Текст книги "Символ веры третьего тысячелетия"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Сдержанность измученного болью доктора Кристиана постепенно исчезала по мере того, как он продвигался по Пятой Авеню к Музею Метрополитен, где собралась большая группа желающих примкнуть к походу. Они стали осыпать его цветами – нарциссами и гиацинтами, среди которых затесались несколько последних крокусов, сорванных уже увядающими, розами и вишневым цветом. Он отвлекся от своего сосредоточенно направленного движения вперед, пересек широкую улицу к тому месту, где они стояли за цепью солдат и полицейских, и протянул им руки сквозь ряд суровых военных. Он улыбался им, ловя цветы и набивал ими карманы, осыпал ими голову и плечи. Кто-то неуклюже накинул на него венок из крупных маргариток, кто-то набросил гирлянду из бегоний. Он пошел к ступеням музея, словно принц весны, весь осыпанный лепестками. Поднявшись по ступенькам, он широко раскинул руки и чуткие микрофоны (приготовленные штабом Марша как раз для такого случая) разнесли его слова, донесли до толпы. Толпа остановилась. Люди слушали, восхищенные.

– Люди этой земли, я люблю вас! – кричал он, плача. – Идем со мной в этот прекрасный мир! Наши слезы сделают его раем! Отбросьте свои печали! Забудьте свои горести! Род человеческий переживет даже самый лютый холод! Пойдем вместе, взявшись за руки. Возьмитесь за руки, братья и сестры! Ибо кто может скорбеть о том, что у него нет братьев и сестер, если каждый мужчина – его брат, а каждая женщина – его сестра? Пойдемте со мной! Пойдемте со мной в наше будущее!

И он двинулся дальше под рев приветствий, по устилавшим дорогу цветам, которые люди подбирали, чтобы заложить меж страницами книги, написанной Джошуа, чтобы засушить их и сохранить.

Он шел, его нескладное тело было привычно к долгой ходьбе, к ритмичному, размеренному шагу, он легко оставлял позади тех, кто намеревался держаться рядом с ним.

Он пересек мост Джорджа Вашингтона в полдень. За ним миновали мост три миллиона людей в Нью-Джерси, – огромную массу людей, которая сама задавала себе темп движения. Они шли за этим гемельнским дудочником, знавшим заветную мелодию их мечты; шли, не ведая, куда идут, и не беспокоясь об этом. Какой прекрасный, торжественный день – ни горя, ни забот, ни сердечной боли!

Именно здесь, в Нью-Джерси, проявился истинный гений организаторов Марша Тысячелетия. Как и говорила Карриол, все шоссе 1-95 от Нью-Йорка до Вашингтона Кристиан должен был пройти по высокому помосту вдоль осевой линии, вознесенный над скоплениями людей – шагавших внизу, по обе стороны от него.

– Осакка! – кричали они. – Аллилуйя! Благослови тебя Бог вовек за твою любовь к нам! Храни тебя Бог, и спасибо Господу, что дал нам тебя, Джошуа, Джошуа, Джошуа КРИСТИАН!

И они разливались как дельта медленной, неторопливой реки: море голов, бьющаяся в пустынных и хламных берегах, среди пустырей умирающего Нью-Джерси, заколоченных домов Нью-Йорка и Элизабет, по зеленым пастбищам и сплетению стальных сухожилий железнодорожных узлов. Они помогали друг другу, бережно пропускали из своих рядов тех, кто устал, а уставшие замедляли ход, и отставали, чтобы не отягощать собою шествие, и передавали факел тем, кто ждал своей очереди подхватить его.

Пять миллионов людей участвовало в Марше в этот первый день – радостные и свободные, спотыкающиеся, просветленные, счастливые, счастливые, счастливые.

Джудит Карриол в Марше не участвовала. Она осталась в гостинице, чтобы посмотреть начало по телевизору. Кусая губы, она чувствовала, как воля вытекает из нее – будто кровь сочится. Когда авангард процессии проходил под окнами гостиницы, она высунулась из окна и смотрела на нее с болью, провожая глазами черную короткую щетину на голове Кристиана. От вида этих масс она стала задыхаться; она никогда раньше не могла представить себе, что в мире может быть так много людей.

