Текст книги "Выбор богов"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Клиффорд Саймак
Выбор богов

Глава 1

1 августа 2185 года. Итак, мы начинаем заново. В сущности, мы начали заново пятьдесят лет назад, но тогда мы этого не знали. Одно время мы питали надежду, что где-то еще остались люди и что мы сможем продолжить с той же точки, где остановились. Когда прошел шок и мы оказались в состоянии яснее размышлять и разумнее строить планы, мы полагали, будто сможем опереться на то, что имеем. К концу первого года нам следовало бы понять, что это невозможно, а к концу пятого – быть готовыми признать это, к чему мы не были готовы. Сначала мы отказывались смотреть этому факту в лицо, а когда пришлось, то начали цепляться за какую-то бессмысленную веру. Возродить старый образ жизни было невозможно; нас было слишком мало, и мы не имели специальных знаний, а старая техника, разрушившаяся от времени, уже не поддавалась восстановлению. Она была слишком сложна и требовала многочисленного обслуживающего персонала, с соответствующими умениями и знаниями, не только для работы с ней, но и для получения необходимой ей энергии. Мы сейчас не более чем воронье, расклевывающее труп прошлого, и однажды от него останутся одни лишь голые кости, и мы окончательно окажемся предоставленными сами себе. Однако в течение многих лег мы восстанавливали или открывали заново, как будет угодно, древние элементарные технологии, приспособленные к более простому образу жизни, и эти основные элементарные умения должны помочь нам не впасть в состояние первобытной дикости.

Никто не знает, что же в действительности случилось, хотя, конечно, это не мешает некоторым из нас разрабатывать теории, которые смогут объяснить происшедшее. Беда в том, что все теории сводятся к простым догадкам, в которых свою роль играют разнообразнейшие неверные метафизические представления. У нас нет никаких данных, кроме двух очень простых фактов, первый из которых состоит в том, что пятьдесят лет назад большая часть человечества либо куда-то перенеслась, либо была куда-то перенесена. Из более чем восьми миллиардов людей, что, разумеется, было чересчур много, сейчас осталось от силы несколько сотен. В доме, где я пишу эти строки, находятся шестьдесят семь человек, так много их только потому, что в тот вечер, когда все случилось, мы пригласили в гости нескольких молодых людей, чтобы отпраздновать совершеннолетие наших внуков-близнецов, Джона и Джейсона Уитни. Индейцев с озера Лич, возможно, не менее трех сотен, хотя мы их теперь нечасто видим, так как они вновь, как их далекие предки, кочуют по свету, как мне кажется, вполне благополучно и себе на пользу. Временами до нас доходят слухи об уцелевших где-то еще горстках людей (слухи обычно приносит какой-нибудь пришедший издалека робот), но когда мы отправляемся на поиски, в указанном месте никогда никого не оказывается и нет никаких свидетельств тому, что люди когда-то там были. Это, конечно, ничего не доказывает. Разумно предположить, что где-то на Земле остался кто-то еще, хотя нам не известно где. Больше мы их не разыскиваем, даже когда до нас доходят слухи, поскольку нам кажется, что мы уже не нуждаемся в них. За прошедшие годы мы смирились, свыклись с однообразием сельской жизни.

