Текст книги "Уйти от погони, или Повелитель снов"

Автор книги: Клод де ля Фер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Итак, Юлия вновь предала меня… Точнее, предательство служанки моей протянулось через всю ее жизнь. Вольное или невольное – какая разница? Передо мной, перевернувшись уже на спину и разбросав ноги поверх одеяла, светясь молодеющей на глазах белой кожей, темнея лишь курчавым лобком, лежала яркая черноволосая красавица лет сорока. Такой вот должна стать и я?! Бесправной, нищей, безродной?! Ненависть клокотала во мне, распирала сердце.

И вдруг я заметила пятнышко крови на постели. Месячные! Вот почему улыбалась Юлия во сне! Давно и напрочь позабытое ею чувство готовности тела давать жизнь другому существу, покинувшее ее с тех самых пор, когда, переболев чумой и выжив, похоронив всю свою семью, она ослепла от горя и как-то не заметила даже, что ежемесячные женские недомогания ее исчезли, равно как перестали волновать ее запахи и голоса мужчин – вот что означало это пятнышко крови. Дважды по дороге от села в Лангедоке, где осталась лежать в земле семья Юлии, до родной ей Флоренции слепую нищенку насиловали солдаты, но она не чувствовала ни удовольствия при этом, ни ответных желаний, лежала бревном, ждала, когда вонючий и липкий солдафон слезет с нее, сплюнет, обзовет бездушной чуркой и позволит спокойно одеться, собрать нехитрый скарб свой и тащиться вслед за зрячими сначала на восток, потом вдоль моря к истокам великой реки По, а там было и рукой подать до родного дома. Прямо чудо какое было в том, что добралась она до разрушенного замка де ля Мур и встретила там давних своих знакомиц. Те были постарше ее, от месячных избавились так давно, что и не вспоминали о них, а болтали по вечерам все больше о молодости, о любовниках своих, о тех, кто вгонял между ног их свои фаллосы, как осиновые колы в ведьм, будто стремясь напрочь уничтожить живущего в каждой женщине беса – и все в их рассказах звучало здорово, так не похоже на жизнь Юлии, изнасилованной в отрочестве двумя негодяями, а потом тихо и спокойно, без особых ухищрений, и тем более приключений, отдававшейся мужу по ночам сначала часто, потом реже, поочередно выращивая в своем чреве детей, рожая их, кормя грудью, слыша иногда рассуждения главы семьи о том, что хорошо бы сегодня лечь пораньше и удовлетворить его грешную плоть. А когда со смертью покрытого чумными язвами мужа перестали случаться и месячные, Юлия решила, что так, видимо, Богу угодно. А тут – все заново. Было отчего чувствовать себя счастливой…

Сев рядом со служанкой, я положила горбатого деревянного урода между раздвинутых ног ее зубастой мордой вниз и, наклонившись над Юлией, поцеловала ее в губы. Она ответила нежно, но без страсти, как это случается у всех при переходе от сна к яви. Мои же губы скользнули с губ ее на подбородок и на шею… в ложбинку между грудей, по животу, к лобку… Юлия застонала и раздвинула ноги еще шире, нырнув рукой под подол моего халата и гладя мое бедро, шепча что-то плохо слышное голосом нежным. В нос ударил запах крови…

Я резко поднялась на левой руке, а правой ухватилась за горб черного идола и со всей силы вогнала его в ваги ну Юлии.

Раздался дикий, режущий уши крик. Я прыгнула животом своим ей на лицо и еще сильнее стала впихивать Мшаваматши в Юлию, чувствуя, как зубы ее впиваются в мою плоть и пытаются рвать ее на куски.

Через минуту все было кончено: служанка затихла сначала ртом, так и не прокусив моего живота, ноги ее несколько раз дернулись и затихли. Как раз в этот момент кто-то сильно застучал в дверь и закричал мужским голосом:

– Что случилось? Кто кричал?

– Так… – ответила я спокойно и негромко, поднимаясь с лица Юлии, – приснилось.