Неужели ее блестящий ум оценить качество не в состоянии? Неужели только количество впечатляет ее?

А они все шли и шли мимо. До тех пор, пока солнце не начало клониться к западу и город не погрузился в пронзительную тишину.

Тогда она спустилась вниз, пересекла Пятую Авеню и вошла в парк, где ее ожидал вертолет. Она собиралась настичь Кристиана в Нью Джерси.

Пусть это тяжело, но она должна быть рядом.

В Белом доме выдался суматошный денек, поскольку Президент отличался сварливостью. Его изводила мысль, будто что-то идет не так, что все это людское море вот-вот разбушуется, круша все на своем пути; что где-то кроется незамеченный никем гнойничок и он лопнет, прорвется кровавыми волнами насилия; что какой-нибудь фанатик-одиночка наведет мушку своей винтовки на доктора, шагающего без охраны.

Естественно, он сразу же согласился с замыслом Марша Тысячелетия, когда Гарольд Магнус представил ему эту идею, но по мере того, как приближался срок, и Марш становился все более неизбежным, Президент все больше и больше страшился его. И все чаще жалел о том, что дал согласие. Когда уже в мае Гарольд Магнус упрекнул Президента за его колебания, тот быстро занял оборонительную позицию; ему было известно, что доктор отказался идти под охраной, и он требовал все больших и больших гарантий от Департамента окружающей среды, от Вооруженных Сил и Национальной Гвардии – и от всех подряд – что любые случайности учтены. Подчиненные клялись, что это так, и показывали ему груды документов. И все же он упорствовал в предчувствии катастрофы: ведь доктор оставался уязвим…

Поэтому теперь он так изводил себя и подчиненных. Марш Тысячелетия, славя доктора Кристиана и повсеместный триумф философии Кристианизма, – все это слишком много значило для Тибора Рича. Впервые после Делийского Соглашения лидеры крупных держав собрались в Вашингтоне; впервые после Делийского Соглашения стало казаться, что между Соединенными Штатами Америки и другими странами может быть достигнуто подлинное согласие. Вот какую тяжесть нес сейчас на своих плечах этот человек, шагающий на экране уверенно и быстро, милю за милей, час за часом, и остающийся прекрасной мишенью для стрелков. Если Джошуа Кристиан вдруг упадет, обливаясь кровью, – для Америки это будет ударом более разрушительным, чем Дели: народы всего мира снова столкнутся с разрушительным анархистским началом.

С рассвета он распорядился никого к себе не пускать и сидел в компании Гарольда Магнуса, нервничая каждый раз, как ему начинало казаться, будто камера, дающая общую панораму Марша, повернулась к возможному очагу беспорядка. Для Гарольда Магнуса он сделал исключение, потому что случись что не так, под рукой был бы человек, на котором можно сорвать зло.

Трепет и ужас. Президент впервые видел наяву, что значат миллионы людей – не абстрактные миллионы, о которых разглагольствуют политики. А подлинные, во плоти, миллионы тех, от кого Президент зависит и за кого он в ответе. Пять миллионов маленьких точек, икринок, молекул единого целого, но в каждой – гнездился разум, который велел голосовать за Рича или против него. Как он мог вообразить, будто управляет ими? И он, и его предшественники. А как он мог обманываться, что в состоянии справиться с этой стихией? Как ему теперь отдавать распоряжения? Хотелось лишь убежать отсюда, затеряться среди них – точкой, икринкой, молекулой, – затеряться навсегда. Кто такой Джошуа Кристиан? Почему он вдруг вышел из безызвестности, чтобы достичь величайшей власти? Может ли человек действительно быть столь бескорыстным, чтобы не сознавать, какие возможности даны ему послушанием толп? Страшно, как страшно! Что я наделал!