Роботы по-прежнему с нами, и мы не имеем ни малейшего представления, сколько их может быть. Все ранее существовавшие роботы должны были остаться. Они не покидали Земли или не были с нее перенесены, подобно тому, как исчезли Люди. С течением лет некоторая их часть поселилась здесь с нами, выполняя всю физическую работу и занимаясь домашними делами, необходимыми для нашего беспечального существования, и став поистине неотъемлемой частью нашего сообщества. Порой некоторые из них уходят от нас и куда-то отправляются на время, а бывают случаи, когда появляются новые роботы, и они либо остаются с нами навсегда, либо потом уходят опять. Человеку, не знакомому со сложившейся ситуацией, могло бы показаться, что роботы сгодились бы в качестве рабочей силы, необходимой для функционирования хотя бы небольшой части наиболее нужной нам старой техники. Вероятно, роботов можно было бы этому научить, но трудность состоит в том, что здесь у нас нет никого, кто обладал бы соответствующими знаниями. Пусть бы даже мы их научили, у меня есть вполне обоснованные сомнения в том, что из этого что-нибудь вышло бы. Мозг робота не технологичен. Роботов создавали для другого. Их делали для того, чтобы они тешили людское тщеславие и гордыню, утоляли ту странную жажду, которая, похоже, изначально присуща человеческому «я» – стремление иметь подле себя других людей (или разумное факсимиле людей), которые бы удовлетворяли наши желания и нужды, рабов, находящихся у нас в подчинении, человеческих существ, над которыми мужчина или женщина (или ребенок) могли бы властвовать, создавая таким образом ложное чувство превосходства. Их назначение заключалось в том, чтобы служить кухарками, садовниками, дворецкими, горничными, лакеями (я никогда толком не мог понять, что же такое лакей) – в общем, быть самыми разными слугами. Прислужники и неравные компаньоны, выполняющие любое распоряжение, рабы. Собственно говоря, касаясь того, какой работой они у нас занимаются, я полагаю, что они по-прежнему рабы. Хотя я сомневаюсь, чтобы сами они считали это рабством; их ценности, пусть и данные им человеком, не являются полностью человеческими. Роботы служат нам с чрезвычайной охотой; благодарные за возможность служить, навязывают нам свои услуги и очевидно рады тому, что нашли новых хозяев взамен старых. Таково положение в отношении нас; в случае с индейцами все совершенно иначе. Роботы рядом с индейцами чувствуют себя неловко, а те, в свою очередь, смотрят на них с чувством, близким к отвращению. Роботы – составная часть культуры белого человека, и в силу того, что прежде мы имели дело с машинами, мы с готовностью принимаем роботов. Индейцы же воспринимают их как нечистых, как нечто, отвратительно грязное и чужое, и не желают иметь с ними дела. Любой робот, забредший в их лагерь, немедленно изгоняется. Здесь у нас всего несколько роботов; их должно быть еще много тысяч. Тех, которые живут не с нами, мы стали называть дикими роботами, хотя я сомневаюсь, чтобы они были в каком-либо смысле дикими. Часто из окна, или сидя во внутреннем дворике, или во время прогулки мы видим группы диких роботов, куда-то спешащих, словно по чрезвычайно важному делу. Ни разу мы не смогли определить, куда или по какому делу они направляются. Порой до нас доходят разные слухи о них, но это не более чем слухи, ничем не подтвержденные и не стоящие того, чтобы пересказывать их здесь.

Я сказал, что существуют два факта, и затем увлекся, рассказывая о первом. Второй факт таков: мы живем теперь гораздо дольше. Каким-то странным образом, совершенно недоступным нашему пониманию, процесс старения если не остановился, то во всяком случае замедлился. За последние пятьдесят лет я как будто совсем не постарел, и остальные тоже. Если у меня и прибавилось несколько седых волосков, я их не вижу; если, спустя пятьдесят лет, походка моя и стала чуть медленнее, я этого не замечаю.

Тогда мне было шестьдесят лет, и сейчас мне по-прежнему шестьдесят.

Молодые достигают зрелости обычным образом и за соответствующий промежуток времени, но, достигнув ее, как будто более не стареют. Нашим внукам-близнецам, которым двадцать один год исполнился пятьдесят лет назад, по-прежнему двадцать один год. Если судить по внешнему виду, они одного возраста со своими сыновьями и старшими внуками, и порой это приводит в некоторое замешательство человека вроде меня, который всю свою жизнь прожил, старея и ожидая наступления старости. Однако если даже меня это смущает, все же нет особых причин жаловаться, ибо наряду с замедлением процесса старения мы также обрели невероятно крепкое здоровье. Поначалу нас это беспокоило: если все люди исчезли, то что нам делать, если кто-нибудь заболеет и ему потребуется врачебная помощь и больничный уход?

