Текст книги "Кровавый рубин (Фантастика. Ужасы. Мистика. Том I)"

Автор книги: Клод Фаррер

Соавторы: Евфемия Адлерсфельд-Баллестрем,Брендон Лоус,Михаил Фоменко,Эрвин Вейль,Анри Ренье,Де Лис,Ш. Жекио,Артур Дойль,Ганс Бетге,Эдмон Пилон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Диана! – закричал он. – Диана! Я сделал золото!

Быстро отпер он дверь и спустился по лестнице. Сердце его чуть не разрывалось от счастья. Он весь мог отдаться Диане и положить к ее ногам миллиарды.

Он знал, что было очень поздно. Но ему захотелось пройти к Диане, поделиться с ней своим счастьем и своей любовью– светлым праздником души.

Вбежав с нечеловеческой радостью в комнату Дианы, он закричал:

– Диана! Милая Диана! Моя царица! Наконец!..

Но слова застыли на его губах, глаза его широко раскрылись. Кровь внезапно застыла в сердце. Диана, превращенная философским камнем его любви в непорочное существо и долженствовавшая разделить вместе с ним славу его гениального открытия, была в объятиях какого-то молодого человека, который крепко спал.

Диана проснулась и со страхом увидела учителя; а он, бледный, с головой, опущенной на грудь, повернулся и, не говоря больше ни слова, поднялся опять по лестнице и заперся в лаборатории. Глухие рыдания потрясли его грудь.

– Ах! – вскричал он. – Если Диана опять стала тем же созданием, каким была до встречи со мной, то на что мне и ей золото? Пусть и это золото станет тем, чем оно было. Измена в начале жизни, измена в конце. Не существует блаженства в мире!

Несказанная грусть терзала доктора, он неподвижно просидел у стола, охватив руками голову.

Начинало светать. Поднялось солнце. Только тогда он пришел в себя.

В раскрытое окно он смотрел на лучезарный горизонт; далеко на зеленых полях уже работали крестьяне, склонившись к земле. Какое жалкое зрелище – зрелище человеческой бедности и рабства!

Дверь открылась. Вошла Диана, с лицом, измученным от бессонницы, и бросилась к его ногам. Он не оттолкнул ее, он продолжал смотреть в окно.

– Учитель, я недостойна твоего прощения, – начала Диана, обнимая его колени, – позволь мне умереть.

Он почувствовал к ней бесконечное сострадание. Оно было гораздо больше того, которое он только что испытывал к работающим крестьянам.

Доктор положил руки на голову Дианы.

– Я открыл золото, – сказал он ей, – я сделал золото. Опыт удался. Возьми его и унеси с собой, и уходи из моего дома. Будь счастлива и богата с тем, кого ты избрала. Я устал, я бесконечно устал жить и верить в людей. Никогда больше ни один фунт золота не будет сделан в моей лаборатории.

Максим Формон
НЕДОСТРОЕННЫЙ ЗАМОК

Не доезжая Позилипп, неаполитанец остановил экипаж и, указывая кнутом на мрачное сооружение, поднимающееся над морем, сказал:

– Замок донны Анны!

Эта простые слова заинтересовали обоих путешественников. Замок донны Анны! Это звучало таинственно. Кто же была донна Анна? Принцесса, чья-нибудь знаменитая возлюбленная, героиня поэтичной или кровавой легенды? Замок донны Анны! Без видимой причины эти слова вызывали в воображении трагическую историю. Казалось, за этими потемневшими от времени стенами бродит по большим, богато убранным залам высокая женщина с гордой осанкой и бледным лицом инфанты Веласкеса. Комнаты молчат, а зеркала вздрагивают, принимая ее отражение в холод своего стекла.

– Замок донны Анны.

Неаполитанский залив под голубым небом синел двумя неравными цветами. Одна часть его была цвета бирюзы, другая бархатистая, темно-синяя. Дрожь пробегала по воде, как по женскому телу, и покрывала ее перламутровой рябью. У подножия Везувия белели города, обрисовывались силуэты Сорренто, Капри и вытянувшейся во всю длину Искии…

– Этот замок никогда не был достроен, – сказал vetturino[9]9
  Кучер, возчик (ит.).