Мужчина что-то пробурчал недовольное, послышались удаляющиеся шаги. И вовремя. Ибо я едва не вскрикнула, увидев, что подо мной лежит уже не прежняя голубоглазая чернокудрая красавица сорока лет с роскошным белым телом и основательным бюстом, а старая, едва ли не восьмидесятилетняя старуха с впалым беззубым ртом, с покрытыми бельмами глазами, с темной, словно после сильного загара, кожей. Между сухих корявых ног ее торчали две корявые лапы черного дерева.

Так я потеряла Юлию. Теперь уже навсегда…

3

Нет, я не поторопилась с убийством служанки. Юлия молодела стремительно, настолько быстро, что это было видно простым глазом. По-видимому, Повелитель снов и Мшаваматши торопились, боясь, что могут быть обнаружены мной. Они решили ускорить омоложение моей служанки. Выход был – и я его нашла: убила служанку.

Теперь до первого сна я была в безопасности. Но только со стороны главных врагов. Новая беда подстерегала меня в виде мертвого тела служанки, лежащего в комнате, которую сняли для меня. Это она нанимала эту квартиру и срядилась с хозяином дома об уплате, беседовала с его кухаркой и прочими слугами, живущими, как оказалось, в деревянной пристройке во дворе довольно большом, заставленном хромыми телегами, ибо хозяин дома ко всему прочему оказался и колесником. Утром жители первого этажа дома – семья колесника, его кухарка и подмастерья – будут ждать Юлию, которая потребовала к моему столу приготовить парного молока со свежей булочкой и свежим маслом, а также несколько стебельков петрушки и вареное всмятку яйцо – обычный мой завтрак. Если за всем этим приду я сама, возникнет неловкость, которую потом никто не забудет. Да и от трупа надо избавиться, пока не завонял. По всему видно, сделать это надо сейчас…

Я сняла свое платье с плечиков, которые висели на вбитом в стену крюке, с трудом, но быстро обрядила труп Юлии в него, а потом, стянув свои перстни, нанизала их на пальцы мертвой служанки. Сама же оделась в платье Юлии и в ее деревянные башмаки. Платье оказалось широким в талии, а в остальном сидело хорошо, ботинки великоваты и неуклюжи.

Возле сумки Юлии, в которой все это время лежал черный идол, стояла деревянная бадейка с крепко пригнанной крышкой, от которой основательно пахло льняным маслом. Бадейку эту, сказала мне Юлия еще вечером, хозяин унесет завтра в положенное ей место, когда найдется для нас более мелкая посудина, в которой будет моя служанка сохранять масло для светильника. А пока пусть постоит эта деревянная громада в комнате, заявил он, ибо свечи кончаются быстро, женщины ночью в темной комнате могут не найти горшка, а плошки с горящим в масле фитильком будет для освещения комнаты пока довольно.

Я была слишком занята мыслями о хамстве госпожи де Шеврез, чтобы думать о хозяйских пустяках столь нераспорядительного колесника, предоставившего в мое пользование пять комнат, а на деле приготовив в первый день к употреблению только одну, да и то без запаса свечей и без штор на окнах. Что ж, пускай теперь себя винит за неумение позаботиться об Аламанти.

Масло, как известно, не горит, но, пропитав материю, заставляет ее пылать. Потому я вскрыла бадейку, взяла чашку, из которой Юлия вечером наливала масло в плошку с фитильком, и, аккуратно черпая, облила маслом тело мертвой служанки с ног до головы, особенно позаботившись о том, чтобы политы были и корявые ножки идола, и место, куда он вошел головой, побрызгала на постель, на пол, на сдернутые с окон и брошенные рядом с комодом шторы. А потом опрокинула бадью, чтобы остатки масла разлились, где им вздумается. Огонек в плошке еще тлел, потому я, сунув за пазуху запаенный воском по щелям кожаный цилиндр со спрятанными в нем векселями, поднесла фитилек к сухому кончику свисающей к полу простыни. Убедилась, что огню корм понравился, отперла дверь и, выйдя в длинный узкий коридор, закрыла ее за собой так, чтобы сразу открыть было трудно. Пошла к лестнице и, внюхиваясь в по-прежнему без запаха дыма воздух, спустилась на первый этаж.

