми его снабжали соотечественники-испанцы) позволяли.

Представленный Цепиону, Квинт Варий прилепился к нему более цепко, чем ракушка к дну корабля. Он оказался опытным льстецом, неутомимым в оказании знаков внимания и мелких услуг. И преуспел в своих стараниях больше, чем мог надеяться, ибо, сам того не зная, превознес Цепиона до таких высот, на какие тот в былые времена возносил Друза.

Не все друзья Цепиона привечали Квинта Вария. Луций Марций Филипп был к нему благосклонен, так как тот всегда с готовностью протягивал руку помощи, если кандидат в консулы испытывал финансовые затруднения, и делал это безвозмездно. Квинт Цецилий Метелл Пий Поросенок, напротив, возненавидел Квинта Вария с первого взгляда.

– Квинт Сервилий, как ты терпишь рядом с собой этого подлеца? – как-то раз не выдержал Поросенок. – Говорю тебе: если бы Квинт Варий находился в Риме в момент смерти моего отца, я бы поверил заключению доктора Афинодора и точно знал, кто отравил великого Метелла Нумидийского!

В другой раз он же заявил великому понтифику Агенобарбу (отчего тот в изумлении открыл рот и не нашелся, что ответить):

– С какими гнусными личностями, вроде этого Квинта Вария, ты знаешься! Нет, в самом деле: кончится тем, что ты прославишься как покровитель сводников, мошенников и прочих подонков.

Однако далеко не все столь ясно видели внутреннюю сущность Квинта Вария. В глазах простаков и людей несведущих он был просто расчудесным человеком. Прежде всего благодаря своей приятной внешности: высокий, хорошо сложенный, с горящими глазами и правильными чертами лица, он подкупал какой-то мужественной красотой. Он также умел внушить доверие – но только с глазу на глаз, в личном общении. Ибо ораторские его способности оставляли желать лучшего, а испанский акцент был столь силен, что Квинт Варий, по совету Цепиона, брал уроки дикции. И покуда он был всецело поглощен этой работой над собой, все наперебой обсуждали, что же он за фрукт.

– Человек редкой рассудительности, – говорил Цепион.

– Паразит и сводник, – считал Друз.

– Щедрый и обаятельный, – отзывался Филипп.

– Скользкий, как плевок, – возражал Поросенок.

– Ценный партнер, – утверждал великий понтифик Агенобарб.

– Не римлянин, одно слово… – презрительно обронил принцепс Сената Скавр.

Разумеется, у обаятельного, рассудительного, ценного Квинта Вария новый lex Minicia de liberie, поставивший под вопрос его гражданство, вызвал крайнее беспокойство. Однако Цепион, как выяснилось, оказался способен проявлять невероятное упорство. Никакие настояния не могли убедить его не поддерживать этот закон.

– Тебе не о чем беспокоиться, Квинт Варий, – говорил Цепион своему новому другу. – Действие этого закона не распространяется на прошлое.

Друз был напуган принятием этого закона, пожалуй, сильнее всех, хотя по его поведению никто бы этого не сказал. Он считал это свежайшим доказательством того, что общество, по крайней мере в самом Риме, было по-прежнему настроено против предоставления гражданских прав кому бы то ни было извне.

– Придется мне перестроить свою законодательную программу, – сказал он Силону во время одного из его визитов в конце года. – Введение всеобщего избирательного права нужно отложить до окончания моего срока полномочий в качестве трибуна. Я думал с этого начать, но теперь вижу, что не могу.

– Ты никогда не преуспеешь в этом, – ответил Силон, качая головой. – Они тебе не позволят.

– Нет, преуспею! Они сами, добровольно, позволят мне это сделать, – упорствовал Друз, как никогда прежде полный решимости настоять на своем.

– Что ж… Тогда могу сообщить тебе одну утешительную весть, чтобы чуть подсластить пилюлю, – улыбнулся Силон. – Я переговорил с другими италийскими предводителями, и все они как один настроены так же, как и я: если тебе удастся добиться причисления нас к римлянам, то все италики, получившие право голоса, перейдут в твое подчинение. Мы разработали что-то вроде присяги и будем приводить к ней народ до конца лета. Поэтому, может быть, и к лучшему, что ты не смог начать сразу с принятия закона о всеобщем избирательном праве.

