Текст книги "Падение титана, или Октябрьский конь"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

– Это честь для меня, Цезарь.

– Хорошо. Тогда собирайся. – Он посмотрел на обиженного Пизона. – Пизон, у меня есть работа и для тебя, но в Риме. Я все еще корплю над проектами оказания помощи по долгам, но мне не удастся узаконить их до отъезда в провинцию Африка. Поскольку законотворчество твой конек, я хотел бы какое-то время сотрудничать с тобой в этом вопросе, чтобы затем оставить все на тебя. – Он помолчал и очень серьезно продолжил: – Одним из самых несправедливых аспектов римской манеры правления является недооценка квалифицированного труда. Почему состояния у нас сколачиваются лишь в провинциях? Это порождает волну злоупотреблений, но я положу им конец. Почему человек не может получать жалованье губернатора в Риме, если его работа столь же важна? Я поступлю так: положу тебе жалованье губернатора-проконсула за доведение моих предложений, сформулированных вчерне, до ранга законов.

Это заткнет ему рот!

– Это заткнет ему рот, – прошептал молодой Октавий.

Когда со столов все убрали, оставив только вина и кувшины с водой, женщины удалились наверх, в просторные покои Кальпурнии, чтобы всласть поболтать.

Теперь Цезарь мог сосредоточиться на самом молчаливом и самом молодом своем госте.

– Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? – спросил он.

– Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?

– Да.

– Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.

– Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.

Октавий замолк, потом решился заговорить.

– В нашей семье говорят, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.

– Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий увидел, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.

– Обнаружил, но он ревновал, – прямо сказал Октавий.

– Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.

– И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.

– Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.

– Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Жречество на всю жизнь запрещало тебе касаться оружия и видеть чью-либо смерть.

– Это так. – Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. – Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал ненавидеть его. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.

– Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.

– Она была хорошей женой, а хорошие жены редки.

– Я запомню это.

– У тебя много друзей, Октавий?

– Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.

– А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?

Октавий густо покраснел, закусил губу.

– Я редко хожу на Марсово поле.

– Отчим запрещает? – спросил с удивлением Цезарь.

– Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр ко мне. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.

«Еще один Брут? – испугался Цезарь. – Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».

– Ты хорошо учишься? – спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.

– Математика, история и география мне даются легко, – ответил Октавий, успокаиваясь. – А вот греческий – трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.

– Н-да, – сказал озадаченно Цезарь, автоматически думавший на любом употребляемом им языке. – Может быть, позже, когда ты поживешь с полгодика в Греции, это умение к тебе придет.

– Да, наверное, – спокойно согласился Октавий.

Цезарь передвинулся к краю ложа, видя, что Луций без тени смущения вслушивается в их разговор.

– Скажи мне, Октавий, как высоко ты хочешь подняться?

– Хочу стать консулом, избранным всеми центуриями.

– Может быть, и диктатором?

– Нет, не диктатором. Решительно нет.

Прозвучало неубедительно.

– Почему так категорически?

– С тех пор как тебя вынудили перейти Рубикон, дядя Гай, я наблюдал и анализировал. Хотя я не очень хорошо тебя знаю, но думаю, что диктаторство – это последнее, чего ты хотел.

– Любой другой пост, только не этот, – угрюмо подтвердил Цезарь. – Но лучше это, чем незаслуженное бесчестье и ссылка.

– Я регулярно буду молиться Юпитеру Наилучшему Величайшему, чтобы подобный выбор передо мной никогда не вставал.

– Но ты готов к нему, если что?

– О да. В глубине души я ведь Цезарь.

– Гай Юлий Цезарь?

– Нет, просто Цезарь. Из рода Юлиев.

– Кто твои герои?

– Ты, – просто ответил Октавий. – Только ты.

Он встал с ложа.

– Пожалуйста, извините меня, дядя Гай и дядя Луций. Матушка взяла с меня обещание, что я пораньше отправлюсь домой.

Двое оставшихся на lectus medius смотрели, как юноша идет к выходу – мягко, как тень, не привлекая к себе внимания.