Возможно, к нашему счастью, количество хронологических лет, в течение которых женщина способна рожать детей, осталось приблизительно таким же, что и до того, как была увеличена продолжительность жизни. Очевидно, женские детородные органы истощают свой запас потенциальных яйцеклеток в течение примерно тридцати лет, как и прежде.

Нет никаких сомнений, что исчезновение человечества и замедление старения каким-то образом связаны. И хотя все мы можем быть лишь благодарны за эту более долгую жизнь, а возможно, также и за снятие социального напряжения, возникшего в связи с перенаселением планеты, наиболее вдумчивых из нас порой тревожит мысль о том, какой во всем этом может быть скрытый смысл. Во тьме ночи мы лежим на кровати без сна и размышляем, и хотя с годами потрясение прошло, мы иногда боимся.

Вот почему этим августовским утром незадолго до конца двадцать второго столетия от Рождества Христова я начинаю записи, в которых подробно отражу все свои воспоминания о том, что произошло. Кому-то следует это сделать, и поскольку я являюсь старейшим обитателем нашего дома, в возрасте ста десяти хронологических лет, мне кажется правильным и должным, что именно моя рука напишет эти строки. Без записи подобного рода, начертанной, пока человеческая память еще верно служит, то, что произошло с населявшими Землю людьми, станет со временем мифом…

Глава 2

У него все не выходил из головы тот последний медведь, однако, как ни странно, он не мог точно вспомнить, что произошло. Последние несколько дней он постоянно об этом думал, пытался вспомнить, пытался обрести уверенность – и был к ответу не ближе, чем когда-либо. Зверь, поднявшийся на дыбы из глубокого русла ручья, застал его врасплох, и убежать было невозможно, поскольку он находился слишком близко. Стрела не поразила медведя насмерть, он был уверен, потому что не успел даже как следует ее вложить. Однако же рванувшись вперед и рухнув почти у самых его ног, зверь умер. И в этот краткий миг перед тем, как ему умереть, произошло нечто, и именно это нечто он и не мог вспомнить. Несомненно, он сам что-то сделал, но не было никакой возможности узнать, что именно. Несколько раз ему начинало казаться, что вот-вот он отыщет ответ, и каждый раз тот вновь уплывал куда-то в глубины его сознания, словно ему не положено было этого знать или словно не знать этого было лучше для него самого – ответ, который его внутренний, тайный рассудок не позволял ему найти.

Он сложил свой узел с поклажей у ног и прислонил к нему лук. Взглянув на обширное пространство обрамленной утесами, расписанной осенними красками долины, где соединялись две огромные реки, он увидел, что все точно так, как ему говорили охотники на буйволов, которых он встретил на высокогорной равнине почти месяц назад. При мысли о них он улыбнулся – это были приятные люди. Они просили его остаться, и он едва не остался. Среди них была девушка, которая смеялась с ним вместе, негромким, грудным смехом, и был юноша, дружески коснувшийся его рукой. Однако он не смог остаться с ними.

Солнце поднималось, и под его лучами клены у края дальнего утеса неожиданно запылали золотом и багрянцем. И там, на скалистом мысе, возвышавшемся над местом слияния рек, стоял огромный дом, о котором ему рассказывали; его многочисленные печные трубы торчали над крышей, словно уставленные в небо короткие, толстые пальцы.

Юноша поднял висевший на груди бинокль и поднес его к глазам. От движения ремешка тихонько стукнулись друг о друга медвежьи когти на его ожерелье.

Джейсон Уитни закончил утреннюю прогулку и сказал себе, что это была его лучшая прогулка из всех, – хотя он припомнил, что та же мысль приходит ему в голову каждое утро, когда он по пологому склону поднимается к дворику, а из кухни плывет запах жареной ветчины и яичницы, которые готовит Тэтчер. Но сегодня утро действительно замечательное, настаивал он.