Друз даже покраснел от удовольствия, не веря собственным ушам. Не просто множество, а целая нация союзников!

Проведение в жизнь своей программы он начал с выдвижения законопроекта о разделении судебной власти между Сенатом и сословием всадников. Затем, отдельной мерой, предложено было расширить состав Сената. Однако внес он эти предложения не на народном собрании, а в Сенате, попросив полномочий и официального одобрения предложенных мер для последующей ратификации законопроектов собранием.

– Я не демагог, – заявил он, выступая перед притихшими рядами сенаторов в Гостилиевой курии. – В моем лице вы видите народного трибуна будущего: человека, чей возраст и опыт позволяют ему видеть, что традиционные методы – единственно верные. Человека, который будет до последнего вздоха защищать решения Сената. Ни одна моя инициатива не явится для вас неприятным сюрпризом, поскольку до выдвижения на комициях все они будут обсуждены с вами. Никогда я не попрошу у вас поддержки для того, что было бы ниже вашего достоинства, как никогда и сам не опущусь до недостойного дела. Ибо я сын народного трибуна, относившегося к своему долгу подобно мне, сын человека, которому довелось быть консулом и цензором, сын того, кто в Македонии дал столь решительный отпор противнику, что был увенчан лаврами победителя. Я потомок Эмилия Павла, Сципиона Африканского, Ливия Салинатора. Я происхожу из древнего рода и достаточно умудрен опытом для той должности, которую ныне занимаю. Здесь, в этих стенах, где собрались представители древних и славных фамилий, находится источник римского права, римского правительства, римской государственности. Именно перед этим собранием я хочу выступить в первую очередь, в надежде, что присутствующим здесь отцам нации достанет мудрости и прозорливости признать все, что я предлагаю, логичным, разумным и необходимым.

Окончание его речи встречено было аплодисментами, искренность которых мог оценить лишь тот, кто воочию видел плоды деяний таких трибунов, как Сатурнин. Однако на сей раз перед ними стоял народный трибун совсем другого склада: прежде всего сенатор и лишь затем – слуга народа.

Оба оставляющих свой пост консула, равно как и преторы, уходящие в отставку, были людьми достаточно либеральными и свободомыслящими, так что с их стороны законопроекты, которые были предложены Друзом, оппозиции не встретили. Консулы, избранные на смену прежним, подавали меньше надежд. Однако Секст Цезарь высказался в поддержку предложенных мер, Филипп подчинился большинству, и лишь Цепион обрушился на Друза – впрочем, никто не придал этому большого значения, зная, как тот относится к своему бывшему родственнику.

Основного противоборства Друз ожидал на заседании народного собрания, но и там все прошло гладко. Возможно, потому, что оба законопроекта выдвинуты были в ходе одного слушания, и определенная группа всадников – которым ранее место в Сенате было напрочь заказано из-за ограниченной численности этого правящего органа – клюнула на приманку, заложенную во второй части предложения. Разделить места в судах пополам показалось им справедливым требованием, тем более что решающий, пятьдесят первый голос в каждом случае оставлялся за всадниками (в обмен на предоставление сенаторам председательского кресла). Ничья честь, таким образом, не ущемлялась.

Все усилия Друза были явно направлены на достижение согласия между двумя сословиями – сенаторов и всадников, на их сплочение ради грядущих перемен. При этом он публично называл имя виновника того, что эти два сословия в недавнем прошлом оказались разделены искусственным барьером:

