Текст книги "Постдемократия"

Автор книги: Колин Крауч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

ГОСУДАРСТВО УТРАЧИВАЕТ ВЕРУ В СВОИ СИЛЫ

Как мы рассмотрим более подробно в главе V, одним из важнейших последствий такого развития событий является полная потеря государственными структурами уверенности в том, что им удастся справиться со своими обязанностями без руководства со стороны корпоративного сектора. Так возникает порочный круг. Чем больше государственных функций отдается на откуп частному сектору, тем сильнее государство утрачивает свою компетенцию в тех сферах, в которых прежде чувствовало себя как дома. Постепенно оно даже лишается навыков, без которых невозможно разобраться в определенных видах деятельности. Поэтому оно вынуждено передавать субподрядчикам еще больше своих обязанностей и оплачивать услуги консультантов, объясняющих, как оно должно выполнять свою работу. Правительство становится своего рода институциональным идиотом – каждый его непродуманный ход заранее предсказывается хитрыми рыночными игроками и вследствие этого лишается смысла. Из этого следует ключевая политическая рекомендация современной экономической ортодоксии: государству лучше вообще ничего не делать, помимо выполнения своей роли гаранта свободного рынка.

Постепенно лишаясь независимой компетентности, государство скатывается к неолиберальной идеологии, хотя способность разглядеть то, что незаметно отдельным компаниям, когда-то служила сильным аргументом в пользу активного правительства, Именно на нем в первую очередь строилась кейнсианская политика. Опыт 1920-х и 1930-х годов показал, что рынок, возможно, сам по себе и неспособен стимулировать экономическое восстановление, зато это может сделать государство. Нынешние идеи о недостатке у государства знаний и его вероятной некомпетентности лишают нас такой возможности. Вместе с тем, поскольку считается, что знания, необходимые Для управления и контроля, остались почти исключительно в ведении коммерческих частных корпораций, те получают стимулы к тому, чтобы использовать эти знания ради увеличения собственной прибыли.

Такой подход может пагубно сказываться на экономике и множить коррупцию, о чем свидетельствуют аудиторские скандалы, затронувшие после 2002 года Ряд крупнейших мировых корпораций. Задача контроля за отчетностью корпораций издавна доверялась специальным аудиторским фирмам, но в течение 1990-х годов два фактора превратили такую си-

стему в крупный источник мошенничества и обмана. Во-первых, не предпринималось никаких политических или юридических мер против ширящейся практики предоставления аудиторскими фирмами других управленческих услуг тем компаниям, чью отчетность они же и проверяли: контролируемые превратились в клиентов контролеров, вследствие чего контролеры старались с ними не ссориться. Во-вторых, биржевой бум 1990-х годов держался главным образом на ожиданиях, а не на реальных успехах. Если отчетность фирмы позволяла рассчитывать на ее безоблачное будущее, то ее акции росли в цене, вне зависимости от текущих результатов работы на товарных рынках. Выдавать же прогнозы о перспективах компаний было поручено аудиторским фирмам. Лишь в таком климате, где стало аксиомой, что частные компании могут эффективно выполнять контролирующие функции, фактически являющиеся делом государства, все могли закрывать глаза на подобное безрассудство до тех пор, пока оно не привело к крупным потрясениям.

Тем временем презираемый институт правительства постепенно распадается на три части: первая часть – это те функции, которые он все более активно пытается перевести в рыночную форму; вторая – неприятный, обременительный набор тех немногих обязательств, которые частный сектор не собирается брать на себя, и третья – чисто политический компонент, ответственный за создание образа. Неудивительно, что в работе правительства на первый план выступают некомпетентность при предоставлении реальных услуг плюс беспардонная самореклама и борьба за голоса избирателей. Лишь Франция, где и левые, и правые следуют республиканской традиции государства как важнейшей формирующей силы, создающей гражданское общество, с большим или меньшим успехом сопротивляется этой тенденции, хотя и эта традиция явно не в силах побороть практику, в рамках которой политики предоставляют подряды на общественные услуги и передают приватизированные сектора тем компаниям, которые пользуются их наибольшим расположением, и своим друзьям-бизнесменам.

