Текст книги "Приглашение"

Автор книги: Клод Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

…сумерки сгущаются, свет все заметнее меркнет, полоска, отделяющая облачный свод от цепи льдов, становится шафрановой, куртки наездников, не шелковые, кричаще яркие, но, по-видимому, хлопчатобумажные, мягких пастельных тонов, желто-палевые, приглушенно-розовые, зеленовато-желтые, черные, бледно-голубые с сиреневым отливом, весь пейзаж, тоже пастельный, но с твердой основой (то есть подобный картинам, написанным пастелью на коричневом картоне, который просвечивает под шероховатыми мазками краски, мерцанием низких тонов с изредка пробегающей резкой нотой придавая их аккорду гармоническое звучание, глянцевая сбруя лошадей тоже кажется набором разных оттенков красного дерева, от темного до светлого, только озеро (гребенчатая преграда громадных гор сейчас глубокого синего цвета, глухого, почти черного) как металлическая пластина, блестящая, словно пронизанная светом изнутри, словно отдающая весь свет, накопленный за день, пронзительно-зеленая с извилистыми розовыми полосками, лошади по звуку колокола устремляются к дальнему краю поля, подстегиваемые наездниками, действующими по вдохновению, без всякой тактики, и вот уже между первой лошадью и второй, доскакавшей до первой линии разметки, расстояние в двадцать корпусов, и в пятьдесят – когда первая лошадь достигает симметричной линии на другом конце поля, впереди желтая куртка, пятнышко, там, внизу, в сумерках, плывущее параллельно земле, вишневая куртка, уже безнадежно отставшая, движется второй, остальные сгрудились далеко позади, уже почти совсем ночь, озеро словно из лимонного серебра с тускло-голубыми черточками…

…цветы, охапки гвоздик, гладиолусов, которые дарили им девушки, дети с красными галстуками на шеях, с плоскими желтыми лицами, черными, приглаженными, блестящими волосами, и от которых они (гости) пытались избавиться, корзины, вручавшиеся им даже перед посадкой в самолет, который должен был доставить их назад в столицу, кое-как пристроенные на ковре, опрокинутые, сломанные стебли, уже увядшие, усеявшие проход между креслами, на них наступали, двигаясь взад-вперед, от одного кресла к другому, с листками в руках, наклоняясь, чтобы сравнить, наспех исправить, зачеркнутые или приписанные сверху слова, высокопарные фразы, пустые, без смысла, перечеркнутые, лишенные смысла абзацы, вписанные вместо них новые, также пустые, напрочь лишенные смысла, раздавленные трупы цветов, устилающие ковер, лужи, слепые озера, там и сям покрытые белесыми накидками, уже замерзшие на равнине цвета шкуры дикого зверя, размеченные круглыми облачками, выстроившимися в параллельные цепочки, с плывущими вслед за ними тенями, и степь, тоже пустая…

…посеребренная статуя невысокого лысого человека с бородкой, властного, в поношенном костюме, искрящаяся на солнце, крошечная на фоне искрящихся гор, впопыхах сфотографированная из окна автобуса, подпрыгивающего на разбитой, размытой, словно из другого времени дороге, на площади в окружении выбеленных известкой домишек, с серыми крышами, тоже размытых, убегающих назад…

…пятнадцать гостей стоят над своими опрокинутыми отражениями в зеркале наборного паркета из ценных пород дерева, колоссальный Георгиевский зал, оргия мрамора, золота, оранжево-черных диванчиков между полированными колоннами, под оконными проемами, над которыми укреплены доски с начертанными золотом именами князей-генералов, графов-генералов, великих князей-генералов, кавалеров ордена святого Георгия, победителей татар, шведов, турков, поляков, литовцев, украинцев, французов, монголов, пруссаков: Потемкин, Суворов, Багратион, Ермолов, Кутузов, Беннигсен, Тормасов…

…такая старая, призрачная, развалина посреди пустой, пыльной равнины, тоже словно рассыпающаяся в пыль, сероватая, стоящая там, изможденная, большие кольца черной туши вокруг глаз, выслушивающая комплименты со смущенной, вымученной улыбкой, благодарящая, держащая на сгибе локтя букет уже увядших цветов.