По-видимому, в доме гуляли сквозняки, оттого тяга была хорошей, дым валил не внутрь помещений, а наверх, ибо запах гари я уловила, да и то весьма слабый, только когда сняла брус с выходной двери и, выйдя на улицу, посмотрела на окна квартиры, которой так и не случилось стать моей по-настоящему. Белый, едва заметный в свете молодого полумесяца дымок вился тонкими струйками из моего окна и из щелей под черепицей. Жутковатое, признаюсь, зрелище, если учесть, что тишина стояла на улице абсолютная, не было даже ветерка, даже кошки молчали.

Дыма, поняла я, достаточно много, чтобы люди не сразу поняли, откуда он идет и где очаг огня. Тем более люди вдруг разбуженные и боящиеся гнева аристократки, спящей у себя в комнате и не обращающей внимание на пустяки. Однако, если меня увидят рядом с домом, то как раз-таки и бросятся именно в мою комнату, ибо руки мои пусты, а всем известно, что прибыла я с немалым багажом, который втаскивали по лестнице и укладывали на указанные места под прицелом внимательных глаз Юлии и кучера пять слуг. Я отошла шагов на сто от горящего дома и встала за углом какой-то не то часовенки, не то церквушки так, чтобы видеть происходящее, а самой остаться невидимой. Дыма было уже больше, но огонь так еще и не показался.

Стена часовенки была кирпичной. Маленькие стрельчатые окна странным образом рассыпались по ней так причудливо, что у меня возникла мысль вскарабкаться по ним повыше и оставить в угадываемой в темноте высоко над землей нише тот самый кожаный цилиндр, который был у меня в руках и основательно мешал. Так я и сделала. С огромным удовольствием подтянулась на карнизе первого окна, забросила на него ногу, взобралась на короткую, но широкую линию кирпича, встала на нее, прижимаясь телом к стене, затем достала руками до второго окна и повторила все движения в прежнем порядке. Когда же со стороны покинутого мною дома блеснул долгожданный красный свет пламени, я уже достигла намеченной дыры и сунула туда кожаный цилиндр с векселями, на которые богатая дама может прожить беззаботно всю жизнь в роскоши и не обеднеть при этом.

– Пожар! – раздался истошный голос. – Горим!

И тут улица ожила. Из домов повалил заспанный полуодетый люд с ведрами, баграми и лопатами в руках. У всех были не растерянные, а решительные лица, все знали, куда кому бежать, что делать. Буквально в три минуты от двух уличных колодцев, оказавшихся на одинаковых расстояниях от горящего дома, вытянулись цепочки. Люди зачерпывали воду и передавали друг другу ведра полные по направлению к пожару и пустые назад. По-видимому, в Париже пожары и при Луи Справедливом не редкость, как и в годы моей первой молодости, парижане умели бороться с огнем.

Я стояла на кирпичном наличнике стрельчатого окна, смотрела на пожар и на ладно работающих людей и чуть было не подумала, что они смогут справиться со стихией и спасут имущество колесника. Но потом поняла, что дом обречен: воду парижане лили не на него, а на соседние строения, ближайшие стены их рушат и разносят в стороны, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Отсутствие ветра облегчало работу, никто даже не смотрел в сторону хозяина пылающих стен и уничтожаемого внутри них добра. А я посмотрела…

Лицо колесника было спокойным, а глаза радостно блестели. Он стоял достаточно близко, то есть в моей стороне от пожара, но чуть сбоку, глядя не на пожар, а на почему-то улыбающуюся жену. Слуг рядом не было. Потом они перебросились парой реплик. Голосов за шумом слышно не было, но я, наученная отцом в давние еще времена читать по движению губ, поняла, что она сказала по-немецки:

– Герцогиня будет довольна, дорогой.

А он ответил:

– И у нас руки чистые.

– Она заплатит? – спросила тогда женщина.