Такое свежее, даже с прохладцей, пока ее не разогнало поднимающееся солнце, и листья, подумал он, листья просто великолепны. Он стоял на краю обрыва и смотрел вниз на две реки, и их голубой цвет (возможно, для того, чтобы дополнить краски осеннего полотна, по которому они протекали) был темнее обычного. Смотрел на стаю уток, летевших через долину, над самыми макушками деревьев; в одном из маленьких прудов, которыми был усеян заливной луг, по колено в воде стоял лось, он опускал голову в воду и жевал лилии, а когда вновь ее поднимал, вода каскадами скатывалась с его мощных рогов. Даже со своего места Джейсону казалось, будто он слышит звук этих водопадов, хотя он знал, что находится слишком далеко, для того чтобы их слышать.

Две собаки, которые его сопровождали на прогулке, убежали вперед и теперь ждали во дворике, не его, хотя ему было бы приятно так думать, а свои миски с едой. Во время прогулки Баусер, проживший на свете много лет, ступал подле Джейсона тяжело и степенно, а Ровер, глупый щенок, загнал на дерево белку в ореховой роще, а на осеннем поле поднял стаю куропаток из собранной в снопы кукурузы.

Открылась дверь во внутренний дворик, и вышла Марта, неся миски для собак. Она наклонилась и поставила их на камни, а собаки ждали, вежливо и уважительно, помахивая хвостами и подняв уши. Выпрямившись, Марта вышла со двора и пошла вниз по склону навстречу Джейсону. Поцеловала его своим утренним поцелуем и взяла под руку.

– Пока ты гулял, – сказала она, – я разговаривала с Нэнси.

Он сдвинул брови, пытаясь вспомнить.

– Нэнси?

– Ну да, конечно. Ты же знаешь. Старшая дочь Джеффри. Мы с ней так давно не говорили.

– Теперь вспомнил, – сказал он. – И где же Нэнси теперь обитает?

– Где-то в районе Полярной звезды, – ответила Марта. – Они совсем недавно переехали. Сейчас живут на чудеснейшей планете…

Вечерняя Звезда, сидя на корточках в вигваме, заканчивала украшать амулет. Она очень старалась, чтобы он вышел красивым, и сегодня собиралась отнести его дубу. День для этого хороший, сказала она себе, – ясный, тихий и теплый. Такие дни надо ценить, хранить их у самого сердца, ведь разноцветных, ярких дней осенью бывает немного. Скоро настанут дни сумрачные, когда холодный туман закрадется меж обнаженных деревьев, а после задуют ледяные северные ветра и принесут с собой снег. С улицы до нее доносились звуки утренней жизни лагеря: удары топора по дереву, бренчание котелков, дружеский оклик, счастливый лай собаки. Позже снова начнется работа по расчистке старых полей придется выкорчевывать поросль, убирать камни, вышедшие из земли за прошлые морозные зимы, сгребать и сжигать сорняки, оставляя землю обнаженной, готовой к тому, чтобы весной ее вспахали и засеяли. Все будут заняты (как и ей самой положено быть), и будет нетрудно потихоньку ускользнуть из лагеря и вернуться прежде, чем кто-либо заметит ее отсутствие.

Никто не должен знать, напомнила она себе, ни отец, ни мать, и уж тем более Красное Облако, первый вождь их племени и ее дальний-дальний прапрадед. Ибо не пристало женщине иметь духа-хранителя. Правда, сама она не видела в этом ничего плохого. В тот день семь лет назад признаки того, что она обрела хранителя, проявились слишком явно, чтобы можно было сомневаться в этом. Дерево говорило с ней, и она говорила с деревом, это было подобно тому, как разговаривают друг с другом отец и дочь. Я не искала, подумала она, этого родства. У нее и в мыслях не было ничего подобного. Но если дерево с тобой говорит, то что остается делать?