Дойдя до мавзолея, они останавливаются, щелкнув каблуками, и, сделав четверть оборота налево, поворачиваются к нему лицом, разводящий стоит между двумя часовыми, немного отступив назад, пять человек (два солдата нового караула, два, стоящих по обеим сторонам входа и ожидающих, что их сменят, и разводящий) абсолютно неподвижны, затем, хотя никакого приказа не слышно, два солдата нового караула поднимаются механическим шагом по ступеням, застывают на время, затем делают четверть оборота, оказываясь лицом к лицу с часовыми, по-прежнему замершими у входа, а те с четвертым ударом курантов на Спасской башне резко поднимают карабины, которые они держат в левой руке, так что приклад оказывается на уровне бедра, также делают четверть оборота, оказываясь спиной к мавзолею, трогаются с места, спускаясь вниз по ступеням той же механической поступью, в то время как те, которые их сменили, делают два шага вперед, поворачиваются друг к другу спиной, синхронно делают пол-оборота, становятся лицом к лицу по обе стороны от входа, опустив карабины, чьи приклады одновременно ударяются о мраморную плиту, грохот двух ударов сливается в один звук, и застывают неподвижно.

Два сменившихся с поста часовых теперь стоят справа и слева от сержанта, все трое одним движением поворачиваются налево, хотя по-прежнему не прозвучало ни единого слова, правый часовой, высоко поднимая до отказа вытянутые ноги, проходит между разводящим и мавзолеем, оказывается на одной линии со вторым часовым, так же выбрасывающим ноги вперед и вверх, разводящий идет следом за ними, теперь три человека сплавлены в одно, подбитые гвоздями сапоги молотят по вымощенной мрамором дорожке, правые руки мерно движутся в такт шагам, кисти, затянутые в белые перчатки, отлетают далеко назад, затем возвращаются к прикладу, потом снова назад, карабин плывет, вертикально зажатый в левой руке, спины выпрямлены, штыки сверкают на солнце, а они идут вдоль высокой стены из красного кирпича с флорентийскими зубцами в виде голубиных крыльев, проходят перед пустыми трибунами, молодые елочки, высаженные группками по три, растут вдоль стены, где под ровным рядом мраморных табличек параллельно друг другу покоятся набальзамированные мумии старых мятежников с высокими профессорскими лбами, кое-как завязанными галстуками, с закрытыми глазами за стеклами пенсне, их лица наконец безмятежны, умиротворены, губы сомкнуты навсегда.

Несколько вопросов Клоду Симону

Как возник ваш интерес к России?

Как писатель может игнорировать страну со столь ослепительным литературным наследием (Гоголь, Тургенев, Толстой и Достоевский, которого иначе чем памятником не назовешь)?

И потом – как пройти мимо той же самой страны, ставшей полигоном для марксистского учения (утопии?) (впрочем, Маркс не был русским. Это была, если угодно, импортная философия…), страны, где появились столь монументальные (и в зле, и в добре) личности, как Ленин, Троцкий или Сталин?..

Какие впечатления сохранились у вас от первого посещения России, в 1937 году?

Полная растерянность. Прежде всего, меня поразил «восточно-азиатский» и печальный облик этой страны (в 37-м я увидел редкостно притягательную часть Москвы под названием Китай-город – ее тогда еще не снесли, чтобы на ее месте выстроить «современную» гостиницу, безобразную и «колоссальную»…).

Кроме того, с политической точки зрения (все в том же 1937 году) – тайна.

Кроме того, люди (в вагонах третьего класса), необыкновенно симпатичные и добродушные, похожие на детей (быть может, чересчур: дети подчас могут, сами того не желая, быть ужасными…).

Ваш следующий приезд, о котором рассказывает «Приглашение», состоялся полвека спустя. Оживил ли он хоть каким-то образом прежние чувства?

Нет. Это было нечто совершенно иное. В 1986 году результат катастрофического советского эксперимента был налицо. Страна словно находилась в столбняке. В культурном отношении – полностью разрушена. К примеру – какой советник Горбачева мог составить список лиц, приглашенных на мирный форум «интеллектуалов»: от него глаза на лоб лезут! (официозный художник из Эфиопии, братья из Гарлема, турецкий поэт, индийский писатель, и другие… готовые с закрытыми глазами подписать что угодно).