[Закрыть].

Это было видно. Таинственное жилище казалось прекрасным неоконченным произведением. Но в таком виде оно больше говорило душе, чем развалины. Среди красот природы это сооружение представляло как бы символ человеческих судеб, такое же неоконченное, как наша жизнь. Взгляду невозможно было оторваться от него. Забывался блеск дивной природы Неаполя, гор, грезящего залива ради этого мертвого замка, готового рухнуть в море, как тяжесть темного прошлого.

Но почему же он недостроен?

Путешественники были захвачены этой картиной. В особенности леди Клэр. Со склоненной вперед головой она точно прислушивалась к чему-то. Слышала ли она зов, быть может, самой донны Анны из глубины этого мертвого жилища?

– Милый, я бы хотела, чтобы этот замок был моим, – сказала она мужу.

Лорд и леди Клэр совершали свадебное путешествие по Италии. Их шотландский замок казался им недостаточно прекрасным для их любви. А между тем, он был окружен прелестными озерами, тенистыми лесами, горами, на которых возвышались древние развалины.

Но все это было нм слишком знакомо. Их обновленные души искали перемены. Они видели Венецию – город мечты и Равенну – город смерти, наслаждались прелестью Умбрии и дивным часом Ave Maria во Флоренции. Очарованные величием римской Кампании, они, наконец, приехали в Неаполь. Здесь они жили уже неделю, наслаждаясь звуками серенад. Опьяненные светом, ароматом и звуками, они теперь чувствовали потребность отдохнуть. Прелестные виллы, сады которых каскадами спускались к сверкающему морю, не удовлетворяли их избалованного вкуса. Слишком были эти роскошные гнездышки похожи одно на другое.

Но они увидели недостроенный замок, выступавший из моря, подобно призраку, замок донны Анны, похожий на склеп. Леди Клэр вдруг почувствовала то странное обаяние, какое все грустное имеет для счастливых людей, и сказала:

– Я хотела бы, чтобы этот замок был моим.

* * *

Это было много веков назад. Испанцы царили в Неаполе. Представителем Филиппа II был герцог Медина-Сидония, друг и любимец министра Оливареса. Медина, по любви или из политических соображений, попросил руки знатной неаполитанки, донны Анны Караффа. Она ответила согласием, полная гордости стать женой вице-короля, и отказала своему бывшему жениху, у которого не было ничего, кроме его любви. Герцог был горд и прекрасен. Он притеснял народ большими налогами, но зато украшал город: построенные им триумфальные ворота до сих пор вызывают восхищение иностранцев. Чтобы свадебный подарок был достоин его невесты, он решил выстроить для нее замок на берегу моря и работали над ним четыреста рабочих. Быстро поднималось над морем здание, и этот каприз влюбленного принца поражал весь Неаполь своей красотой. Чтобы отпраздновать открытие замка, не стали дожидаться окончания постройки. Герцог пригласил весь двор и неаполитанскую знать, как только были окончены парадные залы. Сама вице-королева открыла бал. Под ярким светом люстр сверкали драгоценные камни. Казалось, в Неаполь была перенесена ночь Эскуриала. Медина был подобен богу на Олимпе и опьяненная исполнением своей мечты донна Анна торжествовала.

Все это длилось недолго. Оливарес пал, а с ним и его любимец. Надо было ехать в Испанию, чтобы оправдаться перед королем. Донна Анна осталась с родными. Пышные покои не подходили к ее настоящему положению, и она покинула недостроенный замок, бывший, быть может, причиной катастрофы. Народ не мог помириться с роскошным замком, построенным на его кровные деньги, и его жалобы дошли до короля. Дойна Анна уехала в Портичи, но прожила там всего несколько месяцев. От горя и унижения она скоро умерла жертвой проказы, от которой умер позднее сам Филипп II.

Развенчанная королева! Разбитые мечты! Недостроенный замок!