– С лихвой, – ответил колесник. – Не из своего же кармана – из кардинальского. Или еще там из чьего-то. Я не знаю, кому она еще служит.

– Ты смотри, язык за зубами держи, – сказала она. – Сжечь правнучку Софии Аламанти как ведьму может лишь церковь. А мы с тобой – бедные ганноверские католики, беглецы и чужаки здесь.

И оба замолчали.

Вот пусть мне теперь скажут, что подслушивать чужие разговоры грешно. Да ни одна женщина с этим не согласится. А уж тем более София Аламанти. Эти двое в продолжении минуты, вместившей весь этот разговор, сообщили мне столько, что не надо мне стало искать людей для сбора сведений о мадам де Шеврез, названной колесничихой герцогиней, ни к чему стало подтверждать мою догадку о том, что недавняя моя собеседница является тайным шпионом и провокатором кардинала Ришелье. А главное, я узнала, что меня мои чернорясые враги выследили в Париже с помощью герцога Ришелье и госпожи де Шеврез, что все силы Франции были брошены на поимку либо уничтожение Софии Аламанти. А это значит, что никому дела нет до моей Анжелики. А то, что я заживо сгорела в этом пылающем до неба костре, делает меня неуязвимой для служителей черной мессы, а мои сокровища и богатства, за которыми охотятся они и верные солдаты святой римской церкви Ордена Иисуса, уплыли из их рук.

Что ж… любимая моя предательница Юлия умерла, но смертью своей искупила свой грех. Завтра раскопают в груде пепла и горячих еще угольев обгорелый женский труп и решат, что это все, что осталось от меня. И у Софии Аламанти останется только один настоящий враг – тот, который караулит меня во сне, его Повелитель. Но теперь, без Мшаваматши он мне не страшен. По крайней мере, я надеюсь на это…

Глава двенадцатая
София встречает Порто

1

Наклонив голову и прикрывая лицо сдвинутым вперед капором, держа руки в карманах, я быстрым шагом двигалась в сторону монастыря Дешо – места, самим Богом предназначенного для нарушения королевского эдикта о запрете дуэлей, для обустройства там ночлежек для нищих и разбойного сброда, для насилий и грабежей случайных прохожих, совершающихся здесь столь часто, что борются парижские власти со здешней преступностью лишь отправкой сюда телеги, запряженной привыкшим к запаху крови мулом, и с сидящими на козлах двумя могильщиками, которые по утрам подбирали со здешних улочек и переулков набравшиеся за ночь трупы и увозили в овраги за город. Там мертвецов держали одни сутки в тени зарослей орешника, показывали плачущим родственникам потерявшихся, отдавали тех, кого те узнавали, за пару су, а прочих к ночи закапывали в том же овраге. Либо кто-нибудь из ученых лекарей выкупал людское стервоза су для своих опытов да изучения анатомии – занятия во все времена модного. Ходили порой слухи, что лекари те балуются человечиной, некоторых за это убивали, но потом все возвращалось на круги своя: прохожих убивали – тела их не опознавали – лекари трупы выкупали, резали, изучали, писали непонятные народу трактаты – и разочарованный в отсутствии Царствия небесного на земле народ казнил лекарей, хоронил, чтобы спустя год возвести им памятники.

Так было в этих местах и при Меровингах, и во времена моего возлюбленного короля Анри Наваррского, ничего не должно было измениться и в царствование его придурка-сына Луи Тринадцатого. Это было как раз то место в Париже, где любой желающий потеряться как в стогу сена мог скрыться так, что спустя полгода и сам уже не мог найти себя.