– Ну-у-у! – протянул Луций.

– Что ты думаешь о нем, Луций?

– Это тысячелетний старик.

– Плюс-минус сто лет, да? Он тебе нравится?

– Что тебе он нравится, это ясно. Но нравится ли он мне? Да… с оговорками.

– Какими?

– Он не из рода Юлиев Цезарей, как бы он этого ни хотел. Конечно, что-то в нем есть от древних патрициев, но ум не от них. Я не могу определить его стиль, но он у него имеется. Может быть, Рим еще не готов принять этот стиль.

– Ты хочешь сказать, что он далеко пойдет?

Красивые темно-голубые глаза блеснули.

– Я не дурак, Гай! На твоем месте я взял бы его личным контуберналом, как только ему стукнет семнадцать.

– Я тоже подумываю об этом с тех пор, как встретил его в Мизенах несколько лет назад.

– Но я понаблюдал бы за ним.

– Зачем?

– Чтобы он не слишком увлекся задницами.

Теперь блеснули бледно-голубые глаза.

– Я тоже не дурак, Луций.

3

А под Капуей между тем зрела буря в стане легионеров. И первый гром прогремел в конце октября, как раз наутро после приема. От Марка Антония пришло письмо.

Цезарь, беда. Большая беда. Ветераны разгневаны, и я не могу усмирить их. Или, скорее, их представителей. В десятом и двенадцатом ситуация всего хуже. Ты удивлен? Я – вдвойне.

Последней каплей был мой приказ седьмому, восьмому, девятому, десятому, одиннадцатому, двенадцатому, тринадцатому и четырнадцатому сняться с лагеря и идти в Неаполь и Путеолы. Их делегаты пришли в Геркуланум (к вилле Помпея, где я живу) и заявили, что никто никуда не пойдет, пока легионерам официально не сообщат дату их увольнения, не скажут, где им выделили участки, и не выдадут премий за дополнительную кампанию. Ты только представь – «дополнительная кампания»! Хотя они всего лишь выполняли свой долг. А еще они хотят, чтобы им заплатили за два года.

Также они хотят видеть тебя. Им весьма не понравилось, когда я сказал, что ты очень занят, что у тебя много дел в Риме и что ты не можешь приехать в Кампанию. Десятый и двенадцатый совсем вышли из-под контроля, просто взбесились и принялись грабить все деревни вокруг Абеллы, где у них лагерь.

Цезарь, я больше не могу с ними справляться. И советую тебе срочно приехать. А если ты действительно не можешь приехать, пришли того, кого они знают и кому доверяют.

«Вот! Но – слишком скоро. Ох, Антоний, неужели ты никогда не научишься быть терпеливым? Будучи терпеливым, ты многого бы достиг. Но ты опять сделал неправильный ход. Ты выдал свою лживость. Это единственный умный поступок, который ты совершил вовремя, именно тогда, когда надо, а не позднее. И то благодаря своему нетерпению. Нет, я не могу сейчас покинуть Рим, и ты хорошо это знаешь! Хотя не по тем причинам, о которых ты думаешь. Мне нельзя уезжать из Рима, пока я не проведу выборы. Вот истинная причина. Ты предвидел это? Не думаю, несмотря на твои действия. Ты чересчур предсказуем.

Цезарь, используй тактику проволочек. Отложи все расчеты до выборов, кем бы тебе ни пришлось пожертвовать».

Он послал за одним из своих самых преданных и самых компетентных в военном деле сторонников, Публием Корнелием Суллой. Племянником Суллы.

– А почему не послать Лепида? – спросил Публий Сулла.

– У него недостаточно влияния на двенадцатый и десятый, – коротко объяснил Цезарь. – Лучше послать человека, которого они знают по Фарсалу. Поезжай, Публий, и постарайся им втолковать, что я буду заниматься их землями, но сначала мне нужно принять закон о долгах.

– Ты хочешь, чтобы я взял с собой деньги, Цезарь?