* * *

Желание леди Клэр исполнилось: она стала хозяйкой фатального для былых владельцев замка. Лорд Клэр радовался, что ей чего-нибудь хотелось – это случалось так редко. Красивая, богатая, любимая, она равнодушно отдавалась течению жизни. Казалось, само счастье ей в тягость и она в этой жизни только мимоходом. Кроме любви мужа, она не видела и не искала ничего. Ее равнодушие ко всем радостям жизни смущало лорда Клэр. Он видел в этом печать, налагаемую на существа, остающиеся недолго на земле и как бы хранящие свои страсти и мечты для другой жизни. Доктора определяли ее состояние более здраво: по их мнению, у Джорджины был порок сердца. Они утешали испуганного мужа, что с этой болезнью живут очень долго, но он постоянно опасался за жизнь любимой женщины. Поэтому желание Джорджины было для него дважды свято. Он сейчас же вступил в переговоры с неаполитанским банкиром, владельцем замка. Этот очень скоро согласился на его предложение, так как бедняки, ютившиеся в королевских хоромах, не приносили ему больших доходов. В один сентябрьский вечер леди Джорджина переехала с мужем в замок донны Анны.

Они пообедали в большой, зале, освещенной свечами в массивных канделябрах. Летучие мыши, возбужденные жгучим сирокко и ослепленные ярким освещением, кружились у окон, стукаясь тяжелыми мягкими крыльями. Из соседнего кабачка, где пировали рыбаки, доносились звуки музыки. После обеда леди и лорд Клэр отправились в спальню. Ее стены были голы, веяло запустением могилы и запах плесени все еще держался в воздухе. Кроме большой кровати и кресел шестнадцатого столетия, здесь не было никакой мебели. Любовь была заключена здесь, как в склепе, и ласки становились еще более жгучи. Звук прибоя напоминал вздохи груди, стесненной приближением грозы.

Море тихонько укачивало замок и слишком широкое и торжественное ложе супругов. В сумерках сна леди Клэр, спавшей рядом с мужем, понемногу начал обрисовываться силуэт женщины. Тяжелые ткани роскошной одежды точно давили ее плечи, и она медленно шла по огромным залам, вверх и вниз по лестницам. На застывшем лице ее было выражение бесконечной горечи. Казалось, ее глаза, полные невыплаканных слез, скатятся по щекам, как растаявший жемчуг. Донна Анна… Она вдруг остановилась около леди Клэр и сказала с упреком:

– Зачем ты здесь? Зачем завладела моим домом? Этот недостроенный замок был могилой моей гордости и любви. Я любила возвращаться сюда в час, когда около окон кружатся летучие мыши. Я была рада, что мой замок остался пустым и безмолвным. Разве ты не знаешь, как ревнивы мертвые? А ты, гордая, пришла сюда со своим счастьем. Я мирилась с бедняками, ютившимися по щелям стен, как замерзшие насекомые – их я не замечала. Но тебя, счастливую, красивую и богатую, я не потерплю в моем замке. Я не хочу, чтобы ты спала в комнате, где мы с Мединой любили друг друга, я не хочу, чтобы ты сидела у окна, через которое я смотрела, как уходят королевские корабли под звуки пушек. Я не допущу, чтобы ты разбудила замок, который должен остаться мертвым после моей смерти. Замок, которым я владела неоконченным, не достроит другая. Ты мечтала об этом святотатстве. Ты умрешь.

Донна Анна подняла прозрачный палец, украшенный рубинами.

Палец дотронулся до груди леди Клэр в том месте, где билось ее сердце и, точно огненный, вонзился в нее.

Проснувшись, лорд Эдвард Клэр нашел Джорджину холодной, как лед. Она умерла, пока он спал.

– Разрыв сердца, – определили доктора.

Рихард Фосс
МЕРТВАЯ СОПЕРНИЦА

Следует ли мне писать предисловие к этому рассказу?

Нахожу, что нет, так как сам по себе он и есть предисловие.

Он вводит нас в тот таинственный, неразгаданный нами мир, о котором мы ничего не знаем – «ничего не можем знать».