КОРПОРАТИВНАЯ ЭЛИТА И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ

Компании – это не просто организации, но и места сосредоточения власти. Существующая структура собственности приводит к концентрации частного капитала, и чем большее значение приобретают компании, тем более важную роль играет класс владельцев капитала. Более того, подавляющее большинство компаний устроено так, что их высшее руководство получает значительные полномочия. С течением времени эта тенденция проявляется все отчетливее в силу того, что компания англо-американского образца, в которой вся власть сосредоточена в руках генерального директора, ответственного исключительно перед акционерами, вытесняет прочие разновидности капитализма с более широким кругом ответственных лиц. Чем более сильной компания становится как организационная форма, тем больше власти оказывается в руках лиц, занимающих руководящие должности. Дополнительную власть они получают вследствие того, что правительство поручает им организацию его собственной работы и признает их превосходство в плане квалификации. Помимо доминирования в собственно экономике, они также превращаются в класс, подчинивший себе управление государством.

Можно указать на еще одно последствие. Поскольку правительство отказывается от роли активного спонсора, которую оно играло в кейнсианскую и социал-демократическую эпоху, организации, работающие в некоммерческой сфере, вынуждены искать

новые варианты финансирования. Главным потенциальным источником спонсорства становится корпоративный сектор, в котором концентрируются богатство и власть. Таким образом лица из делового сектора приобретают большое влияние, имея возможность решать, кого им следует спонсировать. В Великобритании этот процесс дошел до того, что мозговые центры, связанные с Лейбористской партией, вынуждены искать компании, готовые выделять средства на конкретные политические исследования, и это зачастую приводит к тому, что такие компании спонсируют политическую работу по вопросам, от которых непосредственно зависит их деятельность. Доходит до того, что работа некоторых консультативных органов британского правительства частично зависит от финансирования со стороны корпораций.

Корпоративный сектор зачастую не занимался некоторыми видами деятельности только потому, что считал это неподходящим для себя. Например, фармацевтическим фирмам явно не следует быть главными спонсорами медицинских исследований, но именно это происходит, когда власти вынуждают университеты все больше полагаться на спонсорство, отказывая им в финансировании. В прошлом корпорации обычно осуществляли спонсорство научных и культурных проектов через фонды, обладавшие значительной независимостью от самих компаний. Так было в период демократической щепетильности, когда люди весьма косо смотрели на непосредственное участие центров коммерческой власти и коммерческих интересов в работе некоммерческого сектора. Сегодня спонсорство реже осуществляется через посредников – компании предпочитают оказывать финансовую поддержку напрямую.

С целью подтолкнуть научные, культурные и прочие некоммерческие организации к поиску частных спонсоров государство все чаще ставит собственное финансирование этих организаций в зависимость от того, удастся ли им найти таких спонсоров: местный театр или отделение университета получат помощь от властей лишь в том случае, если они сумеют заручиться поддержкой частных благотворителей. Это еще более усиливает власть богатых, позволяя им влиять на распределение государственных средств, поскольку те выделяются на те же цели, что и деньги частных спонсоров. Аналогичный пример представляет собой зародившаяся в США, но быстро распространяющаяся и в других странах практика вычета потраченных на благотворительность средств из сумм, подлежащих налогообложению. Это делается с тем, чтобы снизить объемы необходимого финансирования со стороны государства. Но в результате богатые корпорации и отдельные лица не только получают возможность решать, на какие виды деятельности выделять свои деньги, но одновременно и диктовать структуру государственного финансирования, которое изначально нередко осуществлялось именно с целью иной расстановки приоритетов, нежели та, которую бы выбрали богатые.