– Думаю, нет. У меня есть на это причины. Нарыв назревает, бальзам вроде выплат может всего лишь залечить его. Просто сделай, что можешь.

Через четыре дня Публий Сулла вернулся, весь в синяках и ссадинах – на лице, на руках.

– Они закидали меня камнями! – в ярости закричал он. – Цезарь, сотри их в порошок!

– Я хочу стереть в порошок тех, кто их обрабатывает, – мрачно откликнулся Цезарь. – Подозреваю, что парням нечем заняться, и потому они постоянно пьяны. Дисциплину никто не поддерживает. Центурионы с трибунами наверняка тоже пьют. И разумеется, даже больше, чем рядовые. Это значит, что они все в долгах у владельцев таверн. Антоний торчит в Кампании месяцами, но почему-то допускает все это. Кто еще может служить самым ярким примером употребления алкоголя в кредит?

Публий Сулла вдруг все понял. Он метнул в сторону Цезаря испытующий взгляд, но не сказал ни слова.

Следующим Цезарь вызвал Гая Саллюстия Криспа, блестящего оратора.

– Возьми с собой двух сенаторов, Саллюстий, и попытайся вразумить этих cunni. Как только выборы закончатся, я приеду сам. Просто продержись там какое-то время.

Центуриатное собрание наконец было созвано на Марсовом поле, чтобы избрать двоих консулов и восьмерых преторов. Никто не удивился, когда Квинт Фуфий Кален прошел в старшие консулы, а Публий Ватиний стал младшим. Все остальные протеже Цезаря были, конечно, тоже избраны.

Сделано! Теперь можно заняться и легионами, а начать с Марка Антония, например.

Через два дня, вскоре после рассвета, Марк Антоний въехал в Рим в сопровождении германских всадников. В паланкине, несомом двумя мулами, покачивался сильно побитый Саллюст.

Антоний нервничал, был на грани срыва. Теперь, когда наступал решающий час, он не мог придумать, как повести разговор. Трудно ведь говорить с человеком, который надрал тебе задницу в детстве и продолжает метафорически делать это сейчас. Трудно добиться хоть какого-то перевеса.

Он решил, что лучшая защита – нападение. Оставил Попликолу с Котилой на улице – держать коня, а сам быстро вбежал в Общественный дом и сразу направился в кабинет Цезаря.

– Они идут к Риму, – сообщил он с порога.

Цезарь поставил бокал с уксусом и горячей водой.

– Кто?

– Десятый и двенадцатый.

– Не садись, Антоний. Ты на службе, а не в гостях. Встань, как положено, и докладывай своему командиру, в чем дело. Почему два старейших моих легиона идут на Рим?

Под шейным платком неожиданно защипало. Золотая цепь, скреплявшая леопардовую накидку, вдруг стала натирать. Антоний поднял руку и поправил платок, насквозь пропитанный потом.

– Они взбунтовались.

– Что случилось с Саллюстием и его сопровождающими?

– Они пытались унять их, Цезарь, но… но…

Голос стал леденящим.

– Я знал времена, Антоний, когда ты подбирал слова быстрее. Лучше тебе найти их и сейчас. Хотя бы ради себя самого. Пожалуйста, расскажи, что случилось.

Это «пожалуйста» прозвучало грознее, чем окрик. Сосредоточься, сосредоточься!

– Гай Саллюстий собрал десятый и двенадцатый легионы. Они пришли в очень плохом настроении. Он стал говорить, что всем заплатят перед отправкой в Африку, а вопрос с землей сейчас рассматривается. Но тут вмешался Гай Авиен…

– Гай Авиен? Не избранный, а назначенный военный трибун из Пицена? Тот Авиен?

– Да… из десятого.

– Что сказал Авиен?

– Он сказал Саллюстию, что легионам все надоело, что они не хотят больше воевать. Они хотят, чтобы их немедленно распустили и дали землю. Саллюстий кричал, что каждый, кто поднимется на борт, получит четыре тысячи дополнительно…

– Это неверно, – хмуро прервал Цезарь. – Продолжай.