Если же кому-нибудь из нас все-таки удалось бы приоткрыть эти мрачные двери, если б удалось уловить момент, когда темная, таинственная завеса чуть-чуть приподнимется и молния откровения на мгновение осветит непроглядную тьму, тогда поскорее закройте глаза, отступите в ужасе, отвернитесь от страшного зрелища…

Я лично тоже хотел отвернуться, но не смог и успел заглянуть в мир мертвецов, привидений и ужасов…

Сделал я это, однако, не безнаказанно, и этим я приобрел себе право посоветовать, предостеречь: не пытайтесь проникнуть в тот таинственный мир, отойдите, бегите!

Что касается медиума, названного мной в этом моем рассказе Ассунтой де Марчис, то считаю нелишним упомянуть, что с этим именно, медиумом у меня связан ряд воспоминаний о происшествиях, крайне необыкновенных, сверхъестественных, невероятных. То, что я пережил, нужно именно «пережить», поверить, а потому я и не удивлюсь и пойму, если мне ответят: «Я этому не верю», разве только на будущее время не осмелюсь поднести моим уважаемым, милым, не верящим мне читателям вторую, а тем паче третью «страшную историю».

Рихард Фосс.

Замок Лабер, близ Мерана, весной 1908 г.

Случилось это в очень далекие времена, в Риме, – где я часто и охотно посещал местную скандинавскую колонию. Познакомился я и с Ибсеном, подружился и со Стефаном Синдингом[10]10
  С. Синдинг (1846–1922) – норвежский и датский скульптор, работавший в основном в Дании.


[Закрыть], но особенно привлек меня молодой блондин-датчанин. Звали его Гаральдом. Он был сыном гениальной матери, гениального отца, да и сам он был художником и музыкантом; но все это духовное наследие родителей легло на него каким-то проклятием.

Чувствительность и нервность его доходили до чего-то патологического; скажу более: во всю свою жизнь он ни на один день не был вполне здоров. С сурового севера он отправился на юг, ища там облегчения, только облегчения, а не исцеления, так как на него он не надеялся.

Вспоминая о нем теперь, через много, много лет, я не могу не признаться, что он был одной из милейших личностей, когда-либо встречавшихся мне.

Да и сама внешность его была в высшей степени привлекательна: высокий, стройный, словно молодая береза, береза его далекой северной родины.

Все на нем было светло: и волосы, и лицо, и глаза, и душа…

Особенно хороши были его глаза: большие, ясные, мечтательные глаза художника, а душа у него была детская, еще не тронутая людской пошлостью, но изведавшая и страданий, и печали, и горя. Над всей этой светлой личностью носился какой-то таинственный, необъяснимый призрак тоски и меланхолии. Видно было, что он пережил что-то тяжелое, что-то такое, что не забывается во всю жизнь; что-то, от чего захворала его душа, и захворала неизлечимо. Весь он производил впечатление прислушивающегося к мелодиям каких-то незримых хоров внутри себя. Нельзя было не любить его… Женщины не могли не любить его, а между тем, казалось, он их и знать-то не хотел.

Слушать его игру я мог, не отрываясь, часами; его музыка – была его речь; его музыка была воплощением его самого. Даже руки его были самыми необыкновенными руками из всех виденных мною артистических рук: стройные, нервные, страдальческие, бледные – они производили впечатление бескровных. На безымянном пальце правой руки он носил тоненькое золотое кольцо с огромным, великолепным рубином, красневшим на его бледной руке, словно капля крови.

Гаральд был в Риме впервые, и, казалось, красоты Рима его совершенно опьянили. Все было чудно, великолепно: и маститая, величественная красота этого города, и солнце его, и небо Рима, и цветы его, и любезность и привлекательность его жителей, жизнерадостность и свободная простота римских художников, словом – все восхищало его. Восхищало бы, быть может, и более, не носи он в сердце своем неутомимую печаль, печаль, составлявшую тайну для всех, даже для меня, человека, с которым он был почти неразлучен.