– Главная вина за это искусственное, если не сказать сильнее, разделение лежит на Гае Семпронии Гракхе. Ибо кто такие суть члены сенаторских родов, не получившие места в Сенате, как не те же всадники? Если у них хватает денег, но места в Сенате уже заняты другими представителями их семейства, то во время переписи их зачисляют в смежное сословие. А значит, сенаторы и всадники принадлежат к единому высшему классу! В одном и том же семействе можно встретить представителей обоих сословий. Действия людей, подобных Гаю Гракху, – продолжал он, – не заслуживают ни восхищения, ни одобрения. Однако нет ничего зазорного в том, чтобы воспользоваться тем немногим из их программы, что заслуживало восхищения и одобрения. К примеру, именно Гракх первым предложил расширить состав Сената. Однако общая атмосфера того времени (в частности, противодействие моего отца) и противоречивость идей Гракха помешали проведению в жизнь этой инициативы. И вот я, сын моего отца, ныне воскрешаю ее, поскольку вижу, сколь полезна и благотворна была бы подобная мера сегодня. Рим растет, а вместе с ним растут и гражданские требования, предъявляемые к каждому римлянину нашей общественной жизнью. Однако водоем, в котором приходится отлавливать государственных мужей для нужд общества, зарос, зацвел и нуждается в струе чистой воды. Предлагаемые мною меры как раз и призваны это сделать – в интересах обоих сословий, обеих пород рыбы, населяющих сей водоем.

Сдвоенный законопроект принят был после Нового года, в январе, несмотря на возражения младшего консула Филиппа и Цепиона, одного из римских преторов. Начало было положено, и теперь Друз мог вздохнуть с облегчением. Пока он еще не оттолкнул никого из своих потенциальных союзников, и все шло гладко, хотя, конечно, полагать, что и впредь все будет обстоять столь же благополучно, было бы излишней самонадеянностью.

* * *

В начале марта Друз выступил в Сенате с речью об общественном земельном фонде, ager publicus. Он вполне отдавал себе отчет в том, что изначальная личина при этом спадет с его лица, открыв консерваторам, как опасен может быть сын одного из них. Но он был уверен в своих силах, ибо до этого успел перетянуть на свою сторону принцепса Сената Скавра, Красса Оратора и Сцеволу. А если ему удалось убедить их, то и победа в Сенате – вещь вполне ему посильная.

Никогда прежде Друз не представал перед аудиторией таким сдержанным, собранным, подтянутым. Перемена в его манере держаться и говорить с первых же слов привлекла всеобщее внимание, дав понять, что готовится нечто особенное.

– Среди нас укоренилось зло, – начал Друз, стоя возле бронзовых дверей (которые специально попросил закрыть), и обвел взглядом поочередно всех присутствующих, словно обращаясь к каждому лично. – Огромное зло. Зло, порожденное нами самими на горе себе, причем, как водится, из лучших побуждений. Из уважения к предкам я не стану клеймить тех, кто способствовал укорененению этого зла, и бросать тень на наших предшественников, заседавших в этих славных стенах. Так что же это за зло? Общественное землевладение, отцы-основатели! Да, это настоящее зло! Мы отобрали лучшие земли у наших италийских, сицилийских и зарубежных врагов, дав им название общественного земельного фонда Рима. И все это в уверенности, что тем самым мы приумножаем благосостояние всех римлян и гарантируем им с помощью этого земельного богатства дополнительные блага. Но обернулось все иначе, не так ли? Вместо того чтобы сохранить исходный размер земельных наделов, мы решили слить их в более крупные, дабы уменьшить бремя забот наших государственных служащих, которые ведают их арендой, и избежать превращения римского правительства в нечто подобное тому бюрократическому аппарату, который существовал в Греции. Но тем самым мы лишь сделали общественное землевладение непривлекательным для земледельцев, напугав их размерами наделов и взимаемой арендной платы. В результате общественные земли оказались в руках богачей, которым по карману эта огромная арендная плата и которые в силах использовать эти земли таким образом, какой диктуется самими размерами наделов. И ныне эти земли, некогда кормившие всю Италию, пришли в упадок и почти не обрабатываются.

Под устремленными на него взглядами государственных мужей Друз почувствовал, как сердце у него в груди словно стало биться медленнее и дыхание затруднилось. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжать выступление в прежнем спокойно-суровом тоне. Однако никто пока его не перебивал. Добрый знак: значит, они еще не пресытились его речью, и нужно дальше внушать им свои мысли!