Чувствуя себя более уверенно, Антоний продолжил:

– Несколько горячих голов оттолкнули Авиена и метнули камни… ну… на самом деле булыжники. Потом полетел целый град. Мне удалось спасти Саллюстия, но два его спутника были убиты.

Цезарь откинулся в кресле, потрясенный.

– Два моих сенатора умерли? Их имена?

– Я не знаю, – ответил Антоний, вновь покрываясь холодным потом. Он судорожно искал что-нибудь оправдательное и наконец выпалил: – Я имею в виду, что не посещал заседаний сената. У меня, как у твоего заместителя, была куча дел.

– Если ты спас Саллюстия, то почему он сейчас не с тобой?

– Он в очень плохом состоянии. Я привез его в паланкине. Ему пробили голову. Но он не парализован, и у него не удар. Армейские хирурги говорят, что он поправится.

– Антоний, почему ты допустил это? Я жду объяснений.

Рыжевато-коричневые глаза расширились.

– Я не виноват, Цезарь! Ветераны вернулись в Италию такие недовольные, что любые увещевания только подливали масла в огонь. Они смертельно оскорблены, что всю работу в Анатолии ты поручил бывшим республиканцам, и их возмущает тот факт, что при демобилизации выделят землю и им.

– А теперь скажи мне, что сделают десятый с двенадцатым, когда придут в Рим?

Антоний тут же ответил:

– Поэтому я и поспешил сюда, Цезарь! Они настроены убивать. Я думаю, ты должен уехать из города, чтобы обезопасить себя.

Изрезанное морщинами, но все еще не стареющее лицо окаменело.

– Ты отлично знаешь, Антоний, что в такой ситуации я никуда не уеду. Это меня они хотят убить?

– Они убьют тебя, если найдут, – сказал Антоний.

– Ты в этом уверен? Ты не преувеличиваешь?

– Нет, клянусь!

Цезарь осушил бокал и поднялся.

– Ступай домой и переоденься, Антоний. Надень тогу. Я через час соберу сенат. В храме Юпитера Статора, на Велии. Будь добр, приди.

Он прошел к двери, высунул голову и позвал:

– Фаберий! – Потом взглянул на Антония. – Что ты застыл там, как кретин? Я ведь сказал, заседание через час.

«Не так уж плохо», – думал Антоний, выходя на Священную дорогу, где его ожидали друзья.

– Ну? – нетерпеливо спросил Луций Геллий Попликола.

– Он собирает сенат через час, хотя не знаю зачем.

– Как он все воспринял? – спросил Луций Варий Котила.

– Плохие новости делают его Тарпейской скалой, и я не знаю, как он их воспринял, – нетерпеливо ответил Антоний. – Пошли ко мне, в мой старый дом, я должен поискать тогу. Он хочет, чтобы я тоже присутствовал.

Лица у его спутников вытянулись. Ни Попликола, ни Котила сенаторами не являлись, хотя по рождению имели на это право. Но Попликола однажды пытался убить своего отца, цензора, а Котила был сыном ссыльного. Когда Антоний возвратился в Италию, они связали все свои чаяния с его восходящей звездой, надеясь на взлет, если Цезаря вдруг не станет.

– Он уедет из Рима? – спросил Котила.

– Он? Уедет? Да никогда! Успокойся, Котила. Легионы принадлежат теперь мне, и через два дня старик будет мертв. Солдаты разорвут его на куски. В Риме наступит хаос, и я, как заместитель диктатора, займу диктаторский пост. – Он остановился, пораженный. – Не могу понять, почему мы не провернули все это раньше?

– Как мы могли, когда его не было? – сказал Попликола и нахмурился. – Одно меня теперь беспокоит…

– Что? – испугался Котила.

– У него больше жизней, чем у кошки.

Настроение у Антония улучшилось. Чем дольше он думал о разговоре с Цезарем, тем больше убеждался, что все сделал правильно.