Обратил я внимание и еще на одну странность: при моих посещениях я постоянно находил у него в чудной венецианской граненой вазе – ветку дивных белых роз. Этот бледный цветок как нельзя более подходил к мистической музыке, к бледным, прозрачным рукам Гаральда, к его таинственной печали. Это был, именно, – его цветок. «Вечный город» в то время уже не был «папским» Римом, но в то же время не успел еще сделаться модным, так называемым «Roma nuova». В то время между Тибром и Монте Марио тянулись зеленые луга, на которых римляне справляли свои сельские праздники; в то время на амфитеатре Колизея еще росли кусты диких роз и иных цветов, да, наконец, на меня лично в те далекие времена днем напали разбойники, и я только случайно не был сброшен ими в пропасть с «золотого дома Нерона». Невзирая на все это, Рим уже не был городом св. Петра; царствовавшая здесь две тысячи лет католическая церковь склонила свою победную голову, и даже поговаривали: «Святой отец в Ватикане не что иное, как узник».

Сильнее, нежели красота и солнце Рима, на впечатлительную натуру Гаральда действовало мрачное великолепие побежденной римской церкви. Он не пропускал почтя ни одного церковного празднества, ни одной мессы, ни одного богослужения. Он обладал поразительными познаниями по части разных святынь, водился со священниками и монахами, страстно интересовался катакомбами, бежал толпы и веселья и проводил все свои досуги в стариннейших базиликах – особенно св. Климента и св. Лоренцо. Все это вместе взятое еще более мрачно настраивало его предрасположенную к мистицизму натуру. Говоря откровенно, я был сильно озабочен судьбой Гаральда.

Как раз в это время в Риме заметно стало сильное увлечение спиритизмом, в особенности же среди интеллигенции было много убежденных спиритов. Во главе этого «движения» стоял знаменитый художник. В его отделанной с изысканной роскошью и вкусом загородной вилле близ Перта Пиа происходили сеансы, о которых вскоре заговорил весь Рим. Сеансы эти в вилле С. вскоре сделались научными… Помнится, я впервые услышал благозвучное имя Ассунты де Марчис именно из уст друга моего, Гаральда. Меня тогда же, помнится, поразила сама его манера произносить это имя – произносил он его, словно строфу песни, к которой он сам придумал мотив, с какой-то слишком уж мечтательной, мягкой, зачарованной полуулыбкой. И улыбка эта, и мечтательное выражение появлялись у него всегда, лишь только он заговаривал об Ассунте де Марчис.

– Она страшное существо… я никогда не допускал и мысли, что такие существа водятся на свете… я был очевидцем таких вещей… таких!.. Бедный мой земляк, Гамлет, был тысячу раз прав, говоря, что между небом и землей есть вещи, которых не может постигнуть человеческий ум… да он и не должен постигать, он должен только верить…

– Должен?..

– Ты спрашиваешь меня, словно Фауст Маргариту. Говорю тебе: ты должен верить! Если бы ты хоть раз решился присутствовать на одном сеансе, то ты понял бы меня.

Я ответил ему, что и без этого понимаю его, что эти вещи, к сожалению, свойственны его натуре. Сказал я ему и то, что я, к ужасу своему, заметил, что весь этот вздор нашел в нем благодарную почву, утверждал, что виноват во всем Рим, в котором он, вместо желанного исцеления, нашел свою гибель.

Закончил я свою тираду восклицанием:

– Хоть бы ты раз в жизни по-настоящему влюбился, как полагается юноше твоих лет. Да, наконец, разве в Риме это так трудно? Наоборот, трудно пройти мимо и остаться равнодушным перед прелестями прекрасных римлянок, да еще такому Адонису, как ты! К тому же, у тебя еще и другой ореол – ты художник. Ну, сознавайся, отчего ты не влюбляешься? Как тебе не стыдно! Разве ты не замечаешь, какие сплошь да рядом чудные глаза следят за тобой?

Выслушав мое нравоучение, он чуть-чуть приоткрыл мне уголок своей души: он не мог влюбиться, говорил он, никогда в жизни: он полюбил навеки…

– Прекрасно! Желаю тебе счастья, голубчик. Но почему же ты, в таком случае, так мрачен? От блаженства ты должен ликовать, вся жизнь твоя должна была бы быть сплошными дифирамбами на жизнь и счастье. Ну, что вы скажете – вот где скрывался хитрец!

– Я люблю мертвую.