Я собиралась стать проституткой в одном из тамошних кабаков. Не такой, что ловит клиентов у столов и на улице, заглядывает в глаза каждому мужчине с просящей улыбкой и подтянутым к позвоночнику от голода животом, а той, что живет в отдельном номере, принимает мужчин по своему желанию, постоянных, денежных, солидных, учит их понимать не только вкус любви, но и ценить внимание к себе, воспринимать тело женское как награду за нежность и щедрость. Ибо все эти лавочники, владельцы мануфактур, верфей, кораблей, контор по пассажирским и грузовым перевозкам, ювелиры, рантье и прочие французские буржуа настоящей любви в своей жизни никогда не знавали, а к годам к пятидесяти, обзаведясь мошной, оказывались с мочеисточниками вместо плугов, фаллосы их висели и вызывали лишь струи слюны из пастей при виде красивых попочек, стройных ножек и тоненьких талий, округлых бедер, очаровательных ротиков и литых грудок. От страха ли, от обжорства ли, от хворей, но все эти внешне остающиеся существами в штанах уроды мужчинами быть переставали. А я могла восстановить их былую силу, укрепить их уверенность в себе, вернуть в объятия предавшимся блуду драгоценным женушкам. Поэтому и решила стать на время проституткой, скрыться таким образом от своих преследователей, заставить их искать меня в Париже, отвести внимание черномессников от земель и замка маркиза Сен-Си, где осталась моя ненаглядная Анжелика. Не из-за денег же… Как раз о том, как мне организовать это дело, какой кабак выбрать для постоянного пребывания, я и размышляла, когда оказалась неподалеку от монастыря камер-литок Дешо, где в давние времена король мой разлюбезный Анри Наваррский любил прогуливаться по ночам, теша свою смелость, переодевшись в плащ оборванца на манер арабского Гарун аль Рашида из впервые переведенных тогда на французский язык персидских сказок. Здесь его однажды изнасиловали три бродяги, о чем он не любил вспоминать, ибо сколько не искали потом шпионы королевские и личная королевская гвардия тех наглецов, а обнаружить их не сумели. Анри сам всматривался в лица арестованных по подозрению, мял их фаллосы в кулаке, пытаясь таким образом определить святотатцев, но так и не узнал надругателей над королевским достоинством и задом. Повесили десятка три народу, а королю сказали, что были среди них двое из тех, что искал он. Но Анри не поверил. Велел было стереть в порошок все вокруг монастыря, но я отговорила от подобного безрассудства. Разбежится всякая мразь по Парижу, ищи ее, а так – вот они, достаточно иметь пару десятков шпионов в этом районе – и будет полный контроль над всеми бандами столицы. А главное, сказала я ему, можно направлять их действия таким образом, что внешне будет выглядеть, что они делают преступления против народа, а король одного-десять ловит, казнит – тотчас народ за это превозносит короля. Ловкие дела проделывали мы с Анри возле этого монастыря. Оттого и любил народ его, никто не шипел за королевской спиной, как при нынешнем Луи, слов поносных о венценосном монархе не произносил.

Словом, шла я по темной, как бездна, улице, думала о будущем проститутки, ругала полумесяц, который зашел как раз когда пожар затушили, а мне предстояло пройти половину Парижа во мраке, искала место посуше, ибо с позавчерашнего еще дождя узкие и кривые улочки города не просохли как следует, местами и вовсе представляли топь, через которую перебросили добрые люди пару досточек или набросали ряд камней. Почему-то более всего в этот момент я не хотела слишком уж испачкать башмаки Юлии, которые были мне жутко велики и норовили упасть с ног.

Вдруг налетела на груду человеческого мяса, от которого воняло и сивухой, и плохо приготовленными овощами, и жареным мясом, и паленым порохом, и еще чем-то знакомым, но вдруг забытым, чем обычно воняют не просто мужчины, а солдаты да матросы военных кораблей. Мясо это остановилось – не налетело на меня, не опрокинуло, не раздавило, не вмяло в грязь, а, наткнувшись на препятствие, встало и шумно засопело. Стало быть, это либо простолюдин, либо дворянин из провинции.

– Пардон, мадам! – услышала я знакомый гулкий голос, который мог принадлежать лишь гвардейцу роты де Зессара господину Порто, избавившему однажды меня от приставаний трех мушкетеров в кабаке на подъезде к Парижу. – Я вас не ушиб?

– Вы очень любезны, господин Порто, – ответила я. – Но позвольте мне пройти.