А сегодня, подумалось ей, заговорит ли дерево со мной опять? После столь долгого отсутствия вспомнит ли оно?

Езекия сидел на мраморной скамье под никнущими ветвями старой ивы и плотнее кутал в грубую коричневую рясу свое металлическое тело – это и есть гордыня и притворство, подумал он, недостойные меня, поскольку я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист, кружась, падал, и опустился ему на колени: чистая, почти прозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но потом оставил. Ибо кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листка.

Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышавшейся над реками скалистой зубчатой стене – могучее, большое строение, окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы казались руками, с мольбой воздетыми к Господу.

Именно они, люди, живущие в этом доме, должны были быть здесь вместо нас, подумал он, и тут же, почти одновременно с тем, как подумал, вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом или старое фамильное гнездо, в зависимости от того, что он для них значит, поскольку многие из них родились далеко отсюда. И что только делать им там, среди звезд, спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и все, что они могут там найти для своего развлечения; единственное, что поистине должно заботить каждого человека, – это состояние его бессмертной души.

В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, они начнут настраиваться к ночному концерту. Это будет великолепно, подумал он, вместе с тем несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора, однако он знал, что это лишь плод его воображения; порой церковную она напоминала менее всего. Именно подобные мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен иметь на себе что-либо из человеческой одежды, если желает заменить человека, который так сильно этим пренебрег.

Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, подумал Езекия, к ним пора и привыкнуть, поскольку они не оставляли его с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась, и они по-прежнему разили его в самое сердце.

Отнюдь не уменьшившись в силу привычки, они с течением времени лишь становились острее, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных писаний людских теологов, он так и не нашел ответа. Не является ли это все, с болью спрашивал он себя, не более чем чудовищным кощунством? Могут ли существа, не имеющие души, служить Богу?

Или, быть может, после стольких лет работы и веры у них появились души? В глубине самого себя он поискал душу (он делал это не в первый раз) и не нашел. Даже будь она у меня, размышлял он, как же ее узнать? Из каких составных частей складывается душа? Можно ли, в сущности, как-то ее обрести или надо с ней родиться – а если верно последнее, то какие генетические модели принимают в этом участие?

Не присваивает ли он себе со своими товарищами-роботами (со своими товарищами-монахами?) человеческие права? Не стремятся ли они, в греховной гордыне, к чему-то, предназначенному лишь для людей? Входит ли – входило ли когда-нибудь – в их компетенцию пытаться поддерживать человеческое и божественное установление, которое люди отвергли и до которого теперь, возможно, даже Богу нет дела?

Глава 3

После завтрака, в спокойной тишине библиотеки, Джейсон Уитни сел к столу и открыл переплетенную книгу записей, достав ее с полки, где стоял длинный ряд точно таких же книг. Он увидел, что последнюю запись сделал более месяца тому назад. Да и не было, подумал он, особой причины что-либо записывать. Жизнь течет так спокойно, а достойная упоминания рябь на ее поверхности появляется так редко. Возможно, лучше бы поставить журнал обратно на полку и ничего в нем не писать, но Джейсону почему-то казалось, что не следует надолго его забывать и хорошо бы заносить по несколько строк не через такие долгие промежутки времени. За последний месяц не произошло ничего значительного – никто не приехал их навестить, ничего примечательного не было слышно со звезд, никаких известий об индейцах, не заглядывал ни один странствующий робот, а значит, не было и новостей; хотя роботы чаще приносили слухи, чем достоверные новости. Разумеется, были сплетни. Марта вела постоянные разговоры со всей родней, и когда они вдвоем сидели во дворике, готовясь слушать ночной концерт, она пересказывала ему то, что сама услышала за день. Однако по большей части это были лишь бабьи сплетни и ничего, достойного записи в журнале.