Еще одно следствие этих тенденций состоит в том, что предприниматели и руководители компаний получают весьма привилегированный доступ к политикам и государственным служащим. Поскольку успех и квалификация первых зависят исключительно от способности максимизировать акционерную стоимость своих компаний, следует ожидать, что как раз на благо этих компаний они и будут использовать вышеупомянутый доступ. В первую очередь это происходит тогда, когда взаимоотношения между правительством и каким-либо экономическим сектором осуществляются не через ассоциации, представляющие компании этого сектора, а через отдельные крупные корпорации. Такой вариант начинает преобладать даже в Германии и Швеции – двух странах, в которых компании издавна работали через могущественные и весьма эффективные коллективные организации. В конце 1990-х годов социал-демократическое германское правительство привлекло служащих ведущих частных компаний к разработке корпоративной налоговой политики; неудивительно, что итогом стало серьезное облегчение налогового бремени для крупных германских корпораций за счет мелких компаний и трудящихся.

Чем больше различных видов своей деятельности правительство передает на субподряд и аутсорсинг,– обычно поступая так по совету лиц из корпоративного сектора, – тем выше становится потенциальная ценность доступа к должностным лицам, помогающего получить правительственные контракты. Если одной из характерных черт современной политики является переход к либеральной модели лоббирования и презентации своих интересов в противоположность партийной политике, то мы наблюдаем очень серьезное явление. Оно дает основания предполагать, что политика лоббирования приведет к еще большему усилению крупных корпораций и их руководителей. Власть, которой они уже обладают в рамках своих компаний, преобразуется в весьма значительную политическую власть, что представляет собой серьезную угрозу для демократического равновесия.

ОСОБАЯ РОЛЬ МЕДИАКОРПОРАЦИЙ

Влиятельные корпорации, оказывающие непосредственное воздействие на политику (речь идет о медиа-индустрии), по сути, несут прямую ответственность за современную безальтернативность и деградацию политического языка и коммуникации – факторы, в немалой степени определяющие текущее нездоровое состояние демократии. Причин здесь две. Во-первых, печать, а также, во все большей степени, радио и телевидение входят в коммерческий сектор общества– вместо, допустим, благотворительного или образовательного секторов, в которых они вполне могли бы оказаться. Это означает, что программы новостей и прочие политически значимые сообщения должны соответствовать формату, который диктуется какими-то определенными представлениями о рыночном продукте. Если медиакомпания хочет переманить клиентов у конкурента, ей следует быстро завладевать вниманием читателя, слушателя или зрителя. В результате сообщения крайне упрощаются и подаются в сенсационном ключе, что, в свою очередь, снижает уровень политических дискуссий и компетентность граждан. Чрезмерное упрощение и сенсационность сами по себе не обязательно сопутствуют рынку и коммерциализации: рынки редких книг, спортивных машин, дорогих вин и прочих подобных вещей уважают потребность клиента в принятии тщательно продуманного решения и предоставляют ему обширную информацию. Подобные рынки в ограниченной степени существуют даже в рамках СМИ —в виде газет и программ для высокообразованных людей, умеющих воспринимать сложную аргументацию без особых умственных усилий. Массовый рынок новостей непригоден для серьезной продукции исключительно вследствие его особого характера и эфемерности поставляемого товара. В результате политические деятели вынуждены следовать одному и тому же шаблону, если они хотят сохранить какой-то контроль за формулированием собственных высказываний: если они не овладеют умением изрекать лаконичные, броские банальности, журналисты начисто перепишут то, что они хотели сказать. Политики всегда рассчитывали, что их слова будут цитировать в заголовках.

Предлагаю провести небольшой мысленный эксперимент, чтобы понять суть этого процесса. Представим себе, что учителям поставлена задача доносить До своих учеников информацию в газетном стиле, и наоборот. Каждый день учителя будут сталкивать-ся с риском того, что если им не удастся быстро за-владеть вниманием учеников, то на следующее утро те отправятся в другую школу. Сомнительно, что кого-либо из учеников привлекут алгебра, строение атомов углерода или французские неправильные глаголы. По сути, этот кошмар отчасти уже происходит: учителям приходится бороться за внимание учеников с телевизором, перед которым те проводят долгие часы своего досуга. Интересно, что такая возможность почти никогда не упоминается в жалобах общественности на снижение уровня образования. Может быть, это связано с тем фактом, что подобные жалобы обычно организуются хозяевами СМИ?