Место это я знала основательно, как и то, что идти здесь возможно, только если ступать вдоль длинного дощатого забора, за которым находится старый яблоневый сад. Вся улица в этом месте представляет собой болотную топь, изрезанную колеями карет, которые тут буксовали и застревали днем, вытягиваемые лишь с помощью ворота, расположенного за тем самым домом с садом, возле которого я встретила Порто. Вдоль забора и шла неширокая высокая тропинка, по которой надо ступать осторожно, если не хочешь, чтобы тебя тоже тащили за веревку тем воротом из грязи, как случилось однажды попасть в такую переделку все тому же королю моему любимому Анри Четвертому во время его бестолковых путешествий вокруг монастыря кармелиток после того, как три пьяницы надругались над его священным телом. Обходить самой великана я не собиралась. В конце концов, правила этикета гласят, что дорогу женщине должен уступать мужчина. Не в Турции же встретились мы все-таки…

Но и Порто оказался не дураком. Он подхватил меня на руки и, весело гогоча, поднял над головой, ловя лицом складки моего подола, перенес за себя, поставил на чистое, судя по всему, место.

– Вот так! – сказал гордо. – И разошлись.

Мне почему-то стало жалко расставаться с гвардейцем. И я сказала:

– Господин Порто. Вы второй раз оказали мне услугу. И я хотела бы отблагодарить вас.

– Очаровательная незнакомка, – ответил учтивый великан, – хоть я и не вижу вашего лица, но, судя по вашему голосу, вы действительно очаровательны. И потому меня так и тянет сказать, что мужчину может женщина по-настоящему отблагодарить только одним способом.

– Вы очень любезны, господин Порто, – сказала я, дивясь тому, что столь салонный и манерный разговор ведется нами в самом забубённом месте Парижа да еще возле трухлявого забора и моря непролазной грязи, – но настоящему мужчине следует в обращении с женщиной быть менее любезным и более смелым. В противном случае…

Он не дал договорить. Порто подхватил меня на руки как ребенка, прижал к своей могучей груди и запечатал мой рот таким крепким поцелуем, что в голове моей зашумело, сердце затрепетало и осталось только сил на то, чтобы спросить:

– Ты далеко живешь?

Он что-то ответил, но я не расслышала, ибо против воли своей проваливалась в бездну…

И из клубов не то пара, не то белого дыма вырастал передо мной Повелитель снов. Взгляд его был гневным, рука, держащая посох, дрожала от напряжения…

2

Из замка в Андорре я ушла спустя сутки после того, как мою темницу покинула Юлия и стало ясно, что красавец Иегуда просто сбежал от меня, оставив своих слуг и солдат, а также, как мне тогда показалось, и планы полонить меня и подчинить власти ломбардцев. Он убедился, что как гипнотизер я сильнее его, смогу выведать его тайны, а также тайны его рода, тайны всей организации ростовщиков Европы, Азии и Северной Африки. Он слишком много знал, чтобы рисковать. Я, дура, отпустила его отдохнуть, вот он выспался и, первым делом, приказал удерживать меня взаперти до своего мифического возвращения, а сам, погрузившись в карету, отправился прочь от замка в ближайший порт. Там сел на корабль и отправился к родителю своему – сообщить о том, что попытка захвата сокровищ Аламанти не удалась и на этот раз.

Ломбардцы… Отец мне рассказывал, что когда-то люди эти называли себя по-другому. Это во времена Крестовых походов, которые организовали тоже, кстати, они, приклеилась к жидам-ростовщикам эта кличка потому, что самые богатые еврейские ростовщики жили в те годы в Ломбардии, а все это обуянное жаждой грабежа и наживы Христово воинство, рванувшееся в Палестину будто бы для спасения Гроба Господня из рук сарацинов, брало деньги в рост с обещанием вернуть заем после грабежа Иерусалима стократно. Так в течение полусотни лет буквально девять десятых из общего числа аристократов Европы оказались в долговой зависимости от ломбардцев, которые вскоре расселились по всему югу Европы, оставив себе лишь общую для всех них кличку и распределив свои богатства так, что сколько ни случалось погромов, а основного жидовского капитала так никто не обнаружил.