Сквозь щель между тяжелыми шторами, закрывавшими высокие окна, пробился тонкий лучик утреннего солнца и осветил его седую голову и широкие крепкие плечи. Джейсон был высок ростом, худ, но ощущение скрытой в нем силы компенсировало эту худобу. Лицо его было покрыто тонкой сеткой морщинок. Густые усы топорщились, и им под стать были кустистые брови над глубоко посаженными суровыми глазами. Он неподвижно сидел в кресле, оглядывая комнату, и снова удивляясь тому спокойному чувству удовлетворенности, которое неизменно обретал здесь, а порой даже более, чем удовлетворенности, словно эта уставленная книгами просторная комната несла на себе печать особого благословения. Здесь обитают, сказал он себе, мысли многих людей – всех великих мыслителей мира, надежно хранимые в переплетах томов, что стоят на полках, отобранные и помещенные туда давным-давно его дедом, чтобы во дни грядущие самая суть человечества, наследие записанной мысли, находилась всегда под рукой. Он вспомнил, как не раз испытывал чувство гордости от того, что основные персонажи этих древних писателей, словно призрачные их представители, за прошедшие годы поселились в этой комнате, и поздно ночью, когда все вокруг затихало, он часто ловил себя на том, что беседует с этими старцами, возникающими из праха прошлого в сумраке настоящего.

Полка с книгами огибала всю комнату, прерываясь только двумя дверьми, а на стороне, выходящей к реке, тремя окнами. Над первым рядом книг по всем стенам проходила галерея с декоративной металлической решеткой, и на ней помещался второй ряд. Над одной из дверей висели часы, и на протяжении более чем пяти тысяч лет, с удивлением напомнил он себе, они шли, век за веком отсчитывая секунды. Часы показывали пятнадцать минут десятого, и ему подумалось: интересно, насколько их показания точны в сравнении с тем временем, которое люди установили так много лет назад? Понятно, что никто не может этого знать, хотя теперь это совершенно не имеет значения. Мир вполне может обойтись вообще безо всяких часов. С улицы в комнату пробирались приглушенные звуки – скорбное мычание коровы, пасшейся вдалеке, близкий собачий лай, заполошное кудахтанье курицы. Музыкальные деревья по-прежнему молчали: они начнут настраиваться только ближе к вечеру. Хотелось бы знать, подумал он, будут ли они сегодня исполнять какую-нибудь новую композицию. В последнее время их было очень много. Если так, то он надеялся, что это будет не одна из тех экспериментальных пьес, которыми они с недавних пор увлеклись. Так много других композиций, которые они могут исполнять, старых и любимых, однако нет никакого смысла в том, что они делают. Похоже, сказал он себе, их музыка стала ухудшаться в последние несколько лет, с тех пор как два самых старых дерева начали умирать. Ветки у них начали сохнуть и обламываться, и с каждой весной листва их как будто становится все реже. Правда, в роще выросли молодые побеги. И в этом-то, возможно, и было дело. Джейсон поднял руку и обеспокоенно пригладил пальцем усы. В тысячный раз он пожалел, что понятия не имеет о том, как ухаживать за деревьями. Он, разумеется, читал кое-какие книги, но не нашел ничего, что могло бы как-то помочь. Но даже если бы и нашел, то нет никакой уверенности, что уход за музыкальными деревьями, такой же как за земными, принесет желаемый результат.

Он обернулся, услышав тихие шаги. Их робот Тэтчер входил в дверь.

– Что такое, Тэтчер?

– Пришел мистер Гораций Красное Облако, сэр.

– Но Гораций на севере. В стране дикого риса.

– Похоже, сэр, что племя перекочевало. Они стоят лагерем ниже по реке, как раньше. Они собираются восстановить старые поля и следующей весной их засеять.

– Ты разговаривал с ним?

– Сэр, – сказал Тэтчер, – он старый знакомый, естественно, мы, немного потолковали. Он принес мешок риса.