Можно возразить, что рано или поздно родители и ученики сообразят, что образование, состоящее из занимательных, легко усваиваемых обрывков знаний, ни к чему не ведет и, в частности, не готовит учеников к тому, чтобы занять достойное место на рынке труда. Таким образом, рынок знаний произведет автокоррекцию, и хорошие школы будут вознаграждены увеличением числа учеников. Однако в случае массовой политической коммуникации такая коррекция неосуществима. Аналогом учеников, обнаруживших, что их поверхностное образование ни на что не годится, будут люди, обнаружившие, что газеты и телепрограммы не подготовили их к тому, чтобы стать политически подкованными гражданами. Но такой проверки никогда не произойдет, по крайней мере в какой-то осязаемой форме. Люди могут смутно догадываться, что они не понимают происходящего в политике и в управлении страной, а все, что они слышат о политиках, об окружающих их скандалах и дутых сенсациях, только сильнее их запутывает. Но они будут не в силах уловить здесь какую-либо связь с логикой определенных рыночных процессов.

Для того чтобы перейти к противоположной аналогии, когда СМИ действуют по принципу школы, особого воображения не требуется. Именно так поначалу работали британская ВВС и некоторые другие широковещательные компании демократического мира. Задача этих СМИ, в формулировке ВВС, состояла в том, чтобы «информировать, просвещать и развлекать». Рудименты этой модели сохранились в работе ВВС и, в некоторой степени, в контролируемом секторе частного телевидения. Различные виды общественного контроля, весьма далекие от политического вмешательства, с одной стороны, обеспечивают известную защиту от непосредственного давления рынка, а с другой – обязывают к уважению иных целей, помимо быстрого привлечения внимания. Но эта модель уже довольно долгое время пребывает в упадке. Возлагаемые на работников СМИ из общественного сектора обязательства следить за соотношением своего зрительского рейтинга и рейтинга их конкурентов из частного сектора неизбежно толкают первых именно к борьбе за привлечение внимания. Этот процесс интенсифицировался после того, как технологические достижения устранили прежнее ограничение на число каналов, присущее системе эфирного вещания, создав возможности для спутниковых, кабельных и цифровых услуг. Кроме того, печать и вещательные средства массовой информации начинают относиться друг к другу как к источнику сюжетов, но этот процесс становится односторонним: приоритеты печатной журналистики и частного вещания проникают и в сектор общественного вещания, в то время как необходимость быстрого привлечения внимания мешает первым двум заимствовать много новостей у последнего, если только те еще не приобрели форму, отвечающую этому требованию.

В результате коммерческая модель берет верх над Другими способами осуществления массовой политической коммуникации. Политика и прочие новости все чаще рассматриваются как крайне скоропортящиеся предметы потребления. Потребитель берет верх над гражданином.

Вторая причина для обеспокоенности той ролью, которую печать, радио и телевидение играют в осуществлении политической коммуникации, состоит в том, что контроль над этими СМИ сосредоточен в руках чрезвычайно узкой группы лиц. Как ни странно, развитие новых технологий передачи информации не привело к увеличению разнообразия среди ее поставщиков, если только не принимать в расчет крайне узкоспециализированные каналы. Проблема в том, что технологии, необходимые для реально массового вещания, чрезвычайно дороги, и ими могут воспользоваться лишь огромные корпорации. В Великобритании, представляющей крайний случай в этом отношении, одна-единственная компания (News Corporation) монополизировала спутниковое телевидение (BSkyB), владеет такими разными газетами, как The Times и The Sun, и обладает тесными взаимоотношениями с другими поставщиками новостей. Кроме того, News Corporation – международная компания лишь с частичным участием британского капитала. В Италии премьер-министр является крупнейшей, не знающей себе равных фигурой в секторе частных СМИ (а помимо этого он пользуется все большим влиянием и в секторе общественного вещания).