Он произнес эти слова таким образом, что я, как говорится, онемел… мне казалось – он бредит. В глазах его светился какой-то неземной, «нездешний» блеск…

– Я навеки связан с ней, – продолжал он, – посмотри, вот, это мое обручальное кольцо… у нее – такое же… кольца наши похожи друг на друга так, что их не различишь, то же и с нашими душами!..

С этими словами он поднял руку, держа ее на свету… она, эта рука, показалась мне какой-то бесплотной, прозрачной… единственное реальное на ней было тоненькое золотое кольцо с огромным рубином, который сверкал и переливался каким– то особенным, таинственным блеском.

Сев за рояль, он заиграл… пред ним благоухала белая роза, на которую он, не отрываясь, глядел…

Звали ее Мэрид Астон, – рассказывал он мне, – будучи мальчиком, он узнал ее и полюбил. Она была дочерью старого, закаленного моряка, родилась на море и любила эту грозную, но родную стихию, словно чайка. Жила она уединенно, словно царевна в сказке, на крошечном островке, управителем которого был дед Гаральда. Мать ее умерла от чахотки… и все знали, что и Мэрид умрет от той же болезни и умрет очень молодой. Знала это и она сама. И чем ближе подходила она – эта смерть – тем горячее, тем сильнее любила она и небо, и море, и солнце, и красоту окружавшей ее природы, и своего белокурого сверстника, который, в свою очередь, если это только возможно, любил ее еще сильнее, еще горячее. Невзирая на отказ родителей, молодежь обручилась, когда молодой девушке минуло шестнадцать, а Гаральду восемнадцать лет.

Кажется, ни до, ни после них такой странной четы не было на белом свете. Их можно было сравнить разве только с песней, простой, бесхитростной, трогательной и грустной народной песней…

На пустынном, суровом острове, который обвевала буря да обдавали своими брызгами волны, рос только один розовый куст. Куст этот был до известной степени маленьким чудом – кусту этому было более ста лет, и летом он весь, словно снегом, был покрыт дивными белыми розами… белую розу только и знала Мэрид Астон, других цветов она не видела на своем мрачном каменистом острове. Сама она являлась воплощением этой белой розы. Умерла она, когда розы цвели… и в гробу она лежала, вся покрытая этими цветами. Нынче осенью куст завял, засох, погиб… после смерти Мэрид Астон на острове том нет более цветов… роза погибла…

Умирая, она сказала Гаральду, что она увидится с ним, и не только там, в загробном мире, но здесь… и вот этого свиданья, обещанного свиданья с горячо любимой невестой, Гаральд ждал.

– Я жду его… и обещание свое она исполнит скоро, очень скоро свершится чудо… ты понимаешь?!..

Говорил он это с таким выражением в глазах, с такой интонацией…

Я все более и более начинал постигать его… так вот откуда исходит этот мистицизм, это увлечение спиритизмом, это нравственное преображение; никогда в жизни я не забуду улыбки, с которой мой друг заявил мне, что имеет основания предполагать, что ему недолго теперь ждать свидания с Мэрид…

Тут я прервал его игру; я просил, умолял его опомниться, я уверял его, что он идет к своей погибели…

– То есть, ты хотел сказать, к моему спасению, моему счастию…

– Разве ты так подчинен этому медиуму? Надеешься ли при его помощи увидеть Мэрид?

– Да… надеюсь увидеть ее при помощи Ассунты де Марчис.

– Значит, ты посвятил это чужое тебе существо в свою тайну?

– Представь себе, я ей не сказал ни слова; она заранее знала все.

– Как! Эта Ассунта?

– Повторяю: все решительно. Она назвала мне имя Мэрид, она сказала, что Мэрид умерла, но что душа ее витает около меня; она передавала мне вести из того таинственного мира, скажу более – она перевоплощалась в Мэрид…

– Это – горячечный бред! – вне себя воскликнул я.