Гарольду Магнусу были известны сомнения, терзающие Тибора Рича, но сам он их отнюдь не разделял. Он наслаждался. Что за картина! Что за чудо, черт побери! А ведь тут есть и его заслуга! Ничего не стрясется, он был уверен. И он жадно всматривался в экран: телевидение показывало не только поход на Вашингтон, но и остальные девять шествий, проходивших по всей стране, которые должны были завершиться в один-два дня – из Форт-Лаудердейл в Майами, из Гэри в Чикаго, из Форт-Уорс в Даллас, из Лонг-Бич в Лос-Анджелес, из Мэйкопа в Атланту, из Галвестона в Хьюстон, из Сан-Хосе в Сан-Франциско, из Пуэблы в Мексику-Сити и из Монтеррея в Ларедо. Он наслаждался зрелищем, которое тешило его надежды, он резвился, как молодой кит резвится на морском просторе, как кит, в одиночку пасущийся на фантастическом скоплении планктона. Людской планктон густо колыхался на экране. Ну и ловкий же я парень, а!

Моше Чейзен смотрел Марш дома, по телевизору, вместе со своей женой Сильвией, и чувства его были значительно ближе к тем, которые бушевали в душе Тибора Рича, нежели к беспечному восторгу Гарольда Магнуса.

– Кто-нибудь его все-таки достанет – пробормотал он, когда увидел, что Кристиан взбирается на свой высокий помост.

– Ты прав, – сказала Сильвия.

– Тебе вовсе не обязательно было со мной соглашаться!

– Ну, конечно, как жена я имею право и поспорить. Но когда ты прав, Моше, я с тобой соглашаюсь. Ты заметил, надеюсь, что случается это не слишком часто?

– Прикуси язык, женщина! – он сжал голову руками и потряс ее – Ну что же я наделал!

– Ты? – Сильвия оторвалась от экрана, чтобы взглянуть на мужа – Причем же тут ты, Моше?

Она думала высмеять его, но увидела, что муж расстроен не на шутку, и попыталась его подбодрить. Затем она решила сделать иначе.

– Все обойдется, Моше, – уверяла Сильвия.

Но доктор Чейзен был безутешен.

Уже час, как стемнело и доктор Кристиан наконец спустился со своего помоста и покинул ликующую толпу. Он прошел около девятнадцати часов без остановки, без единого перерыва, не перекусив, не охнув, даже не утоляя жажду «Это не к добру», подумала Карриол, сидя в одном шатре, где Джошуа, его семья и сопровождавшие их должностные лица должны были остановиться на ночь. Настоящий фанатик; вот откуда эта нечеловеческая выносливость и безразличие к себе. Он скоро испепелит себя вконец. Но не раньше, чем будет в Вашингтоне. Такие никогда не сгорают в один момент.

Разумеется, были приняты все мыслимые и осуществимые меры для охраны Кристиана; над его головой постоянно висели несколько вертолетов, которые не имели отношения к телевидению. Они без устали осматривали толпу, готовые среагировать на блеск оружейного ствола. Помост тоже худо-бедно защищал кумира: все-таки злоумышленник не мог броситься на доктора. Любому, кто захотел бы его убить, пришлось бы, находясь в толпе, поднять свое оружие и, таким образом, показать его окружающим. Скорее, воспользовались бы окном какого-нибудь из зданий. Но все здания на расстоянии выстрела были тщательно прочесаны.

Когда доктор Кристиан вошел в разбитую для него и его семьи большую палатку, Карриол подошла, чтобы помочь ему снять куртку. Он выглядел совершенно измотанным. Она предложила ему пройти в туалет Он кивнул но через минуту вернулся.

– Мы подготовили для всех вас специальную ванну, – объявила она – Помогает от усталости.

– О, Джудит, это было удивительно! – сказал Эндрю, щеки которого порозовели от ветра.

– Я весь разбит, но так счастлив, что, кажется, закричал бы сейчас, – сказал Джеймс.

Все им пришлось легче, чем Джошуа он и только он прошел всю дорогу без еды и питья, отдыха или передышки, остальным же каждые два часа предлагалось сойти с шоссе и устроить на час привал; затем их отвозили в какое-нибудь место, до которого Марш еще не дошел, чтобы они могли снова присоединиться к нему, когда Кристиан доберется туда.

– А сейчас, мальчики, давайте-ка я дам вам попить, – сказала Мама, колдуя над столами, уставленными едой.

Джошуа не тронулся с места. Стоял молча уставившись перед собой.