Даже там, где есть конкуренция, она едва ли приведет к разнообразию вследствие экономических условий, царящих на рынках СМИ. Когда поставщики новостей выявляют крупный, примерно однородный массовый рынок потребителей, они единодушно стремятся сделать его мишенью своих усилий, а это значит, что все они предлагают приблизительно одно и то же. Разнообразие появится лишь в одном из двух случаев. Во-первых, могут существовать иные формы подачи новостей, что формально наблюдалось в случае многих общественных СМИ, в чью задачу не входил охват максимально большой однородной аудитории. Во-вторых, коммерческие поставщики будут выдавать разнообразную продукцию, если в состоянии увидеть сегментированный рынок вместо однородной массы; соответственно, они могут сделать выбор в пользу охвата отдельных сегментов. Такое происходит в случае «качественной» печати, которая нацелена на небольшой, но обычно процветающий слой высокообразованных читателей.

Контроль за политически значимыми новостями и информацией, представляющий собой жизненно необходимый ресурс демократии, оказывается в руках у очень узкой группы исключительно богатых лиц. А богатые люди, как бы сильно они ни конкурировали друг с другом, как правило, разделяют одно политическое мировоззрение и очень сильно заинтересованы в том, чтобы использовать находящиеся под их контролем ресурсы для борьбы за свои убеждения. Это не просто означает, что одни партии получат в СМИ более благоприятное освещение, чем другие; вожди всех партий знают об этой власти и чувствуют себя связанными ею при формулировании своих программ. Разумеется, наблюдаемая нами концентрация СМИ в руках немногих не произошла бы, если бы правительства полагали, что их вмешательство необходимо в интересах большего разнообразия и конкуренции. Аналогичные факторы лежат за раздающимися сейчас в большинстве демократий призывами резко ограничить роль общественных СМИ в пользу частного вещания.

РЫНКИ И КЛАССЫ

Эта тенденция к росту политического влияния корпоративных интересов нередко подается как свидетельство высокой эффективности рынка. О том, сколько здесь иронии, можно судить по нашему обсуждению медиакорпораций. Первые, сформулированные в XVI– XVII веке свободно-рыночные экономические доктрины Адама Смита и других авторов имели целью отделить мир политики от частного предпринимательства и, в частности, покончить с предоставлением монополий и контрактов придворным фаворитам. Как мы увидим в главе V,многие современные случаи приватизации, субподрядов и устранения границ между общественными услугами и частным сектором представляют собой возобновление именно этой сомнительной практики. Соответственно, мы наблюдаем еще один аспект движения по параболе: возвращение к корпоративным политическим привилегиям под лозунгами рынка и свободной конкуренции.

Все это может происходить лишь в обществах, утративших чувство различия между общественными интересами, которые охраняются государственными структурами, стремящимися проявить свою независимую компетенцию, и частными интересами эгоистического характера. В преддемократиче-ские времена социальные элиты, доминировавшие в экономической и общественной жизни, также монополизировали политическое влияние и свою роль в обществе. Расцвет демократии вынудил их по крайней мере поделиться своим местом на этих аренах с представителями неэлитарных групп. Однако сегодня, вследствие растущей зависимости государства от знаний и опыта корпоративных руководителей и ведущих предпринимателей, а также зависимости партий от их средств, мы постепенно движемся к созданию нового класса, доминирующего и в политике, и в экономике. Он не только приобретает все большую власть и богатство одновременно с тем, как усиливается неравенство в обществе, но и начинает играть привилегированную политическую роль, всегда служившую отличительной чертой реально доминировавших классов. К этому сводится основной кризис демократии в начале XXI века.

В популярных дискуссиях классы обычно выделяются по присущим им культурным атрибутам – акценту, одежде, типичным развлечениям. И когда конкретные наборы этих атрибутов лишаются прежней отчетливости, за этим следуют заявления о конце классового общества. Однако куда более серьезное определение термина «класс» основывается на взаимосвязи между различиями в экономическом положении и различиями в доступе к политической власти. И в этом смысле никакого исчезновения классов не наблюдается, наоборот, налицо усиление такой связи, представляющее собой один из самых серьезных симптомов движения к постдемократии: возвышение корпоративной элиты сопутствует упадку креативной демократии. Кроме того, мы видим связь между двумя проблемами, выделенными в начале данного исследования: затруднениями, свойственными эгалитарной политике, и проблемами собственно демократии. Борьба с эгалитаризмом, несомненно, является одной из ключевых политических целей корпоративных элит.