– Даже кошки когда-нибудь умирают, – самодовольно заявил он. – Ему пятьдесят три. Пора как-никак.

– Мне доставит огромное удовольствие объявить вне закона этого жирного слизняка Филиппа! – вскричал Попликола.

Антоний разыграл возмущение.

– Луций, он же твой сводный брат!

– Он вычеркнул нашу мать из нашей жизни! За это мало и казни.

Сенаторов в храме Юпитера Статора собралось очень мало. «Вот что еще надо сделать, – подумал Цезарь. – Пополнить сенат». Двадцать четыре ликтора застыли у стен. Он поискал глазами великого говоруна Цицерона. Тщетно. Хотя тот был в Риме и его тоже оповестили о срочном собрании. Нет, как же можно войти в сенат Цезаря?! Это капитуляция. Этому не бывать.

Курульное кресло из слоновой кости, подобающее диктатору, стояло между курульными креслами консулов на временном возвышении. Поскольку народ сжег курию Гостилия, устроив Клодию погребальный костер, олигархический орган правления Рима вынужден был искать пристанища то здесь, то там. А такими пристанищами для заседаний могли служить только действующие храмы, в большинстве своем не способные вместить много народу. Но храм Юпитера Статора легко вобрал в себя около шестидесяти почтенных отцов.

Марк Антоний пришел в тоге с пурпурной каймой. Худшей нельзя и представить: помятая, в пятнах. «Неужели Антоний не способен управиться даже с прислугой?» – раздраженно спрашивал себя Цезарь.

Как только он вошел, Антоний поспешил к нему.

– Где должен сидеть заместитель диктатора?

– Ты похож на Помпея Магна в его первое консульство, – ледяным тоном осадил его Цезарь. – Пусть кто-нибудь напишет для тебя памятку. Ты уже шесть лет сенатор.

– Да, но фактически очень редко бываю на заседаниях. Приходил регулярно, только когда был плебейским трибуном, да и то лишь три рыночных интервала.

– Поставь свой стул в первый ряд, Антоний, чтобы я мог видеть тебя, а ты – меня.

– Зачем тебе консулы?

– Скоро узнаешь.

Молитвы сказаны, знаки прочитаны. Цезарь выждал, когда все усядутся.

– Два дня назад вступили в должность консулы Квинт Фуфий Кален и Публий Ватиний, – начал он. – Это очень хорошо, что теперь Рим находится под опекой старших магистратов – двух консулов и восьми преторов. Суды смогут функционировать, равно как и собрания. – Тон его изменился, стал спокойнее, прозаичнее. – Я собрал вас, почтенные отцы, чтобы сообщить, что два мятежных легиона, десятый и двенадцатый, в данный момент приближаются к Риму и – по свидетельству моего заместителя – они настроены убивать.

Никто не шевельнулся, никто не промолвил ни слова, хотя от напряжения, казалось, завибрировал воздух.

– Настроены убивать. И очевидно, начнут с меня. В свете этого я хочу уменьшить мое значение в римской жизни. Если диктатора убьют его собственные солдаты, наша страна может впасть в хаос. Наш любимый Рим снова наполнят бывшие гладиаторы и другие уличные хулиганы. Деловые операции сократятся. Общественные работы, так необходимые для всеобщей занятости и подрядного строительства, приостановятся, особенно те, за которые я плачу из своего кошелька. Не будет ни игр, ни фестивалей. Юпитер Наилучший Величайший продемонстрирует свое неудовольствие, громом разрушив свой храм. А Вулкан устроит землетрясение. Юнона Спасительница изольет свой гнев на наших еще не рожденных детей. Казна в один миг опустеет. Отец Тибр выйдет из берегов и зальет нечистотами улицы Рима. Ибо убийство диктатора – это катастрофическое событие. Ка-та-стро-фи-че-ское. Это надо понять.

Все сидели с открытыми ртами.