– Но это, отцы-основатели, было лишь началом зла. Такую картину застал еще Тиберий Гракх, когда, объезжая латифундии в Этрурии, он обнаружил, что все работы выполняются чужеземными рабами, а не добрыми земледельцами Италии и Рима. То же самое предстало глазам Гая Гракха, когда десять лет спустя тот стал преемником своего брата. То же ныне открылось мне. Но я не Гракх и не считаю доводы братьев достаточными для того, чтобы ломать весь наш привычный уклад и традиции. И во времена Гракхов я был бы сторонником моего отца! – Он вновь обвел проникновенным, полным искренности взглядом ряды слушателей. – Да-да! В те времена правда была на его стороне. Однако времена изменились, и под воздействием различных факторов развитие общественного землевладения приобрело характер злокачественной опухоли. Прежде всего я имею в виду нашу провинцию Азия, где Гай Гракх официально предоставил частным лицам право взимать налоги и десятину. В Италии это практиковалось и прежде, однако суммы, получаемые откупщиками, никогда не были столь значительными. Вследствие того, что нас, сенаторов, заставили сложить свои полномочия в этом вопросе, мы стали свидетелями усилившейся роли некоторых фракций внутри сословия всадников, против чего отчаянно боролась мудрая администрация провинции. Логическим завершением этого процесса стал суд над почтенным консуляром Публием Рутилием Руфом, на котором нам – римским сенаторам! – дали понять, что нам не следует совать нос в дела всадников. Я начал бороться против подобной тактики запугивания, для начала заставив всадников поделить с сенатом руководство судами и расширив состав Сената. Однако со злом еще не покончено…

По лицам сенаторов Друз понял, что упоминание о дяде. Публии Рутилии Руфе, и лестный отзыв о прозорливости Квинта Муция Сцеволы в качестве администратора провинции Азия сыграли в его пользу. Вдохновленный, он заговорил с новой энергией:

– К прежнему злу прибавилось новое. Многие ли из вас знают, достопочтенные сенаторы, о чем я хочу сказать? Вряд ли. Я имею в виду зло, порожденное Гаем Марием, – хотя я и далек от того, чтобы обвинять в сознательном вредительстве этого выдающегося мужа, шесть раз избиравшегося консулом. В том-то и беда, что в момент своего рождения зло вовсе не является злом. Оно – ответ на некую потребность, следствие изменений, сдвигов в балансе власти. Итак, мы остались без солдат. А почему? Среди прочих причин есть одна, неотделимая от вопроса об общественном землевладении. Я имею в виду то обстоятельство, что с появлением последнего множество мелких землевладельцев оказались согнанными со своей земли, а вследствие этого сократилась рождаемость и сыновья их перестали пополнять нашу армию. И тогда Гай Марий сделал то единственное, что способен был сделать в то время: начал набирать в армию capite censi, неимущих, и главным образом из безземельных семей, то есть из числа тех, у кого нет денег купить себе снаряжение и, более того, вообще нет ни гроша за душой!

Друз умолк. Затем заговорил вновь – на сей раз так тихо, что всем сидящим в зале пришлось податься вперед, чтобы слышать его. Все глаза были по-прежнему устремлены на оратора.

– Солдатский заработок скуден, – продолжал тот. – Добыча, захваченная после разгрома германцев, оказалась смехотворной. Гай Марий и его преемники научили рекрутов из числа обнищавшего населения отличать клинок меча от рукояти, обучили их чувству собственного достоинства, отличающему настоящего римлянина. И в этом я совершенно солидарен с Гаем Марием. Но теперь мы не имеем права швырнуть этих людей обратно, на городские задворки и в сельские лачуги. Ибо поступить так – значило бы собственными руками взрастить совершенно новое зло: массу обученных военному искусству людей, у которых нет денег, зато есть масса времени и в душе растет сознание обиды на то, как с ними обращаются люди нашего класса. Гай Марий предложил решить эту проблему, предоставив ветеранам из неимущих зарубежные общественные земли. Прошлогоднему городскому претору Гаю Юлию Цезарю выпала нелегкая задача расселять их на островах у африканского побережья. Я полагаю – и прошу относиться к моему мнению лишь как к стремлению предотвратить ожидающее нас мрачное будущее, – что Гай Марий был прав и что нам следует продолжать расселение ветеранов на общественных землях в зарубежных римских владениях.