С какими образами у вас связана Россия и русские?

Ряд образов, столь же контрастных и противоречивых, как, например, Санкт-Петербург и Москва.

Верите ли вы в «славянскую душу»?

Для материалиста, которым я являюсь, слово «душа» лишено смысла. Что же касается знаменитой «славянской души», достаточно прочитать несколько страниц, наудачу выбранных из произведений Толстого и Достоевского, которые хотя и были современниками, но противостоят друг другу во всем, чтобы немедленно осознать, что «русская душа» ничем не отличается от любой другой, то есть попросту не существует, и что все толки о ней – плоская выдумка западных читателей, погрязших в декартовском позитивизме, для которого два и два в сумме обязательно равняются четырем.

Естественно, окружающая среда (историческая или географическая) по-разному воздействует на физико-био-химическое единство (везде одинаковое, идет ли речь об эскимосе или жителе островов Фиджи), которым является человек, и, конечно же, нельзя отрицать, что отсюда вытекают различия в образе жизни или складе мышления. Но разницы на глубинном уровне – как, например, между птицей и рыбой – не существует. Удобным клише «славянская душа» широко пользовались как для рекламы ночных клубов типа «кавказский подвальчик» (балалайка, ностальгические песни, перченые шашлыки и т. д.), так и для того, чтобы на научный манер «объяснить» признания обвиняемых на московских процессах, не думая (или, скорее, не желая думать) о том, что здесь давала себя знать не эта самая знаменитая «душа», но такое обращение с людьми, в котором нет ничего специфически славянского, оно старо как мир (и вдобавок Сталин пользовался им очень искусно): бить, бить, бить и снова бить, пока несчастный не будет готов на все, лишь бы это кончилось (на следующий день после того, как Крестинский отказался от своих «признаний», он был приведен на заседание суда с рукой на перевязи и был готов «признаться» в чем угодно…)

Из беседы Павла Шинского с Клодом Симоном

Июнь 2001 года

Послесловие

Главное событие, изображенное в этой небольшой книге, известно нам также и в официальном изложении. Вот что сообщалось на первой полосе «Литературной газеты» 22 октября 1986 года:

«20 октября Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев принял группу видных деятелей культуры, участников международной встречи в Киргизии, приехавших в СССР по приглашению Ч. Айтматова.

В беседе приняли участие: Дж. Болдуин, писатель (США), Д. Болдуин, актер (США), Я. Кемаль, писатель (Турция), А. Кинг, президент Римского клуба (Великобритания), О. З. Ливанелли, композитор (Италия), Ф. Майор, общественный деятель (Испания), Н. Менон, композитор (Индия), А. Миллер, писатель (США), И. Миллер, художница (США), Л. Отеро, писатель (Куба), К. Симон, писатель (Франция), А. Текле, художник (Эфиопия), О. Тоффлер, философ (США), X. Тоффлер, философ (США), П. Устинов, писатель, актер (Великобритания), А. Форти, член секретариата ЮНЕСКО (Италия), Ч. Айтматов, писатель, президент „Иссык-Кульского форума“ (СССР).

На встрече, которая прошла в откровенной дружеской обстановке, состоялся обмен мнениями по широкому кругу современных проблем, затрагивающих судьбы мира, цивилизации и культуры […]

М. С. Горбачев в своем выступлении отметил, что с готовностью решил откликнуться на пожелание деятелей культуры встретиться с ним […)

Еще в начале века В. И. Ленин высказал мысль колоссальной глубины – о приоритете общечеловеческих ценностей над задачами того или иного класса […]

М. С. Горбачев поделился своими впечатлениями от встречи в Рейкьявике с президентом США.

Говоря об идущих в нашей стране процессах обновления и перемен, М. С. Горбачев остановился на вопросе экономического и социального развития страны, развертывания демократии, широкой гласности […]

В заключение деятели культуры сердечно поблагодарили М. С. Горбачева за беседу».