– Но, – продолжал Цезарь тихо, – убийство частного лица – это не катастрофа. Поэтому, почтенные члены старейшего и священного органа римской власти, я слагаю с себя imperium maius и оставляю диктаторский пост. У Рима теперь есть два законно избранных консула, с которых была взята традиционная клятва, и ни один авгур, ни один жрец не нашли в этой акции никаких упущений. Я с радостью передаю им бразды правления.

Он повернулся к своим ликторам, стоявшим у закрытых дверей, и поклонился.

– Фабий, Корнелий и все остальные, я благодарю вас от всего сердца за заботу о диктаторе Рима и уверяю, что, если меня когда-нибудь вновь изберут на государственный пост, я вновь прибегну к вашим услугам.

Он прошел между стульями и передал Фабию веско позвякивающий кошель.

– Небольшая премия, Фабий. Разделите между собой в обычных пропорциях. А теперь возвращайтесь в коллегию ликторов.

Фабий кивнул с невозмутимым лицом и открыл двери. Двадцать четыре ликтора один за другим покинули храм.

Тишина стояла такая, что, когда вдруг на балке завозилась какая-то птица, все подскочили.

– По пути сюда, – сказал Цезарь, – я получил lex curiata на освобождение себя от диктаторских полномочий.

Антоний слушал, не веря ушам, не понимая, что делает Цезарь, а главное – почему. На мгновение ему показалось, что тот просто шутит.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что оставляешь диктаторский пост? – спросил он хрипло. – Ты не можешь этого сделать, ведь два мятежных легиона идут на Рим! Ты нужен Риму!

– Нет, Марк Антоний, не нужен. У Рима есть консулы и преторы. Теперь за все отвечают они.

– Ерунда! Сейчас критическое положение!

Ни Кален, ни Ватиний не произнесли ни слова. Они переглянулись и решили молчать. Происходило что-то большее, чем простой отказ от власти. Оба очень хорошо знали Цезаря как друга, как политика и как командира. Спектакль явно связан с Марком Антонием. Никто ведь не глух и не слеп. Все знают, что это он разложил легионы. Поэтому пусть Цезарь сам и доводит свою игру до конца. К такому же решению пришли Луций Цезарь, Филипп и Луций Пизон.

– Конечно, – сказал Цезарь, обращаясь к палате, а не к Антонию, – я не допущу, чтобы консулы подбирали за мной мою грязь. Я встречусь с двумя мятежными легионами на Марсовом поле и узнаю, почему они готовы уничтожить не только меня, но и себя со мной тоже. Но встречусь я с ними как частное лицо. Не важнее, чем они. – Он заговорил громче: – Давайте посмотрим, что из этого выйдет.

– Ты не можешь уйти в отставку! – задыхаясь, произнес Антоний.

– А я уже в отставке, по lex curiata и в связи со всем прочим.

Антоний обмяк, ему стало трудно дышать. Он кинулся к Цезарю.

– Ты сошел с ума! – выпалил он. – Несешь какой-то бред! В этом случае ответ ясен. Диктатор свихнулся, и, как заместитель диктатора, я принимаю его полномочия на себя!

– Ты ничего не можешь принять на себя, Марк Антоний, – с места сказал Луций Цезарь. – Диктатор ушел в отставку. В тот же момент должность его заместителя перестала существовать. Ты тоже теперь частное лицо, и не больше.

– Нет! Нет, нет, нет! – заорал Антоний, сжав кулаки. – Как заместитель сбрендившего диктатора, я его преемник!

– Сядь, Антоний, – сказал Фуфий Кален. – Ты уволен. Ты не заместитель диктатора, ты – частное лицо.

Что произошло? Куда все девалось? Собрав последние остатки самообладания, Антоний посмотрел в глаза Цезаря. И нашел в них презрение, насмешку и… удовольствие.

– Уйди, Антоний, – прошептал Цезарь, взял его за правую руку и повел к открытым дверям под невнятный шум шестидесяти голосов.

Выйдя на улицу, он отбросил руку Антония как что-то ненужное и неприятное.