Друз по-прежнему не сходил с места, избранного им для произнесения речи, и ясно видел, как при одном упоминании имени Гая Мария лица некоторых сенаторов помрачнели. Сам же Марий, сидевший в первом ряду, среди консуляров, остался к этому упоминанию совершенно безучастен и сохранял редкое спокойствие. В среднем ярусе на противоположной стороне, лицом к Марию, сидел экс-претор Луций Корнелий Сулла, недавно вернувшийся из Киликии, где он исполнял обязанности временного наместника. Сулла жадно ловил каждое слово Друза.

– Однако все это не способно покончить с самым близким и непосредственным источником зла – ager publicus в Италии и Сицилии, – продолжал оратор. – Необходимо что-то делать! Ибо покуда это зло не изжито, оно будет разъедать наши моральные устои, нашу этику, наше духовное здоровье, самые основы нашего существования. В настоящее время общественные земли в Италии принадлежат тем из нас и всадников, кто заинтересован в латифундиях, пастбищном хозяйстве. В Сицилии – крупным поставщикам ячменя, которые в большинстве своем спокойно живут в Риме, предоставив ведение хозяйства своим управляющим и рабам. На ваш взгляд, достаточно ли стабильно подобное положение вещей? Тогда примите во внимание следующее: еще с тех пор, как Тиберий и Гай Семпронии Гракхи заронили в нас эту мысль, ager publicus Италии и Сицилии лежат в ожидании, когда их искромсают на куски и расхватают. Насколько благородными людьми проявят себя грядущие полководцы? Удовольствуются ли они, подобно Гаю Марию, расселением своих ветеранов на зарубежных территориях или станут обольщать солдат посулами дать им италийские земли? Достанет ли благородства у будущих народных трибунов? Не выступит ли на сцену новый Сатурнин, который постарается привлечь низы обещанием земельных наделов в Этрурии, Кампании, Умбрии, Сицилии? Можно ли положиться на благородство плутократов будущих времен? Не может ли случиться так, что размеры общественных наделов будут еще увеличены, так что в итоге один или двое-трое человек завладеют половиной Италии или Сицилии? Ибо какой смысл называть общественные земли собственностью государства, если государство отдает их на откуп и те, кто стоит у кормила государственной власти, могут законодательным путем присвоить себе право поступать с этими землями, как им вздумается?!

Сенаторы зашевелились. Друз набрал полную грудь воздуха, широко расставил ноги и приступил к заключительной части:

– Нужно покончить с этим раз и навсегда, говорю я вам! Ликвидировать так называемые общественные земли Италии и Сицилии. Давайте здесь, сейчас наберемся мужества и сделаем то, что должно было быть сделано уже давно: разделим все общественные владения на мелкие наделы и раздадим их беднякам, ветеранам армии и вообще всем, кто того достоин! Давайте начнем с членов богатейших аристократических родов: выделим каждому из сидящих здесь его десять югеров из общественных земель. Выделим каждому римскому гражданину его десять югеров! Для одних это ничтожно мало, для других же – богатство, какого у них никогда еще не было. Раздайте землю, говорю я, всю до последней пяди! Не оставляйте ничего алчным людям, которые придут за нами, чтобы они не смогли уничтожить нас, наш класс, наше достояние. Да не достанется им ничего, кроме неба да объедков! Я поклялся приложить все силы, чтобы так и произошло! И я постараюсь добиться того, чтобы после меня от общественных земель не осталось ничего, кроме неудобиц на болотах. И не потому, что я забочусь о достойных и о бедняках. Не потому, что я беспокоюсь о судьбе наших солдат-ветеранов. И не потому, что я завидую присутствующим здесь и их собратьям из сословия всадников, кому отданы были на откуп эти земли. А потому – и это единственная побудительная причина, – что римские общественные земли таят в себе будущую катастрофу, покуда они лежат без дела в ожидании какого-нибудь полководца, который решит раздать их своим войскам вместо пенсии, какого-нибудь трибуна-демагога, который с помощью их раздела вздумает обеспечить себе власть над Римом, или нескольких плутократов, которые поймут, что, присвоив эти земли, они обеспечат себе владение половиной Италии или Сицилии!