Это коммюнике может служить лучшим «реальным комментарием» к книге, где почти все имена и названия скрыты и заменены намеками и перифразами. Читатель может сам проделать увлекательную работу, разгадывая «кто есть кто»: так, в списке участников встречи с Генеральным секретарем безошибочно идентифицируются и «центральноазиатский Толстой», и «президент экономического клуба», и два чернокожих брата-«артиста» (на самом деле один из них – известный американский писатель, борец за расовое равноправие), и «элегантный дипломат-средиземноморец», и англичанин русского происхождения – «актер, сыгравший в одном из фильмов роль Нерона» (фильм назывался «Камо грядеши», 1951), и живописный – обликом и ремеслом – «нубийский гладиатор»…

Известно место, где 13–16 октября 1986 года происходила встреча под названием «Иссык-Кульский форум», – это столица Киргизии, нынешний Бишкек, а тогда называвшаяся Фрунзе в честь большевистского военачальника, чья «статуя возвышалась на главной площади, а сам он некогда дал городу свое имя, подобное шуршанию, хлопкам знамени на ветру». В старой балерине, с которой встречаются «деятели культуры», легко узнать Г. Уланову, а в пересказываемом одним из них фильме «какого-то деятеля официального кинематографа» – «Андрея Рублева» А. Тарковского; нетрудно вспомнить, что тогдашнего партнера Генерального секретаря по стратегическим переговорам звали Рональд Рейган и что он действительно, прежде чем стать президентом США, был голливудским актером и играл роли ковбоев «в третьеразрядных кинолентах»; вспомнить также, что в разгаре была советская интервенция в Афганистане, упомянутая лишь кратким намеком – о готовности Генерального секретаря «отправить боевые вертолеты стрелять из пулеметов по горцам, вооруженным кремневыми ружьями»… Стоит ли пояснять, кого изображала «посеребренная статуя невысокого лысого человека с бородкой, властного, в поношенном костюме […] впопыхах сфотографированная из окна автобуса» рассказчиком? Этих идолов и сегодня еще не так мало стоит на просторах бывшего СССР.

И все-таки в этой нехитрой угадайке кое-что не сходится, система намеков и перифраз дает сбои. Речь идет не об «искажениях истории» вроде воображаемой сцены, где соратники недавно умершего «семинариста» с «железной фамилией» голыми руками прямо в зале заседаний Политбюро убивают «главу убийц, служивших семинаристу»: нынешней наукой такая версия казни Берия как будто не подтверждается, но в 1987 году, до открытия советских архивов, она сохраняла хождение. Больше интригуют другие места, где текст книги противоречит сам себе, путается в подробностях.

Вот, скажем, что говорится об одном из американских участников международной делегации, индивидуализированном более других: «он не только был вторым мужем красивейшей в мире женщины, но еще и писал пользовавшиеся популярностью пьесы на востребованные сюжеты, как, например, самоубийство – иные говорили: организованное спецслужбами убийство – куклы из плоти, с восхитительными плечами, с грудями, похожими на плоды, с хрипловатым младенческим голосом». Фраза построена так, будто «красивейшая в мире женщина» и «кукла из плоти» – два разных лица, а на самом деле имеется в виду одна и та же Мэрилин Монро, на которой был одно время женат драматург Артур Миллер, но пьес о ее самоубийстве как будто не писал. К тому же в другом месте текста формулой «второй муж красивейшей женщины мира» обозначается не он, а «английский актер», тот самый исполнитель роли Нерона. Как-то слишком много путаницы на одном узком участке изложения, и не верится, что это само собой так получилось: то ли автор, избегая претензий со стороны своих бывших спутников, намеренными противоречиями дает понять, что перед нами вымысел и «всякие сходства с реальными людьми случайны», то ли вообще его повествовательная стратегия требовала смазывать четкие контуры, создавать какой-то зыбкий, запредельный мир (книга ведь писалась для западного читателя, которому гораздо труднее, чем нашему, распознавать в ней исторические реалии своей страны), где могут, например, уживаться параллельные и даже противоречащие одна другой версии событий: «…один из гостей спросил, можно ли ему сделать несколько снимков, переводчица, сказав: „Ну конечно же!..“, сказав: „Я сейчас узнаю…“, сказав: „Подождите, я поеду с вами, только сейчас попрошу машину…“, исчезла, после продолжительного отсутствия вернулась, сказав: „Минуточку, мы сейчас пойдем!“, затем исчезла опять, прошло еще немало времени, переводчица наконец появилась, сказав: „Какая жалость! Время обедать. Все уже сидят за столом! Я как раз вас ищу…“ или: „К сожалению, нас ждут на празднике“…» (Что же, собственно, она сказала на самом деле?)