Сумасшествие Крестовых походов не охватило лишь членов рода Аламанти. Более того, один из моих предков встретил английского короля Ричарда Львиное Сердце по пути его в Палестину и попытался образумить владыку Британии, объяснить, в чем состоит хитрая финансовая комбинация тех самых людей, которых король так люто ненавидит. Ричард взбеленился, заорал, что никто не смеет ему указывать, говорить ему, что он дурак, решил даже повесить Аламанти. Был это, кажется, дед моего привидения-знакомца Победителя ста драконов, человек мудрый по-настоящему. Он решил, что народу острова будет куда спокойней пожить лет десять без прорвы прожорливых, бешеных рыцарей и их неумного короля. Потому предок мой внушил венценосному дураку не видеть гостя и даже напрочь забыть о встрече этой и об их разговоре.

– Мир стремительно катился в пропасть – и гордился этим. Папские буллы посылали все новых и новых людей на смерть в песках Малой Азии. Дошло до того, что случился Крестовый поход детей, ушедших из домов своих и оказавшихся в рабстве у турков и в гаремах для мальчиков. Никакие силы не могли остановить эту бешеную толпу религиозных фанатиков, возлюбивших вовсе не Господа Иисуса нашего Христа, принявшего на себя грехи наши и принесшего в мир слово о Добре и Справедливости, велевшего заботиться о ближнем, а Корысть и Гнев – сущность веры иудейской, которую христианство было отринуло, но вдруг вновь возлюбило. Люди шли убивать с именем смиреннейшего из богов на устах, – так говорил мне отец о времени том, так повторяю за ним я, так, надеюсь, скажут и дальние потомки мои, которые должны понять, в конце концов, что долг каждого разумного человека – знать историю, изучать ее, осмыслять и не повторять глупостей, совершенных предками.

– Но нет… Мир ничему не учится… – вздыхал отец. – Люди – существа не разумные. Ибо мысль, направленная лишь на удовлетворение плоти, – не разум. А большая часть людей именно такова. Они и диктуют правила игры. Правителям, королям, императорам… которые тоже лишь вышли из дерьма и в дерьмо канут. Одни Аламанти… Ну, еще пара десятков людей в Европе, столько же в арабском мире, пяток – в Османской империи, сколько-то в Китае и в Индии… И – все. Нет Разума на земле. Один Навоз.

Когда на отца нападала подобная печаль, я лишь молчала и слушала.

Он сказал мне как-то, что те пара десятков семей, что зовется сейчас ломбардцами и силой своего разума едва ли не сравнялись с Аламанти, имеют родословную, уходящую в глубину веков.

– Ну, предки Авраама – это понятно, – заметила я. – Но ведь все иудеи произошли от него. Получается, что все иудеи имеют родословную более древнюю, чем у Аламанти?

Отец, помню, ласково улыбнулся, сказал, что я стала по-настоящему разумной, коль ставлю вопрос именно так, и поведал мне историю, которую почти дословно припомнила я в день бессмысленного своего ожидания Иегуды, прежде чем поняла, что лукавый андоррский организатор моего похищения сбежал от меня, как последний трус…

3

Давно это было… Так давно, что горы, которые окружали оазисы Персии, рассыпались в пыль и превратились в пустыню, а болота и низины выросли и превратились в покрытые колючим мордовником холмы. И еще это было в великом городе Персеполе, где водонос Маздак поднял ремесленный и бедный люд на восстание против царя персов и победил его.

– Стану, – сказал он, обратясь к восторженно орущему народу, – вашим благодетелем, объявляю всех равными между собой. Потому берите у богатых то, что им не может принадлежать, ибо сами они это не делали, и разделите между собой по чести и по справедливости. Не рушьте домов богатых, но поселяйтесь в них общинами, делите совместно не только кров, но и пищу, вместе трудитесь во благо друг друга и вместе вкушайте плоды трудов своих. Ибо все мы приходим на этот свет одинаково нищими и голыми, и только людская несправедливость делает одних богатыми, других бедными. И все в мире беды от этого неравенства, которое я – Маздак, ваш учитель и вождь – велю вам уничтожить, дабы жили народы Персии в мире и согласии до скончания веков!