– Ты думал обвести меня вокруг пальца, кузен? – спросил он. – У тебя для этого не хватает ума. Зато я теперь знаю, что доверять тебе совершенно нельзя, что ты и впрямь дикарь, как всегда называл тебя Луций. Наши политические и профессиональные отношения кончены, а наше родство вызывает у меня один стыд. Прочь с моих глаз, Антоний, и не смей показываться мне в дальнейшем! Ты теперь частное лицо и останешься им до конца своих дней.

Антоний повернулся на пятках, засмеялся, стараясь показать, что опять владеет собой.

– Однажды я понадоблюсь тебе, кузен Гай!

– Тогда я использую тебя, как мне нужно. Но всегда буду помнить, что ты способен предать. Так что не слишком-то надувайся. Ты просто задница без зачатка мозгов.

Единственный ликтор, одетый в простую белую тогу и без топорика в фасциях, обвел десятый и двенадцатый легионы вокруг городских стен. Они подошли к городу с юга, а Марсово поле находилось за северным его пределом.

Цезарь встретил их абсолютно один, верхом на своем знаменитом боевом Двупалом, одетый в простую стальную кольчугу и алый плащ генерала. На голове венок из дубовых листьев, чтобы напомнить, что он – герой редкой храбрости, не однажды сражавшийся в первых рядах. Одного вида его было достаточно, чтобы у легионеров вдруг ослабели колени.

Долгий марш из Кампании их отрезвил, ибо двери всех таверн по Латинской дороге захлопывались перед ними. У них не было денег, а ручательства Марка Антония совсем не котировались в этой части страны. Они знали, что Цезарь уже не диктатор и что Марк Антоний растерял свою власть. Это обескуражило всех еще на солидном удалении от Рима. И по мере того, как расстояние миля за милей сокращалось под их сапогами, недовольство гасло, и они все больше думали о Цезаре как о своем друге. Как о солдате и командире, который всегда был с ними рядом – и в сражениях, и в невзгодах рутинной воинской жизни. И когда они увидели его, такого спокойного, на знакомом всем Двупалом, в их головах зазвенело одно лишь: о, как они любят его! Всегда любили и всегда будут любить.

– Что вы здесь делаете, квириты? – холодно спросил он.

Раздался мощный единый вздох, усиленный новым вздохом, когда его слова докатились до последних рядов. Квириты? Цезарь назвал их обычными гражданами? Но они не были обычными гражданами, они были его солдатами! Его парнями!

– Вы не солдаты, – презрительно сказал он, не обращая внимания на громкие возражения. – Даже Фарнак подумал бы, называть ли вас так. Вы пьяницы, вы ни к чему не способное, жалкое дурачье. Вы взбунтовались! Вы грабили, рушили, жгли! Закидали камнями Публия Суллу, а ведь он вел вас в бой при Фарсале! Забили камнями троих сенаторов, двоих до смерти! Если бы мой рот не был так сух, квириты, я бы плюнул на вас! Плюнул бы на всех разом!

Поднялся стон, некоторые заплакали.

– Нет! – крикнул кто-то. – Нет, это ошибка! Это недоразумение! Цезарь, мы просто думали, что ты нас забыл!

– Лучше забыть вас, чем помнить о мятеже! Лучше бы все вы умерли, чем явились сюда мятежниками! Разве им не сказали, что Цезарь должен сперва привести Рим в порядок? Он надеялся, что они подождут его, ибо думал, что они его знают!

– Но мы любим тебя! – опять крикнул кто-то. – А ты любишь нас!

– Люблю? Люблю? Люблю ли? – рявкнул Цезарь. – Цезарь не может любить бунтовщиков! Вы, солдаты, – опора сената и римлян. Вы – единственная защита отечества от врагов! Но вы доказали, что это не так! Вы – сброд, недостойный убирать блевотину с улиц! Вы взбунтовались, а ведь вы хорошо знаете, что это значит! Вы лишились своей доли в трофеях, которые будут распределяться после триумфа, вы лишились земельных наделов, вы лишились всех премий! Вы – неимущие! Вы простые квириты!