Сенаторы выслушали Друза, и речь его заставила их призадуматься. По крайней мере в этом он преуспел. Даже Филипп не нашелся что возразить. Цепион хотел было выступить, но Секст Цезарь отказал ему в слове, бросив, что на сегодня уже сказано достаточно и заседание продолжится завтра.

– Ты хорошо говорил, Марк Ливий, – сказал Марий Друзу, направляясь к выходу. – Продолжай отстаивать свою программу в том же духе – и ты станешь первым в истории народным трибуном, за которым пойдет Сенат.

Но настоящим сюрпризом для Друза стало то, что по выходе с заседания к нему подошел Луций Корнелий Сулла, с которым он был едва знаком и который выглядел словно бы возмужавшим после своего возвращения из экспедиции.

– Я только недавно вернулся с Востока, Марк Ливий, – обратился к нему Сулла, – и хотел бы услышать все в подробностях. Я имею в виду два законопроекта, которые ты уже провел, и все твои идеи касательно общественного землевладения.

Сулла действительно был очень заинтересован, ибо был одним из тех немногих присутствовавших при речи Друза, у кого хватило проницательности понять, что перед ними не радикал-реформатор, а, напротив, сугубый консерватор, озабоченный прежде всего сохранением прав и привилегий своего класса.

Дойдя до колодца комиций, они остановились, и Сулла принялся жадно впитывать суждения Друза. Время от времени он прерывал собеседника вопросом, и тогда трибун подробно отвечал, радуясь, что хоть один из патрицианского рода Корнелиев расположен был слушать то, в чем остальные его сородичи однозначно усмотрели бы лишь предательство. В конце продолжительной беседы Сулла протянул Друзу руку, с улыбкой поблагодарил от всей души и заверил:

– Я буду голосовать за тебя в Сенате, пусть даже в народном собрании мне это сделать не дано.

Они направились обратно к Палатинскому холму. Однако продолжить обмен мнениями в более теплой обстановке, за кувшином доброго вина, ни один из них другому не предложил: той симпатии, которая располагала бы к подобному приглашению, не возникло. Перед домом Друза новый союзник хлопнул его на прощание по спине и двинулся вниз по склону холма. Сулле не терпелось поговорить с сыном, чьи советы он начинал ценить все больше, хотя зрелой мудрости в них, Луций Корнелий сознавал, не было ни на грош. Сулла-младший служил ему чем-то вроде резонатора и в этом качестве – при отсутствии многочисленных сторонников – был совершенно незаменим.

Однако по возвращении домой Луция Корнелия Суллу ждало тревожное известие: сын слег с сильнейшей простудой. Кроме того, доложили ему, его ожидал посетитель со срочным сообщением. Однако первая весть напрочь вытеснила из головы Суллы вторую, и он поспешил не в кабинет, а в гостиную, где Элия уложила его сына, решив, что душная тесная спальня – неподходящее место для больного. Войдя туда, Луций Корнелий встретил лихорадочный, но полный обожания взгляд юноши, хлюпавшего носом, и утешающим тоном произнес:

– Если ты будешь усердно лечиться, все пройдет недели через две, если нет – примерно через столько же. Так что доверь лучше Элии заниматься твоим лечением, мой тебе совет.

Затем Луций Корнелий прошел к себе в кабинет, озабоченно гадая, кто бы и с чем мог к нему пожаловать. Вряд ли какой-нибудь клиент, ибо щедростью он не славился. Редкие посетители бывали обычно солдатами или сотниками, которых ему когда-то доводилось встречать и походя облагодетельствовать. Он зачастую приглашал их навестить его в Риме, но мало кому оставлял адрес.

Таинственным посетителем оказался Метробий. И как он сразу не догадался?! Верный признак того, насколько последняя экспедиция сказалась на его умственных способностях… Сколько же сейчас Метробию? Тридцать два, должно быть, или тридцать три. Куда уходят годы? В забвение… Однако Метробий как будто даже не изменился и, кажется, по-прежнему был полностью к его услугам (свидетельством чему мог служить его приветственный поцелуй).