– Это – истина, действительность!.. Несколько дней тому назад я впервые после смерти Мэрид увидел ее руку – эту маленькую, бледную, беспомощную детскую ручку! Я тотчас узнал ее. Да, если бы я почему-либо и не поверил тому, что это – она, то сомнений не могло быть уже хотя бы только потому, что у нее на руке – мое кольцо, так же, как у меня – ее. Ты не поверишь, как сверкал рубин! На ее руке он сверкал так ярко, словно в могиле получил свойство гореть каким-то особенным, кровавым пурпуром… и рука эта коснулась меня – только ее рука могла так мягко, так нежно, так тихо коснуться моей щеки, моего лица – в этом прикосновении было что-то неземное…

Глянул я на него, вижу перед собой лицо не то лунатика, не то ясновидящего. Выражение его лица меня еще более расстроило.

– Ты болен, – говорю ему, – не в виллу у Порта Пиа, а к специалисту по нервным болезням я отправлюсь с тобой.

Но все это ни к чему не привело. Я не имел никакого влияния на него.

Придя к нему на следующее утро, я не застал его дома.

Жил он на пьяцца Барбарини у симпатичнейшей старой четы, очень любившей своего квартиранта.

Со свойственной итальянкам говорливостью хозяйка сообщила мне, что как раз сегодня она собиралась ко мне, как к лучшему другу «бедного синьора Аральдо». Одна она ничего не могла придумать. Постоялец ее с каждым днем становился все более странным, бледным, молчаливым… все это с тех пор, как его стала навещать эта девушка из Калабрии…

– Как! Ассунта де Марчис приходит к нему?

– Да, каждый день. Каждый день приносит она ему ветку белых роз… и он ждет ее, постоянно ждет, ждет, как… О, синьор Риччардо!

Она провела меня в комнату Гаральда. В венецианской вазе, по обыкновению, красовалась белая роза, распространяя вокруг себя свой чудный аромат, но, странное дело, казалось, что аромат исходил не из этой небольшой ветви, а от бесконечной массы этих бледных цветов. Он наполнял всю комнату, он опьянял, мне стало душно, не по себе, – я распахнул дверь, ведущую на террасу – против меня высился гордый, великолепный палаццо Барбарини.

Много лет спустя в квартире Гаральда жил Фридрих Ницше, здесь же написавший своего «Заратустру».

Когда добродушная хозяйка Гаральда немного успокоилась, я попросил ее рассказать мне свои наблюдения о «бедном синьоре Аральдо».

– Она приносит ему белые розы, – заговорила хозяйка, – а он играет на рояле, но играет он, синьор Риччардо, как святой! Тогда она неподвижно стоит, вот здесь, на террасе, и слушает, слушает, словно зачарованная… словно музыка его виновата во всем, а мне так кажется, что виноваты во всем его светлые кудри, да голубые глаза… это ужасное существо!..

– Почему ужасное?

– Вы не знаете ее?

– Нет. Но я слышал о ней. Она, ведь, кажется, еще молода?

– Очень молода.

– Красива она?

– Странная какая-то красота. Если вы ее никогда не видели, то, пожалуй, и не поверите… Она и на женщину, и на человека-то не похожа.

– Что ж, по-вашему, она похожа на привидение?

При этих словах я постарался улыбнуться; но она меня сейчас же серьезно остановила:

– Хоть вы и не христианин, синьор Риччардо, так как вы ведь протестант, но, наверное, и вы слышали о дочери Иаира… Это была нехристка, которую Спаситель воскресил из мертвых. Так вот, когда дочь Иаира воскресла, то, наверное, выглядела так же, как это странное существо, которое, к тому же, влюбилось в вашего бедного друга.

– Как! Ассунта де Марчис влюблена в Гаральда?

– Да и как еще влюблена! Так влюблена, что от любви способна убить его… а он не видит этого, не замечает, а знай себе играет ей на рояле, и так играет, как на Пасху в церкви св. Климента, знаете, когда идет «Miserere». Что ни говорите – быть несчастью!

Быстро повернувшись, я отправился в комнату Гаральда и наскоро набросал карандашом на клочке бумаги, что был у него, чтоб просить при случае ввести меня к своим знакомым на вилле у Порта Пиа; я желал во что бы то ни стало познакомиться с Ассунтой де Марчис.

Обещав озабоченной женщине сделать все, от меня зависящее, чтобы отвратить предсказанную ею беду, я удалился с тяжелым предчувствием в душе.