– Надеюсь, Тэтчер, ты его поблагодарил.

– Разумеется, поблагодарил, сэр.

– Тебе следовало привести его сюда.

– Он сказал, что не хочет мешать вам, сэр, в том случае, если вы заняты.

– Я никогда по-настоящему не занят. Ты это прекрасно знаешь.

– Тогда, – сказал Тэтчер, – я попрошу его войти.

Джейсон поднялся, обошел стол и остановился подле него, ожидая своего друга. Как давно это было, подумал он, – года четыре или пять назад… пять, никак не меньше. Он тогда пришел в лагерь попрощаться, и после того, как индейцы расселись в каноэ и отплыли, он долго стоял на засыпанном галькой берегу и смотрел, как длинная вереница лодок быстро поднимается вверх по реке, как вспыхивают на солнце мокрые лопасти весел.

Красное Облако был одного возраста с Джейсоном, но выглядел моложе.

Когда он вошел и двинулся по ковру через комнату, походка его была упруга, как у юноши. В черных волосах не было и намека на седину; ровно посередине их разделял пробор, и двумя тяжелыми косами они спадали по плечам на грудь. Лицо обветренное, но совершенно без морщин, за исключением крошечной сеточки у глаз. Он был одет в рубашку и гетры из оленьей кожи, на ногах – мокасины. Рука, которую он протянул Джейсону, была крупная, огрубевшая, с короткими, толстыми пальцами.

– Много времени прошло, Гораций, – сказал Джейсон. – Я рад тебя видеть.

– Ты единственный, – отвечал Красное Облако, – кто по-прежнему зовет меня Гораций.

– Хорошо, тогда что, мне называть тебя вождем? Или Облаком? Или, может, Красным?

Красное Облако усмехнулся:

– В твоих устах, Джейсон, Гораций звучит замечательно. Мы с тобой вместе были молоды. Ты, конечно, помнишь. И это имя напоминает те времена, когда мы вдвоем бродили по лесам. Мы сделали себе надрезы на запястьях и соединили их, чтобы наша кровь смешалась. Или, по крайней мере, мы думали, что она смешается. Я в том сильно сомневаюсь. Однако это совершенно неважно. Важнее всего был символизм.

– Я помню, – сказал Джейсон. – Помню тот первый день, когда твое племя спустилось в лодках по реке, и вы увидели, что у нас из трубы идет дым. Вы все, вся ваша братия, дружно ринулись вверх по склону узнать, что тут такое, и тогда впервые и вы, и живущие в этом доме люди узнали, что они не одни на свете, что остался кто-то еще.

– Мы разожгли на поляне большие костры, – продолжал Красное Облако, – забили быка или двух и устроили празднество. Мы взялись за руки и плясали вокруг костров с криками и пением. Твой дед, светлая ему память, выкатил бочонок виски, и мы все довольно сильно напились.

– Тогда-то мы с тобой впервые и встретились, – сказал Джейсон. – Два молодых побега, желавшие показать себя миру – да только никого не было, чтобы на них посмотреть. Мы понравились друг другу сразу же. Мы вместе охотились, ловили рыбу, бродили по холмам. И бегали за девушками.

– И, насколько мне помнится, некоторых поймали, – произнес Красное Облако.

– Их было нетрудно поймать, – ответил Джейсон.

Они постояли, молча глядя друг на друга, затем Джейсон сказал:

– Присядем. Нам нужно о многом поговорить.

Красное Облако сел в кресло, Джейсон взял другое и развернул его так, чтобы видеть лицо своего друга.

– Сколько времени прошло? – спросил он.

– Шесть лет.

– Вы только что прибыли?

– Неделю назад, – сказал Красное Облако. – Мы покинули северные земли, собрав урожай дикого риса. Мы не торопились. Останавливались, если находили хорошее место для лагеря, бездельничали и охотились. Несколько наших молодых людей отвели лошадей к западу от реки, они останутся там, пока лед не окрепнет настолько, чтобы можно было перейти. Похоже, когда станет холоднее, мы перейдем на другой берег и будем охотиться на буйволов и дикий скот и заготовлять мясо на зиму. Вчера ночью явился гонец и сказал, что в прериях их очень много.