Вдруг Суллу пронизала дрожь. В последний раз Метробий посетил их дом, когда умерла Юлилла. Молодой человек не приносил с собой счастья, хотя и полагал, что любовь – достойная замена счастью. Для Суллы же любовь ничему не могла служить заменой. Он решительно отстранился от Метробия и уселся за стол, после чего отрывисто бросил:

– Тебе не следовало приходить сюда.

Метробий вздохнул, грациозно опустился на стул, предназначенный для клиентов, поднял на Суллу свои чудесные темные глаза, полные печали, и произнес:

– Я знаю, Луций Корнелий. Но я все же тебе не чужой! Ты добился для меня гражданства без статуса вольноотпущенного – и теперь официально я Луций Корнелий Метробий, из рода Корнелиев. И коли уж на то пошло, то я думаю, твой управляющий скорее обеспокоен нерегулярностью моих появлений в этом доме, нежели наоборот. Уверяю тебя: я не делаю и не говорю ничего такого, что могло бы повредить твоей драгоценной репутации! Ни друзьям, ни коллегам по театру, ни моим любовникам, ни твоим слугам… Ты должен мне верить!

– Я знаю, Метробий, и благодарен тебе. – Сулла прогнал невольно навернувшиеся на глаза слезы, поднялся и направился к полке, где у него хранилось вино. – Выпьешь стаканчик?

– Не откажусь.

Луций Корнелий поставил серебряный кубок на стол перед Метробием, затем обнял его за плечи и, стоя рядом, прильнул щекой к густой черной шевелюре. Однако прежде чем тот успел обнять его в ответ, Сулла высвободился и вновь уселся по другую сторону стола, спросив при этом:

– Так что за срочное дело привело тебя ко мне?

– Тебе знаком человек по имени Цензорин? – вместо ответа спросил его Метробий.

– Который? Мерзкий Гай Марций Цензорин-младший или другой – богатый завсегдатай Форума с притязаниями на сенаторский титул?

– Второй. Я и не знал, что ты так хорошо знаком со своими римскими согражданами, Луций Корнелий.

– С момента нашей с тобой последней встречи я успел побыть в должности городского претора. Эта работа заполнила многие пробелы.

– Не сомневаюсь.

– Так что же этот второй Цензорин?

– Он собирается выдвинуть против тебя обвинение в государственной измене: в том, что ты, будучи на Востоке, принял от парфян крупную взятку – в обмен на предательство интересов Рима.

– О боги! – Сулла вытаращил глаза от неожиданности. – Я и не думал, что кого-то в Риме так интересуют мои приключения на Востоке! В Сенате от меня даже не потребовали полного отчета об экспедиции. И вдруг этот Цензорин… Откуда ему знать, что происходило хотя бы за пределами Форума, а не то что к востоку от Евфрата? И откуда это известно тебе, раз до меня не доходило никаких слухов?

– Он любитель буффонады и развлекается тем, что устраивает вечеринки с участием актеров, преимущественно трагиков, – с улыбкой поведал Метробий тоном, в котором не было и тени уважения к тому, о ком он говорил. – Я тоже посещаю эти вечеринки. Нет, Луций Корнелий, не подумай ничего плохого: он вовсе не мой любовник! Я его презираю, но люблю вечеринки – хотя, увы, таких, какие в свое время устраивал ты, ныне не сыщешь. Однако у Цензорина все проходит вполне сносно. Там собирается примерно одно и то же общество, которое мне приятно, и подают хорошую еду и вино. Однако последние несколько месяцев у Цензорина появляются довольно странные личности. И еще он похваляется новым моноклем из чистого изумруда, какого ему ни за что бы не купить, даже если у него и достаточно денег, чтобы выплатить сенаторский ценз. Это камень, достойный Птолемея, а не какого-нибудь завсегдатая Римского Форума.

– Как любопытно! – процедил Сулла, потягивая вино. – Похоже, мне стоит заняться этим Цензорином – до того, как он организует суд надо мной. У тебя есть какие-нибудь догадки?