Мама заметила его странное поведение и уже готова была начать суетиться, потому Карриол решила ее опередить Она взяла Джошуа за руки:

– Джошуа, пойдите, примите ванну.

Он покорно последовал за нею в огороженный угол палатки, где были установлены лохани с водой, особую кабину. И снова встал.

– Хотите, чтобы я вам помогла? – спросила Джудит Сердце ее билось тревожно.

Казалось, он ничего не слышал. Она тихо сняла с него одежду; он не сопротивлялся.

То, что она увидела на его обнаженном теле, лишило ее всяких сил.

– Джошуа, кто-нибудь знает об этом? – только и хватило ее, чтобы спросить.

Он, казалось, наконец услышал ее: вздрогнул, покачал головой.

С минуту она рассматривала его, не веря своим глазам. Его ноги были раздуты, обмороженные пальцы черны и изъедены язвами. Выше голени ноги покрылись сетью глубоких трещин, сочившихся кровью. Внутренние части бедер были кровавым куском мяса – кожа истерлась. Подмышки – в нарывах. Нарывы были и в паху, в промежности, и на ягодицах. И все тело его было в кровоподтеках – в старых и новых, и только-только проступающих.

– Боже мой, как вы еще ходите? – воскликнула она, пытаясь гневом погасить свою боль – Скажите, ну, почему вы не обратились за помощью? Вы в своем уме?

– Я ничего не ощущаю, правда, – сказал он.

– Ладно, все кончено. Завтра вы не пойдете.

– Я еще могу. Я пойду.

– Ни в коем случае.

И тут он набросился на нее, схватил и зло ударил о деревянный край кабины, весь покрывшись жуткими желваками, словно облитый кислотой, как в фильме ужасов.

– Ты! Ты! Не смей указывать мне, что я должен и чего не должен! Я буду идти! Буду потому что должен! И вы ничего не скажете Никому! Ни слова!

– Пора с этим покончить, Джошуа. И если вы покончите с этим, то это должна сделать я, – она задыхалась, не в силах вырваться от него.

– Я покончу с этим, когда я захочу. Завтра я пойду, Джудит. И послезавтра. До самого Вашингтона. Чтобы встретиться с моим другом Тибором Ричи.

– Вы умрете, не добравшись туда.

– Я выдержу весь путь.

– Тогда позвольте хотя бы привести врача!

Она яростно вырывалась, она трясла и била его.

– Я настаиваю! – кричала она. Он рассмеялся:

– Время, когда вы могли управлять мною, давно прошло! Вы что, действительно думаете, что все еще управляете мной? Нет! После Канзас-Сити – нет! С того момента, как я пошел в народ, я слушаюсь только Господа, и только для Господа тружусь.

Она со все возрастающим страхом глядела на его лицо, и вдруг начала понимать. Он действительно был безумен. Наверное, он был безумен и с самого начала, только умел скрывать лучше, чем другие безумцы.

– Бросьте, Джошуа, вам необходима помощь.

– Я не сумасшедший, Джудит, – сказал он спокойно – У меня нет галлюцинаций, я не сообщаюсь с внеземными силами. Я даже больший реалист, чем вы. Вы – жестокая, самолюбивая, неистовая, вы использовали меня для достижения своих собственных целей. Думаете, я не знаю? – он снова рассмеялся. – А теперь мы поменялись ролями, сударыня. Теперь я буду использовать вас для достижения своих целей. Будете делать, что вам скажут, будете повиноваться мне. А если нет – уничтожу вас. Я могу! И я это сделаю! Плевать, понимаете ли вы, что я делаю и почему делаю это. Я обрел дело своей жизни, я знаю, как его совершить, и вы будете помогать мне. Поэтому – никаких врачей! И никому ни слова!

Глаза безумца. Да он и был безумен! Что он мог ей сделать? Как мог уничтожить ее? Тут ее осенило «И что я вмешиваюсь? Хочет убить себя – пускай Он сделает это не раньше, чем придет в Вашингтон, он достаточно безумен и достаточно целеустремлен. Что ж, пусть послужит моим целям! Я ведь и так собиралась вывести его постепенно из игры. И, может быть, я добьюсь гораздо большего благодаря его безумному самоистязанию. Сердце и глотка у него в порядке, он выживет как только подлечится. Я была потрясена.