Джейсон нахмурился:

– Ты говоришь, неделю. Тебе не следовало ждать так долго. Если тебе самому было некогда, послал бы гонца. Я бы пришел тебя повидать.

– Время бежит быстро. Было много дел. Мы пытаемся привести в порядок земли под посевы. Поля сильно заросли. У нас кончилась кукуруза, а мы по ней изголодались. Пытались выращивать ее там, на севере, но теплое время года оказалось слишком коротко. Посеяли поздно, а потом ее побило морозом. Собрали несколько побуревших початков, вот и все.

– У нас есть кукуруза, – сказал Джейсон. – Большой запас, смолота и готова. Я сегодня же пошлю вам кукурузы. Что еще вам нужно – ветчина, яйца, мука? У нас есть хорошая пшеничная мука. Гораздо больше того, что нам требуется. Ткань, если вам надо. Шерсть была хорошая, ткацкий станок поработал на славу.

– Джейсон, я пришел к тебе не попрошайничать…

– Я знаю. Мы много лет обменивались то одним, то другим. Сколько мяса и рыбы, да ягод, да прочего вы отправляли нам в прошлом! Тэтчер говорит, ты принес риса…

– Ладно, – сказал Красное Облако. – Ты не станешь возражать против мяса буйвола, когда мы закончим охоту?

– Нисколько, – ответил Джейсон.

– А еще лучше, как насчет того, чтобы отправиться на охоту вместе с нами?

– С превеликим удовольствием.

– Хорошо! Это будет, как в старые времена. Остальные пусть работают, а мы с тобой будем сидеть у костра, беседовать и есть самые нежные куски.

– Вы живете хорошей жизнью, Гораций.

– Думаю, да. Было так много путей, которые мы могли бы избрать. Мы могли бы осесть на земле. Поселились бы где-нибудь в хорошем месте, заняли бы хорошие поля, и засеяли их, и собрали бы себе домашний скот. Мы могли бы стать хорошими фермерами, однако не стали. Мы вернулись к старому образу жизни. Думаю, мы никогда не были от него очень далеки. Каждый из нас в глубине души мечтал о нем снова и снова. Нас тянуло обратно. Мы слышали зов. Наши предки вели такую жизнь тысячи лет. А мы всего несколько сотен лет жили той жизнью, которую установил белый человек, и это были далеко не лучшие годы. Мы так и не приспособились, мы не смогли. Мы с облегчением все это бросили и вернулись к цветам, деревьям, облакам, к временам года и любой погоде, к бегущей воде, к обитателям лесов и прерий – чтобы снова сделать их частью себя, более, чем когда-либо раньше. Мы кое-чему научились от белых людей, мы не можем этого отрицать – и были бы глупцами, если б не научились. И мы воспользовались тем, что переняли у белого человека, чтобы сделать старый образ жизни еще лучше. Иногда я задумываюсь, правильный ли выбор мы сделали, и затем вижу осенний лист, один только лист – или слышу журчание бегущего в лесу ручейка, или чувствую запах леса, и понимаю, что мы не ошиблись. Мы вернулись к земле, соединились с холмами и потоками, и так оно и должно быть. Именно для такой жизни мы и были созданы. Вернулись не к старой племенной идее, но к образу жизни. Сначала мы были сугубо лесным племенем, но сейчас мы уже не просто лесные жители. Возможно, мы просто индейцы. У племен, живущих на западных равнинах, мы переняли вигвам из кожи и, в большой степени, одежду, а также умение обращаться с лошадьми. Однако мы по-прежнему делаем каноэ из бересты и собираем дикий рис и кленовый сахар. Это хорошая жизнь.