Мудрый был Маздак. И добрый. Но и того, и другого было у него с избытком, потому не видел он, что люди, к которым он обращался, были не такими, как он сам, они были пылью возле его ног, полны алчности, злобы и зависти. Слова Маздака они поняли как разрешение грабить богатых и убивать их, отбирать не только добро, но и жен, детей, не захотевших стать свободными рабов и рабынь. В один миг небо над Персеполисом окрасилось пожарами, а воздух наполнился криками и стонами убиваемых и умирающих. Спустя час никто не слышал воплей и протестов своего учителя Маздака – толпа жаждала крови, каждый в ней боялся упустить возможность захватить свою долю при грабеже самого великого и самого богатого города мира.

Но был в городе иудей по имени Мардух. Был он ростовщиком из древнего рода, который привел с веревками на шее в Персеполис один довольно уж древний персидский царь, завоевавший земли, расположенные между Мертвым морем и Средиземным. Земли сии называют сейчас Палестиной, а в те давние времена звались они у одних народов староегипетскими, у других финикийскими, а у третьих и вовсе краем света. Мардух был умным иудеем, он не стал прятать своих богатств от опьяненной кровью и разбоем толпы. Он сам вынес во двор три больших сундука с медью, серебром и золотом и сам прокричал народу:

– Люди! Вот все мои деньги! Я дарю их вам! Потому что так велел Маздак!

И народ вскричал благодарность своему вождю, но не бросился громить дом старого ростовщика, не поджег его, а согласился выстроиться в очередь, чтобы получить из рук Мардуха каждый по своей доле полученного в подарок богатства. Доли были маленькими, но казались справедливыми. И народ вскричал:

– Да славен будет в веках великий и щедрый Мар дух!

И когда деньги в сундуках ростовщика кончились, все с улыбками распрощались с хозяином дома и отправились грабить и убивать других людей.

Маздак, услышав о щедрости Мардуха, воскликнул:

– О, как я ошибался в этом человеке!

И приблизил к себе старого ростовщика, сделал его своим советчиком и добрым другом.

Шли дни, недели, месяцы, народ гулял, буянил, славил Маздака и Мардуха, крестьяне не пахали, не сеяли, резали коров, коз, коней и верблюдов, ремесленники забросили свои ремесла и мастерские. Работали лишь пекарни. А цены на хлеб росли и росли, с каждым днем становились выше. Стали исчезать оливы и виноград со столов горожан, о сыре и о мясе вспоминали как о давней сказке, – и слушал народ уже не доброго Маздака, призывающего к работе все население Персии, а мудрого Мардуха, который говорил:

– Я – такой же, как вы все, мои предки были рабами персидского царя. Я отдал вам все свое состояние, стал нищим. Но я люблю персидский народ, перенесу с ним все тяготы. Вот я нашел в пыли у старого полуразваленного забора одну медную монету – и пойду с ней к пекарю, куплю у него лепешку. Тем и буду сыт. Ибо свобода, подаренная мне Маздаком, выше всяких наград и выше голода моего.

Давно это было – две тысячи лет тому назад, во времена, когда люди еще помнили о «золотом веке». Только вот был ли он? Люди были тогда глупы, как глупы и сейчас и останутся глупыми всегда, до скончания рода человеческого. Когда один умный человек собирает их в стада и стаи, то бесноватость толпы делает ее всесильной и сокрушительной. Но всегда находится второй умный человек, который укрощает стаю и делает ее послушным стадом. Маздак был повелителем мудрым, но добрым. Потому он изначально был агнцем для заклания на алтаре Мардуха, который и научил базарного водоноса, как возвыситься ему над толпой и сделать мир справедливым. И сделал это с помощью других людей, которые и не подозревали, что внушают мысль, данную им Мардухом водоносу, который вдруг задумался о смысле бытия и о правильном обустройстве мира.