Я вышла из себя при виде того, что сумасшедший может сделать с собой во имя своей цели, или своего Бога, или своей навязчивой идеи. Хочет идти в Вашингтон? Пусть идет! Зачем я сопротивляюсь? Зачем же я согласилась отказаться на многие месяцы от своего дома, от своей работы, если не ради успеха этого величайшего предприятия? Пусть думает, что освободился от меня. А все-таки – я использую его.»

– Хорошо, Джошуа, если вы хотите пусть. Но дайте мне хотя бы кое-что сделать для вас. Позвольте принести какую-нибудь мазь, чтобы облегчить боль, ладно?

Он сразу же отпустил ее, словно понял, о чем она только что думала, словно заранее был уверен, что она сохранит его тайну.

– Несите, если вам так нужно, – сказал он.

Она помогла ему дойти до стенки кабины и войти в пенящуюся воду. Действительно казалось, он не страдал от боли, поскольку погрузился в тонизирующий солевой раствор со вздохом наслаждения и гримаса боли не исказила его лица.

Когда она вышла из кабины Кристианы быстро повернулись к ней, на какой-то момент ей подумалось, что они слышали все что произошло между нею и Джошуа. Да нет же бульканье пузырящейся воды должно было совершенно заглушить их слова. На лицах его домашних было написано естественное любопытство.

– Отмокает, – сказала она весело. – Почему бы вам всем не последовать за ним? Мне нужно немного поспать. Мама, я поняла, чем вы действительно можете помочь Джошуа.

– Чем? Чем? – жадно переспросила Мама.

– Если я достану несколько пар шелковых трусов, подшейте их изнутри нижнего белья, которое он наденет завтра. Он немного натер себе кожу, но, к счастью, думаю уже не так холодно, чтобы носить утепленное белье. В пуховике, наверное, тоже уже жарковато, но он удобен и легок, надо только подложить немного шелка, он будет чувствовать себя лучше.

– О бедный Джошуа! Я смажу ему кожу каким-нибудь кремом.

– Нет. Боюсь, он не захочет, Мама. Придется делать это украдкой, незаметно, как, например, с этими шелковыми трусами. Я постараюсь побыстрее, – сказала она, перекинув через плечо вместительную сумку.

– Майор Уитерс сбился с ног, устраивая лагерь для ночлега. Карриол уже была представлена майору в Нью-Йорке и знала, что может им располагать. Союзник достался ей несколько туповатый, способный лишь исполнять мелкие поручения, но когда она попросила его найти для нее как можно больше пар белья из чистого и тонкого шелка, и хотя бы одну пару уже сегодня вечером, он только кивнул и исчез.

В большой палатке она без лишних объяснений попросила каких-нибудь средств для лечения ссадин и нарывов, не вдаваясь в подробности; ей дали присыпки и мази, она сунула их в сумку вместе с одеждой и вернулась в ванную к Кристиану.

Он не испытывал мучений. Перестал чувствовать их в тот момент, когда его забрасывали цветами, – это был знак такой любви и такой веры, на какие он и надеяться не мог. Они пришли – эти миллионы, – чтобы быть рядом с ним, и он никогда не разочарует их. Даже если придется поплатиться здоровьем. Джудит никогда реально не верила в него, только в саму себя, но они-то верили в него, в него. И не для нее он всегда старался – только для них. Цветы притупили боль, и идти стало легко. После зимы, когда ноги то проваливались в глубокий свежий снег, то скользили на льду, Марш Тысячелетия был просто легкой прогулкой. Особенно после того, как он взобрался на специальный помост, построенный для него; все, что ему приходилось делать после этого, – шагать, переставлять ноги, заставлять ноги двигаться ритмично по ровному, нескончаемому, гладкому пути, расстилавшемуся перед ним. Такое движение успокаивало. Он одолевал милю за милей и чувствовал себя так, словно может идти целую вечность, и люди шли за ним, освобожденные, счастливые.

Он даже не понял, какое впечатление может произвести на Джудит Карриол вид его язв, сам-то он никогда не смотрелся в зеркало.