Они плакали, умоляли, просили прощения. Нет, они не квириты, не обычные граждане! Никогда, никогда они такими не станут! Они принадлежат Ромулу, Марсу, они солдаты, а не жалкий сброд!

И так в течение нескольких часов. Пол-Рима наблюдало за происходящим с Сервиевой стены, с крыш домов Капитолия. Сенат тоже, включая консулов, с приличного расстояния наблюдал, как частное лицо гасит мятеж.

– Он – чудо! – вздохнув, сказал Ватиний Калену. – И как Антонию только взбрело на ум, что солдаты Цезаря решатся тронуть хотя бы один волосок на его голове? Тем более что их так немного.

Кален усмехнулся.

– Я думаю, Антоний был уверен, что ему удастся заменить Цезаря в их сердцах. Поллион, ты ведь помнишь его еще по Галлии. Он всегда твердил, что унаследует легионы Цезаря, когда того не станет. И в течение года покупал ветеранам вино, подвозил хлеб, полагая, что они почтут это за счастье. Совершенно забывая, что эти люди по доброй воле пробивались сквозь шестифутовый слой снега в течение нескольких дней лишь для того, чтобы угодить своему генералу, чтобы не подвести его. И они его не подводили в любом бою, даже самом трудном из них.

Поллион пожал плечами.

– Антоний думал, что настал его час, – сказал он, – но Цезарь надул его. А я-то все удивлялся, зачем старик так хочет провести выборы на каких-то два месяца и почему он не едет в Кампанию, чтобы успокоить людей. Ему был нужен Антоний, и он точно знал, как далеко может зайти, чтобы его получить. Но мне жаль Цезаря: как ни кинь, а дельце ужасное. Впрочем, надеюсь, что он получил хороший урок.

– Какой урок? – спросил Ватиний.

– Что даже Цезарь не должен оставлять войска без дела надолго. О да, это Антоний их разложил, но имеются и другие. В любой армии всегда находятся недовольные и смутьяны. И безделье – самая благодатная почва для них, – сказал Поллион.

– Я никогда не прощу их! – сказал Цезарь Луцию Цезарю.

На его щеках горели два красных пятна.

Луций поежился.

– Но ты ведь простил их.

– Я действовал лишь разумно, ради благополучия Рима. Но я клянусь тебе, Луций, что каждый в десятом и двенадцатом заплатит за этот мятеж. Сначала девятый, теперь еще два. Десятый! Я взял его у Помптилия под Генавой. С тех пор они всегда были моими ребятами! И сейчас я в них нуждаюсь, но их поведение подсказало мне, что следует предпринять. Надо внедрить в их ряды пару надежных агентов, чтобы знать имена зачинщиков смуты. Завелась гниль – некоторые сочли, что солдаты Рима сами способны управлять Римом.

– По крайней мере, теперь все кончено.

– О нет. Еще не все, – уверенно возразил Цезарь. – Может быть, я и вырвал клыки у Антония, но в траве еще прячутся змеи.

– Кстати, об Антонии. Я слышал, что у него есть деньги на уплату долгов, – сказал Луций. Он подумал немного и поправился: – По крайней мере, части долгов. Он намерен принять участие в аукционе. Хочет купить дворец Помпея Магна на Каринах.

Нахмурив брови, Цезарь насторожился.

– Расскажи поподробнее.

– Начну с того, что он незаконно захватил все принадлежавшие Помпею вещи. Например, виноградная гроздь из чистого золота, которую Магну подарил Аристобул, царь евреев, появилась на днях в Жемчужном портике. За нее заплатили целое состояние, едва Курций выставил ее на прилавок. И у Антония есть еще один источник дохода – Фульвия.

– О боги! – возмущенно воскликнул Цезарь. – После Клодия и Куриона что она может найти в таком грубом животном?

– Третьего демагога. Фульвии нравятся возмутители общественного спокойствия, а Антоний вполне отвечает этому званию. Попомни мои слова, Цезарь, она выйдет за него замуж.