III. Социальные классы в постдемократическом обществе

Современное политическое убеждение в исчезновении социальных классов само по себе является симптомом постдемократии. В недемократических обществах классовые различия гордо и демонстративно выставляются напоказ, а от подчиненных классов требуют, чтобы они знали свое место; демократия бросает вызов классовым привилегиям от имени подчиненных классов; постдемократия же отрицает существование и привилегий, и подчинения. Хотя такое отрицание легко оспаривается путем социологического анализа, налицо несомненная трудность идентификации или самоидентификации того или иного класса в качестве четко определенной социальной группы, если не брать в расчет все более самоуверенный класс акционеров и «руководителей». Этот факт, как и вызываемая им неопределенность, является важной причиной тех проблем, с которыми столкнулась демократия.

ЗАКАТ РАБОЧЕГО КЛАССА

К концу XIX века во многих частях индустриализующегося мира большинство квалифицированных и часть неквалифицированных рабочих успешно объединились в профсоюзы, заявив о своем стремлении к полному политическому участию. Этот процесс всюду шел по-разному. Во Франции, Швейцарии и США созданию профсоюзов предшествовало формальное провозглашение всеобщего избирательного права для мужчин – с парадоксальным последующим ослаблением независимых трудовых организаций в этих государствах. В ряде других стран, например в Великобритании и Дании, борьба за всеобщее избирательное право потребовала длительного времени. Во многих других случаях эта борьба была тяжелой, жестокой, а в ряде стран не смогла завершиться, не пройдя через более-менее продолжительные периоды фашизма или иных репрессивных режимов. Несмотря на крайнее разнообразие путей, ведущих к демократии, почти повсюду рабочий класс сталкивался с большим или меньшим исключением из политического процесса. Ему было также присуще ощущение явного социального изгойства, так как большинство социальных групп того времени, не занимавшихся физическим трудом, считало даже квалифицированных рабочих не подходящими партнерами для социального общения. Эти факторы усугублялись сегрегацией по месту жительства, породившей расслоение большинства индустриальных городов на районы, в которых проживали лица только одного класса.

Однако этот раскол нигде не был ярко выражен, и другие различия нередко оказывались более существенными: за исключением Скандинавии, вражда между католиками и протестантами, между адептами и противниками религии или теми и другими, вместе взятыми, нередко задвигала классовые разногласия на второй план. Впрочем, классовая политика представляла собой весьма заметное явление. Относительное социальное изгойство рабочего класса вело к тому, что его недовольство служило предметом постоянных опасений, а нищета отдельных слоев пролетариата представляла собой серьезную социальную проблему, известную в социальных католических дискуссиях как la question sociale. С конца XIX до третьей четверти XX века поиск ответов на проблему политического существования этого класса являлся одной из важнейших задач внутренней политики. Если в обществах с сильным влиянием католицизма рост независимых рабочих партий, а соответственно, и развертывание открытого классового конфликта ослаблялись узами межклассового религиозного единства, то этот конфликт продолжался и в рамках собственно христианской демократии (Van Kersbengen, 1996).

На протяжении всего этого времени численность рабочего класса возрастала, а впоследствии начали увеличиваться и его доходы, благодаря чему его влияние начало сказываться не только на политике в области трудовых отношений и социального обеспечения, но и на потребительских рынках. Имелись серьезные основания для того, чтобы считать пролетариат классом будущего, а политики почти во всех партиях понимали, что их собственная судьба зависит от умения отвечать на его запросы. Более того, динамика массового капиталистического производства середины XX века полностью проявилась лишь после того, как перестройка экономики сделала возможной процветание рабочего класса.