А-а-а! О чем тревожиться? Она подчинилась ему, как он и рассчитывал, стоило напомнить, какую выгоду она извлечет, если даст ему закончить Марш. Он откинул голову, оперся затылком в край лохани, и полностью расслабился. Прекрасно! Как это успокаивающе действует, когда погружается в нечто, бурлящее сильнее, чем ты сам.

Сначала Карриол подумала, что он умер: так неестественно была запрокинута его голова. Она вскрикнула так громко, что заглушила бульканье воды. Он поднял голову, открыл глаза и удивленно посмотрел на нее.

– Давайте, помогу вам выйти.

Она боялась коснуться ран полотенцем и подняла его на ноги, чтобы он обсох. Затем уложила его на носилки, покрытые толстым слоем простыней. Она когда-то готовилась стать массажисткой, вот навыки и пригодились. Видимо, лучше было не нарушать целебного действия солевой ванны и постепенного высыхания, поэтому она оставила в покое его потертости, трещины и обморожения, удовольствовавшись лишь тем, что обмазала мазью его язвы? карбункулы? Нарывы были огромные, с несколькими головками.

– Оставайтесь здесь, – распорядилась она. – Я принесу вам теплого супу.

Мама сосредоточенно шила, остальные исчезли, – видимо, ушли принять ванну или вздремнуть перед обедом.

– О, молодец майор Уитерс, – он прямо сразу их вам и выдал! Удивляюсь, где он достал шелковые так быстро?

– Это его собственные, – сказала Мама, перекусывая нитку своими мелкими зубками.

– Бог ты мой! – рассмеялась Джудит. – Кто бы мог подумать?

– Как Джошуа? – спросила Мама так нарочито небрежно, что доктор Карриол подумала: не заподозрила ли мама о его болезни?

– Не очень хорошо. Отнесу ему сейчас большую чашку супа, а больше ничего и не нужно. Поспать он может там же, там удобно, – она взяла со стола чашку. – Мама…

– Да?

– Сделайте большое одолжение – не ходите к нему.

Большие голубые глаза Мамы потускнели, но она мужественно проглотила обиду:

– Конечно, если вы думаете, что так лучше…

– Думаю, что так лучше. У вас мужественное сердце, Мама. Для вас это очень тяжелое время, я знаю. Но как только закончится Марш, мы отошлем его на отдых, и он будет в полном вашем распоряжении. Как вам понравится отдых в Палм Спрингс, а?

Но Мама лишь улыбнулась – так уныло, словно не поверила ни одному слову.

Когда Карриол внесла суп, Кристиан сел и свесил ноги с края высоких носилок. Теперь он выглядел очень уставшим, но не изможденным. Он завернулся в простыню, наподобие сари, чтобы скрыть самые ужасные свои раны. Из-под простыни виднелись только пальцы ног. Подготовился ясно к приходу Мамы. Она без слов передала ему суп, и стояла, глядя как он пьет.

– Еще?

– Нет, спасибо.

– Вам лучше поспать здесь, Джошуа. Утром я принесу чистую одежду. Все в порядке, семья думает, что вы просто устали и немного раздражены. А Мама занята тем, что пришивает шелковую подкладку к вашему нижнему белью. Так будет лучше.

– А вы способная сиделка, Джудит.

– В пределах, очерченных здравым смыслом. Дальше я теряюсь.

Взяв пустую чашку, она посмотрела на него.

– Джошуа… Зачем? Скажите мне: зачем!

– Что зачем?

– Держать в такой тайне ваше состояние.

– Оно никогда не имело для меня значения.

– Вы безумец!

Он склонил голову в сторону и усмехнулся одними глазами.

– Божественное безумие!

– Вы серьезно, или кривляетесь передо мной?

Он улегся на свое узкое ложе и уставился в потолок.

– Я люблю вас, Джудит Карриол. Я люблю вас больше, чем кого бы то ни было на свете, – сказал он.

Это потрясло ее больше, чем вид его тела. Потрясло так, что она резко опустилась на стул рядом с его кушеткой.