Я был взволнован и возмущен…

Возмущала меня, между прочим, и эта ветка белых роз, которую она ежедневно приносила Гаральду; ветка роз, опьянявшая своим необыкновенно сильным ароматом… все это было рассчитано, все было грубым обманом… очевидным обманом; только один Гаральд ничего не видел, не замечал. Теперь я намеревался беспощадно открыть ему глаза, чтобы он и заметил, и понял.

Явился он ко мне в тот же вечер, радостно возбужденный, благодарный за то, что я так скоро согласился исполнить его просьбу.

Но я сразу разочаровал его:

– Согласен, я сопровождать тебя вовсе не ради «чудесного», показать которое ты мне обещал, на сеансе присутствовать мне совсем не интересно, но иду я туда исключительно из-за медиума. Эта Ассунта де Марчис внушает мне сильное подозрение.

– Подозрение? Этот бедный, милый ребенок способен вселить подозрение?

– Ты называешь ее ребенком?

– Я говорю только то, что есть на самом деле. Представь себе: ей всего только восемнадцать лет – то есть ровно столько же, сколько было Мэрид; и такая же она нежная, хрупкая, как моя Мэрид… ты ее примешь за ребенка, да она и на самом деле ребенок, и ребенок несчастный, так как бесконечно страдает от чудесных медиумических свойств своей натуры… да, вообще, она поразительно напоминает мне Мэрид.

– Еще бы! Ведь, и Мэрид было восемнадцать лет, когда она умерла…

– Нет, не потому… тут другая причина, которой я объяснить не умею… На сеансах Ассунта страшно страдает… и в такие минуты она поразительно похожа на Мэрид, на умирающую Мэрид. Понимаешь ли ты меня?

Я сознавал, что это грубо, пошло с моей стороны, но умышленно я прибегнул к этому средству, думая им произвести на него впечатление, что называется – расхолодить его, а потому я сразу насмешливо уронил:

– Ну, будем надеяться, что эта Ассунта не умрет, невзирая на то, что она смертельно в тебя влюблена.

– Влюблена? Ассунта! Влюблена в меня?..

– Да, а потому берегись. Ты не знаешь этих южанок… даже такие «милые, бедные дети» становятся дикими, необузданными женщинами, иногда становятся убийцами… ты, наконец, не можешь не согласиться, что совсем уже не вяжется с существующими правилами хорошего тона порядочной молодой девушке посещать молодого человека.

– Ты и это знаешь?

– Она каждый день приносит тебе белые розы.

– Это Мэрид шлет мне их…

В эту минуту он, однако, думал не о розах Мэрид, а о любви Ассунты.

– Как можешь ты утверждать, что Ассунта любит меня? – высказал он вслух свою мысль. – Она вовсе не может любить. Женщина, призванная исполнить такое назначение, застрахована от увлечений и любви.

Я заметил, что слова эти он произнес, весь дрожа, словно в лихорадке, бледный, взволнованный. Белые розы, стоявшие тут же и принесенные медиумом Гаральду якобы от его умершей невесты, меня окончательно вывели из себя.

– Это розы с пьяцца ди Спанья, которые она покупает за несколько сольди, и этими-то розами она тебя нагло обманывает.

Гаральд только улыбнулся.

– Это розы неземные, – объяснил он спокойно. – Разве обыкновенные розы так благоухают?

Только розы из другого, нездешнего мира могли издавать такой аромат… И вот, из другого мира ему их и присылали. Все это он произносил так просто, так естественно, так убежденно.

Одна мысль не давала мне покоя: ему надо помочь, его надо спасти. Но как сделать это? Как уличить лгунью, обманщицу?! Что эта Ассунта де Марчис не что иное, как обманщица, казалось мне, безумцу, неоспоримым. У Порта Пиа нас охватила тишина. Я облегченно вздохнул… эта шумящая, торопливая, банальная толпа энервировала меня, энервировала еще более с той минуты, когда я заметил в глазах моего друга вспыхнувший огонек несомненного безумия.

Я принял непоколебимое решение во что бы то ни стало добиться разгадки этой тайны, и это решение, вместе с царившей в этой части города тишиной, значительно успокоил меня.