Однако затем, с середины 1960-х годов, относительная численность рабочего класса начала снижаться – сперва в Северной Америке, Великобритании и Скандинавии, а затем этот процесс распространился на весь индустриальный мир, включая такие страны, как Италия, Франция и Испания, которые все еще испытывали упадок сельского хозяйства, связанный с ростом промышленного производства (Crouch, 1999а: ch. 4). Повышение производительности труда и автоматизация вели к сокращению числа рабочих, необходимых для выработки единицы продукции, в то время как постоянно росла занятость в административном секторе, а также в различных сферах услуг (особенно тех, что были связаны с государством всеобщего благосостояния). Закрытие многих предприятий в 1980-х и новая волна технологических изменений в 1990-х привели к дальнейшему снижению числа непосредственно занятых на производстве. И хотя в рядах рабочего класса продолжало состоять много людей, особенно мужчин, он уже не был растущим классом будущего.

К концу XX века значительная часть рабочего класса участвовала только в оборонительных, протекционистских боях. Это наиболее ясно и драматично проявлялось в Великобритании, где рабочее движение, в прошлом весьма могущественное, переживало тройной кризис, складывавшийся из чрезвычайно быстрой деиндустриализации, связанной с ослаблением индустриальной базы страны, глубокого междоусобного конфликта в Лейбористской партии и катастрофически плохо организованной забастовки шахтеров. На политическом уровне Лейбористская партия реагировала на относительный упадок рабочего класса, начавшийся еще в 1960-х, пытаясь взять под свое крыло ряд новых, растущих в численности групп, не занятых ручным трудом. Особенно привлекательной она оказалась для мужчин и женщин, работающих в сфере общественных услуг, которая в тот период вносила важный вклад в увеличение рабочих мест в непроизводственном секторе. Однако отчаянный рывок лейбористов влево, произошедший в начале 1980-х, заставил их забыть о своей исторической роли партии, смотрящей в будущее, и привел к попыткам сколотить коалицию из всевозможных разрозненных групп. На деиндустриализи-рующемся севере, в Ливерпуле, Лейбористская партия была загнана в воинствующий пролетарский редут – ту же стратегию более долгое время с катастрофическими для себя результатами применяла Французская компартия. На новом космополитическом, постмодернистском юге, в Лондоне, предпринимались попытки создать пеструю, внеклассовую коалицию отверженных, включавшую этнические меньшинства и различные группировки, в первую очередь нетрадиционной сексуальной ориентации; по такому же пути в то время пошла и Демократическая партия США.

И ливерпульская, и лондонская стратегии были обречены на неудачу. Рабочий класс вступил в XX век в качестве класса будущего, громко заявив о себе как выразителе коллективных интересов в эпоху, изуродованную индивидуализмом: он принес с собой обещание всеобщего гражданства и возможность массового потребления в обществе, которое знало только роскошь для богатых и существование на грани выживания для бедных. К концу века он стал классом проигравших: защита государства всеобщего благосостояния теперь опирается на призывы к состраданию, а не на требования всеобщего равноправия. За сто лет пролетариат описал параболу.

Этот процесс имел свои особенности в разных странах, порой различаясь весьма существенно. В Италии, Испании, Португалии и Франции наблюдалось сползание влево, обычно следующее за упадком сельского общества, причем относительно сильные компартии этих стран избавлялись от подавляющего советского влияния. Временно это привело к усилению рабочего движения. В Германии и Австрии большое число занятых в промышленности сохранялось гораздо дольше, что снижало необходимость в серьезном пересмотре стратегии, хотя в результате к 1990-м годам рабочие движения этих стран оказались особенно неподатливыми к изменениям и адаптации. Сужение индустриальной базы серьезно ударило по рабочему движению в скандинавских странах и подорвало его гегемонистское положение в этих обществах, но важная роль, которую оно играло в предыдущие полвека, помогла ему избежать маргинализации. Однако к концу XX века серьезное и необратимое сокращение численности стало уделом рабочего класса по всему развитому миру. Британский опыт 1980-х годов служит особенно ярким, но отнюдь не исключительным примером политической маргинализации пролетариата.