– Ну, конечно! После того, что вы мне сказали какой-то час назад как вы можете теперь…

Он посмотрел на нее так печально и странно, словно ее слова были для него еще одним разочарованием.

– Именно так, я люблю вас, потому что вы как никто другой из тех, кого я встречал, нуждаетесь в любви. Вот поэтому я люблю вас, как…

– Как старый, уродливый калека! Спасибо! – она бросилась вон.

Храни бог от этих Кристианов! Почему она никогда, кажется, не может сказать ему то, что нужно? Будь ты проклят, проклят, проклят, Джошуа Кристиан! Как ты смеешь считать, что покровительствуешь мне?

Резко повернувшись на каблуках, она вернулась в его кабину, подошла к нему, лежавшему с закрытыми глазами, схватила его пальцами за подбородок и приблизила лицо к его лицу. Он открыл глаза, черные, черные, черные глаза. Глаза цвета моей настоящей любви.

– Подавись ты своей любовью! – прошипела она. – Сунь ее себе в задницу!

Утром Карриол помогла Кристиану одеться, хотя, говоря точнее, он помог ей. Самые тяжелые места нарывов и трещин покрылись коркой, но она не надеялась, что начавшийся процесс выздоровления не будет нарушен. Она продумала, что понадобится сегодня вечером: постель поудобней, система для осушения воздуха, чтобы раны его не мокли после ванны. Он не произнес ни слова, пока она одевала его, только садился и вставал, и поворачивался, и протягивал руки, автоматически подчиняясь действиям ее рук. Но как бы он этого ни отрицал, боль его мучила; иногда, застигнутый ею врасплох, он вздрагивал, как зверь.

– Джошуа?

– Мммм? – и ничего более.

– Вам не кажется, что где-то в пути каждому из нас придется определить свое отношение к жизни? Я имею ввиду – отделить большое от малого, великое от пустяков.

Он не ответил; она даже не была уверена, слышал ли он ее, но упорно продолжала:

– Поймите: я просто выполняю работу, которая мне подвернулась. И не делайте из меня какого-то изверга! Вы бы никогда не обрели то, что называете теперь смыслом своей жизни, если бы не я. Разве вы этого не понимаете? Я знала, что нужно этим людям, но сама не могла дать им этого. Поэтому и нашла вас. Вы и этого не понимаете? И вы были счастливы, не так ли? Вначале вы были счастливы, пока в голове у вас не завелись безумные идеи. Джошуа, вам не в чем упрекнуть меня. Не смейте!

– О, Джудит, не сейчас! – воскликнул он жалобно. – У меня нет времени! Все, что я хочу – это дойти до Вашингтона!

– Не смейте упрекать меня!

– Думаете, мне это нужно?

– Полагаю, что нет. Но… О, как я жалею, что я не кто-нибудь другой! Вы когда-нибудь об этом жалели.

– Каждую секунду. Но сюжет должен обрести завершенность. Нужно успеть…

– Какой еще сюжет?

– Если бы я знал, Джудит, что я стану тем, кем не был никогда – я был бы больше, чем человек.

И он вышел в путь.

Он шел, и миллионы следовали за ним. В первый день – от Манхеттена до Нью-Брансуика. Самый дальний, самый быстрый переход – и самый многолюдный. Он прошел через Филадельфию, Уилмингтон и Балтимор и на восьмой день достиг предместья Вашингтона.

Нью-йоркцы вернулись по домам, а те, кто шел с ним, теперь были сдержаннее. Хотя некоторые разодетые, полные задора нью-йоркцы прошли с ним весь путь до конца. Меньше миллиона человек не собиралось. Он шел вдоль шоссе 1-95 по своему помосту, над ним – вертолеты, впереди – передвижные станции телесети, позади – семья и до смерти уставшая группа правительственных чинов. От Нью-Брансуика с ними пошел губернатор Нью-Джерси; губернатор Пенсильвании присоединился в Филадельфии, где Кристиан выступил с краткой речью. Ввиду своего преклонного возраста и немалого веса губернатор Мэриленда предпочел присоединиться к комитету, организующему встречу в Вашингтоне, но председатель объединенного комитета начальников штабов, девятнадцать сенаторов, более сотни конгрессменов и с полсотни генералов разных родов войск, адмиралов и астронавтов затесались в группу официальных лиц, шагающих за доктором мимо сложенных из тусклого красного кирпича и недостроенных общественных зданий Балтимора, брошенных на произвол судьбы еще в начале века.