Да, конечно же, это такой способ письма – в 80-е годы уже широко распространившийся в западной литературе, а впервые широко разработанный за тридцать лет до того французским «новым романом», одним из ведущих представителей которого как раз и был Клод Симон (род. в 1913 г.) – ныне всемирно признанный писатель, лауреат Нобелевской премии (он стал им в 1985 году, ровно за год до приглашения в СССР), автор около полутора десятков романов (на русский язык переведен только один – под названием «Дороги Фландрии», и как раз в предперестроечном 1983 году). Вместе с такими своими единомышленниками, как Мишель Бютор или Ален Роб-Грийе, он создал технику обездвиженного романного письма, где повествование вязнет в описании, в безразмерных, бесконечно сложных, наползающих одна на другую фразах, где с непомерной детальностью изображаемые жесты застывают словно в дурном сне или при замедленной проекции фильма, где сюжетное действие, «история» ходит по кругу или топчется на месте и где невозможен ни решительный поступок, ни ответственное, весомое слово героя.

Удивительно, как эта техника «нового романа», придуманная для других задач и сюжетов, совпала с действительностью Советского Союза – по крайней мере, с тем устрашающим, изумляющим и непроницаемым образом советской империи, который единственно и мог составить себе путешественник-иностранец, не знающий местного языка и тщательно ограждаемый от контактов с местным населением. Проникнуть за оболочку внешней видимости – невозможно, а внешне все застыло в полной неподвижности, да и сам наблюдатель не может сделать ни шагу, опутанный системой государственного гостеприимства. Неподвижен летящий в темноте самолет, неподвижны скачущие (тоже в сумерках) лошади на ипподроме, замедленно-механическим шагом идут кремлевские гвардейцы; бессмысленно бубнит в наушниках речь старательных переводчиц, бесконечно повторяются словеса чиновников на приемах и банкетах в честь зарубежных гостей, да и сами они, выступая на «форуме», произносят пустые, заведомо лишенные последствий речи и походят на бессмысленно жестикулирующих кукол. Пожалуй, лишь всемогущий Генеральный секретарь, с легким презрением реального политика к людям, «умевшим лишь сочинять книги, сниматься в кино, писать портреты в английской манере или экономические трактаты», тоже проговаривает перед ними условно-пустые слова – но сквозь них вдруг проглядывает грандиозное «отступничество» от многолетней политической традиции, совершаемое им и чреватое великими потрясениями.

Россию и Советский Союз уже описывали как царство механической инерции, бездушного единообразия и подавления индивидуальных свобод другие именитые и критичные визитеры, которых также плотно опекали власти, – Астольф де Кюстин при Николае I, Андре Жид при Сталине. Но Клод Симон первым (последним?) применил для этого особую повествовательную технику, которая весь мир превращает в оцепенелый мир кошмара. Парадоксальным образом, столь эстетически завершенное, вполне адекватное соответствие художественной «формы» историческому «предмету» возникло в тот самый момент, когда инертная махина советской империи пришла-таки в движение и стала тяжко разворачиваться, разваливаясь на ходу. В физике совпадение привнесенного извне колебательного ритма с внутренним ритмом самой системы называется резонансом, он способен повести «вразнос» и разрушить самую прочную, казалось бы, незыблемую конструкцию; впечатление такое, что и литература, достигнув точного совпадения по ритму с действительностью, которую пытается «отражать», обозначает миг предельной неустойчивости этой самой действительности. Показ неподвижной советской империи с помощью иммобилистского стиля «нового романа», конечно, не инициировал, но едва ли не мистически знаменовал собой ее неминуемый взрыв. Процесс пошел, как говорил – быть может, и тогда, 20 октября 1986 года? – последний Генеральный секретарь, еще не зная, что расскажет об этом сидящий среди его гостей француз «К. Симон, писатель».

С. Зенкин