Он шел. Карриол не понимала, как. Но он шел. Каждый вечер она пыталась спасти то, что оставалось от его медленно истлевающего тела. Каждую ночь Мама пришивала новую шелковую подкладку к его белью, каждую ночь вся семья бодрилась, когда ревностный страж уводил от них Кристиана. Джудит – знали бы они, – занималась главным образом тем, чтобы скрыть от них страдания Джошуа.

Сам доктор Кристиан перестал мыслить после Нью-Брасуика. Ощущение боли покинуло его в Нью-Йорке, способность думать – в Нью-Брасуике. Но способности идти должно было хватить до Вашингтона. Все, что осталось у него в голове – Вашингтон, Вашингтон, Вашингтон.

С головой у него что-то случилось. Нет, сознание не помутилось! Он сознавал, что находится в предместье Вашингтона, в местечке под названием Гринбелд. В последнем ночном бивуаке он забыл про осторожность, расслабился, словно уже прошел весь путь до Потомака. Вместо того, чтобы сразу принять освежающую ванну и лечь в постель, он уселся со своим семейством, болтая и смеясь, как в прежние дни; вместо того, чтобы выпить чашку бульона, плотно поужинал в кругу домашних: тушеная телятина с картофельным пюре и бобами и кофе с коньяком напоследок.

Его жестоко мучили боли. Карриол уже имела достаточно опыта, чтобы заметить мелкие симптомы – то, как его взгляд фокусировался не столько на людях, сколько на стенах за их спинами, как мышцы его сводило после неловкого движения (для успокоения семьи он называл их судорогами), как помертвела кожа на его носу и щеках, как бессвязна его речь.

В конце концов ей пришлось силком отправить его в ванну и в постель. Согласился он охотно.

Но не раньше, чем она включила подачу воздуха в лохань и плотно задернула занавески, висевшие у входа в кабину, он позволил себе скорчиться над туалетом, который она добавила к его удобствам после Нью-Брасуика. Его рвало, пока в желудке хоть что-то оставалось. Мучительные, ужасные пароксизмы, казалось, содрогали все его тело. Только убедившись, что желудок пуст, он согласился двинуться с места. Пришлось довести его до постели; он сгорбился на краю кровати, хрипло дыша, с лицом сведенным и черным.

Объяснения и обвинения, обличения и оправдания – со всем этим было покончено еще в Нью-Брасуике. С этого времени Кристиан и Карриол сблизились, спаянные узами боли и страдания, объединившись перед лицом всего мира ради того, чтобы любой ценой сохранить тайну. Она стала ему прислугой и сиделкой, единственным свидетелем нескончаемой борьбы, единственным свидетелем того, сколь непрочна его связь с прохудившейся оболочкой, которую окружающие привыкли называть Джошуа Кристианом.

Она положила его голову к себе на колени, пока он пытался отдышаться, а когда ему стало легче, она вытерла губкой его лицо и руки и подала чашку с водой, чтобы он прополоскал рот.

В молчании. В единении.

Только когда он был раздет и облачен в чистую шелковую пижаму, а все его раны смазаны мазью, он заговорил – тихо, невнятно:

– Завтра пойду опять.

Вот все, что он сказал: его слишком била дрожь, губы были синие.

– Вы можете заснуть? – спросила она. Слабое подобие улыбки над зубами, выбивающими дробь. Он кивнул и закрыл глаза.

До тех пор, пока она не убедилась, что он действительно спит, она оставалась рядом: тихо сидела на стуле, не отрывая взгляда от его лица. Потом на цыпочках вышла, чтобы позвонить Гарольду Магнусу.

Освобожденный, наконец, из своего заточения в Белом доме, тот только что сел за свой очень поздний и весьма желанный обед, когда позвонила Карриол.

– Мне нужно немедленно увидеться с вами, мистер Магнус, – сказала она. – Откладывать нельзя. Слышите? Я настаиваю.